Глаза Астг спокойны. В них нет сочувствия и, кажется, нет и огня. Передо мной словно бы не солнечный луч, а лунный свет.
«Радуйся и ликуй...»
Астг продолжает смотреть на меня. Убийственно, что в уголках ее губ и в глазах мне чудится ироническая улыбка.
Астг не выдает себя. Но глаза и особенно губы говорят, что я узнан, и, может, еще вчера...
— Слушаю вас, товарищ.
Я должен что-то сказать. Господи, откуда такой страх?
— Знаете что,— наконец отважился я.— Вообще-то, может, к вам это и не относится, тогда извините, товарищ председатель, но...
Я смог добраться только до этого «но». А дальше? Что дальше? Я уже чувствовал, как она с трудом сдерживает порыв. Порыв неизбывной женской нежности.
Ах, спасите меня! Люди, горы! Спасите!
И я вдруг вспомнил Цицернаванк, кустарник, впившийся в него, и каменную молитву: «Да услышу я голос твоей радости». Вспомнил и обрел дар речи.
— Может, к вам это и не относится, но я должен сказать. Цицернаванк ведь в ваших владениях. На его притолоке начертано...
Астг, кажется, улыбнулась и сказала:
— «Радуйся и ликуй...»
— Вот именно,— приободрился я.— Но Цицернаванк вовсе и не радостен, он какой-то заброшенный.
Астг прервала меня и, как мне показалось, вздохнула.
— А кто рад одиночеству? — лицо ее вновь омрачилось, и я вспомнил, какие молнии метал взгляд Астг, когда она сердилась.— Все покинули Цицернаванк, Только куст-разрушитель цепко впился в его камни. Я понимаю! Вы хотите, чтобы я вырвала с корнем этого непрошенного кровопийцу? Что ж, я услышала голос радости...
Она вдруг улыбнулась и поднялась с места.
Ушла женщина в туфлях на высоких каблуках. Ушел и подросток с сигаретой.
— Вы купались вечером там, в лесном озере?..
Уши мои загорелись.
— Нет, я не подсматривал за вами, когда вы купались!..
Она снова рассмеялась, теперь уже с грустью.
— А хоть бы и подсмотрели. Не грех.— И почти шепотом сказала: — Я всю ночь думала о вас... — Голос ее задрожал, но только на миг. Она тотчас взяла себя в руки.— Честно говоря, боялась, как бы не угодили в лапы медведю. Они у нас здесь свирепые.
Астг взяла со стола пачку сигарет. Курит! Давно ли? Взяла кнут с рукоятью из слоновой кости. Его я видел в руках у Хачипапа в те далекие дни моего детства.
— Я велю вырвать этот бесстыжий куст из груди Цицернаванка, чтобы не разрушал свидетеля былых людских радостей и печалей...
«Радуйся и ликуй».
Она ушла, оставив меня одного...
«Не покинешь, нет?..»
Я вышел.
Из открытого окна слышался голос Астг. Она говорила по телефону уже из другой комнаты.
— Эй, Граче. Да услышу я голос твоей радости...— Зазвенел раскатистый смех.— Притолока Цицернаванка рушится. Ты слышишь меня?.. Пришли людей, пусть вырвут куст. Да чтобы с корнем. Чужие приезжают посмотреть поселок и твое море и жалеют, когда видят, что храм рушится. А мы не жалеем свою красу...
Я заткнул уши.
«Чужой!..»
О господи, как она жестока, звезда моего счастья!
В этом новом светлом поселке я вдруг сразу почувствовал себя никому не нужным, как та порода, которую другая Астг вывозит из туннеля и сваливает в ущелье.
«Радуйся и ликуй».
Я кинулся к кладбищу старого села.
— Поднимись из могилы, Хачипап...
«ТЫ НЕ ПОКИНЕШЬ... НЕТ?»
В ущелье Лорагета и зимой можно отыскать цветок. Найдешь его в расщелине скалы на дереве кизила, что греется под солнцем, найдешь и у ердика овчарни,
откуда бьет теплое дыхание овец, согревающее и камень и росток.
Сорвавшаяся с родников горы Татан река, приближаясь к Цицернаванку, чуть утихает и становится прозрачной, как зеркало. С желтым песком и с пляской кармрахайтов на дне.
Короток путь Лорагета. От истока до слияния с Воротаном золотисто-алый кармрахайт, резвясь, добирается за день. Рыбка бросается с водопада вниз, в пенную радугу воды, и больше не поднимается в свое гнездо, что прячется в красных корнях ивы.
С грохотом падает Лорагет в объятия буйного и мутного Воротана, и, опоясав его синим поясом, течет непокорная река в обиде на Воротан.
