— Читай.
Десятки глаз с надеждой всматриваются в письма в моих руках.
— «Селсавет,— читаю я при гробовом молчании,— палучит Хачипап Хачунцов».
— Ай да молодец!—Хачипап сыплет мне в карман орехи.— И кто вложил в уста ребенка благословенную русскую речь? Счастливый...
— Учитель Оганес, — гордо отвечает отец.— Я плачу ему за обучение. Каждую неделю отвожу на осле вьюк сена.
— Ба! — удивляются сельчане.— Так дорого?
Хачипап сыплет мне в карман еще горсть орехов.
— Вскрой письмо, вскрой, родной.
Я разрываю конверт и читаю уже по-армянски:
— «Первый поклон — читающему письмо...»
Все село, обратившись в слух, смотрит то на меня, то на письмо.
— «Да будет тебе известно, апер, холода наступили. Скажи Шогер, пусть свяжет мне пару шерстяных носков. Пришлите с оказией, очень ноги мерзнут. Послал вам восемь рублей и четыре аббаси Ч Квитанция в кармане. Если б ты знал, апер...»
— Умереть нам за тебя,— срывается благословение с чьих-то уст.— Парень что надо. Восемь рублей и четыре аббаси! Это же целых две овцы!..
«Парень» — старший внук Хачипапа. Он гариб2.
Бабушка Шогер утирает слезы.
— Ослепнуть мне, ноги у бедного мерзнут..,
Астг протягивает желтую грушу. Я немею от радости.
— Больше не буду стегать крапивой,— говорит она.
Ночью на крышу падают звезды. Хачипап беседует
с моим отцом:
— Какие новости, братец-почта?
— О чем ты?
— Да о реке,— вздыхает Хачипап.— Неужели эта вода так и будет течь без пользы? Сгорают ведь Ладанные поля. А подвести бы к ним воду — всего стало бы вдосталь. Пора людям подумать об этом...
— Ничего я не слышал, апер.
Но вот и Хачипап захрапел, и звезды испуганно разбежались.
Утром бабушка Шогер подносит моему отцу чашку тутовой водки, а мне дает вареное яйцо. Хачипап благословляет нас в дорогу.
— Мамбре в ущелье. Он там с козами. Смотри не забудь обрадовать его, скажи про письмо,— кричит дед вдогонку.
Мне казалось, что ущелье Цицернаванка звенит, да так чисто. По узкой тропинке мы спускались-поднимались. Вот село у подножья скал. Здесь мне насыпают в карман бобов, жаренных на конопляном масле. Отец говорит:
— В этом селе был человек, умеющий читать. Недавно помер.
И тут тоже читаю я.
Еще село. В лесу. В дубах, как в дупле. Отец вздыхает:
— А здесь никто никогда не умел читать.
Узка тропинка — затерянная в ущелье нить. Держаться надо крепко. За камни, за обнаженные корни кустов шиповника. Не дай бог свалиться вниз. На берегу реки есть островок горячего песка. Здесь живет песочного цвета каменная ящерица. Говорят, она прыгает, может прилипнуть к лицу человека. А еще говорят, надо дать ей кувшин золота, и тогда она оторвется от лица.
В этом селе много кувшинов, но хранят в них только просо и чечевицу да письма, полученные из дальних краев. Может, золотом здесь называют просо?..
Над песчаным островком раскинула свою крону одинокая черешня. Под ней расположились козы. Отец приветствует козопаса Мамбре.
— Какие новости, братец-почта?
— В будущем году почту будут привозить летающие машины...
— Ба!.. — рот пастуха Мамбре открывается сам по себе.
— Вот тебе и «ба»! Письмо вам было. Хачипап велел сказать тебе, порадовать... .
— Что пишет?
— Просит носки, ноги, говорит, мерзнут.
— Ба!.. Еще что?
— Больше ничего. Деньги, пишет, послал. Получили?
— А?—кадык пастуха Мамбре задвигался.— А?
В ущелье горячий ветер, песок тоже горяч. У Мамбре опускаются плечи.
— За деньги премного благодарны, получили их. А что это ты сказал о машине?
— Ну сказал,— улыбается отец.— Слыхал я, что в наши горы пришлют летающую машину.
— Ох!—вздыхает Мамбре.— На что нам летающая? Прислали бы такую, чтобы воду этой злосчастной реки подняла наверх. Вот было бы дело. А понапрасну летать незачем. Этим брюха не наполнишь.
Под старой черешней стоят две синие «Волги». Над ущельем рокочет зеленый самолет...
«В будущем году почту будут привозить летающие машины».
Рот пастуха Мамбре так и остался открытым: «Ба!..»
Солнечные лучи играют в стеклах домов. В ущелье Воротана раскинулось большое село. Строящий здесь дороги, мосты, поселок инженер Граче полон энергии. Он показывает подковообразное здание, все из стекла и света.
