Как-никак я был спортсменом-разрядником Ростокского плавательного центра, многократным чемпионом ГДР, членом национальной команды и дважды — участником Олимпиад. Затем учился рыбоводству (индивидуальный учебный план) в берлинском университете имени Гумбольдта, причем наш семинар завоевал звание социалистического студенческого коллектива, и закончил курс с отличием, поставив себе целью защитить диссертацию по выращиванию карпов в сетных садках, работая на производстве. С этой целью я заключил трудовой договор с Зандбергским рыболовецким кооперативом, был назначен руководителем работ по промышленному выращиванию рыбы, неоднократно премировался, в частности за перевыполнение плана насада молоди, снижая потери. Моя жена, дипломированный агроинженер по звероводству, также работает в кооперативе в качестве бригадира на норковой ферме. У нас двое детей, и мы ждем третьего ребенка. Поэтому мы строим собственный дом, но нам пришлось въехать в еще недостроенное помещение, так как кооператив преждевременно передал нашу служебную квартиру другим лицам; если поначалу нам с производства оказывали содействие, то теперь приходится констатировать, что, несмотря на своевременную оплату произведенных работ и материала, предоставленных нам через посредство кооператива, всякая помощь с его стороны прекратилась. Все это обосновывается потерями, понесенными сеголетками карпа (Ki), которые с февраля месяца действительно сильно возросли. Протоколы вызванной мною ихтиопатологической службы подтверждают «плохое состояние» рыбы, уже визуально наблюдаемое у большинства в виде «исхудания спинки» и запавших глаз, что уже тогда влекло за собой большие еженедельные потери. В начале марта сего года я в последний раз осматривал садки, где с коллегой Эрлером контролировал содержание кислорода в воде, и выбрал сачком около трехсот килограммов уснувших Кь Но, поскольку у меня захворал сын и врач прописал ему постельный режим, я попросил у товарища Хинца освобождения от работы, так как жена из-за случного периода на норковой ферме — залога будущего выполнения плана — не могла оставаться дома. С этой целью я хотел связаться по телефону с коллегой Эрлером, он всегда в мое отсутствие
присматривал за садками, однако меня соединили с председателем, и тот меня самым непристойным образом обругал. А когда я в конце недели привез жену с норковой фермы и поехал к садкам, то увидел на поверхности воды множество мертвой рыбы. По-видимому, в мое отсутствие никто туда даже не заглядывал. Конечно, и я должен признать за собой известные упущения; мне следовало справиться и настоять на том, чтобы производился необходимый контроль. Тем не менее я решительно отвергаю тяжкие обвинения коллеги Хинца, приписывающего мне «прогул», «преступную халатность» и «антипартийное поведение». Дошло до того, что членам кооператива и государственным учреждениям намеренно дается ложная информация, так что я в общественных местах постоянно подвергаюсь травле и оскорблениям, лишенным каких-либо оснований. хМ.не лично доподлинно известно, что уже однажды таким же образом был отстранен и ошельмован специалист с высшим образованием. И ему тоже коллега Хинц приписывал «лень, зазнайство, небрежность и неспособность», отменил его штатную должность технического руководителя, отнял у него служебную машину и, наконец, настоял на его увольнении. Цель всех этих придирок, как видно, добиться моего выхода из кооператива, чтобы все там могло бы идти по старинке. Предпринимаются даже попытки выставить за дверь мою беременную жену под предлогом якобы «снижения трудовой сознательности», хотя еще совсем недавно председатель с похвалой отзывался о ней, как о «подлинной труженице». В то время как все сделанное нами за истекшие два года для успешной работы кооператива и перевыполнения плана по производству рыбы и на норковой ферме здмалчивается, кампания против меня основывается исключительно на событиях всего нескольких дней и часов. Но почему никто прямо не говорит, как могло случиться, что со времени, когда я получил освобождение от работы, и до гибели рыбы не было назначено ответственного за садки на Голубом озере? Вот в чем основной вопрос, и только так можно ставить и отвечать на вопрос о виновном. Если считаться с фактами, а не слухами, я свои обязанности на работе выполнял, и мне не в чем себя упрекнуть. О временном выведении меня из кандидатов в СЕПГ я попросил сам, из-за возбужденной против меня кампании, считаю, что лишь я один отвечаю за свои действия, и на партию, до выяснения всех
обстоятельств, не должна лечь ни малейшая тень. Тем неожиданнее было для меня решение первичной партийной организации, на основании весьма шатких доводов вынесшей мне тяжелейшее партийное взыскание — исключение из рядов партии. С этим я никак не могу согласиться и хочу сослаться на то, что обязался немедля запустить в неиспользуемый пруд сто тысяч карпов-годовиков и по возможности с наименьшими потерями передать их производству. Я смотрю на это не как на искупление инкриминируемой мне вины, а как на мой вклад в уменьшение убытков, несомненно понесенных кооперативом в садках на Голубом озере. До предоставления мне правлением такой возможности и до выяснения вопроса о виновнике происшедшего я остаюсь и продолжаю работать в кооперативе, на какую бы работу меня ни поставили.
