— А вы помните стихи Пушкина,— воскликнула Нана,— вот эти... как они начинаются? — Заза поднял голову.— Идет снег? — Да, идет снег,— ответил ему тамада.— Да здравствует первый снег!..— От выпитого вина у Папуны раскраснелось лицо, в руках он держал большую серебряную чашу.— Папуна, скажи что-нибудь! — Папуна — художник, но даром речи обладал незаурядным, вот и выбирают его всегда тамадой.— Первый снег,— начал Папуна и остановился: он не знал, о чем говорить дальше, и повторил снова: — Первый
снег.— Мечтаю поехать в Бакуриани! — захлопала в ладоши Нана.— Вы знаете, какой там белый снег? (Как будто бы снег бел не всюду!) —Первый снег похож на первую любовь,— продолжал Папуна; главное для него — говорить, все равно что — лишь бы покрасивее.— Но я никого еще не любила,— сказала Нинико.— А вот меня, например, никто не любит! — заблестели глаза у Наны.— Я тебя люблю! — крикнул ей Папуна.— Вот узнает об этом Лейла! — пробурчал Рамаз.— И любовь, как снег, падает с неба,— продолжал Папуна, не сводя глаз с Наны,— и окутывает весь мир.— Я непременно поеду в Бакуриани,— сказала Нана.— Интересно, и в Бакуриани идет снег? — спросила Нинико.— Сейчас повсюду снег,— отозвался Папуна,— повсюду — и в Бакуриани, и в Москве, и даже в Сахаре.— В Сахаре? — Нана с восторгом ухватилась за слова Папуны,— представьте только снег — в Сахаре! — Папуна передал чашу Зазе: — Пей! — Заза привстал, наполняя чашу, и спросил: — А что, в самом деле идет снег? — Его наивный вопрос вызвал за столом смех. Заза сконфузился и поспешно принялся за вино.— Стой,— крикнул ему Папуна,— разве так можно, скажи хоть что-нибудь! — Что я должен сказать? — Произнести тост за снег! — Что ты, в первый раз за столом? — А если я не умею говорить? —> Умеешь...— Ну, ладно, я пью за первый снег.— И это все? — скривила губы Нана.— Наши ребята совсем разучились говорить.— Заза прекрасно умеет говорить,— тихо сказала Нинико.— Хотите, я вам сыграю Сибелиуса? — воскликнула Нана.— Почему ты назвала именно Сибелиуса? — Папуна взглянул на Нану восторженными глазами.— Ты же любишь Сибелиуса.— А ты откуда знаешь? — Знает,— сказала Нинико...— Сыграйте что-нибудь такое, чтобы можно было потанцевать,— заказал Рамаз.— Нет, я сыграю Сибелиуса.— Нана села за рояль. Торнике до сих пор сидел молча и смотрел на свои руки, без движения лежавшие на столе. Только теперь он поднял голову и проговорил:—Дайте и мне вина! — Он почему-то поглядел на часы. Он улыбался, как добрый дядюшка улыбается детям. Заза подал ему чашу. Торнике наполнил ее и спросил: — Так за что мы пьем? — За первый снег! — ответила Нинико.— О-о, это хороший тост,— одобрил Торнике. Всем своим видом он выражал полное безразличие к тому, за что пьют.— Спасибо, что оценил наши старания,— шутливо поклонился Рамаз>
Торнике удовлетворенно хихикнул.— Может, все же послушаем Нану,— сказала шепотом Нинико, окинув таким взглядом ребят, будто те шумели в концертном зале. Слова Нинико возымели свое действие, все замолчали.— Я очень люблю скандинавскую музыку,— все же не удержался Папуна, надеясь, что его услышит Нана.— Тсс! — погрозила ему пальцем Нинико. Нана играла: во всем мире шел снег и покрывал улицы, крыши домов, деревья. Снег окутывал все вокруг белым туманом, чтобы обнажить только то, забытое, тобой же самим тщательно запрятанное и затерянное в тайниках души. Но оно, оказывается, все равно не погасло, а тлеет как уголек на снегу, бледным красноватым светом, словно на картине Елены Ахвледиани.— Ничего из меня в жизни не вышло! — неожиданно, с силой проговорил Рамаз.— Ничего! Вот я прораб: цемент, кирпич, бетон. Мне тридцать, и, вероятно, я так и умру: цемент, кирпич... А я... Я думал, что я сам... А впрочем, ничего я не думал. Я мечтал строить вокзалы, аэропорты... алюминий, стекло, много солнца. Ведь я архитектор! А кто тебя к этому допустит?! Наверху сидят такие авторитеты — железные авторитеты, железобетонные авторитеты, доктора, академики. Все меняется, а они продолжают сидеть.
— Тсс!
