Те, у которых были хорошие отметки, смогли устроиться поближе к дому и выбрать более интересную профессию, а ему пришлось идти в строители, проделывать ежедневно двенадцать километров на мотоцикле, иногда на велосипеде, а то и на автобусе и еще немалый конец шагать пешком.
— Заварил кашу, вот сам и расхлебываю, ясно?— сказал он.— Что случилось, то случилось, и за это я должен быть в ответе, вот и за несчастный случай тоже.
— Прекрати,— резко оборвал его дядя Ганс.— Я говорил о том, что ко многим был несправедлив, и тебе вот доставил неприятности, а ты все переиначиваешь! — Он заметил, каких усилий стоило ему повысить голос, закусил губы и заговорил потише: — Извини, ты не обижайся на меня, ведь я смотрю со своей колокольни и должен быть уверен, что доделаю все касающееся тебя. Ничто не должно тебя мучить, совесть у тебя должна быть совершенно чиста, иначе ты сведешь себя с ума, да и меня сведешь.
Парень энергично закивал, хотя вряд ли даже расслышал последние, сказанные шепотом слова. Испуганно уставился он в лицо старика, на его судорожно сжатый рот, стиснутые кулаки. Ему хотелось вскочить, убежать, позвать сестру, но чувство вины, которое, несмотря ни на какие уверения, не покидало его, удерживало его на месте.
— Может, мне?..— спросил он, еще больше пугаясь, когда не получил ответа и увидел, как часть лица, свободная от повязки, разгладилась, а рука, которую он схватил, но тут же выпустил, сделалась холодной и словно бы безжизненной.
— Ты еще здесь? — вдруг спросил старик и раскрыл глаза.— Ты меня слушал? — И, когда парень снова закивал, добавил: —Ладно, может, я сегодня и завтра еще не соберусь никого обходить, такое всегда откладываешь, пока окончательно не откажут ноги. Но уж одно случится непременно, на это можешь положиться: тех, кто вздумает превращать правду в неправду, белое в черное и внушать тебе, будто ты в чем-то виноват, тех я уж непременно разыщу, доковыляю до них, опираясь на палку, или явлюсь к ним с того света. Ты меня понял?
6
— Но сейчас на очереди нечто более важное,— произнес дядя Ганс после продолжительного молчания и с облегчением вздохнул, потому что чувствовал себя лучше, уже не должен был искать нужные слова и с трудом ворочать онемевшим языком. И голову уже не так давило, он опять различал лицо парня и точно знал, что еще необходимо уладить.
— Итак, ты пойдешь к своей матери и скажешь ей правду и успокоишь ее, это первое. А завтра с утра, как обычно, поедешь на мотоцикле на работу. Сильно он у тебя поврежден?
Сущие пустяки, кое-где вмятины, разбитые мигалки, у парня были дома запасные.
— Это я в два счета исправлю,— уверял он.
Он прислонил мотоцикл к дереву неподалеку от места аварии, беспокоился только о дяде Гансе и до этой минуты не задумывался над тем, что же будет дальше.— В семь часов мне бы следовало быть на работе,— сказал он.— Но я могу позвонить, ведь причина-то уважительная.
— Нет, ты явишься на работу вовремя.— Было всего половина второго ночи, если он сейчас отошлет парня, оставшегося времени ему хватит на то, чтобы поспать.— Там на тумбочке лежит мой бумажник, возьми двадцать марок и поезжай на такси домой,— распорядился дядя Ганс.— Никаких отговорок, бери деньги и отправляйся, успеешь хоть немножко отдохнуть.
Парень в нерешительности поднялся, взял бумажник и, держа его над кроватью, покраснев, вынул десятимарковую бумажку и затем вторую.
— Вот,— сказал он, положил бумажник обратно на тумбочку, не зная, куда девать деньги, так он был смущен этим внезапным унизительным требованием.— Я же не могу уйти,— проговорил он наконец.— Нет, я вас не оставлю одного.
— Чудак-человек, сейчас придет сестра, и я чувствую себя уже лучше,— возразил дядя Ганс. Ему казалось, он сказал парню самое главное, а об остальном он рассчитывал позаботиться сам.— Ты сейчас же отправишься, приведешь мотоцикл в порядок и ляжешь немного соснуть, чтобы завтра утром встать с ясной головой и без кругов под глазами. Кроме того, тебе необходимо отойти от всей этой истории, не то ты в нее упрешься и помешаешься на ней. Возможно, было бы лучше, если бы ты вообще не видел меня здесь в бинтах и в гипсе. А теперь, пожалуйста, ступай!