— Что это? — спрашиваю я.
— Кафе для молодежи поселка.
Вот на этом самом месте стоял тогда его дед, козопас Мамбре, тут, где теперь высится кафе...
Козопас Мамбре так с раскрытым ртом и ушел за козами в горы. А я забрался на черешню. Внизу бушевал Воротан. По бревенчатому мостику отец перешел на другой берег. Я остался на дереве.
Внизу бушевал Воротан. Он сорвал со своей спины и унес мостик. Отец намучился на том берегу, я — на этом. С почтовой сумкой за спиной он совершил путь длиною в день, пока наконец где-то наверху пересек реку, пришел и снял меня с дерева...
Эта черешня еще сохранилась. Старая, отживающая свой век. А рядом кафе, наполненное песнями и светом. Поселку в ущелье четыре года. И мост через реку новый. По нему теперь проходит и стадо овец пастуха Мамбре. И Мамбре теперь редко чему удивляется. А во рту у него приятный вкус кофе, который он только что выпил с внуком Меликом.
— Как, брат? Понравилось?
— Еще бы!
Мелик и меня угощает кофе. Я спрашиваю:
— Ты знаешь про Хачипапа?
— Знаю. Его папаха и трехи хранятся у нас дома.
— А я помню, как на пахоте он одной рукой поднимал плуг.
— Ба!..
Мелик угощает меня и брата сперва вином, а потом кофе и песней. Песня и вино состарились в этом ущелье, а кофе здесь новость. Дом туннельщика Мелика тоже новый.
И у Граче дом, и у Астг тоже.
Дом Мелика возвышается даже над дедовской черешней. Во дворе стоит синяя «Волга», а рядом целый букет детишек, которые не обращают никакого внимания на машину.
Внук козопаса Мамбре туннельщик Мелик рушит дедовский уклад жизни и скалы тоже. Он прорубает русло
для реки, строит плотины, создает водохранилище, море. Ущелье Воротана станет морем, широким и глубоким. Оно напоит обожженную землю Ладанных полей. Ведь вон как стонут!
«Жажду — дайте воды!»—взывает все кругом...
Бабушка Шогер ставит передо мной хлеб и сыр.
— Когда вы наконец поднимете наверх воду из ущелья? Когда?..
Внуки ее, Граче и Мелик, создают в ущелье море, чтобы дать воду иссохшим землям. А этот поселок, построенный ими, этот маленький город останется под водой?
— Нет, будет стоять на берегу,— говорит Мелик,— стоять и глядеться в море.
Все вокруг облито солнцем: и здания, и окна, и занавески в них. На берегу реки против поселка — старое село и одичавшие сады старого села. Живы еще столетняя груша, и яблоня, давшая не один десяток урожаев, и старый рогатина-орешник.
Не раз отец мой, сидя под этим орешником, делил трапезу с Хачипапом. Он разводил костер, а Хачипап забрасывал плетенку в реку, и ко времени, когда огонь уже полыхал, плетенка бывала полна рыбы.
«На деньги, что прислал парень, две овцы купили, братец-почта. И его жизнь да будет долгой, и твоя! Пусть сынок твой напишет ему письмо, чтоб не беспокоился. Вот адрес».
Хачипап стотрехлетними пальцами гладит мои волосы.
«Напиши, милый. Весной я дам тебе саженец груши. Не груша — мед».
Хачипап убирает руку с моей головы, гладит ствол груши. Так гладят стельную корову...
Груша Хачипапа должна остаться под водой. На месте старых садов будет водохранилище. Жаль эти сады. Но они не исчезнут бесследно. От груши Хачипапа взяли черенок. И семья рогатины-орешника тоже вон на склоне Цицернаванка. Три года уже стоит саженец, и тень уже есть от него.
Все в природе обновляется. Люди сменяют друг друга, деревья тоже. Нет Хачипапа, но есть его потомство — девять семей в новом поселке. И грушевый сад есть. Целый склон.
Там, над старыми садами, на опаленнной земле, козы пастуха Мамбре не находили даже колючек, чтобы пожевать. А сейчас вон что делается: рокочет вода в реке, блестит под сенью деревьев нового сада. Граче поставил на реке насос и поднял воду к склонам Цицернаванка.
ХАЧИПАП
Тропинка все такая же, как и много-много лет назад. По той же скалистой теснине спускаемся в село. Старая крепость на краю пропасти. Цицернаванк! Древнее этой крепости лишь легенды времен Ноя.
Ничего не изменилось в селе. Только трещина рассекла крепостную стену. Скала обрушилась, три дома в лепешку смяла. Еще сильнее скривился крест Цицернаванка.