— Архитектору следовало бы помнить: овладевай знаниями, а потом уже...— погрозил ему пальцем Торнике.
— Потом, потом! А может быть, я уже сейчас готов!
— Тебе так кажется! — насмешливо улыбнулся Торнике.
Заза почему-то был твердо уверен (хотя на первый взгляд это казалось непонятным), что именно музыка побудила Рамаза начать этот разговор.
— Знаешь, что я тебе скажу: лучше учиться, чем писать заявления: дайте мне это построить, дайте мне то установить. А вот когда созреете, тогда все придет само... Вы пока еще молоды! — Можно было подумать, что себя Торнике молодым не считает.
— Тсс! — опять зашипела на них Нинико, которую, впрочем, этот разговор явно интересовал куда больше, чем Сибелиус.
— Ты просто педант,— сказал Рамаз Торнике.— Надоела твоя вечная объективность!
— Тебе не нравится объективность?
Торнике обратился к Нинико:
— И вам тоже не нравится объективность?,
— Нет!
— Ого!
Нана продолжала играть. Снег шел в Тбилиси, в Сахаре, в Москве.
По улице шла высокая тоненькая девушка в желтой вязаной шапочке. Девушка иногда терялась в густой толпе прохожих, но шапочка ее все равно была видна. Высокая, смешная шапочка, какую обычно носят дети.
Заза встал, подошел к окну, отодвинул занавеску и посмотрел на улицу.
Вначале он не мог разобрать, в самом деле идет снег или нет. Но, вглядевшись как следует, он увидел: в фиолетовом свете уличного фонаря порхали снежинки. В это время кто-то положил ему руку на плечо, он обернулся — Торнике.
— Не люблю, когда спекулируют таким понятием, как возраст,— сказал Торнике и поглядел на часы.
— Рамаз хороший парень.
В последнее время Зазе стало трудно говорить с Торнике.
На тротуаре лежал круг света от лампиона, точно такой, каким освещают балерину на сцене. Круг непрестанно двигался, словно нащупывал кого-то, и Заза ждал, что вот-вот в круг войдет девушка в желтой шапочке. В это время музыка прервалась и шумное движение стульев оповестило о том, что все уселись за стол. Заза не оборачивался.
«А я-то надеялся, что все давно забыл»,— думал он.
— Заза! — окликнула его Нинико. Он повернулся к столу. Папуна опять стоял. С бокалом в руке он возбужденно что-то говорил. Заза слышал отрывки фраз, лишенные какой бы то ни было связи.
— Современная физика...— говорил Папуна,— абстрактна, как скелет бога.
Нет, это невыносимо!
— Мне ничего не надо,— донесся до него голос Нинико,— только сидеть и вязать, и театра не хочу и вообще ничего!
— Так и состариться недолго,— заметила с улыбкой Нана.
— Ну и пусть, мне не страшно!
— Поэтическая смелость Эйнштейна,— говорил Папуна,— консерватизм Ньютона..,
— Сидеть себе и вязать...
— Не бойся, войны не будет.
— Братцы, я пьян,— сказал Рамаз.
— Хоть бы все время шел снег,— продолжала Нинико,— хоть бы... хоть бы... Боже, как много снега! — воскликнула Нинико, когда они вышли на улицу,
— Давайте пойдем пешком!
— Я тороплюсь,— сказал Папуна,— Лейла дома одна.
— Ага, теперь ты вспомнил о Лейле!
— Я о ней всегда помню!
— И мне утром рано идти в институт,— сказал Торнике.
— Лучше остановим такси. Ты тоже спешишь? — спросила Нинико Зазу.— И тебе надо вставать рано?
— Я всегда встаю рано,— улыбнулся Заза,— в семь часов я уже на ногах!