С социалистическим приветом!
Феликс Фидлер,
Дипломированный инженер по рыбоводству».
15
К счастью для дяди Ганса, в конце недели приехала Катя, и за другими делами и разговорами злосчастное письмо соседа отступило на задний план. Погода на глазах разведривалась, и они отправились с Матиасом гулять, избегая соседства Голубого озера и все же то и дело оказываясь поблизости от воды. Солнце сияло с безоблачного неба, дороги просохли, на лугах вылезла молодая травка, а в лесу березы и тополя оделись в первую зелень.
Под соснами у берегового откоса было по-летнему жарко. Матиас вырыл руками пещеру, нашел причудливой формы камни и глиняный черепок, с которым хотел тотчас же бежать к Феликсу.
— Он знает, сколько черепку лет, он все знает,— утверждал малыш.— Он сказал, что рыбы, птицы и звери старше людей, а каждому камню целые миллионы лет. Ну, а моему черепку?
Ответить на это, тем более возражать было бы бесполезно. Прогулке так или иначе пришел конец, Матиаса уже ничто другое не влекло. По крайней мере еще час вкапывался он в откос и столько процедил сквозь пальцы песка, что ему наконец пришлось смириться с очевидностью: нет, ему не найти больше сходного с найденным глиняного черепка. Тем не менее он упорно твердил о наконечниках копий и древних каменных рыболовных крючках, которые здесь непременно найдешь, если только по-настоящему искать и разбираться в этом, как Феликс.
— Мальчонка просто-таки без ума от этого человека,— заметила Катя по пути домой, когда Матиас снова, уже где-то в лесу, принялся искать высохший пруд или бочаг и стершиеся следы всех тех историй, которые слышал от соседа. Хотя никто больше не слушал Феликса и все при его появлении спасались бегством, он, как и раньше, притягивал к себе детвору.
— Плохо, если он по своей вине лишится также их доверия,— ответил дядя Ганс и в общих чертах рассказал о том, что произошло.— Дом, семья, дети — его опора, он за них цепляется. А что другое ему остается?
Снова и снова об этом заходила речь, все о том напоминало. Дома, наводя чистоту и порядок, Катя наткнулась на протоколы о гибели рыбы, экспертизы и контрэкспертизы, а также на недописанное дядей Гансом письмо, адресованное давнишнему приятелю, а ныне главному редактору окружной газеты.
— Оставь это,— сказал дядя Ганс и засунул бумаги в нижний ящик письменного стола, где имел обыкновение хранить все нерешенное и сомнительное.— Я еще как следует подумаю, прежде чем нагнусь, чтобы их вытащить.
А когда из штанов и куртки Матиаса, давно нуждавшихся в стирке, посыпались ракушки, улитки и черепки, он, не долго думая, швырнул все в помойное ведро, не обращая внимания на протесты Матиаса и попытки Кати уладить дело.