В мирной ночной тишине две звезды сверкали над кривым крестом. Две свечи тлели в подсвечниках ризницы храма. Моя Астг тихо шептала мне в ухо:
«Ты не покинешь наше ущелье, нет?..»
Сейчас Цицернаванк дремал под тяжестью своего многовекового существования, беззвездный и забытый.
Умолкший колокол жизнь моя, Развалины храма, И нет больше паломников...
Пусто в старом селе. Дожди смыли землю с тока. Оголенным и скользким стал головокружительной крутизны склон.
Мы оставили нашу машину на Ладанных полях, спустились вниз, как спускались сюда десятки, сотни и тысячи лет назад многие поколения.
Но почему пусто в селе? Не видно дыма, не слышно ребячьего гомона. На крыше дома Хачипапа свил гнездо аист. И собаки не лают. Молчит село.
Три старика сидят во дворе Цицернаванка. В одном из них я узнал козопаса Мамбре. Подхожу к нему.
— Где люди? Село есть, а сельчан нет.
Мамбре палкой ковыряет землю.
— Переселились в новый поселок.
Он протягивает мне руку.
— А вы что здесь потеряли?
— Пришли на могилу Хачипапа. Тепло тут. Старые камни хорошо греют.
Я обнимаю иссохшее тело Мамбре.
— Ты ведь дядюшка Мамбре?
— Верно, родненький,— радостно вскидывается старик, — я это!
— Дед Граче и Мелика?
— Да, да, родненький. А ты чей?
— Ошта-пошта!..
— Ба! — рот пастуха Мамбре широко раскрывается.
Я сажусь рядом с ним на могильный камень.
— Вспомнил? — спрашиваю.
— Отца твоего? Ну как же!
— И Хачипапа?
— Ба! — улыбается дядюшка Мамбре.— И деда помнишь?
Он ласково проводит рукой по могильному камню...
Сверху кто-то прокричал:
— Хачипап умер, эй!..
Весть обрушилась на село на рассвете. Стада еще не выгнали на пастбища, еще не дымились крыши, и мы с отцом только вошли в село. А голос все надрывался:
— Хачипап умер, эй!..
Если бы сказали, что сено загорелось, и тогда погруженное в сон село не поднялось бы так быстро на ноги.
— Что, что? Как это?..
— Как это — умер Хачипап? Не может быть. Как могло случиться такое, как могло? Замолчи, ворон, не каркай!..
— Хачипап умер, эй!.. — не унимался голос.
Из дома Хачипапа доносился плач бабушки Шогер. Все село — сто двадцать дымов — заахало. Можно подумать, никогда никто не умирал в селе. А ведь было дело, даже жених один как-то помер. Видать, глаза господни были закрыты.
Хачипап не жених. Сто три года прожил он на свете. А село вон как всполошилось.
Злая весть вынесла из дома даже самого председателя сельсовета.
— Что это за дурная башка разоралась?—спросил он, но услышал плач бабушки Шогер и побледнел.— Зачем помер? Кто теперь будет ремни на плугах затягивать?
В селе было всего три плуга. Ремни их латал-затягивал только Хачипап.
Приносили три бычьи шкуры, расстилали на его крыше. Хачипап засучивал рукава, брал в руки нож, склонялся над кожей.
«Да будет долгой жизнь».
Приходил пастух, отвешивал поклон Хачипапу.
«Ковер ткут в приданое дочери. Не зайдешь ли канву навести?»
Хачипап отрывался от дела, шел наводить канву.
«Пусть будет счастлива».
Пастух потом забывал пригласить его на свадьбу. «Ничего, — не обижался Хачипап.— У бедняги не густо в хозяйстве».
Сосед приносил Хачипапу седло залатать. И дед латал. Не грех бы попросить за это воз травы привезти, но Хачипап стеснялся, молчал. «Трава нынче плохая, сгорела вся, где ему взять?»
Село переполошилось. Кума Хачипапа стенала и била себя по коленям.
— Вай, ослепнуть мне. Последний кувшин треснул! Кто теперь залепит?
Хачипап знал и гончарное дело. Не только кувшин — треснувшие карасы из-под вина, бывало, так сладит, словно новенькие. Владелец карасов скажет: «Погоди, Хачипап, сейчас зарежу курицу». — «Ни к чему это,— махнет рукой Хачипап.— Пусть курица носит яйца, в нужде ведь живете».
Из-за хлевов вынырнул запыхавшийся пастух. Словно пес за ним гнался.
— Что ж теперь будет, коли корова не сможет отелиться? Ай, Хачипап, и зачем ты помер...
Случалось и такое. Отяжелевшая корова не могла отелиться. И опять вся надежда на Хачипапа. Он освобождал корову от бремени, и теленок рождался цел и невредим.
«Благослови тебя бог, Хачипап,— радовался хозяин.— Вечером пришлю тебе мацун».