— Атавизм,— сказал Папуна,— это атавизм чистой воды.— При чем тут атавизм? — возразил Торнике.— Что может быть лучше раннего утра.— Ну вот, я и дома— распрощался Рамаз,— я живу тут же! — Ушел, слава богу,— вздохнул Торнике, пятерых такси не возьмет.— А ты эгоист, однако! — заметил ему Папуна. Заза шел впереди и, не оглядываясь на Папуну, бросил: — Ходи побольше пешком, а не то растолстеешь.— А я не боюсь,— Папуна беззаботно засмеялся.— Да-да, и про гимнастику не забывай.— Начинаем утреннюю зарядку,— подражая диктору, заговорил Папуна,— разведите руки в стороны...— Спорт, спорт, футбол, баскетбол... Хватит, сыт этим по горло! Неужели у нас нет других интересов? Поэзия...— ни к кому не адресуясь, почти про себя проговорила Нинико.— Вот видите, до чего мы дожили,— загорячился вдруг Папуна,— издеваться над поэзией! — Никто над поэзией не издевается,— вступился Заза,— всему свое место! — Хорошо, что еще так, великое вам за это спасибо,— Папуна поклонился.— Большое спасибо! — Почему ты вдруг рассердился? — сказала Нинико, притворившись испуганной.— Меня в самом деле интересует, кто у нас теперь самый лучший поэт? — Руставели,— отрубил Папуна.— Да не может быть? — с деланной наивностью удивилась Нинико.— Представьте себе, что это так! — Вдруг Папуна увидел такси.— Такси, так
си! — закричал он и помчался к машине.— А говорит, что не любит спорт! — засмеялась Нинико. Папуна остановил машину: — А ну, кто едет? — Я иду пешком,— сказала Нинико.— Ты всегда так,— раздраженно заметил Папуна,— значит, и нам придется идти пешком.— Но почему же? Вот Заза меня проводит, верно, Заза? — Провожу,— пожал плечами Заза,— не идти же тебе одной! — Мне в Сабуртало,— извиняющимся тоном проговорил Торнике и посмотрел на часы.— Езжайте, езжайте,— сказала Нинико,— Заза меня проводит.— Ну, всего,— захлопнув дверь, Папуна опустил стекло и, высунув голову, крикнул: — Звоните, не пропадайте! — Оставьте мне сигареты,— попросил Заза, подойдя к машине.— У меня «Прима».— Ничего, давай.— Ну, поехали,— Торнике сел рядом с шофером.— Пока!
Крепко подхватив Зазу под руку, Нинико заскользила по снегу. «Торнике прав,— думал Заза,— наверно, мы хотим большего, чем можем».
— Почему ты не женишься? — вдруг спросила она.
— Только тебя не хватало! И так все меня об этом спрашивают.
— Потому что уже время.
— А почему ты не выходишь замуж?
— Я? — удивилась Нинико.
— Да, ты.
— А кто меня возьмет?
— Это почему же?
— А так! Я же дурнушка! — засмеялась Нинико.
Некоторое время оба шли молча. Заза хотел ей сказать, что, мол, ты говоришь, ты вовсе не дурнушка, но запоздал., и скажи он это сейчас — получилось бы фальшиво. Нинико молчала: наверное, она все-таки ждала, что он скажет ей, что она совсем не дурна собой.
— В театре мне дают только роли некрасивых девушек,— проговорила она некоторое время спустя,— роли из двух слов, выхожу, говорю какую-нибудь чушь и исчезаю, чтобы не испытывать терпение зрителей.
— Будет тебе!..
— Я шучу. А вообще — во всех пьесах роли фельдшериц и служанок достаются мне. Сейчас ставят новый спектакль, там одна роль — специально для меня... совсем без слов: я выхожу на сцену, подметаю комнату и с веником удаляюсь. А в институте я мечтала... Дурочка была, и все!
Заза взглянул на Нинико — на ресницах ее блестели снежинки. Она вовсе не была некрасивой.
— Иногда мне кажется, что я превращаюсь в немую,— продолжала Нинико,— и тогда я не хочу ни театра, ни вообще ничего... хочу сидеть у окна и вязать, и ни о чем не думать. Вот ты же видел, Папуна побежал и сел в такси. А я думала, что поэты и художники любят снег. Нет, все они обманывают таких дурочек, как я. Иногда ночью, когда идет дождь, я думаю, что они, наверное, ходят по улицам. До утра бродят под дождем, насквозь промокшие. А они в это время спят, храпят себе преспокойно.
— Ты еще ребенок,— заметил Заза,— вот вырастешь...
— Ребенок! Это в двадцать четыре года...
— По-моему, Торнике к тебе неравнодушен.
Торнике сам признался ему в этом и просил поговорить с Нинико, Заза тогда решил не вмешиваться, а сейчас неожиданно для себя заговорил об этом.
— Кто?
— Торнике... Разве он плохой парень?
— Все вы хорошие... Все! Все!
Нинико вдруг сорвалась с места и побежала.
— Нинико?! — Заза опешил: этого он никак не ожидал.
,А Нинико все бежала и постепенно терялась за снежной завесой.
Идешь, не подозревая, что поле заминировано. Небо чистое, безмятежное, трава пахучая. Вдруг один шаг — и взрыв, разносящий все вокруг; все разрушено, разворочено, перемешано. А ты идешь дальше, и осколок мины крепко засел в твоем сердце. А на траву капает кровь. И ты сам удивляешься: как это случилось? А потом, потом — смотри, одинокая девушка сидит у окна и вяжет. И снег идет. И годы идут. И закатное солнце оставляет на окне красноватый след. Ничего,— шепчешь ты про себя,— ничего особенного не случилось. А она все вяжет или сидит в холодных кулисах и плачет. А поле большое, каждую минуту может разорваться новая мина. Ну и что же? Ничего,— думаешь ты и продолжаешь свой путь. Вокруг благоухает трава, белая трава. Нет, это снег шелестит, как трава, высокая, таинственная трава.