Золотистые кармрахайты рвутся из вод Воротана к привычному аромату цветов горы Татан. Но тщетно... Водопад высок, а безрассудный прыжок из западни слаб, И гаснут искорки золотистых кармрахайтов в водах черномордого Воротана.
Короток путь Лорагета. И чтобы за небольшой тот путь дать миру больше и больше, без устали гонит свои прозрачные воды звонкоголосая река — щедрая кормилица этих ущелий.
На зеленом берегу распласталась последняя груша Хачипапа. Умирает она без вздоха, с чувством исполненного долга: шутка ли, сколько лет лакомились ее плодами и люди и птицы.
Здесь будет море. Земля иссохла и взывает: «Жажду— дайте воды».
Без вздоха умер и Хачипап. Сто три года услаждал он себя водами Лорагета и медом земли. И ушел из жизни. А село полнится его внуками и правнуками.
Весна. Кипит земля, и на нее, кипящую, бросили свои короткие тени тысячи молодых яблонек и груш. Они будут расти и плодоносить вместо упавшей сверстницы Хачипапа.
Нет смерти в ущелье Лорагета.
— Старый сад угасает,— говорит Мелик из рода Хачипапа.— Новый будет расти вместо него.
Мы присели и прислонились спинами к стволу распростертого на зеленом ложе дерева, как в детстве, когда подпасками в стужу прижимались потеснее к лежащим на пашне быкам и грели их теплом свои щуплые тела.
Хачипап в таких случаях вздыхал и приговаривал: «Спрячьте руки под живот быка, теплее будет».
Мелик из рода Хачипапа прикуривает от зажигалки сигарету.
— Пустим воду на Ладанные поля, всем молодым дадим земли, пусть строят дома, сажают деревья, приводят невест.
Состарились старые сады в ущелье. И старое село тоже состарилось. И построенный Хачипапом тонратун тоже.
В ущелье новый поселок. Но этого, оказывается, мало. На Ладанных полях хотят строить новые дома отслуживший свой срок солдат и призывник. Призывник пока еще только собирается посадить перед уходом в армию дерево на оживших Ладанных полях и выбрать себе девушку, чтобы потом, когда он тоже отслужит и вернется, и дерево бы подросло, и невеста ждала, а там уж и дом построить — не дело, благо земля теперь есть.
Вот как все повернулось. Некогда босоногие мальчишки обзавелись детишками и теперь вот дома строят, Ладанные поля обживают, хотят жить высоко и привольно. Бабушка Шогер тоже просит Граче:
— Построй, сынок, дом на Ладанных полях, приведи невесту. Порадуй меня на старости лет!..
С горы Татан уплывает облако. Оно оставляет снежную рубашку на зелени и спинах кудрявых баранов.
Нарядно одетая, по-городскому причесанная, проплывает мимо Меликова Астг. На плече у нее кувшин с водой. Это вода из каменного родника для бабушки Шогер.
«Она охлаждает мне сердце»,— говорит старушка.
Узкую тропинку к старому селу проложил Хачипап, когда таскал из леса бревна для тонратуна...
Соскальзывает девушка с камня тропинки. Вдребезги разбивается кувшин. Девушка закрывает ладошкой лицо. А наверху краснеет от смущения вернувшийся накануне из армии ее жених...
Эх, сколько кувшинов разбилось на тропе, проложенной Хачипапом. Сколько молодух замирало от страха перед гневом свекрови: «Век бы тебе сидеть в отцовском доме! Такой кувшин расколотила!..»
Каменный родник одиноко журчит у старого села. Как-то жалобно журчит, будто стонет: оставили, мол, меня, бросили.
Но напрасно сетует каменный родник. Его вода тоже нужна. Она нужна людям. Пить ее будут и стар и млад...
«Пей понемногу, студеная...»
На старой тропинке грязнят свои лапки перепелки- невестки и перепелки-невесты, разбиваются кувшины вместе с надеждами.
— Стыд и позор нам за то, что невесты льют слезы на этих тропинках,— вздыхает туннельщик Мелик.
Целина Ладанных полей ждет рук человеческих, ждет воды, ждет, когда вырастут здесь дома и деревья и зазвенят счастливые голоса молодоженов. Ждет, чтоб и самой омолодиться, подобно саду Хачипапа. В надежде пребывает и молодежь поселка. Чешутся у них руки. А бабушка Шогер тянет нараспев:
«Построй дом на Ладанных полях, Граче. Приведи в него невесту...»
Стыдливо рдеют губы черноокой смуглянки, едва она подумает о внуке бабушки Шогер. Пойдет невестой в новый дом на Ладанных полях? Пошла бы... А живой как ртуть паренек, отработавший трудный день, смотрит сквозь стекла кафе в сторону Ладанных полей и бормочет:
— Дайте им воды, а мне земли, не то женюсь да уеду из ущелья.
Лорагет журчит, будто стонет в ответ: «Куда, куда ты уедешь, цветок мой и семя?»
