Там слышался плеск волн Лаго-Маджоре и ощущался аромат тропических лесов дальних стран, куда его так тянуло. Что держало его здесь, почему он вернулся теперь в этот мрачный дом?
Король включил свет, хотя был полдень, полистал газеты, горой наваленные на письменном столе, но, бегло просмотрев их, положил обратно. В газетах не было почти ни одной информации, с которой бы он уже не ознакомился и вместе со своими редакторами не определил на надлежащее место. Передовицы порой было не отличить одну от другой, да и сообщения на первой, второй и третьей страницах тоже, отчеты о выполнении плана, о соревнованиях, информации о предстоящем празднике, статьи по отделу культуры и спорта, даже большую часть фотографий надо было бы разнообразить. Только на предпоследней и последней страницах встречались порой оригинальные материалы: местная хроника, исторические заметки, судебные отчеты, а также длинный ряд извещений о смерти, которые Король в последнее время читал бегло, а то и вовсе не читал.
Взяв телефонную трубку, Король хотел сказать Роз-вите, что он в городе и скоро вернется в редакцию, но раздумал и позвонил Кате, которая никак не могла поверить, что он в это время дня дома.
— Поверь и приезжай,— сказал Король и положил трубку, не зная, что ему с самим собой делать.
Ждать, отпросится ли Катя с работы? Рассказать ей тогда, что случилось? Или шуточками, забавными историями и отговорками исхитриться растянуть этот исковерканный денек?
Он отодвинул газету, и тут против воли взгляд его задержался на извещении о смерти: Ганс Финдейзен, экономист, сорока девяти лет, многочисленные ордена и награды, известный всему городу человек. Не публиковалось ли совсем недавно его фото на странице, посвященной вопросам экономики,— он смеется, энергично жмет кому-то руку, в статье приводятся его оптимистические прогнозы на будущее и критика в адрес Фааля, Вериного бывшего шефа? Или эта статья попала в нижний ящик письменного стола Короля как материал, в котором действительное подменено желаемым, как сомнительный случай? Может, нужен был дополнительный запрос, или были возражения, а может, указание влд-жить в уста этому человеку еще более оптимистические высказывания, более тщательно взвешенные, ему, поистине излучающему силу и убежденность? И он, сорокадевятилетний, умер?
— Как считаешь, способен я принести тебе в дом ребенка?!— спросит Король Катю, когда она войдет.
Возможно, Катя сразу же найдет нужный тон, чтобы по-деловому с ним все обсудить. Лучше всего было бы, если бы она сейчас же приехала, оттащила бы его от письменного стола и от газет с извещениями о смерти, увела бы его в комнату с эркером и высокими окнами, где среди книжных полок было не так мрачно.
— Расскажи-ка,— и дело могло бы принять мирный оборот,— что же произошло?
Ничего, только домыслы, так что же его волнует? Через день-другой он отправится в длительную поездку, где не будет времени заглядывать в отдаленные уголки прошлого. Когда-то в Сахаре он хотел объехать стороной город мертвых на берегу Нила, Луксор, но неожиданно попал в путаницу фараоновых гробниц: темный лабиринт пещер в раскаленных скалах пустыни, пестро разрисованный и снабженный всеми мыслимыми орудиями труда, оружием и королевскими игрушками — королевская отрада погруженных -в набальзамированный вечный сон. Почему вспомнился ему этот эпизод, почему не забыл он его, как многое другое, более близкое?
Он мог бы сказать Кате:
— Этого не может быть, в то время я был в отъезде, Розвита могла точно назвать все даты, поездки следовали одна за другой, конференции, заседания, делегации, иной раз он возвращался поздно вечером, а утром опять улетал.
— Ты хоть ведешь записи? — спрашивала Янина, которая обычно провожала его на аэродром, обсуждала с ним неотложные дела, совала в карманы газеты, книги, записки, что еще? Кто знал, что скапливалось в нижнем ящике его стола, но уж наверняка не отчеты, протоколы и точные записи,
— Кое-что приблизительное, это да,— отвечал он на подобные вопросы.
Когда-нибудь, так он себе наметил, он достанет все эти бумажки и начнет писать: «История королевской жизни...»