— Нет, всему есть границы. В помойку эту дребедень! Когда Матиас уснул, Катя спросила:
— Почему ты не хочешь об этом говорить? — У нее еще была куча дел по дому, она побежала к стиральной машине и из кухни крикнула: — Ты не такой, как всегда, что-то сидит у тебя в печенках, и оттого ты несправедлив. Не его ли семейное и отцовское счастье, тебе что — не хватает счастья иметь внука?
— Да перестань ты со своей справедливостью,— возразил дядя Ганс, подошел и обнял ее за плечи.— Если
хочешь знать правду, то со справедливостью мне и в самом деле не везет, да и другим тоже, кто ее добивается.
Потому что это дело нешуточное, его походя не решишь.
Весь вечер они не возвращались к этому разговору, хотя оба неотступно о нем думали. Ночью, когда дядя Ганс крепко уснул, Катя достала бумаги из нижнего ящика письменного стола, дважды прочла все с начала до конца и добавила несколько строк к незаконченному письму главному редактору На следующий день, перед тем, как уехать, она положила письмо на стол в гостиной и, прощаясь с дядей Гансом,сказала:
— Как ни люблю я свою работу и город, я бы многое сейчас дала, чтобы остаться здесь и быть рядом до тех пор, пока ты опять не будешь спокойно относиться к слову «справедливость».
«Ничья,— приписала она и несколько раз жирно подчеркнула,— это тоже определенный результат, и не только в спорте: и с той и с другой стороны в равной мере есть и черное и белое, хорошее и плохое, нет победителя и нет побежденного, правота и неправота тут и там. Почему же ты хочешь насильно склонить весы справедливости в одну сторону?»
16
Приехала и уехала, начертала мудрые слова — но тот, кто оставался на месте, не доверял скороспелым суждениям, предубеждениям, пересудам, которым не было конца и которыми рыбу не оживишь.
Похолодание, три дня кряду дождь. Детям уже не сиделось взаперти, и после обеда они перебегали из дома в дом, шумели и ссорились из-за каждого цветного карандаша, когда рисовали рыб: карпов, щук и в первую очередь угрей, которых принес и закоптил Феликс. Трех он вечером вручил Матиасу для дяди Ганса, сказав:
— На доброе здоровье. Ничего другого мальчику не поручено было передать, уже несколько дней никто не здоровался через забор, никто в такую погоду не показывался в саду, и почтовый ящик, если не считать газет, день за днем пустовал. Вот дядя Ганс и читал о том, что происходит в дальних странах и ближних городах и селах, приятные и неприятные известия, тревожившие не только в сводках погоды: усиление облачности при продолжающемся снижении температуры, местами осадки и краткие прояснения, возможны грозы.
Он достал из-под кучи газет письмо к приятелю, главному редактору Манке, и перечитал то, что написал сам, написал не намного определеннее, чем Катина «ничья», переплетение всяких «с одной стороны» и «с другой стороны». Он вменил в вину Феликсу только «упущения», в которых тот и сам признавался: «Проконтролировать, есть ли контроль, было, конечно, необходимо». Все это очень хорошо и прекрасно. Но как это человек, тридцать лет назад родившийся и выросший в нашей стране, которого продвигали и кому доверили ответственное дело, как он дошел, как докатился до того, что больше говорит об ответственности других, чем о своей собственной?
Дядя Ганс вообще любил рыбу, а из всех рыб предпочитал копченого угря, но на сей раз, в отличие от Матиаса, который уплетал за обе щеки, жевал без всякого удовольствия. С двумя оставшимися угрями он поздно вечером отправился к старику Пьетке, бывшему председателю, жившему на берегу Долгого озера, рядом с конторой кооператива.
— Я ведь еще сам ловлю,— сказал старик, увидев подношение, достал хлеб, пиво, водку и, когда они сидели за столом, заверил: — Первый сорт, таких хорошо закопченных угрей я давно уже не ел. Феликс?
Пьетка сразу догадался, что привело сюда дядю Ганса, которого он знал по партийным собраниям. На одиночество и скуку обоим не приходилось жаловаться, слово их немало значило в Зандберге. Нравилось это Хинцу или нет, рыбаки предпочитали спрашивать совета у Пьетки, чем в конторе у председателя, так что, по существу, старик все еще продолжал управлять кооперативом наравне с ним.