Обещали и забывали. Хачипап не напоминал. Никому ни о чем не напоминал...
— Ну разве это дело? Зачем он помер?— не унимался пастух.
Кто-то хлопнул папахой о колено.
— Не вовремя помер, старый! Кто теперь соорудит мне тонир?
Весть о смерти Хачипапа докатилась до мельницы, что у Цицернаванка. Мельник обомлел:
— Как помер? А кто направит мои жернова?
Село шумело, словно лес в бурю. А издали доносился плач бабушки Шогер:
— Переломился хребет деревни, эй...
Как сегодня все это было: бабушка Шогер взяла меня за руку, поставила перед телом старика.
— Прочти ему письмо внука. Пусть услышит.
Из-под ее руки смотрит мне в глаза Астг. Я проглотил кашель.
— «Селсавет... Палучит Хачипап Хачунцов...»
И мне показалось, будто старик сказал: «Вот молодчина».
— «Первый поклон — читающему письмо. Носки, что послала Шогер, получил...»
Бабушка Шогер всхлипнула:
— Ослепнуть мне!..
Письмо положили Хачипапу за пазуху.
В притворе Цицернаванка рядом с могилой писца Не- рсеса поднялась могила Хачипапа. Письмо тоже было там, с ним...
СТАРОЕ ВИНО, СТАРОЕ ПЛАМЯ
Дядюшка Мамбре берет меня за руку.
— Ну, вставай, — говорит, — вставай. Идем домой.
Удлиняются тени Цицернаванка. На карнизах воркуют голуби...
«Ты не покинешь наше ущелье, нет?» — полынно дышит мне в лицо Астг...
Дядюшка Мамбре взбирается по каменной лестнице старого дома.
— Помнишь?
Еще бы! Сколько раз поднимался по этим ступеням вместе с Астг.
Камни замшели, стали зеленые.
— Шогер в новом поселке,— говорит дядюшка Мамбре.—Не знает, что ты здесь, не то бы...
Мелик и Граче разводят костер в древнем очаге. Будет шашлык.
Дым горек, дом пуст, небо беззвездно. Нет моей Астг. В старом доме все как и было: резной свод очага, кладовая. Даже старый черпак бабушки Шогер тоже тут. Небось новый сладили, потому этот и не взяли. Сел я на ветхий стул, и почудилось, что передо мной пахнущие
грушей руки Хачипапа, и будто только что Астг стеганула меня крапивой, и укус этот слаще Хачипаповой груши...
Дядюшка Мамбре устроился на тахте.
— Когда село перекочевало в новый поселок, радостнее на душе стало. Ближе к миру мы теперь. В старом селе никто больше не живет. Только иногда заглянем помянуть былое.
...Развалины храма, И нет больше паломников...
Дома старого села целы; вот и здание школы — две комнатенки под плоской крышей. Все как тридцать лет назад, когда я был маленьким почтальоном, и как пятнадцать лет назад, когда я учил здесь людей грамоте...
— Старые очаги мы не рушим,— говорит Мелик.— Тут есть даже тысячелетние дома. Бережем наше прошлое.
А прошлое это вон какое: храм пятнадцативековой давности и домов больше сотни, тоже не вчерашней постройки. Старое село — оно как Матенадаран. Только хранятся тут не рукописи, а древние жилища.
Падающая со скал родниковая вода по каменным трубам течет к домам, всегда прозрачная и чистая. Ниже села в глубоком ущелье гремит Воротан. Напротив Логарет. Сорвавшись с ледников скалы Татан, она грохочущим водопадом сливается с большой рекой. Грохот по- своему убаюкивает старое село, оберегает покой всех тех, кто из века в век по склонам этих скал сходил к реке, всех, кто со времен Большого Хачипапа и писца Нерсеса обрабатывал эту землю, растил на ней виноградную лозу, инжир и краснобокие персики.
Сады, как ковры, волнами спускаются к реке. И кажется, будто это бабушка Шогер помыла их, чтобы чище да ярче стали, расстелила посушить и забыла, ушла в новое село...
Хачипап сыплет мне в карман орехи и говорит: «Вот молодчина».
Так было всякий раз, когда я приходил сюда вместе с отцом-почтальоном, а потом и один, когда юношей учителем вернулся в село. Тогда бабушка Шогер поцеловала меня и сказала: «Вырос, родненький...»
— Во что бы то ни стало надо сохранить эти чудо- сады на скалах — наши кладовые вина и плодов,— говорит Мелик.— Не уследишь —быть беде. Оползни свое дело сделают. И оголятся тогда наши зеленые скалы.
Мелик берет в руки старый-престарый кувшин и разливает вино в глиняные чаши, которые когда-то, очень давно, смастерил сам Хачипап. Вино нежно-розового цвета, приятное на вкус и легкое — порождение солнца, бурных вод и мирных скал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10