Сорок девять лет было Финдейзену, далеко не тот возраст, когда человек боится извещений о смерти, гробниц фараонов и легкомысленных приключений. Король выглянул в окно, день показался ему мрачным, он снова взялся за газету и слово в слово прочел все, что сообщали скорбящие близкие: «мой любимый супруг...», «наш дорогой отец», «внезапно оборвалась достойная трудовая жизнь», «непостижимо для нас всех и безвременно...» Невыносимыми были бы эти прощания с любимыми людьми, не будь в газете и других сообщений...
«Господину Королю лично», так там написано? Король торопливо извлек из кармана конверт, уставился на него, улыбнулся, внезапно перестав испытывать и скорбь, и хоть какую-либо тревогу.
15
То была не Катя, а соседка, фрау Мёбиус, маленькая, кругленькая, живая женщина.
— Я увидела у вас свет,— сказала она, шмыгнув в комнату.
Она полдня работала в детском саду, прежде поваром, теперь помощницей воспитательницы, а кроме того, изучала педагогику и следила за порядком в квартире Короля. До того, как Катя въехала к нему, фрау Мёбиус вела его хозяйство, неохотно брала за это несколько марок, но, разумеется, при условии, что и он со своей стороны ей поможет: экономика и марксизм, литература и правописание — с этими предметами у нее не ладилось.
— А вы в этом король,— лукаво подъезжала она к
Королю, когда приходила с какой-нибудь просьбой.— Да, ваше белье я получила из стирки, лежит у меня, в полном порядке.
И в этот раз она тоже протянула ему тетрадку. Около сотни считалочек, детских стишков записала она в эту тетрадь, их надо было оценить с точки зрения сегодняшнего дня.
— Ну и как? — спросила она.— Главное, чтоб детям было весело, объяснять им ничего не надо.
Она была в затруднении, работа считалась экзаменационной, через три дня был срок сдачи.
— Как раз в день вашего рождения,— заметила она
с улыбкой, окидывая взглядом беспорядок в кабинете. Поэтому я хотела бы спросить, будете ли вы праздновать здесь и не нужно ли чуточку прибраться?
Вопрос, несмотря на дружелюбный тон, был скорее утверждением, порицанием, которое главным образом относилось к Кате.
— Н-да,— ответил Король, в самом деле давным-давно пора было устроить генеральную уборку, они уже в конце прошлой недели хотели этим заняться, но все что-то мешало.— Праздновать? — переспросил он рассеянно, ибо это тоже относилось к тем делам, которые он не считал важными.
Перелистывая тетрадку, которую положила фрау Мёбиус ему на стол, он нашел древнюю считалочку: «Майский жук, лети ко мне, отец твой на войне, а мать в Померании, да Померания сгорела...»
Со времен войны, это знала и соседка, он всякий раз в свой день рождения сбегал, исчезал из квартиры, будь она вылизанной до блеска или нет. Друзья и коллеги, правда, обижались за это на него, называли его поступок вывертом, а то и похуже, но никто не подозревал, что он в это время года едет в Зандберг.
— Вы же знаете, я постоянно в разъездах,— сказал Король, ломая голову над тем, как прокомментировать летящего жука, отца на войне и сгоревшую Померанию с точки зрения сегодняшнего дня.
— Во всяком случае,— заметил он,— война никому ничего хорошего не сулит, ни отцу, ни жуку, ни ребенку.
Фрау Мёбиус вздохнула с облегчением: он ей поможет,— и она благодарно кивнула.
— Как нам лучше всего поступить? — спросила она, обводя все вокруг взглядом вполне недвусмысленным.—
В конце концов, это не рядовой день рождения, а вы не рядовой человек.
Она намекнула, что и коллектив жильцов кое-что приготовил, так уж принято, когда наступает круглая дата.
— Мой муж не намного моложе, но после несчастного случая он уже получает пенсию.
Король вдруг взорвался: детские стишки, младенец в коляске, майский жук и война, больной сосед и вдобавок пенсия. Он швырнул тетрадь на стол, разволновавшись, что кто-то распоряжается им из-за даты, которая для него не имеет никакого значения.
— Я еду в Монголию, командировка, меня, значит, здесь не будет.
Однако уже в следующую минуту он пожалел о том, что вспылил, извинился и добавил примирительно:
— Но для ваших заданий часок найдется. Завтра вечером, хорошо?
Фрау Мёбиус кивнула, молча пошла к двери. Король последовал за ней, положил руку ей на плечо и назвал «шефиня, дорогая», как прежде, когда она изо дня в день хозяйничала в его квартире.