— Неохота крутить вокруг да около, я имею в виду Феликса,— сказал он, отхлебывая пиво и водку, но уже не притрагиваясь к угрю.— Я бы приволок молодца за волосы и запер в его же садках, если б он хотя бы день не вышел на работу. Я только считанные разы видел, как мрет рыба, но никогда не отворачивался, да ни один рыбак не отвернется, а будет спасать, что еще можно спасти. А как же иначе?
Старик Пьетка все больше распалялся, пил вперемежку даже тминный ликер, расхваливая его дяде Гансу:
— Самое распрекрасное вечером в такую дерьмовую погодку! Да еще из-за этого Феликса.— И стал рассказывать, как в войну одна сволочь кинула в озеро гранаты, фельдфебель из местных зенитчиков, которому захотелось сварить себе уху.— У того хоть причина была, и это были не сотни /тысяч, а сотня-другая рыб, зря убитых, плавали они кверху брюхом по озеру,— сказал старик, выпил, закашлял и передернулся.— Я его спихнул с мостков, там за домом, где глубоко и никому не выбраться без моей помощи. Черт подери, я даже пожалел, что он плавает не хуже уцелевшей рыбы. Многие видели, как я его спихнул, но ни один на меня не донес. Да и теперь никто и голоса не подаст, если нечто подобное случится с тем, кто не ручную гранату, а все равно что бомбы бросает в рыбу. Или ты другого мнения, товарищ?
Качая головой, дядя Ганс встал и пожалел, что пришел сюда с угрями, которых он сам почти и не отведал.
— Зря рыбаку рыбу носить,— сказал он и пошел к двери.— И зря о человеке говорить с тем, кто знает одну только рыбу, и ничего больше. Ты уж и башку свою не способен повернуть в другую сторону, стал твердолобым, все уже позабыл. О каждой мертвой водяной блохе помнишь, а о том, что это ты пригласил сюда Феликса, видать, забыл.
— Верно,— признался Пьетка, встал, при этом задел стакан и выругался: — Неуклюжий стал, седой и старый, чепуху горожу.— Он прислонился к двери, которую дядя Ганс хотел открыть, и спокойно и трезво проговорил: — Я этих интеллигентов сюда пригласил и убедился, что нет у них в руках никакой чуткости, рыбешки не способны они вынуть из сетей, не причинив ей боли. А мне это больно, и ничего я тут с собой не могу поделать, так я лучше уж попридержу язык, когда кто-нибудь снова начнет меня о том спрашивать.
Во дворе, вблизи от мостков, старик в темноте сказал:
— Все-таки пришли его ко мне, своего подопечного. Не бойся, вернется жив и здоров, может, даже здоровее, чем ты думаешь. Я ведь уже не раз ручался за него головой, так уж лучше пусть ее с меня снимут, чем теперь идти на попятный.
17
Когда дядя Ганс под проливным дождем увидел освещенные окна деревенской пивной, он прибавил шагу и преисполнился самых благих намерений: он не желает ничего больше знать о ручных гранатах, бомбах, живых и мертвых рыбах, более того, рад бы забыть то, что знал, стать глухим и слепым ко всему мучившему и волновавшему его эти дни и недели.
Он отыскал пустой столик, повесил мокрый дождевик на спинку свободного стула и подозвал кельнера Вольфганга, толстяка, хотя ему и тридцати не было.
— Большую кружку пива.
И, посмотрев ему вслед, подумал: «Что с ним станет? Ведь скоро он ни в какую дверь не пролезет». В ту же секунду тот обернулся, словно разгадав его мысли, и сказал:
— Так не пойдет, не то будут неприятности.— Вернулся к столику и встал, подбоченясь.— Дождевик надо отсюда убрать, понятно, хозяин?
Вешалка имелась, и до нее было всего каких-нибудь два шага. Обращение «хозяин» можно было пропустить мимо ушей, и даже смех парней за соседним столиком, которые уже порядком нагрузились и крикнули:
— Вольфганг, не давай ему спуску! А один добавил:
— Запахло рыбой, того и гляди до драки дойдет.