Улицы стали белыми от снега. И тем резче выделялись черные отпечатки автомобильных шин. Ветви деревьев, мокрые и черные, светились, словно обмазанные фосфором.
На углу стоял милиционер, и Заза попросил у него спички. Милиционер спросил, который час. Было два часа ночи.— Снег,— милиционеру хотелось поговорить.— Да, снег,— ответил Заза.— Это хорошо,— продолжал милиционер,— чистый воздух.— На подъеме буксовала машина.— Ты завтра посмотри, что будет,— вздохнул милиционер,— такое будет твориться.— Да, завтра вам туго придется.— А все же хорошо, что снег,— повторил милиционер.— Спасибо,— Заза протянул милиционеру спички.— Оставь их себе,— отвел его руку милиционер,— сейчас придет моя смена, и я пойду домой.— Да и я здесь недалеко живу,— сказал ему Заза,— спасибо.— До свидания,— милиционер подышал на руки, чтоб согреться.— Ты завтра посмотри, что будет делаться.— Закуришь? — Заза протянул ему сигареты.— Спасибо, я только что курил.— До свидания,— Заза двинулся по подъему.
Высоко над головой монотонно жужжали длинные светильники дневного света. Казалось, что жужжит сам снег, поднимается снизу, достигает светящихся лампионов, а потом исчезает в темном небе. Заза выбросил размокшую сигарету и вытер платком мокрые руки. Как сказал Папуна: «Первый снег похож на первую любовь...»
«Я вас любил когда-то... Я вас любил когда-то... Я вас любил когда-то...» О боже мой, откуда это? «Я вас любил когда-то...» Неужели можно однажды любить, а потом забыть? Можно! Нет, нельзя! Тогда откуда это? «Я вас любил когда-то...» Да, но кто это сказал? «Я вас любил когда-то... Я вас любил когда-то...» Я пьян! — подумал Заза. Он давно не пил вина, и теперь его немного разобрало, слегка кружилась голова. В ушах — как барабанный бой — короткие ритмичные удары, предупреждающие о чем-то, подготавливающие к неожиданной встрече. Он даже знал, что все это значило, но не мог сказать — что именно. Так же, как таинственная клинопись: знаешь, что она означает, а прочесть не можешь. «Среди многих радостей,— думал Заза,— есть счастье, которое принадлежит только тебе. Другого, быть может, оно даже не обрадует, а для тебя оно — все». Он остановился, потому что ему стало жарко. Он расслабил узел галстука и расстегнул воротник. Ему хотелось закурить,
и он пожалел, что не взял у милиционера спичек. А чувство радости постепенно росло, казалось, что неожиданное и неведомое стремительно приближается. Как будто оно вместе со снегом падало сверху. Оно было здесь, над деревьями и домами, над антеннами и проводами, за вновь выпавшим снегом, даже еще ближе —в самом воздухе, растревоженном снежными хлопьями. Он чувствовал их приятное холодное прикосновение на своих руках, щеках, ресницах.
Улица лежала перед ним, как заснеженная река, но в отличие от реки она текла в гору.
Над речкой ива свесила седую Листву в поток. Сюда она пришла Гирлянды плес из лютика, крапивы, Купав и цвета с красным хохолком, Который пастухи зовут так грубо, А девушки — ногтями мертвеца. Ей травами увить хотелось иву, Взялась за сук, а он и подломись, И, как была, с копной цветных трофеев, Она в поток обрушилась. Сперва Ее держало платье, раздуваясь, И, как русалку, поверху несло. Она из старых песен что-то пела, Как бы не ведая своей беды Или как существо речной породы. Но долго это длиться не могло, И вымокшее платье потащило Ее от песен старины на дно, В муть смерти.
(Перевод Б. Пастернака)
И вдруг он вспомнил, откуда эта фраза: «Я вас любил когда-то». Его так потрясли эти слова, будто он первым открыл, что на этом свете существует печаль.
— Ты далеко, очень далеко,— громко начал Заза.— Но я тебя вижу. Я даже слышу твое дыхание. Ничего не изменилось. Не думай, что я только сейчас вспомнил о тебе, потому что идет снег. Я и до этого помнил тебя. Всегда... Всегда,— он замолчал, а потом заговорил снова: — Всегда! — Ему доставляло удовольствие произносить эти слова вслух.
Снег сыпал густыми хлопьями. На карнизах и ветках он блестел, как паутина, вытканная из синтетического волокна.