— Шеф,— ответила она и вывернулась из-под его руки,— против старости никаких средств нет, хоть по всему свету будете носиться, хоть в Монголию полетите.— Прислонясь к двери, она тихо, с хитрой улыбкой добавила: — А старость на кривой не объедете.
— Ну, ладно, ладно,— откликнулся Король и заставил себя тоже улыбнуться.
За эти годы он о многом говорил с этой женщиной, делился своими переживаниями, а кое-что она знала, потому что у нее были глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать. Быть может, он меньше обращал внимание на нее, чем она на него.
— На кривой не объедешь, и не нужно,— буркнул он, смущенный ее болтовней, обывательскими рассуждениями, которые терпеть не мог.— Но я еще далеко не пенсионер, тут вы очень ошибаетесь.
Она, кажется, неверно его поняла, открыла дверь и спросила:
— Стало быть, ключ вы мне не оставите?
От волнения голос у нее срывался, звучал пронзительно, со всхлипами. Уже войдя к себе в квартиру, успокоившись немного, она крикнула ему через плечо:
— Тогда мы поставим вам цветы у дверей.
На лестнице, не то сверху, не то снизу, приближались шаги. Пререкались фрау Мёбиус и Король достаточно громко, кто-то покашлял. С грохотом захлопнулась дверь соседки, в квартире Короля зазвонил телефон. Озадаченный, стоял Король на площадке, хотел что-то ответить, хотя бы попытаться рассеять недоразумение. Но не знал, какие приводить доводы, никак не мог отклонить то, что хотел отклонить: день рождения, гостей, цветы.
— Добрый день,— ответил он пожилому человеку, когда тот неспешно, приветливо поздоровался с ним, проходя мимо.
Словно последний глупец, Король задался вопросом: неужели я вдруг стал стариком?
16
Телефон звонил, но Король игнорировал его. На письменном столе, за который он сел, лежал конверт, предназначенный лично ему. Девяносто из ста телефонных звонков предназначались главному редактору, а не Гансу Королю. Случались дни, когда с утра до позднего вечера спрос был только на его должность: интересовались газетой, политикой, вопросами культуры, всякой возможной и невозможной ерундой. Почему же он с готовностью шел на это, год за годом, а вот сейчас изменил самому себе?
Годы вернуть нельзя, ни дня, ни часа; Король ни о чем не жалел. Он опять плавал бы по Лаго-Маджоре, увлекаемый течением, в самой середине озера. Стоило ему закрыть глаза, и он видел контуры туч, которые заволокли солнце, когда надвинулась гроза. Обратно он плыл чуть быстрее, но без спешки и без страха. Вдали, за лесами, в темноте сверкали зарницы, темнота вскоре окутала и его. По воде зашлепали крупные капли дождя и градины, а он нырнул в глубину и мрак, а подплывая к берегу, держал в руке раковину, отливавшую всеми цветами радуги. Был он тогда еще ребенком, наивным мечтателем? Когда все это было? Почему ему так трудно жить в ладу с фактами?
Сине-зелено-красную раковину он сунул в карман штанов, когда отправился странствовать. Но и это он не помнил точно, скорее, чем дольше об этом думал, тем больше сомневался. Где-то — когда он уж наверняка не
был ребенком — он, похлопав по карманам, не нашел в них ни пфеннига, тем более никаких сувениров из тюрьмы в Вальдхейме, которую он покинул после двух лет и одного месяца. Но как же вернулась к нему эта раковина, чтобы напоминать о Лаго-Маджоре, да и обо всем на свете?
Одно время у него, кроме этой раковины, не было ничего — только пистолет, который он, завернув в промасленную бумагу, где-то зарыл. Как-то раз он достал пистолет и, сев в лодку, плыл, пока опять не собралась гроза, на этот раз над Эльбой. Тучи поднимались с двух сторон, с лугов и холмов, словно боевые порядки «клином», военные орды, быстрые конники с карабинами и знаменами. «Хайль Гитлер!» — вопили одни, «Никогда больше не быть войне!» — возглашали другие. Тридцать, а может, сорок раз стрелял он среди этого шума по обрывкам бумаги, которые пускал по течению. Он, правда, видел, как разлетались обрывки обрывков, но точно не знал, попадал он или нет. Ни одного простреленного листка он не смог поймать и с большим трудом привел лодку обратно к берегу.
А потом он вернулся домой, и Марианна, его жена, обняв его, сказала:
— Ты обязательно найдешь работу, а наш мальчик выздоровеет.