— А теперь? — спросил дядя Ганс кельнера, когда тот вернулся с пивом и посмотрел на вешалку, где уже висел дождевик.— Взять мне кружку в правую или в левую руку, дозволяется ли мне ее, может быть, отставить или же вылить, если пиво покажется мне выдохшимся или прокисшим?
Толстяк, ни дать ни взять надутый воздушный шар, красный от злости, топтался на месте, готовый не то улететь, не то лопнуть, чю было бы к лучшему. Слышалось только какое-то рокочущее клокотанье, но тут его окликнули с соседнего столика.
— Не давай спуску, сам врежь! — кричали оттуда.— Тащи еще на всех пива, ты с нами выпьешь, Вольфганг. И расскажи, что у вас тут стряслось.
Молодые люди не были рыбаками, но говорили о рыбаках: Фидлере, Хинце, Эрлере, Пьетке, Штреке, Волле, Китце и снова и снова без конца о Фидлере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
присматривал за садками, однако меня соединили с председателем, и тот меня самым непристойным образом обругал. А когда я в конце недели привез жену с норковой фермы и поехал к садкам, то увидел на поверхности воды множество мертвой рыбы. По-видимому, в мое отсутствие никто туда даже не заглядывал. Конечно, и я должен признать за собой известные упущения; мне следовало справиться и настоять на том, чтобы производился необходимый контроль. Тем не менее я решительно отвергаю тяжкие обвинения коллеги Хинца, приписывающего мне «прогул», «преступную халатность» и «антипартийное поведение». Дошло до того, что членам кооператива и государственным учреждениям намеренно дается ложная информация, так что я в общественных местах постоянно подвергаюсь травле и оскорблениям, лишенным каких-либо оснований. хМ.не лично доподлинно известно, что уже однажды таким же образом был отстранен и ошельмован специалист с высшим образованием. И ему тоже коллега Хинц приписывал «лень, зазнайство, небрежность и неспособность», отменил его штатную должность технического руководителя, отнял у него служебную машину и, наконец, настоял на его увольнении. Цель всех этих придирок, как видно, добиться моего выхода из кооператива, чтобы все там могло бы идти по старинке. Предпринимаются даже попытки выставить за дверь мою беременную жену под предлогом якобы «снижения трудовой сознательности», хотя еще совсем недавно председатель с похвалой отзывался о ней, как о «подлинной труженице». В то время как все сделанное нами за истекшие два года для успешной работы кооператива и перевыполнения плана по производству рыбы и на норковой ферме здмалчивается, кампания против меня основывается исключительно на событиях всего нескольких дней и часов. Но почему никто прямо не говорит, как могло случиться, что со времени, когда я получил освобождение от работы, и до гибели рыбы не было назначено ответственного за садки на Голубом озере? Вот в чем основной вопрос, и только так можно ставить и отвечать на вопрос о виновном. Если считаться с фактами, а не слухами, я свои обязанности на работе выполнял, и мне не в чем себя упрекнуть. О временном выведении меня из кандидатов в СЕПГ я попросил сам, из-за возбужденной против меня кампании, считаю, что лишь я один отвечаю за свои действия, и на партию, до выяснения всех
обстоятельств, не должна лечь ни малейшая тень. Тем неожиданнее было для меня решение первичной партийной организации, на основании весьма шатких доводов вынесшей мне тяжелейшее партийное взыскание — исключение из рядов партии. С этим я никак не могу согласиться и хочу сослаться на то, что обязался немедля запустить в неиспользуемый пруд сто тысяч карпов-годовиков и по возможности с наименьшими потерями передать их производству. Я смотрю на это не как на искупление инкриминируемой мне вины, а как на мой вклад в уменьшение убытков, несомненно понесенных кооперативом в садках на Голубом озере. До предоставления мне правлением такой возможности и до выяснения вопроса о виновнике происшедшего я остаюсь и продолжаю работать в кооперативе, на какую бы работу меня ни поставили.
С социалистическим приветом!