Заза вдруг увидел телефонную будку, опустил руку в карман, вытащил мелочь и вышел на середину улицы — ближе к свету. Двухкопеечная у него оказалась!
Редкая удача, что монета нашлась, когда она была позарез нужна! Он вошел в телефонную будку, снял трубку и набрал номер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
снег.— Мечтаю поехать в Бакуриани! — захлопала в ладоши Нана.— Вы знаете, какой там белый снег? (Как будто бы снег бел не всюду!) —Первый снег похож на первую любовь,— продолжал Папуна; главное для него — говорить, все равно что — лишь бы покрасивее.— Но я никого еще не любила,— сказала Нинико.— А вот меня, например, никто не любит! — заблестели глаза у Наны.— Я тебя люблю! — крикнул ей Папуна.— Вот узнает об этом Лейла! — пробурчал Рамаз.— И любовь, как снег, падает с неба,— продолжал Папуна, не сводя глаз с Наны,— и окутывает весь мир.— Я непременно поеду в Бакуриани,— сказала Нана.— Интересно, и в Бакуриани идет снег? — спросила Нинико.— Сейчас повсюду снег,— отозвался Папуна,— повсюду — и в Бакуриани, и в Москве, и даже в Сахаре.— В Сахаре? — Нана с восторгом ухватилась за слова Папуны,— представьте только снег — в Сахаре! — Папуна передал чашу Зазе: — Пей! — Заза привстал, наполняя чашу, и спросил: — А что, в самом деле идет снег? — Его наивный вопрос вызвал за столом смех. Заза сконфузился и поспешно принялся за вино.— Стой,— крикнул ему Папуна,— разве так можно, скажи хоть что-нибудь! — Что я должен сказать? — Произнести тост за снег! — Что ты, в первый раз за столом? — А если я не умею говорить? —> Умеешь...— Ну, ладно, я пью за первый снег.— И это все? — скривила губы Нана.— Наши ребята совсем разучились говорить.— Заза прекрасно умеет говорить,— тихо сказала Нинико.— Хотите, я вам сыграю Сибелиуса? — воскликнула Нана.— Почему ты назвала именно Сибелиуса? — Папуна взглянул на Нану восторженными глазами.— Ты же любишь Сибелиуса.— А ты откуда знаешь? — Знает,— сказала Нинико...— Сыграйте что-нибудь такое, чтобы можно было потанцевать,— заказал Рамаз.— Нет, я сыграю Сибелиуса.— Нана села за рояль. Торнике до сих пор сидел молча и смотрел на свои руки, без движения лежавшие на столе. Только теперь он поднял голову и проговорил:—Дайте и мне вина! — Он почему-то поглядел на часы. Он улыбался, как добрый дядюшка улыбается детям. Заза подал ему чашу. Торнике наполнил ее и спросил: — Так за что мы пьем? — За первый снег! — ответила Нинико.— О-о, это хороший тост,— одобрил Торнике. Всем своим видом он выражал полное безразличие к тому, за что пьют.— Спасибо, что оценил наши старания,— шутливо поклонился Рамаз>
Торнике удовлетворенно хихикнул.— Может, все же послушаем Нану,— сказала шепотом Нинико, окинув таким взглядом ребят, будто те шумели в концертном зале. Слова Нинико возымели свое действие, все замолчали.— Я очень люблю скандинавскую музыку,— все же не удержался Папуна, надеясь, что его услышит Нана.— Тсс! — погрозила ему пальцем Нинико. Нана играла: во всем мире шел снег и покрывал улицы, крыши домов, деревья. Снег окутывал все вокруг белым туманом, чтобы обнажить только то, забытое, тобой же самим тщательно запрятанное и затерянное в тайниках души. Но оно, оказывается, все равно не погасло, а тлеет как уголек на снегу, бледным красноватым светом, словно на картине Елены Ахвледиани.— Ничего из меня в жизни не вышло! — неожиданно, с силой проговорил Рамаз.— Ничего! Вот я прораб: цемент, кирпич, бетон. Мне тридцать, и, вероятно, я так и умру: цемент, кирпич... А я... Я думал, что я сам... А впрочем, ничего я не думал. Я мечтал строить вокзалы, аэропорты... алюминий, стекло, много солнца. Ведь я архитектор! А кто тебя к этому допустит?! Наверху сидят такие авторитеты — железные авторитеты, железобетонные авторитеты, доктора, академики. Все меняется, а они продолжают сидеть.
— Тсс!
— Архитектору следовало бы помнить: овладевай знаниями, а потом уже...— погрозил ему пальцем Торнике.
— Потом, потом! А может быть, я уже сейчас готов!
— Тебе так кажется! — насмешливо улыбнулся Торнике.