В трамвайном депо, где старые вагоны, тоже простреленные во многих местах, ремонтировали, очищали от ржавчины, покрывали желто-золотистым лаком и малевали на них герб Дрездена, Флемминг спросил:
— Что это у тебя в пиджаке?
Старик развлекался тем, что рисовал на вагонах смешных, неуклюжих львов, вместо обычных черных. Что-то такое Король ему тогда показал, то ли пеструю раковину, то ли раковину улитки, и дал повод скорее для смеха, чем для испуга, когда вывернул все карманы и не нашел ни пфеннига, ровным счетом ничего.
— Можешь у нас работать, златых гор, правда, не наживешь,— сказал ему Флемминг и показал, что надо делать.— Грязь соскрести, краску нанести, кляксы не сажать — больше ничего не требуется.
Поблизости от депо протекала Эльба, еще ближе водоотливной канал, который во время наводнения омывал машинные сараи. Однажды вода поднялась до дверных порогов, и дети стали кататься вокруг трамвайных вагонов в деревянных чанах и ваннах. Наверное, вечером можно было отправить обрывок бумаги по воде, еще раз потренироваться с пистолетом, но пистолет лежал в мансарде под доской пола, спрятанный и почти забытый.
— Гитлер сам себя доведет до гибели,— считал старик Флемминг, когда речь о том заходила.— Только руки об эту грязь не марать, ржавчину долой, лаком покрыть!
Но пистолет недолго оставался в тайнике, хотя наводнение пошло на убыль, и на тихой Эльбе, если не было грозы, нечего и думать было о стрельбе по мишеням. Терраса над Эльбой в районе Альтштадт сверкала, залитая праздничными огнями, «Итальянская деревенька» и отель «Бельвю» по вечерам освещались прожекторами, все залы были ярко освещены, особенно фасад с балконом, где Гитлер показывался ликующей толпе.
Лодка паромщика у пристани в районе Нойштадт, на другом берегу Эльбы, словно приглашала воспользоваться ею, нужно было только отвязать ее и пустить по течению, а там уж ее понесет к магически-притягательным огням. Все было секундным делом, цель придвигалась ближе и ближе, словно обрывок бумаги в темной воде, обрывок, в который ты попал, который изодрал, превратил в ничто. Но внезапно терраса на берегу, замок, собор и человек на балконе «Бельвю» нырнули в туман. Неуправляемая лодка налетела на опору моста, k пистолет шлепнулся в воду, и лодка, крутанувшись, поплыла вниз по Эльбе, в темноту окраины, где старый Флемминг, стоя на берегу, кричал:
— Это же безумие! Остановись!
Вместе они включили мотор, лодка протарахтела обратно к пристани Нойштадта, далеко-далеко от освещенного берега Альтштадта и той опоры моста, где в мелком месте лежал пистолет.
— Мальчишество,— проворчал старый Флемминг, когда Король захотел прыгнуть в воду, доплыть до опоры и найти пистолет.
Старик смеялся над приключениями Короля па Ла-го-Маджоре, над тем, как тот нырял за раковиной и как тренировался в стрельбе по обрывкам бумаги.
И теперь, когда вопли Гитлера разносились над водой, он все еще смеялся и повторял дурацкую поговорку:
— Брехливые собаки не кусаются.
Зачем этому сумасшедшему парню прыгать в воду,
нырять за пистолетом и все-таки стрелять, ьерекрывая всю эту шумиху, в общем-то недолговечную?
— Бессмысленное баловство!
Только много позже, когда лодка давно уже была привязана, словно ничего не случилось, город затемнен, и берег Альтштадта тоже — война повсюду, но город на Эльбе еще не испытал бомбежки,— Флемминг сказал Королю:
— Да, это было бы уже не баловством, если бы ты сейчас сплавал к мосту, нырнул и достал то, что потерял тогда. И пальнул бы.
Юность и детство и безумная дерзость сделать или хоть попытаться сделать то, что сделать должно, раз этого не делал никто другой, были потом навечно утеряны, ушли в прошлое, миновали, как и годы, которым он уже потерял счет.