— Не мог же я просто умотать домой,— возразил парень, покачал головой и не посторонился, когда вошедший врач протиснулся мимо него к кровати.
— Хорошо, далее очень хорошо, похоже, что худшее позади,— сказал он, подтолкнул парня к стулу и, кивнув, улыбнулся ему.— Вам обоим повезло, и тому и другому могло бы не так еще достаться. Ну, не буду вам больше мешать.
Дверь закрылась, парень опять сидел на стуле, смущенно вертя в руке десятимарковые бумажки, потом кашлянул:
— В самом деле, здорово повезло,— заявил он, вздохнув с облегчением.— Иначе я себе бы места не нашел.
— Ты слышал, как обстоит дело, чего же ты еще ждешь? — напустился на него дядя Ганс. Он и в самом деле лучше себя чувствовал, одной надежды увидеть завтрашний день было ему сейчас вполне достаточно.— Я не вправе тебя здесь задерживать, да и не имею никакого желания, хочу час-другой поспать, у меня уже глаза слипаются,— утверждал он, хотя его вовсе не клонило ко сну и он с особой остротой воспринимал все чувства, отражавшиеся на лице паренька, сомнения и страхи, которые не удалось рассеять разговорами ни ему, ни даже врачу.
— Я должен, я хочу остаться,— сказал парень и стал рассказывать о своей работе — сельскохозяйственное строительство, изготовление бетонных плит, коровники и силосные башни для окружающих деревень, куда он иногда ездил, когда объекты были построены и пущены в эксплуатацию.— Я ни разу не пожалел, что пошел в строители, по крайней мере видишь результат своей работы.— Краска смущения все еще не сошла с лица парня, он беспокойно ерзал на стуле, не знал, о чем дальше рассказывать, таким обыденным и неважным казалось ему все, что было с ним до сих пор.— Я ни о чем никогда не сожалел,— заверил он снова.— Но если б я после
несчастья с вами ушел или остался там один, не узнал бы, как вы, живы ли...
— Ты же видишь, я жив, так что теперь ступай,— оборвал его дядя Ганс.— Забирай деньги, возьми такси и знай, я уж как-нибудь постараюсь завтра быть таким здоровым и бодрым, что ты от радости ахнешь. Ну, прошу тебя!
7
Парень взглянул на свои наручные часы, еще не было даже половины третьего. Сквозь занавешенные окна проникал голубоватый неоновый свет, столь же неприютный, как и тишина в коридоре и на лестнице. Громко отдававшиеся шаги врача давно замерли. Сестра — она молча стояла, прислонясь к двери,— бесшумно вышла. Дребезжа поклажей, по улице с грохотом проехал грузовик, потом протарахтела легковая машина или, может, мотоцикл. Так как старик покосился на окно, парень сквозь щелку в занавеске посмотрел вниз на улицу и едва различил удалявшиеся огни автомобиля, так сгустился, наполз угрожающий туман.
— Теперь все равно не найдешь такси,— заметил он,— автобус пойдет только через три часа.
— Знаешь, мне тоже не спится,— сказал дядя Ганс и со вздохом смирился с тем, что парень, считая это своим долгом и все еще чувствуя себя виноватым, вопреки его воле дежурит у кровати.— Если ты всего этого не понимаешь, то я тебе по-другому объясню, без прикрас, как мне жилось, когда я был в твоем возрасте. Тогда все выглядело иначе, никакого тебе туману, полная ясность, где правда и где неправда, где друзья, где враги, чаще всего уже разделенные передним и задним дворами. Правду в тебя вколачивали, голод делал из тебя вруна, вора и убийцу. Мысленно я кое-кого всерьез взял на мушку, негодяев, мерзавцев, величайших преступников, всех бы их прикончил, если б у меня достало мужества. Но что об этом говорить, теперь дело в тебе.
Молчание. Что-то загромыхало по мостовой, послышались отдаленные голоса, потом тишина.