Заза почему-то был твердо уверен (хотя на первый взгляд это казалось непонятным), что именно музыка побудила Рамаза начать этот разговор.
— Знаешь, что я тебе скажу: лучше учиться, чем писать заявления: дайте мне это построить, дайте мне то установить. А вот когда созреете, тогда все придет само... Вы пока еще молоды! — Можно было подумать, что себя Торнике молодым не считает.
— Тсс! — опять зашипела на них Нинико, которую, впрочем, этот разговор явно интересовал куда больше, чем Сибелиус.
— Ты просто педант,— сказал Рамаз Торнике.— Надоела твоя вечная объективность!
— Тебе не нравится объективность?
Торнике обратился к Нинико:
— И вам тоже не нравится объективность?,
— Нет!
— Ого!
Нана продолжала играть. Снег шел в Тбилиси, в Сахаре, в Москве.
По улице шла высокая тоненькая девушка в желтой вязаной шапочке. Девушка иногда терялась в густой толпе прохожих, но шапочка ее все равно была видна. Высокая, смешная шапочка, какую обычно носят дети.
Заза встал, подошел к окну, отодвинул занавеску и посмотрел на улицу.
Вначале он не мог разобрать, в самом деле идет снег или нет. Но, вглядевшись как следует, он увидел: в фиолетовом свете уличного фонаря порхали снежинки. В это время кто-то положил ему руку на плечо, он обернулся — Торнике.
— Не люблю, когда спекулируют таким понятием, как возраст,— сказал Торнике и поглядел на часы.
— Рамаз хороший парень.
В последнее время Зазе стало трудно говорить с Торнике.
На тротуаре лежал круг света от лампиона, точно такой, каким освещают балерину на сцене. Круг непрестанно двигался, словно нащупывал кого-то, и Заза ждал, что вот-вот в круг войдет девушка в желтой шапочке. В это время музыка прервалась и шумное движение стульев оповестило о том, что все уселись за стол. Заза не оборачивался.
«А я-то надеялся, что все давно забыл»,— думал он.
— Заза! — окликнула его Нинико. Он повернулся к столу. Папуна опять стоял. С бокалом в руке он возбужденно что-то говорил. Заза слышал отрывки фраз, лишенные какой бы то ни было связи.
— Современная физика...— говорил Папуна,— абстрактна, как скелет бога.
Нет, это невыносимо!
— Мне ничего не надо,— донесся до него голос Нинико,— только сидеть и вязать, и театра не хочу и вообще ничего!
— Так и состариться недолго,— заметила с улыбкой Нана.
— Ну и пусть, мне не страшно!
— Поэтическая смелость Эйнштейна,— говорил Папуна,— консерватизм Ньютона..,
— Сидеть себе и вязать...
— Не бойся, войны не будет.
— Братцы, я пьян,— сказал Рамаз.
— Хоть бы все время шел снег,— продолжала Нинико,— хоть бы... хоть бы... Боже, как много снега! — воскликнула Нинико, когда они вышли на улицу,
— Давайте пойдем пешком!
— Я тороплюсь,— сказал Папуна,— Лейла дома одна.
— Ага, теперь ты вспомнил о Лейле!
— Я о ней всегда помню!
— И мне утром рано идти в институт,— сказал Торнике.
— Лучше остановим такси. Ты тоже спешишь? — спросила Нинико Зазу.— И тебе надо вставать рано?
— Я всегда встаю рано,— улыбнулся Заза,— в семь часов я уже на ногах!
— Атавизм,— сказал Папуна,— это атавизм чистой воды.— При чем тут атавизм? — возразил Торнике.— Что может быть лучше раннего утра.— Ну вот, я и дома— распрощался Рамаз,— я живу тут же! — Ушел, слава богу,— вздохнул Торнике, пятерых такси не возьмет.— А ты эгоист, однако! — заметил ему Папуна. Заза шел впереди и, не оглядываясь на Папуну, бросил: — Ходи побольше пешком, а не то растолстеешь.— А я не боюсь,— Папуна беззаботно засмеялся.— Да-да, и про гимнастику не забывай.— Начинаем утреннюю зарядку,— подражая диктору, заговорил Папуна,— разведите руки в стороны...— Спорт, спорт, футбол, баскетбол... Хватит, сыт этим по горло! Неужели у нас нет других интересов? Поэзия...— ни к кому не адресуясь, почти про себя проговорила Нинико.— Вот видите, до чего мы дожили,— загорячился вдруг Папуна,— издеваться над поэзией! — Никто над поэзией не издевается,— вступился Заза,— всему свое место! — Хорошо, что еще так, великое вам за это спасибо,— Папуна поклонился.— Большое спасибо! — Почему ты вдруг рассердился? — сказала Нинико, притворившись испуганной.— Меня в самом деле интересует, кто у нас теперь самый лучший поэт? — Руставели,— отрубил Папуна.— Да не может быть? — с деланной наивностью удивилась Нинико.— Представьте себе, что это так! — Вдруг Папуна увидел такси.— Такси, так
си! — закричал он и помчался к машине.— А говорит, что не любит спорт! — засмеялась Нинико. Папуна остановил машину: — А ну, кто едет? — Я иду пешком,— сказала Нинико.— Ты всегда так,— раздраженно заметил Папуна,— значит, и нам придется идти пешком.— Но почему же? Вот Заза меня проводит, верно, Заза? — Провожу,— пожал плечами Заза,— не идти же тебе одной! — Мне в Сабуртало,— извиняющимся тоном проговорил Торнике и посмотрел на часы.— Езжайте, езжайте,— сказала Нинико,— Заза меня проводит.— Ну, всего,— захлопнув дверь, Папуна опустил стекло и, высунув голову, крикнул: — Звоните, не пропадайте! — Оставьте мне сигареты,— попросил Заза, подойдя к машине.— У меня «Прима».— Ничего, давай.— Ну, поехали,— Торнике сел рядом с шофером.— Пока!