17
Телефон не давал покоя, никакой надежды сосредоточиться на нужном вопросе. В ту пору он слушался других, теперь он бежал от самого себя. Помощники и советчики окружали его, как всегда, осаждали его даже по телефону и предъявляли ему календари-памятки: Роз-вита, Янина, Манке и старый Флемминг, и каждый раз это были новые задачи и новые мнения, якобы очень важные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Король включил свет, хотя был полдень, полистал газеты, горой наваленные на письменном столе, но, бегло просмотрев их, положил обратно. В газетах не было почти ни одной информации, с которой бы он уже не ознакомился и вместе со своими редакторами не определил на надлежащее место. Передовицы порой было не отличить одну от другой, да и сообщения на первой, второй и третьей страницах тоже, отчеты о выполнении плана, о соревнованиях, информации о предстоящем празднике, статьи по отделу культуры и спорта, даже большую часть фотографий надо было бы разнообразить. Только на предпоследней и последней страницах встречались порой оригинальные материалы: местная хроника, исторические заметки, судебные отчеты, а также длинный ряд извещений о смерти, которые Король в последнее время читал бегло, а то и вовсе не читал.
Взяв телефонную трубку, Король хотел сказать Роз-вите, что он в городе и скоро вернется в редакцию, но раздумал и позвонил Кате, которая никак не могла поверить, что он в это время дня дома.
— Поверь и приезжай,— сказал Король и положил трубку, не зная, что ему с самим собой делать.
Ждать, отпросится ли Катя с работы? Рассказать ей тогда, что случилось? Или шуточками, забавными историями и отговорками исхитриться растянуть этот исковерканный денек?
Он отодвинул газету, и тут против воли взгляд его задержался на извещении о смерти: Ганс Финдейзен, экономист, сорока девяти лет, многочисленные ордена и награды, известный всему городу человек. Не публиковалось ли совсем недавно его фото на странице, посвященной вопросам экономики,— он смеется, энергично жмет кому-то руку, в статье приводятся его оптимистические прогнозы на будущее и критика в адрес Фааля, Вериного бывшего шефа? Или эта статья попала в нижний ящик письменного стола Короля как материал, в котором действительное подменено желаемым, как сомнительный случай? Может, нужен был дополнительный запрос, или были возражения, а может, указание влд-жить в уста этому человеку еще более оптимистические высказывания, более тщательно взвешенные, ему, поистине излучающему силу и убежденность? И он, сорокадевятилетний, умер?
— Как считаешь, способен я принести тебе в дом ребенка?!— спросит Король Катю, когда она войдет.
Возможно, Катя сразу же найдет нужный тон, чтобы по-деловому с ним все обсудить. Лучше всего было бы, если бы она сейчас же приехала, оттащила бы его от письменного стола и от газет с извещениями о смерти, увела бы его в комнату с эркером и высокими окнами, где среди книжных полок было не так мрачно.
— Расскажи-ка,— и дело могло бы принять мирный оборот,— что же произошло?
Ничего, только домыслы, так что же его волнует? Через день-другой он отправится в длительную поездку, где не будет времени заглядывать в отдаленные уголки прошлого. Когда-то в Сахаре он хотел объехать стороной город мертвых на берегу Нила, Луксор, но неожиданно попал в путаницу фараоновых гробниц: темный лабиринт пещер в раскаленных скалах пустыни, пестро разрисованный и снабженный всеми мыслимыми орудиями труда, оружием и королевскими игрушками — королевская отрада погруженных -в набальзамированный вечный сон. Почему вспомнился ему этот эпизод, почему не забыл он его, как многое другое, более близкое?
Он мог бы сказать Кате:
— Этого не может быть, в то время я был в отъезде, Розвита могла точно назвать все даты, поездки следовали одна за другой, конференции, заседания, делегации, иной раз он возвращался поздно вечером, а утром опять улетал.
— Ты хоть ведешь записи? — спрашивала Янина, которая обычно провожала его на аэродром, обсуждала с ним неотложные дела, совала в карманы газеты, книги, записки, что еще? Кто знал, что скапливалось в нижнем ящике его стола, но уж наверняка не отчеты, протоколы и точные записи,
— Кое-что приблизительное, это да,— отвечал он на подобные вопросы.
Когда-нибудь, так он себе наметил, он достанет все эти бумажки и начнет писать: «История королевской жизни...»
Сорок девять лет было Финдейзену, далеко не тот возраст, когда человек боится извещений о смерти, гробниц фараонов и легкомысленных приключений. Король выглянул в окно, день показался ему мрачным, он снова взялся за газету и слово в слово прочел все, что сообщали скорбящие близкие: «мой любимый супруг...», «наш дорогой отец», «внезапно оборвалась достойная трудовая жизнь», «непостижимо для нас всех и безвременно...» Невыносимыми были бы эти прощания с любимыми людьми, не будь в газете и других сообщений...