— Я долго шатался без работы, пока не нашел места, мне едва хватало на пропитание, самое тяжелое было время,— начал он рассказывать.— Сперва мыл трамвайные вагоны, позднее заменял в вагонах разбитые стекла,
это было значительным повышением, нежданной удачей. К сожалению, стекла бились нечасто, пассажиры были осторожны, опасались, за малейшие повреждения их заставляли платить. А настоящие столкновения, при которых вылетают все стекла, случались и вовсе редко. Я сидел без дела, и меня должны были уволить, мастер сказал мне: «Где нечего делать, там нечего и получать!» В отчаянии я сам себе маленько подсобил, тайком похозяйничал в депо, разбил несколько стекол и таким манером добыл себе работу. Некоторое время все шло хорошо, пока я однажды в отдаленном углу, войдя во вкус, не стал швырять довольно увесистые камни и не угодил мастеру в голову — он улегся спать в неисправный моторный вагон. В первую минуту я подумал — он кончился, вытащил его через заднюю дверцу на свежий воздух и рукой прижал лившуюся кровь. «Флемминг, Флемминг,— все кричал я,— ты ведь жив, лучше убей меня, чем такое учинить». Тут он открыл глаза и стал отчаянно ругаться. «Тебя, паршивца эдакого, конечно, убить мало, да только какой мне от тебя прок, если тебя закопают». Он позволил мне сделать ему перевязку и довести до врача, которому пришлось основательно заплатить, чтобы история эта не выплыла наружу. «И если кто тут опять прикорнет или что побьется!..— рявкнул он на меня на следующий день, что, впрочем, не помешало ему снова улечься на часок соснуть.— Марш работать, дел у нас невпроворот!»
Старик тяжело вздохнул: Флемминг совсем недавно умер, восьмидесяти пяти лет, и до самых последних дней был бодр и полон всяческих планов; да, человек умел жить.
— Мой лучший друг,— продолжал он.— Мы никогда больше не упоминали об этом досадном случае, а ведь он мог плохо кончиться. Нет смысла рассусоливать «могло бы» да «если бы» — это ничего уже не изменит. Что может и должно изменяться — меняется. Тут не следует быть разборчивым и нельзя откладывать дело в долгий ящик. Начинать надо, не дожидаясь, пока уверуешь в свои силы, не то наступит день, когда уже другие в тебя не поверят.
Текло время, утекала жизнь. В больнице наряду с другими вещами у дяди Ганса взяли и часы, время он мог узнать, только когда парень протягивал ему руку и сидел не шевелясь. Теперь, задумчивый и напряженный, парень лишь проронил «да», руки его беспокойно сколь зили взад и вперед вдоль сиденья стула, видимо, он с трудом подыскивал нужные слова.
— Раньше я бы тоже локтями пробивал себе дорогу,— заявил он наконец.— Если нельзя было иначе, то силой или так, как вы. Я не мог бы жить без работы, и вообще по-другому, чем теперь. Поэтому я готов сделать все, чтобы нам ничто не помешало, чтобы и дальше все шло и оставалось таким, как есть.
Таким, как есть? — возразил дядя Ганс и почувствовал острую боль в сердце, даже вздрогнул.— Ступай, пожалуйста, ступай,— прошептал он парню.— Ничего-то ты не понял, я достаточно говорил, и теперь мне надо немного отдохнуть.
8
Парень вышел из палаты, по коридору к нему спешила сестра.
— Что случилось?
Она исчезла в палате больного, тут же вышла и сказала:
— Надо было сразу нас известить.
Сестра убежала и вернулась с врачом, который без лишних слов поспешил к старику, затем подошел к двери и спросил:
— Что это сто так взволновало? Случилось что-нибудь?
На это парень не знал что ответить, нерешительно последовал за врачом и вместе с ним приблизился к постели дяди Ганса, который, казалось, спал без каких-либо признаков боли.
— То вроде хорошо, то плохо, не нравится это мне,— немного погодя сказал врач и пожал плечами.— Лучше вам подождать, пока он проснется, ни в коем случае не уходите без его ведома.
Врач ушел, а сестра еще задержалась у раскрытой двери.
— Не тревожьте его, пусть спокойно поспит, он совершенно обессилел и нуждается в покое,— шепнула она и закурила сигарету.— В палате вам нельзя курить, только в виде исключения здесь. Хотите сигарету?
Парень покачал головой, а сестра улыбнулась.
— Вам не действует на нервы ожидание? — спросила она.— Я еще никогда не видела, чтобы кто-либо так долго здесь выдерживал, даже родные, даже не всякая мать у собственного ребенка.
Когда сестра ушла, старик сказал:
— Закрой дверь! — Он раскрыл глаза, глубоко вобрал в себя воздух и повернулся к парню: — Что б тебе взять сигарету да отдать ее мне, эх, парень, парень! — Обычно он курил трубку, лучший табак, который удавалось раздобыть.— Я сразу же, как вышел из автобуса, собирался закурить, черт побери! Сколько уже прошло времени? — спросил он.— Который час?