Феликс Фидлер,
Дипломированный инженер по рыбоводству».
15
К счастью для дяди Ганса, в конце недели приехала Катя, и за другими делами и разговорами злосчастное письмо соседа отступило на задний план. Погода на глазах разведривалась, и они отправились с Матиасом гулять, избегая соседства Голубого озера и все же то и дело оказываясь поблизости от воды. Солнце сияло с безоблачного неба, дороги просохли, на лугах вылезла молодая травка, а в лесу березы и тополя оделись в первую зелень.
Под соснами у берегового откоса было по-летнему жарко. Матиас вырыл руками пещеру, нашел причудливой формы камни и глиняный черепок, с которым хотел тотчас же бежать к Феликсу.
— Он знает, сколько черепку лет, он все знает,— утверждал малыш.— Он сказал, что рыбы, птицы и звери старше людей, а каждому камню целые миллионы лет. Ну, а моему черепку?
Ответить на это, тем более возражать было бы бесполезно. Прогулке так или иначе пришел конец, Матиаса уже ничто другое не влекло. По крайней мере еще час вкапывался он в откос и столько процедил сквозь пальцы песка, что ему наконец пришлось смириться с очевидностью: нет, ему не найти больше сходного с найденным глиняного черепка. Тем не менее он упорно твердил о наконечниках копий и древних каменных рыболовных крючках, которые здесь непременно найдешь, если только по-настоящему искать и разбираться в этом, как Феликс.
— Мальчонка просто-таки без ума от этого человека,— заметила Катя по пути домой, когда Матиас снова, уже где-то в лесу, принялся искать высохший пруд или бочаг и стершиеся следы всех тех историй, которые слышал от соседа. Хотя никто больше не слушал Феликса и все при его появлении спасались бегством, он, как и раньше, притягивал к себе детвору.
— Плохо, если он по своей вине лишится также их доверия,— ответил дядя Ганс и в общих чертах рассказал о том, что произошло.— Дом, семья, дети — его опора, он за них цепляется. А что другое ему остается?
Снова и снова об этом заходила речь, все о том напоминало. Дома, наводя чистоту и порядок, Катя наткнулась на протоколы о гибели рыбы, экспертизы и контрэкспертизы, а также на недописанное дядей Гансом письмо, адресованное давнишнему приятелю, а ныне главному редактору окружной газеты.
— Оставь это,— сказал дядя Ганс и засунул бумаги в нижний ящик письменного стола, где имел обыкновение хранить все нерешенное и сомнительное.— Я еще как следует подумаю, прежде чем нагнусь, чтобы их вытащить.
А когда из штанов и куртки Матиаса, давно нуждавшихся в стирке, посыпались ракушки, улитки и черепки, он, не долго думая, швырнул все в помойное ведро, не обращая внимания на протесты Матиаса и попытки Кати уладить дело.
— Нет, всему есть границы. В помойку эту дребедень! Когда Матиас уснул, Катя спросила:
— Почему ты не хочешь об этом говорить? — У нее еще была куча дел по дому, она побежала к стиральной машине и из кухни крикнула: — Ты не такой, как всегда, что-то сидит у тебя в печенках, и оттого ты несправедлив. Не его ли семейное и отцовское счастье, тебе что — не хватает счастья иметь внука?
— Да перестань ты со своей справедливостью,— возразил дядя Ганс, подошел и обнял ее за плечи.— Если
хочешь знать правду, то со справедливостью мне и в самом деле не везет, да и другим тоже, кто ее добивается.
Потому что это дело нешуточное, его походя не решишь.
Весь вечер они не возвращались к этому разговору, хотя оба неотступно о нем думали. Ночью, когда дядя Ганс крепко уснул, Катя достала бумаги из нижнего ящика письменного стола, дважды прочла все с начала до конца и добавила несколько строк к незаконченному письму главному редактору На следующий день, перед тем, как уехать, она положила письмо на стол в гостиной и, прощаясь с дядей Гансом,сказала:
— Как ни люблю я свою работу и город, я бы многое сейчас дала, чтобы остаться здесь и быть рядом до тех пор, пока ты опять не будешь спокойно относиться к слову «справедливость».