«Господину Королю лично», так там написано? Король торопливо извлек из кармана конверт, уставился на него, улыбнулся, внезапно перестав испытывать и скорбь, и хоть какую-либо тревогу.
15
То была не Катя, а соседка, фрау Мёбиус, маленькая, кругленькая, живая женщина.
— Я увидела у вас свет,— сказала она, шмыгнув в комнату.
Она полдня работала в детском саду, прежде поваром, теперь помощницей воспитательницы, а кроме того, изучала педагогику и следила за порядком в квартире Короля. До того, как Катя въехала к нему, фрау Мёбиус вела его хозяйство, неохотно брала за это несколько марок, но, разумеется, при условии, что и он со своей стороны ей поможет: экономика и марксизм, литература и правописание — с этими предметами у нее не ладилось.
— А вы в этом король,— лукаво подъезжала она к
Королю, когда приходила с какой-нибудь просьбой.— Да, ваше белье я получила из стирки, лежит у меня, в полном порядке.
И в этот раз она тоже протянула ему тетрадку. Около сотни считалочек, детских стишков записала она в эту тетрадь, их надо было оценить с точки зрения сегодняшнего дня.
— Ну и как? — спросила она.— Главное, чтоб детям было весело, объяснять им ничего не надо.
Она была в затруднении, работа считалась экзаменационной, через три дня был срок сдачи.
— Как раз в день вашего рождения,— заметила она
с улыбкой, окидывая взглядом беспорядок в кабинете. Поэтому я хотела бы спросить, будете ли вы праздновать здесь и не нужно ли чуточку прибраться?
Вопрос, несмотря на дружелюбный тон, был скорее утверждением, порицанием, которое главным образом относилось к Кате.
— Н-да,— ответил Король, в самом деле давным-давно пора было устроить генеральную уборку, они уже в конце прошлой недели хотели этим заняться, но все что-то мешало.— Праздновать? — переспросил он рассеянно, ибо это тоже относилось к тем делам, которые он не считал важными.
Перелистывая тетрадку, которую положила фрау Мёбиус ему на стол, он нашел древнюю считалочку: «Майский жук, лети ко мне, отец твой на войне, а мать в Померании, да Померания сгорела...»
Со времен войны, это знала и соседка, он всякий раз в свой день рождения сбегал, исчезал из квартиры, будь она вылизанной до блеска или нет. Друзья и коллеги, правда, обижались за это на него, называли его поступок вывертом, а то и похуже, но никто не подозревал, что он в это время года едет в Зандберг.
— Вы же знаете, я постоянно в разъездах,— сказал Король, ломая голову над тем, как прокомментировать летящего жука, отца на войне и сгоревшую Померанию с точки зрения сегодняшнего дня.
— Во всяком случае,— заметил он,— война никому ничего хорошего не сулит, ни отцу, ни жуку, ни ребенку.
Фрау Мёбиус вздохнула с облегчением: он ей поможет,— и она благодарно кивнула.
— Как нам лучше всего поступить? — спросила она, обводя все вокруг взглядом вполне недвусмысленным.—
В конце концов, это не рядовой день рождения, а вы не рядовой человек.
Она намекнула, что и коллектив жильцов кое-что приготовил, так уж принято, когда наступает круглая дата.
— Мой муж не намного моложе, но после несчастного случая он уже получает пенсию.
Король вдруг взорвался: детские стишки, младенец в коляске, майский жук и война, больной сосед и вдобавок пенсия. Он швырнул тетрадь на стол, разволновавшись, что кто-то распоряжается им из-за даты, которая для него не имеет никакого значения.
— Я еду в Монголию, командировка, меня, значит, здесь не будет.
Однако уже в следующую минуту он пожалел о том, что вспылил, извинился и добавил примирительно:
— Но для ваших заданий часок найдется. Завтра вечером, хорошо?
Фрау Мёбиус кивнула, молча пошла к двери. Король последовал за ней, положил руку ей на плечо и назвал «шефиня, дорогая», как прежде, когда она изо дня в день хозяйничала в его квартире.
— Шеф,— ответила она и вывернулась из-под его руки,— против старости никаких средств нет, хоть по всему свету будете носиться, хоть в Монголию полетите.— Прислонясь к двери, она тихо, с хитрой улыбкой добавила: — А старость на кривой не объедете.