Парень протянул ему руку с часами: прошло пять-шесть часов. После краткого беспамятства он увидел возле себя в машине «скорой помощи» этого парня, чем-то напоминавшего ему сына, внука—лица и времена у него путались...
Но он упорно старался придерживаться голых фактов. «Я был рассеян, когда переходил дорогу»,— сказал он парню еще по пути в больницу и теперь снова это повторил.
— Поездка была долгой, мне захотелось курить, и я стал шарить в карманах, искал трубку. Разве я не держал трубку в руке? — Никакого ответа; голова трещала
и болела, туман и темнота, молчание.— Ты что, не слышишь, ведь все совершенно ясно, все именно так и было?
— Я понял, понял,— ответил парень и придвинул стул к самой кровати. Он не хотел пропустить ни одного слова, а ему лучше помолчать, чем опять сболтнуть что-то не то.— Я держусь правды, я сказал, как это случилось, и никогда не смогу сказать ничего другого.
Человек семь или восемь стояли возле автобуса, когда старика сбил мотоцикл: супружеская пара из деревни, рыбак Эрлер с Голубого озера и двое приезжих — ничего другого не могли видеть и ничего другого показать.
— Но рассеянным вы не были, и в руке вы ничего не держали и в кармане не шарили,— твердо заявил парень.— Я сразу к вам подскочил, а за мной водитель автобуса. Он стал орать, будто я выписывал зигзаги. А я только хотел вас объехать, под конец рванул влево, упал и сшиб вас.
— Вот оно — уязвимое место,— сказал дядя Ганс и подумал: застонать ли ему, закатить глаза или подмигнуть, на большее он не был способен, чтобы помимо слов прийти парню на выручку.— Меня тревожит, что ты теряешься, когда на тебя орут,— втолковывал он ему, причем сам разволновался, повысил голос, но тут же извинился:— Вот я уж и сам начинаю орать, просто ума не приложу, что с тобой делать.
Кто знает, что готовит завтрашний день, вряд ли хорошее пробуждение, если можно вообще думать о сне и пробуждении. Совсем не исключено, что никто уже не будет лежать здесь в постели и стонать или ругаться, а вынесут из палаты скончавшуюся жертву несчастного случая, чьи просьбы, желания и последние надежды не очень-то идут в счет. Водитель автобуса повторит свои обвинения для внесения в протокол, один из пяти свидетелей, возможно, изменит свои благоприятные показания, ведь все, кто был на остановке, не в силах были скрыть ужаса и возмущения, из-за лихачества таких вот необузданных молодцов никто уже не может быть уверен, вернется ли он цел и невредим домой.
— Да пойми же наконец, чем это тебе грозит,— горячился дядя Ганс.
Слишком многого ожидал он от себя и от других, немалого добился упорством, половинчатость принимал за цельность, хоронил иллюзии, но никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным, как в эту минуту, когда парень опять повторил:
— Я понял, конечно, и сказал правду, и на этом буду стоять.
9
Три часа ночи. Появилась сестра, оглядела палату и дала старику что-то выпить. Стакан воды с растворенной в ней таблеткой она, как ей было велено, поставила рядом на тумбочку. Она еще оставалась минуты две-три, спрашивала о том о сем.
— Если вам что-нибудь потребуется, тут у вас звонок.
Предложила принести радиоприемник, телевизор; кто-то звонил из Берлина, но ничего более определенного она не могла сообщить. Она готова была принести все, чего бы он ни пожелал, и врач с минуты на минуту заглянет к нему.
— Как вы себя чувствуете? — неоднократно задавала она все тот же вопрос.— Выглядите-то вы так, словно бы дело у вас пошло на поправку.
— Чего бы я еще пожелал? Мне недостает только моей трубки и спичек. Вы что, вчера вечером меня ограбили?
Шутки ей здесь редко доводилось слышать. Редкий случай: старик, а так молод душой — поистине счастье, при всех трудностях и волнениях этой ночи, да еще в той самой палате, где неделю назад скончались двое детей, попавших в автобусную катастрофу.
— Спички у меня тут,— сказала она и похлопала себя по карману халата, силясь сохранять хладнокровие.— Если только дело пойдет на лад, я все вам верну и дам еще кое-что в придачу.