«Ничья,— приписала она и несколько раз жирно подчеркнула,— это тоже определенный результат, и не только в спорте: и с той и с другой стороны в равной мере есть и черное и белое, хорошее и плохое, нет победителя и нет побежденного, правота и неправота тут и там. Почему же ты хочешь насильно склонить весы справедливости в одну сторону?»
16
Приехала и уехала, начертала мудрые слова — но тот, кто оставался на месте, не доверял скороспелым суждениям, предубеждениям, пересудам, которым не было конца и которыми рыбу не оживишь.
Похолодание, три дня кряду дождь. Детям уже не сиделось взаперти, и после обеда они перебегали из дома в дом, шумели и ссорились из-за каждого цветного карандаша, когда рисовали рыб: карпов, щук и в первую очередь угрей, которых принес и закоптил Феликс. Трех он вечером вручил Матиасу для дяди Ганса, сказав:
— На доброе здоровье. Ничего другого мальчику не поручено было передать, уже несколько дней никто не здоровался через забор, никто в такую погоду не показывался в саду, и почтовый ящик, если не считать газет, день за днем пустовал. Вот дядя Ганс и читал о том, что происходит в дальних странах и ближних городах и селах, приятные и неприятные известия, тревожившие не только в сводках погоды: усиление облачности при продолжающемся снижении температуры, местами осадки и краткие прояснения, возможны грозы.
Он достал из-под кучи газет письмо к приятелю, главному редактору Манке, и перечитал то, что написал сам, написал не намного определеннее, чем Катина «ничья», переплетение всяких «с одной стороны» и «с другой стороны». Он вменил в вину Феликсу только «упущения», в которых тот и сам признавался: «Проконтролировать, есть ли контроль, было, конечно, необходимо». Все это очень хорошо и прекрасно. Но как это человек, тридцать лет назад родившийся и выросший в нашей стране, которого продвигали и кому доверили ответственное дело, как он дошел, как докатился до того, что больше говорит об ответственности других, чем о своей собственной?
Дядя Ганс вообще любил рыбу, а из всех рыб предпочитал копченого угря, но на сей раз, в отличие от Матиаса, который уплетал за обе щеки, жевал без всякого удовольствия. С двумя оставшимися угрями он поздно вечером отправился к старику Пьетке, бывшему председателю, жившему на берегу Долгого озера, рядом с конторой кооператива.
— Я ведь еще сам ловлю,— сказал старик, увидев подношение, достал хлеб, пиво, водку и, когда они сидели за столом, заверил: — Первый сорт, таких хорошо закопченных угрей я давно уже не ел. Феликс?
Пьетка сразу догадался, что привело сюда дядю Ганса, которого он знал по партийным собраниям. На одиночество и скуку обоим не приходилось жаловаться, слово их немало значило в Зандберге. Нравилось это Хинцу или нет, рыбаки предпочитали спрашивать совета у Пьетки, чем в конторе у председателя, так что, по существу, старик все еще продолжал управлять кооперативом наравне с ним.
— Неохота крутить вокруг да около, я имею в виду Феликса,— сказал он, отхлебывая пиво и водку, но уже не притрагиваясь к угрю.— Я бы приволок молодца за волосы и запер в его же садках, если б он хотя бы день не вышел на работу. Я только считанные разы видел, как мрет рыба, но никогда не отворачивался, да ни один рыбак не отвернется, а будет спасать, что еще можно спасти. А как же иначе?
Старик Пьетка все больше распалялся, пил вперемежку даже тминный ликер, расхваливая его дяде Гансу:
— Самое распрекрасное вечером в такую дерьмовую погодку! Да еще из-за этого Феликса.— И стал рассказывать, как в войну одна сволочь кинула в озеро гранаты, фельдфебель из местных зенитчиков, которому захотелось сварить себе уху.— У того хоть причина была, и это были не сотни /тысяч, а сотня-другая рыб, зря убитых, плавали они кверху брюхом по озеру,— сказал старик, выпил, закашлял и передернулся.— Я его спихнул с мостков, там за домом, где глубоко и никому не выбраться без моей помощи. Черт подери, я даже пожалел, что он плавает не хуже уцелевшей рыбы. Многие видели, как я его спихнул, но ни один на меня не донес. Да и теперь никто и голоса не подаст, если нечто подобное случится с тем, кто не ручную гранату, а все равно что бомбы бросает в рыбу. Или ты другого мнения, товарищ?