И Ладанные поля взывают: «Не уезжай. Отдай нам тепло твоих рук. Не уезжай. Видишь, вон ведут воду, скоро утолят жажду. Не уезжай...»
Кармрахайт, удалившись в буйной пляске от своего гнездовья у горы Татан, уйдя в воды Воротана, больше не возвращается назад. Мутны воды грозно грохочущего Воротана, взыгравшего под натиском весеннего половодья. Будь осторожна, прекрасная рыбка кармрахайт...
И зимой можно отыскать цветок на берегах Лорагета. В расщелине скалы, на дереве кизила, что греется под солнцем, у ердика овчарни, откуда бьет теплое дыхание овец, согревающее и камень и росток.
Я знаю, где искать зимние цветы. Я не раз рвал хмельные нарциссы для Астг. Она прижимала их к груди.
Давно это было...
На новой улице нового поселка моя Астг преграждает мне путь.
— Если решил остаться здесь, выбери место, где будешь строиться. Если решил остаться...
Жаль, нет у нее в руках крапивы, не то ожгла бы меня, как в те далекие дни там, у Родника Куропатки.
Я смотрю в ее озаренные светом глаза,
— Была война, Астг...
Влажный свет в глазах гаснет.
— Родник Куропатки окажется в самом центре нового поселка,— говорит она, думая о своем.— Хочешь, возьми участок у самого родника. Только решай сейчас. Потом поздно будет. Будет поздно...
Я жду, может, спросит: «Не уйдешь ведь, нет?»
Не спрашивает. Совсем близко мелькают огоньки туннеля, внизу покоится Цицернаванк.
Умолкший колокол жизнь моя.
Развалины храма,
И нет больше паломников...
Из туннеля, сдерживая караван вагончиков, выезжает другая Астг. Она сваливает породу в ущелье, прикладывает козырьком ладонь ко лбу и долго смотрит на нас. Потом весело машет рукой. Губы ее шевелятся, она что- то говорит, но я не слышу ее голоса.
Передо мной — моя Астг.
Смотрю я на Ладанные поля. Там сейчас свет — это искрятся лампочки туннеля. Он кончается неподалеку от одинокой липы. А начало берет у нового поселка, там, где Граче и Мелик накидывают узду на Воротан. Укрощенные воды горной реки покорно вольются в новый подземный путь и рассеются на землях жаждущих полей.
В ушах моих так и звенит мольба бабушки Шогер: «Когда же вы поднимете воду на Ладанные поля? Когда?»
Вспоминаются и Родник Куропатки, и сухие, растрескавшиеся губы отца, и веселое обещание все той же бабушки Шогер: «Расти большой, когда вырастешь, отдам тебе мою Астг в жены».
И икры мои все еще будто горят от укусов крапивы...
Воспоминания! Одно за другим накатывают они на меня,..
Озимая пшеница уже дала всходы, покрыв пугливой зеленью безводную землю. Если выпадет снег, не замерзнет изумрудное покрывало и заколосятся тогда летом хлеба на Ладанных полях. А если еще и дождь пойдет в мае, теплый тяжелый дождь, непременно быть жатве на Ладанных полях. Но не приведи господь, и снег, и дождь пройдут стороной — не задымятся тогда тониры в селе.
— Есть надежда? — спрашиваю Мелика.
— Есть,— улыбается он.— Вон она, в небе! Снег, он ведь не захочет, не выпадет. И дождь таков — обидится, не пойдет!
И земля взывает: «Жажду — дайте воды».
Дадут. Очень скоро дадут. Для того и обуздывают буйную реку, создают море в ущелье. Вода поднимется, вольется в туннель и придет, придет на Ладанные поля.
И Астг, моя (или не моя) Астг, крикнет с вершины скалы: «Люди, вода пришла!»
Не станет больше Астг отдавать свой свет лесному озерцу. Здесь будет море.
Вода — она и созидатель. Дай ей только верный путь.
Инженер Граче открывает путь на Ладанные поля.
Я на минуту зажмуриваю глаза и вдруг вижу, как из туннеля рвется вода! Поток заполняет все трещины иссохшей земли. Вот он наконец утолил жажду ставших тоже землею Хачипапа и отца моего.
«Охай...»
Досыта напоит вода жалкие чахлые нивы.
И тогда пусть хоть совсем не будет ни снега, ни дождя...
«Жажду — дайте воды».
Скоро уже. Дадут.
По старой тропинке пришел я к дому Хачипапа.
Зима. Заморозила она змей в теснине, которых так боялся отец. Все заморозила. Кроме голода.
Не было хлеба, не было и пути к хлебу. Голод царил в ущельях из края в край.
Пришел я в дом Хачипапа.
— Старый это очаг,— сказал отец,— наверняка у них что-нибудь да есть. Иди туда, зиму там перебьешься.