Она тогда дежурила вместе с тем же врачом, что и сегодня, и сидела возле детей, которые так и не пришли в сознание после операции. Вызвали родителей, они стояли за той же застекленной дверью, за которой дожидался и парень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Заварил кашу, вот сам и расхлебываю, ясно?— сказал он.— Что случилось, то случилось, и за это я должен быть в ответе, вот и за несчастный случай тоже.
— Прекрати,— резко оборвал его дядя Ганс.— Я говорил о том, что ко многим был несправедлив, и тебе вот доставил неприятности, а ты все переиначиваешь! — Он заметил, каких усилий стоило ему повысить голос, закусил губы и заговорил потише: — Извини, ты не обижайся на меня, ведь я смотрю со своей колокольни и должен быть уверен, что доделаю все касающееся тебя. Ничто не должно тебя мучить, совесть у тебя должна быть совершенно чиста, иначе ты сведешь себя с ума, да и меня сведешь.
Парень энергично закивал, хотя вряд ли даже расслышал последние, сказанные шепотом слова. Испуганно уставился он в лицо старика, на его судорожно сжатый рот, стиснутые кулаки. Ему хотелось вскочить, убежать, позвать сестру, но чувство вины, которое, несмотря ни на какие уверения, не покидало его, удерживало его на месте.
— Может, мне?..— спросил он, еще больше пугаясь, когда не получил ответа и увидел, как часть лица, свободная от повязки, разгладилась, а рука, которую он схватил, но тут же выпустил, сделалась холодной и словно бы безжизненной.
— Ты еще здесь? — вдруг спросил старик и раскрыл глаза.— Ты меня слушал? — И, когда парень снова закивал, добавил: —Ладно, может, я сегодня и завтра еще не соберусь никого обходить, такое всегда откладываешь, пока окончательно не откажут ноги. Но уж одно случится непременно, на это можешь положиться: тех, кто вздумает превращать правду в неправду, белое в черное и внушать тебе, будто ты в чем-то виноват, тех я уж непременно разыщу, доковыляю до них, опираясь на палку, или явлюсь к ним с того света. Ты меня понял?
6
— Но сейчас на очереди нечто более важное,— произнес дядя Ганс после продолжительного молчания и с облегчением вздохнул, потому что чувствовал себя лучше, уже не должен был искать нужные слова и с трудом ворочать онемевшим языком. И голову уже не так давило, он опять различал лицо парня и точно знал, что еще необходимо уладить.
— Итак, ты пойдешь к своей матери и скажешь ей правду и успокоишь ее, это первое. А завтра с утра, как обычно, поедешь на мотоцикле на работу. Сильно он у тебя поврежден?
Сущие пустяки, кое-где вмятины, разбитые мигалки, у парня были дома запасные.
— Это я в два счета исправлю,— уверял он.
Он прислонил мотоцикл к дереву неподалеку от места аварии, беспокоился только о дяде Гансе и до этой минуты не задумывался над тем, что же будет дальше.— В семь часов мне бы следовало быть на работе,— сказал он.— Но я могу позвонить, ведь причина-то уважительная.
— Нет, ты явишься на работу вовремя.— Было всего половина второго ночи, если он сейчас отошлет парня, оставшегося времени ему хватит на то, чтобы поспать.— Там на тумбочке лежит мой бумажник, возьми двадцать марок и поезжай на такси домой,— распорядился дядя Ганс.— Никаких отговорок, бери деньги и отправляйся, успеешь хоть немножко отдохнуть.
Парень в нерешительности поднялся, взял бумажник и, держа его над кроватью, покраснев, вынул десятимарковую бумажку и затем вторую.
— Вот,— сказал он, положил бумажник обратно на тумбочку, не зная, куда девать деньги, так он был смущен этим внезапным унизительным требованием.— Я же не могу уйти,— проговорил он наконец.— Нет, я вас не оставлю одного.
— Чудак-человек, сейчас придет сестра, и я чувствую себя уже лучше,— возразил дядя Ганс. Ему казалось, он сказал парню самое главное, а об остальном он рассчитывал позаботиться сам.— Ты сейчас же отправишься, приведешь мотоцикл в порядок и ляжешь немного соснуть, чтобы завтра утром встать с ясной головой и без кругов под глазами. Кроме того, тебе необходимо отойти от всей этой истории, не то ты в нее упрешься и помешаешься на ней. Возможно, было бы лучше, если бы ты вообще не видел меня здесь в бинтах и в гипсе. А теперь, пожалуйста, ступай!