Крепко подхватив Зазу под руку, Нинико заскользила по снегу. «Торнике прав,— думал Заза,— наверно, мы хотим большего, чем можем».
— Почему ты не женишься? — вдруг спросила она.
— Только тебя не хватало! И так все меня об этом спрашивают.
— Потому что уже время.
— А почему ты не выходишь замуж?
— Я? — удивилась Нинико.
— Да, ты.
— А кто меня возьмет?
— Это почему же?
— А так! Я же дурнушка! — засмеялась Нинико.
Некоторое время оба шли молча. Заза хотел ей сказать, что, мол, ты говоришь, ты вовсе не дурнушка, но запоздал., и скажи он это сейчас — получилось бы фальшиво. Нинико молчала: наверное, она все-таки ждала, что он скажет ей, что она совсем не дурна собой.
— В театре мне дают только роли некрасивых девушек,— проговорила она некоторое время спустя,— роли из двух слов, выхожу, говорю какую-нибудь чушь и исчезаю, чтобы не испытывать терпение зрителей.
— Будет тебе!..
— Я шучу. А вообще — во всех пьесах роли фельдшериц и служанок достаются мне. Сейчас ставят новый спектакль, там одна роль — специально для меня... совсем без слов: я выхожу на сцену, подметаю комнату и с веником удаляюсь. А в институте я мечтала... Дурочка была, и все!
Заза взглянул на Нинико — на ресницах ее блестели снежинки. Она вовсе не была некрасивой.
— Иногда мне кажется, что я превращаюсь в немую,— продолжала Нинико,— и тогда я не хочу ни театра, ни вообще ничего... хочу сидеть у окна и вязать, и ни о чем не думать. Вот ты же видел, Папуна побежал и сел в такси. А я думала, что поэты и художники любят снег. Нет, все они обманывают таких дурочек, как я. Иногда ночью, когда идет дождь, я думаю, что они, наверное, ходят по улицам. До утра бродят под дождем, насквозь промокшие. А они в это время спят, храпят себе преспокойно.
— Ты еще ребенок,— заметил Заза,— вот вырастешь...
— Ребенок! Это в двадцать четыре года...
— По-моему, Торнике к тебе неравнодушен.
Торнике сам признался ему в этом и просил поговорить с Нинико, Заза тогда решил не вмешиваться, а сейчас неожиданно для себя заговорил об этом.
— Кто?
— Торнике... Разве он плохой парень?
— Все вы хорошие... Все! Все!
Нинико вдруг сорвалась с места и побежала.
— Нинико?! — Заза опешил: этого он никак не ожидал.
,А Нинико все бежала и постепенно терялась за снежной завесой.
Идешь, не подозревая, что поле заминировано. Небо чистое, безмятежное, трава пахучая. Вдруг один шаг — и взрыв, разносящий все вокруг; все разрушено, разворочено, перемешано. А ты идешь дальше, и осколок мины крепко засел в твоем сердце. А на траву капает кровь. И ты сам удивляешься: как это случилось? А потом, потом — смотри, одинокая девушка сидит у окна и вяжет. И снег идет. И годы идут. И закатное солнце оставляет на окне красноватый след. Ничего,— шепчешь ты про себя,— ничего особенного не случилось. А она все вяжет или сидит в холодных кулисах и плачет. А поле большое, каждую минуту может разорваться новая мина. Ну и что же? Ничего,— думаешь ты и продолжаешь свой путь. Вокруг благоухает трава, белая трава. Нет, это снег шелестит, как трава, высокая, таинственная трава.