И я пришел...
В чем душа у мальчонки держалась, а пришел.
Через снега Ладанных полей, что по шейку мне доходили, добрался до села...
Пурга. Ни зги не видать. Шел я на купол Цицернаванка и на трубу дома Хачипапа, а они вдруг пропали из виду. Ноги увязли в снегу, слезы, стекая по щекам, превращались в сосульки. А потом все исчезло в тумане, и я погрузился в мягкую снежную постель...
ДОРОГА СВЕТА
ЭТО ЛЕГЕНДА —
ПРАВДИВАЯ И ДОСТОВЕРНАЯ
На Ладанных полях еще живет старая-престарая липа.
Если смотреть из нового поселка, маленькой и круглой кажется эта одинокая липа.
Косарь всадил свою косу в землю, надел на нее шапку и присел передохнуть под тенью липы. Так делал и Хачипап, когда косил.
Здесь, именно здесь слушал некогда писец Нерсес песню Большого Хачипапа.
«Жажду — дайте воды!..»
Слушал он и песню молодой невесты, что приносила воду своему жениху-пахарю. Девушка приходила сюда из ущелья. Оттуда, из света Цицернаванка,
Я и вино, и вода прозрачная!
И все для тебя, господин мой,
Пахарь земли нашей...
Здесь, именно здесь потчевал некогда Большой Хачипап писца Нерсеса вином и шашлыком из мяса серны.
Под одинокой липой бил родник. Большой Хачипап устраивался под тенью дерева и услаждал слух Нерсеса мастерской игрой на свирели. А много позже он свалил каменные глыбы в Воротан и построил мост, чтобы сын его мог ходить в школу на другом берегу...
Так было. Не веришь?! Взгляни. Вон, видишь, школа во дворце Цицернаванка и песенник Нерсеса в руках у Астг, у звезды Мелика. Открывает Астг песенник, и глаза ей слепит свет, что излучают строки на его страницах.
Всходи, свет мой, всходи,
Глазам твоим солнце из родника.
Душа моя, сердце мое...
Под одинокой липой был буйный родник. Здесь утоляли жажду возделыватель Ладанных полей Большой Хачипап и писец Нерсес,
Одинокое дерево на Ладанных полях осталось жить, родник исчез.
Налетели ураганом кочевые племена из пустынь, что восточнее буйного Аракса, далеко за Каспием. Заполнило войско эти горные долины, испепелило все на своем пути, истоптало виноградные лозы, порушило хачкары. Тысячеглавая орда окунула свою пасть в родник Ладанных полей, сокрушила все окрест. Так было не год, не два — много лет. Большой Хачипап пришел в Цицернаванк к писцу Нерсесу.
«Помоги советом, скажи, как извести врага».
Помрачнел великий писец. Он ли не видел разорения своей страны? Не его ли песни источали мольбу и ярость?
И Нерсес дал совет: «Отведите воду родника Ладанных полей. Исчезнет родник, покинет наши горы и долины враг».
Опечалился Большой Хачипап: как людям-то жить без родника? Но велик был ужас перед сеявшими смерть. И Большой Хачипап прошел по домам, что лепились во впадине ущелья, собрал всю, какая была у людей в запасе, шерсть и забил ею исток родника.
Вода подалась, повернула вспять, пропала в глубинах земли. И ушло войско из ущелий.
Свободно вздохнули горы. А вода пропала...
Пришел в себя в объятиях бабушки Шогер.
— Ребенок замерз,—стонала она,— совсем замерз!
Астг поливала мои обмороженные ноги горючими
слезами и растирала теплыми ладонями.
А козопас дядюшка Мамбре тем временем бормотал себе под нос:
— Иду я за сеном на сеновал, вдруг вижу, в снегу что-то чернеет. И такой был ветер. Ну, думаю, овца убежала из хлева. Подошел поближе, а это наш мальчонка.
Хачипап — белая зима — поднял меня на своих руках, понес в стойло, оттирал там снегом мои ноги.
— Отойдешь, сынок-пошта!—уверял он.
И я отошел. Объятия бабушки Шогер, теплые ладони Астг и Хачипап отходили меня, отвели от края смерти- пропасти. Подпасок Арташ, что был выше меня на две головы, снял с себя папаху и натянул на мою голову.
— Храни,— сказал,— голову, а без ног как-нибудь обойдешься.—Улыбнулся и добавил: — Ты у нас парень холодоустойчивый. Молодец, выдюжил.
Пар от танапура стелился по белой бороде Хачипапа и каплями стекал на ломоть хлеба. Бабушка Шогер протянула кусок рыбы. Да, да, рыбы. А мне-то и хлеб только снился.
— Ешь, родненький.
Хачипап хитро усмехнулся.
— Откуда эта рыба, невестка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10