— Не мог же я просто умотать домой,— возразил парень, покачал головой и не посторонился, когда вошедший врач протиснулся мимо него к кровати.
— Хорошо, далее очень хорошо, похоже, что худшее позади,— сказал он, подтолкнул парня к стулу и, кивнув, улыбнулся ему.— Вам обоим повезло, и тому и другому могло бы не так еще достаться. Ну, не буду вам больше мешать.
Дверь закрылась, парень опять сидел на стуле, смущенно вертя в руке десятимарковые бумажки, потом кашлянул:
— В самом деле, здорово повезло,— заявил он, вздохнув с облегчением.— Иначе я себе бы места не нашел.
— Ты слышал, как обстоит дело, чего же ты еще ждешь? — напустился на него дядя Ганс. Он и в самом деле лучше себя чувствовал, одной надежды увидеть завтрашний день было ему сейчас вполне достаточно.— Я не вправе тебя здесь задерживать, да и не имею никакого желания, хочу час-другой поспать, у меня уже глаза слипаются,— утверждал он, хотя его вовсе не клонило ко сну и он с особой остротой воспринимал все чувства, отражавшиеся на лице паренька, сомнения и страхи, которые не удалось рассеять разговорами ни ему, ни даже врачу.
— Я должен, я хочу остаться,— сказал парень и стал рассказывать о своей работе — сельскохозяйственное строительство, изготовление бетонных плит, коровники и силосные башни для окружающих деревень, куда он иногда ездил, когда объекты были построены и пущены в эксплуатацию.— Я ни разу не пожалел, что пошел в строители, по крайней мере видишь результат своей работы.— Краска смущения все еще не сошла с лица парня, он беспокойно ерзал на стуле, не знал, о чем дальше рассказывать, таким обыденным и неважным казалось ему все, что было с ним до сих пор.— Я ни о чем никогда не сожалел,— заверил он снова.— Но если б я после
несчастья с вами ушел или остался там один, не узнал бы, как вы, живы ли...
— Ты же видишь, я жив, так что теперь ступай,— оборвал его дядя Ганс.— Забирай деньги, возьми такси и знай, я уж как-нибудь постараюсь завтра быть таким здоровым и бодрым, что ты от радости ахнешь. Ну, прошу тебя!
7
Парень взглянул на свои наручные часы, еще не было даже половины третьего. Сквозь занавешенные окна проникал голубоватый неоновый свет, столь же неприютный, как и тишина в коридоре и на лестнице. Громко отдававшиеся шаги врача давно замерли. Сестра — она молча стояла, прислонясь к двери,— бесшумно вышла. Дребезжа поклажей, по улице с грохотом проехал грузовик, потом протарахтела легковая машина или, может, мотоцикл. Так как старик покосился на окно, парень сквозь щелку в занавеске посмотрел вниз на улицу и едва различил удалявшиеся огни автомобиля, так сгустился, наполз угрожающий туман.
— Теперь все равно не найдешь такси,— заметил он,— автобус пойдет только через три часа.
— Знаешь, мне тоже не спится,— сказал дядя Ганс и со вздохом смирился с тем, что парень, считая это своим долгом и все еще чувствуя себя виноватым, вопреки его воле дежурит у кровати.— Если ты всего этого не понимаешь, то я тебе по-другому объясню, без прикрас, как мне жилось, когда я был в твоем возрасте. Тогда все выглядело иначе, никакого тебе туману, полная ясность, где правда и где неправда, где друзья, где враги, чаще всего уже разделенные передним и задним дворами. Правду в тебя вколачивали, голод делал из тебя вруна, вора и убийцу. Мысленно я кое-кого всерьез взял на мушку, негодяев, мерзавцев, величайших преступников, всех бы их прикончил, если б у меня достало мужества. Но что об этом говорить, теперь дело в тебе.
Молчание. Что-то загромыхало по мостовой, послышались отдаленные голоса, потом тишина.