— Ну, ладно, ладно,— откликнулся Король и заставил себя тоже улыбнуться.
За эти годы он о многом говорил с этой женщиной, делился своими переживаниями, а кое-что она знала, потому что у нее были глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать. Быть может, он меньше обращал внимание на нее, чем она на него.
— На кривой не объедешь, и не нужно,— буркнул он, смущенный ее болтовней, обывательскими рассуждениями, которые терпеть не мог.— Но я еще далеко не пенсионер, тут вы очень ошибаетесь.
Она, кажется, неверно его поняла, открыла дверь и спросила:
— Стало быть, ключ вы мне не оставите?
От волнения голос у нее срывался, звучал пронзительно, со всхлипами. Уже войдя к себе в квартиру, успокоившись немного, она крикнула ему через плечо:
— Тогда мы поставим вам цветы у дверей.
На лестнице, не то сверху, не то снизу, приближались шаги. Пререкались фрау Мёбиус и Король достаточно громко, кто-то покашлял. С грохотом захлопнулась дверь соседки, в квартире Короля зазвонил телефон. Озадаченный, стоял Король на площадке, хотел что-то ответить, хотя бы попытаться рассеять недоразумение. Но не знал, какие приводить доводы, никак не мог отклонить то, что хотел отклонить: день рождения, гостей, цветы.
— Добрый день,— ответил он пожилому человеку, когда тот неспешно, приветливо поздоровался с ним, проходя мимо.
Словно последний глупец, Король задался вопросом: неужели я вдруг стал стариком?
16
Телефон звонил, но Король игнорировал его. На письменном столе, за который он сел, лежал конверт, предназначенный лично ему. Девяносто из ста телефонных звонков предназначались главному редактору, а не Гансу Королю. Случались дни, когда с утра до позднего вечера спрос был только на его должность: интересовались газетой, политикой, вопросами культуры, всякой возможной и невозможной ерундой. Почему же он с готовностью шел на это, год за годом, а вот сейчас изменил самому себе?
Годы вернуть нельзя, ни дня, ни часа; Король ни о чем не жалел. Он опять плавал бы по Лаго-Маджоре, увлекаемый течением, в самой середине озера. Стоило ему закрыть глаза, и он видел контуры туч, которые заволокли солнце, когда надвинулась гроза. Обратно он плыл чуть быстрее, но без спешки и без страха. Вдали, за лесами, в темноте сверкали зарницы, темнота вскоре окутала и его. По воде зашлепали крупные капли дождя и градины, а он нырнул в глубину и мрак, а подплывая к берегу, держал в руке раковину, отливавшую всеми цветами радуги. Был он тогда еще ребенком, наивным мечтателем? Когда все это было? Почему ему так трудно жить в ладу с фактами?
Сине-зелено-красную раковину он сунул в карман штанов, когда отправился странствовать. Но и это он не помнил точно, скорее, чем дольше об этом думал, тем больше сомневался. Где-то — когда он уж наверняка не
был ребенком — он, похлопав по карманам, не нашел в них ни пфеннига, тем более никаких сувениров из тюрьмы в Вальдхейме, которую он покинул после двух лет и одного месяца. Но как же вернулась к нему эта раковина, чтобы напоминать о Лаго-Маджоре, да и обо всем на свете?
Одно время у него, кроме этой раковины, не было ничего — только пистолет, который он, завернув в промасленную бумагу, где-то зарыл. Как-то раз он достал пистолет и, сев в лодку, плыл, пока опять не собралась гроза, на этот раз над Эльбой. Тучи поднимались с двух сторон, с лугов и холмов, словно боевые порядки «клином», военные орды, быстрые конники с карабинами и знаменами. «Хайль Гитлер!» — вопили одни, «Никогда больше не быть войне!» — возглашали другие. Тридцать, а может, сорок раз стрелял он среди этого шума по обрывкам бумаги, которые пускал по течению. Он, правда, видел, как разлетались обрывки обрывков, но точно не знал, попадал он или нет. Ни одного простреленного листка он не смог поймать и с большим трудом привел лодку обратно к берегу.
А потом он вернулся домой, и Марианна, его жена, обняв его, сказала:
— Ты обязательно найдешь работу, а наш мальчик выздоровеет.