Улицы стали белыми от снега. И тем резче выделялись черные отпечатки автомобильных шин. Ветви деревьев, мокрые и черные, светились, словно обмазанные фосфором.
На углу стоял милиционер, и Заза попросил у него спички. Милиционер спросил, который час. Было два часа ночи.— Снег,— милиционеру хотелось поговорить.— Да, снег,— ответил Заза.— Это хорошо,— продолжал милиционер,— чистый воздух.— На подъеме буксовала машина.— Ты завтра посмотри, что будет,— вздохнул милиционер,— такое будет твориться.— Да, завтра вам туго придется.— А все же хорошо, что снег,— повторил милиционер.— Спасибо,— Заза протянул милиционеру спички.— Оставь их себе,— отвел его руку милиционер,— сейчас придет моя смена, и я пойду домой.— Да и я здесь недалеко живу,— сказал ему Заза,— спасибо.— До свидания,— милиционер подышал на руки, чтоб согреться.— Ты завтра посмотри, что будет делаться.— Закуришь? — Заза протянул ему сигареты.— Спасибо, я только что курил.— До свидания,— Заза двинулся по подъему.
Высоко над головой монотонно жужжали длинные светильники дневного света. Казалось, что жужжит сам снег, поднимается снизу, достигает светящихся лампионов, а потом исчезает в темном небе. Заза выбросил размокшую сигарету и вытер платком мокрые руки. Как сказал Папуна: «Первый снег похож на первую любовь...»
«Я вас любил когда-то... Я вас любил когда-то... Я вас любил когда-то...» О боже мой, откуда это? «Я вас любил когда-то...» Неужели можно однажды любить, а потом забыть? Можно! Нет, нельзя! Тогда откуда это? «Я вас любил когда-то...» Да, но кто это сказал? «Я вас любил когда-то... Я вас любил когда-то...» Я пьян! — подумал Заза. Он давно не пил вина, и теперь его немного разобрало, слегка кружилась голова. В ушах — как барабанный бой — короткие ритмичные удары, предупреждающие о чем-то, подготавливающие к неожиданной встрече. Он даже знал, что все это значило, но не мог сказать — что именно. Так же, как таинственная клинопись: знаешь, что она означает, а прочесть не можешь. «Среди многих радостей,— думал Заза,— есть счастье, которое принадлежит только тебе. Другого, быть может, оно даже не обрадует, а для тебя оно — все». Он остановился, потому что ему стало жарко. Он расслабил узел галстука и расстегнул воротник. Ему хотелось закурить,
и он пожалел, что не взял у милиционера спичек. А чувство радости постепенно росло, казалось, что неожиданное и неведомое стремительно приближается. Как будто оно вместе со снегом падало сверху. Оно было здесь, над деревьями и домами, над антеннами и проводами, за вновь выпавшим снегом, даже еще ближе —в самом воздухе, растревоженном снежными хлопьями. Он чувствовал их приятное холодное прикосновение на своих руках, щеках, ресницах.
Улица лежала перед ним, как заснеженная река, но в отличие от реки она текла в гору.
Над речкой ива свесила седую Листву в поток. Сюда она пришла Гирлянды плес из лютика, крапивы, Купав и цвета с красным хохолком, Который пастухи зовут так грубо, А девушки — ногтями мертвеца. Ей травами увить хотелось иву, Взялась за сук, а он и подломись, И, как была, с копной цветных трофеев, Она в поток обрушилась. Сперва Ее держало платье, раздуваясь, И, как русалку, поверху несло. Она из старых песен что-то пела, Как бы не ведая своей беды Или как существо речной породы. Но долго это длиться не могло, И вымокшее платье потащило Ее от песен старины на дно, В муть смерти.
(Перевод Б. Пастернака)
И вдруг он вспомнил, откуда эта фраза: «Я вас любил когда-то». Его так потрясли эти слова, будто он первым открыл, что на этом свете существует печаль.
— Ты далеко, очень далеко,— громко начал Заза.— Но я тебя вижу. Я даже слышу твое дыхание. Ничего не изменилось. Не думай, что я только сейчас вспомнил о тебе, потому что идет снег. Я и до этого помнил тебя. Всегда... Всегда,— он замолчал, а потом заговорил снова: — Всегда! — Ему доставляло удовольствие произносить эти слова вслух.
Снег сыпал густыми хлопьями. На карнизах и ветках он блестел, как паутина, вытканная из синтетического волокна.
Заза вдруг увидел телефонную будку, опустил руку в карман, вытащил мелочь и вышел на середину улицы — ближе к свету. Двухкопеечная у него оказалась!
Редкая удача, что монета нашлась, когда она была позарез нужна! Он вошел в телефонную будку, снял трубку и набрал номер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24