— Я долго шатался без работы, пока не нашел места, мне едва хватало на пропитание, самое тяжелое было время,— начал он рассказывать.— Сперва мыл трамвайные вагоны, позднее заменял в вагонах разбитые стекла,
это было значительным повышением, нежданной удачей. К сожалению, стекла бились нечасто, пассажиры были осторожны, опасались, за малейшие повреждения их заставляли платить. А настоящие столкновения, при которых вылетают все стекла, случались и вовсе редко. Я сидел без дела, и меня должны были уволить, мастер сказал мне: «Где нечего делать, там нечего и получать!» В отчаянии я сам себе маленько подсобил, тайком похозяйничал в депо, разбил несколько стекол и таким манером добыл себе работу. Некоторое время все шло хорошо, пока я однажды в отдаленном углу, войдя во вкус, не стал швырять довольно увесистые камни и не угодил мастеру в голову — он улегся спать в неисправный моторный вагон. В первую минуту я подумал — он кончился, вытащил его через заднюю дверцу на свежий воздух и рукой прижал лившуюся кровь. «Флемминг, Флемминг,— все кричал я,— ты ведь жив, лучше убей меня, чем такое учинить». Тут он открыл глаза и стал отчаянно ругаться. «Тебя, паршивца эдакого, конечно, убить мало, да только какой мне от тебя прок, если тебя закопают». Он позволил мне сделать ему перевязку и довести до врача, которому пришлось основательно заплатить, чтобы история эта не выплыла наружу. «И если кто тут опять прикорнет или что побьется!..— рявкнул он на меня на следующий день, что, впрочем, не помешало ему снова улечься на часок соснуть.— Марш работать, дел у нас невпроворот!»
Старик тяжело вздохнул: Флемминг совсем недавно умер, восьмидесяти пяти лет, и до самых последних дней был бодр и полон всяческих планов; да, человек умел жить.
— Мой лучший друг,— продолжал он.— Мы никогда больше не упоминали об этом досадном случае, а ведь он мог плохо кончиться. Нет смысла рассусоливать «могло бы» да «если бы» — это ничего уже не изменит. Что может и должно изменяться — меняется. Тут не следует быть разборчивым и нельзя откладывать дело в долгий ящик. Начинать надо, не дожидаясь, пока уверуешь в свои силы, не то наступит день, когда уже другие в тебя не поверят.
Текло время, утекала жизнь. В больнице наряду с другими вещами у дяди Ганса взяли и часы, время он мог узнать, только когда парень протягивал ему руку и сидел не шевелясь. Теперь, задумчивый и напряженный, парень лишь проронил «да», руки его беспокойно сколь зили взад и вперед вдоль сиденья стула, видимо, он с трудом подыскивал нужные слова.
— Раньше я бы тоже локтями пробивал себе дорогу,— заявил он наконец.— Если нельзя было иначе, то силой или так, как вы. Я не мог бы жить без работы, и вообще по-другому, чем теперь. Поэтому я готов сделать все, чтобы нам ничто не помешало, чтобы и дальше все шло и оставалось таким, как есть.
Таким, как есть? — возразил дядя Ганс и почувствовал острую боль в сердце, даже вздрогнул.— Ступай, пожалуйста, ступай,— прошептал он парню.— Ничего-то ты не понял, я достаточно говорил, и теперь мне надо немного отдохнуть.
8
Парень вышел из палаты, по коридору к нему спешила сестра.
— Что случилось?
Она исчезла в палате больного, тут же вышла и сказала:
— Надо было сразу нас известить.
Сестра убежала и вернулась с врачом, который без лишних слов поспешил к старику, затем подошел к двери и спросил:
— Что это сто так взволновало? Случилось что-нибудь?
На это парень не знал что ответить, нерешительно последовал за врачом и вместе с ним приблизился к постели дяди Ганса, который, казалось, спал без каких-либо признаков боли.
— То вроде хорошо, то плохо, не нравится это мне,— немного погодя сказал врач и пожал плечами.— Лучше вам подождать, пока он проснется, ни в коем случае не уходите без его ведома.
Врач ушел, а сестра еще задержалась у раскрытой двери.
— Не тревожьте его, пусть спокойно поспит, он совершенно обессилел и нуждается в покое,— шепнула она и закурила сигарету.— В палате вам нельзя курить, только в виде исключения здесь. Хотите сигарету?
Парень покачал головой, а сестра улыбнулась.
— Вам не действует на нервы ожидание? — спросила она.— Я еще никогда не видела, чтобы кто-либо так долго здесь выдерживал, даже родные, даже не всякая мать у собственного ребенка.
Когда сестра ушла, старик сказал:
— Закрой дверь! — Он раскрыл глаза, глубоко вобрал в себя воздух и повернулся к парню: — Что б тебе взять сигарету да отдать ее мне, эх, парень, парень! — Обычно он курил трубку, лучший табак, который удавалось раздобыть.— Я сразу же, как вышел из автобуса, собирался закурить, черт побери! Сколько уже прошло времени? — спросил он.— Который час?