В трамвайном депо, где старые вагоны, тоже простреленные во многих местах, ремонтировали, очищали от ржавчины, покрывали желто-золотистым лаком и малевали на них герб Дрездена, Флемминг спросил:
— Что это у тебя в пиджаке?
Старик развлекался тем, что рисовал на вагонах смешных, неуклюжих львов, вместо обычных черных. Что-то такое Король ему тогда показал, то ли пеструю раковину, то ли раковину улитки, и дал повод скорее для смеха, чем для испуга, когда вывернул все карманы и не нашел ни пфеннига, ровным счетом ничего.
— Можешь у нас работать, златых гор, правда, не наживешь,— сказал ему Флемминг и показал, что надо делать.— Грязь соскрести, краску нанести, кляксы не сажать — больше ничего не требуется.
Поблизости от депо протекала Эльба, еще ближе водоотливной канал, который во время наводнения омывал машинные сараи. Однажды вода поднялась до дверных порогов, и дети стали кататься вокруг трамвайных вагонов в деревянных чанах и ваннах. Наверное, вечером можно было отправить обрывок бумаги по воде, еще раз потренироваться с пистолетом, но пистолет лежал в мансарде под доской пола, спрятанный и почти забытый.
— Гитлер сам себя доведет до гибели,— считал старик Флемминг, когда речь о том заходила.— Только руки об эту грязь не марать, ржавчину долой, лаком покрыть!
Но пистолет недолго оставался в тайнике, хотя наводнение пошло на убыль, и на тихой Эльбе, если не было грозы, нечего и думать было о стрельбе по мишеням. Терраса над Эльбой в районе Альтштадт сверкала, залитая праздничными огнями, «Итальянская деревенька» и отель «Бельвю» по вечерам освещались прожекторами, все залы были ярко освещены, особенно фасад с балконом, где Гитлер показывался ликующей толпе.
Лодка паромщика у пристани в районе Нойштадт, на другом берегу Эльбы, словно приглашала воспользоваться ею, нужно было только отвязать ее и пустить по течению, а там уж ее понесет к магически-притягательным огням. Все было секундным делом, цель придвигалась ближе и ближе, словно обрывок бумаги в темной воде, обрывок, в который ты попал, который изодрал, превратил в ничто. Но внезапно терраса на берегу, замок, собор и человек на балконе «Бельвю» нырнули в туман. Неуправляемая лодка налетела на опору моста, k пистолет шлепнулся в воду, и лодка, крутанувшись, поплыла вниз по Эльбе, в темноту окраины, где старый Флемминг, стоя на берегу, кричал:
— Это же безумие! Остановись!
Вместе они включили мотор, лодка протарахтела обратно к пристани Нойштадта, далеко-далеко от освещенного берега Альтштадта и той опоры моста, где в мелком месте лежал пистолет.
— Мальчишество,— проворчал старый Флемминг, когда Король захотел прыгнуть в воду, доплыть до опоры и найти пистолет.
Старик смеялся над приключениями Короля па Ла-го-Маджоре, над тем, как тот нырял за раковиной и как тренировался в стрельбе по обрывкам бумаги.
И теперь, когда вопли Гитлера разносились над водой, он все еще смеялся и повторял дурацкую поговорку:
— Брехливые собаки не кусаются.
Зачем этому сумасшедшему парню прыгать в воду,
нырять за пистолетом и все-таки стрелять, ьерекрывая всю эту шумиху, в общем-то недолговечную?
— Бессмысленное баловство!
Только много позже, когда лодка давно уже была привязана, словно ничего не случилось, город затемнен, и берег Альтштадта тоже — война повсюду, но город на Эльбе еще не испытал бомбежки,— Флемминг сказал Королю:
— Да, это было бы уже не баловством, если бы ты сейчас сплавал к мосту, нырнул и достал то, что потерял тогда. И пальнул бы.
Юность и детство и безумная дерзость сделать или хоть попытаться сделать то, что сделать должно, раз этого не делал никто другой, были потом навечно утеряны, ушли в прошлое, миновали, как и годы, которым он уже потерял счет.
17
Телефон не давал покоя, никакой надежды сосредоточиться на нужном вопросе. В ту пору он слушался других, теперь он бежал от самого себя. Помощники и советчики окружали его, как всегда, осаждали его даже по телефону и предъявляли ему календари-памятки: Роз-вита, Янина, Манке и старый Флемминг, и каждый раз это были новые задачи и новые мнения, якобы очень важные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31