Качая головой, дядя Ганс встал и пожалел, что пришел сюда с угрями, которых он сам почти и не отведал.
— Зря рыбаку рыбу носить,— сказал он и пошел к двери.— И зря о человеке говорить с тем, кто знает одну только рыбу, и ничего больше. Ты уж и башку свою не способен повернуть в другую сторону, стал твердолобым, все уже позабыл. О каждой мертвой водяной блохе помнишь, а о том, что это ты пригласил сюда Феликса, видать, забыл.
— Верно,— признался Пьетка, встал, при этом задел стакан и выругался: — Неуклюжий стал, седой и старый, чепуху горожу.— Он прислонился к двери, которую дядя Ганс хотел открыть, и спокойно и трезво проговорил: — Я этих интеллигентов сюда пригласил и убедился, что нет у них в руках никакой чуткости, рыбешки не способны они вынуть из сетей, не причинив ей боли. А мне это больно, и ничего я тут с собой не могу поделать, так я лучше уж попридержу язык, когда кто-нибудь снова начнет меня о том спрашивать.
Во дворе, вблизи от мостков, старик в темноте сказал:
— Все-таки пришли его ко мне, своего подопечного. Не бойся, вернется жив и здоров, может, даже здоровее, чем ты думаешь. Я ведь уже не раз ручался за него головой, так уж лучше пусть ее с меня снимут, чем теперь идти на попятный.
17
Когда дядя Ганс под проливным дождем увидел освещенные окна деревенской пивной, он прибавил шагу и преисполнился самых благих намерений: он не желает ничего больше знать о ручных гранатах, бомбах, живых и мертвых рыбах, более того, рад бы забыть то, что знал, стать глухим и слепым ко всему мучившему и волновавшему его эти дни и недели.
Он отыскал пустой столик, повесил мокрый дождевик на спинку свободного стула и подозвал кельнера Вольфганга, толстяка, хотя ему и тридцати не было.
— Большую кружку пива.
И, посмотрев ему вслед, подумал: «Что с ним станет? Ведь скоро он ни в какую дверь не пролезет». В ту же секунду тот обернулся, словно разгадав его мысли, и сказал:
— Так не пойдет, не то будут неприятности.— Вернулся к столику и встал, подбоченясь.— Дождевик надо отсюда убрать, понятно, хозяин?
Вешалка имелась, и до нее было всего каких-нибудь два шага. Обращение «хозяин» можно было пропустить мимо ушей, и даже смех парней за соседним столиком, которые уже порядком нагрузились и крикнули:
— Вольфганг, не давай ему спуску! А один добавил:
— Запахло рыбой, того и гляди до драки дойдет.
— А теперь? — спросил дядя Ганс кельнера, когда тот вернулся с пивом и посмотрел на вешалку, где уже висел дождевик.— Взять мне кружку в правую или в левую руку, дозволяется ли мне ее, может быть, отставить или же вылить, если пиво покажется мне выдохшимся или прокисшим?
Толстяк, ни дать ни взять надутый воздушный шар, красный от злости, топтался на месте, готовый не то улететь, не то лопнуть, чю было бы к лучшему. Слышалось только какое-то рокочущее клокотанье, но тут его окликнули с соседнего столика.
— Не давай спуску, сам врежь! — кричали оттуда.— Тащи еще на всех пива, ты с нами выпьешь, Вольфганг. И расскажи, что у вас тут стряслось.
Молодые люди не были рыбаками, но говорили о рыбаках: Фидлере, Хинце, Эрлере, Пьетке, Штреке, Волле, Китце и снова и снова без конца о Фидлере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31