Парень протянул ему руку с часами: прошло пять-шесть часов. После краткого беспамятства он увидел возле себя в машине «скорой помощи» этого парня, чем-то напоминавшего ему сына, внука—лица и времена у него путались...
Но он упорно старался придерживаться голых фактов. «Я был рассеян, когда переходил дорогу»,— сказал он парню еще по пути в больницу и теперь снова это повторил.
— Поездка была долгой, мне захотелось курить, и я стал шарить в карманах, искал трубку. Разве я не держал трубку в руке? — Никакого ответа; голова трещала
и болела, туман и темнота, молчание.— Ты что, не слышишь, ведь все совершенно ясно, все именно так и было?
— Я понял, понял,— ответил парень и придвинул стул к самой кровати. Он не хотел пропустить ни одного слова, а ему лучше помолчать, чем опять сболтнуть что-то не то.— Я держусь правды, я сказал, как это случилось, и никогда не смогу сказать ничего другого.
Человек семь или восемь стояли возле автобуса, когда старика сбил мотоцикл: супружеская пара из деревни, рыбак Эрлер с Голубого озера и двое приезжих — ничего другого не могли видеть и ничего другого показать.
— Но рассеянным вы не были, и в руке вы ничего не держали и в кармане не шарили,— твердо заявил парень.— Я сразу к вам подскочил, а за мной водитель автобуса. Он стал орать, будто я выписывал зигзаги. А я только хотел вас объехать, под конец рванул влево, упал и сшиб вас.
— Вот оно — уязвимое место,— сказал дядя Ганс и подумал: застонать ли ему, закатить глаза или подмигнуть, на большее он не был способен, чтобы помимо слов прийти парню на выручку.— Меня тревожит, что ты теряешься, когда на тебя орут,— втолковывал он ему, причем сам разволновался, повысил голос, но тут же извинился:— Вот я уж и сам начинаю орать, просто ума не приложу, что с тобой делать.
Кто знает, что готовит завтрашний день, вряд ли хорошее пробуждение, если можно вообще думать о сне и пробуждении. Совсем не исключено, что никто уже не будет лежать здесь в постели и стонать или ругаться, а вынесут из палаты скончавшуюся жертву несчастного случая, чьи просьбы, желания и последние надежды не очень-то идут в счет. Водитель автобуса повторит свои обвинения для внесения в протокол, один из пяти свидетелей, возможно, изменит свои благоприятные показания, ведь все, кто был на остановке, не в силах были скрыть ужаса и возмущения, из-за лихачества таких вот необузданных молодцов никто уже не может быть уверен, вернется ли он цел и невредим домой.
— Да пойми же наконец, чем это тебе грозит,— горячился дядя Ганс.
Слишком многого ожидал он от себя и от других, немалого добился упорством, половинчатость принимал за цельность, хоронил иллюзии, но никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным, как в эту минуту, когда парень опять повторил:
— Я понял, конечно, и сказал правду, и на этом буду стоять.
9
Три часа ночи. Появилась сестра, оглядела палату и дала старику что-то выпить. Стакан воды с растворенной в ней таблеткой она, как ей было велено, поставила рядом на тумбочку. Она еще оставалась минуты две-три, спрашивала о том о сем.
— Если вам что-нибудь потребуется, тут у вас звонок.
Предложила принести радиоприемник, телевизор; кто-то звонил из Берлина, но ничего более определенного она не могла сообщить. Она готова была принести все, чего бы он ни пожелал, и врач с минуты на минуту заглянет к нему.
— Как вы себя чувствуете? — неоднократно задавала она все тот же вопрос.— Выглядите-то вы так, словно бы дело у вас пошло на поправку.
— Чего бы я еще пожелал? Мне недостает только моей трубки и спичек. Вы что, вчера вечером меня ограбили?
Шутки ей здесь редко доводилось слышать. Редкий случай: старик, а так молод душой — поистине счастье, при всех трудностях и волнениях этой ночи, да еще в той самой палате, где неделю назад скончались двое детей, попавших в автобусную катастрофу.
— Спички у меня тут,— сказала она и похлопала себя по карману халата, силясь сохранять хладнокровие.— Если только дело пойдет на лад, я все вам верну и дам еще кое-что в придачу.
Она тогда дежурила вместе с тем же врачом, что и сегодня, и сидела возле детей, которые так и не пришли в сознание после операции. Вызвали родителей, они стояли за той же застекленной дверью, за которой дожидался и парень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31