Жажду-дайте воды
Роман
ЖАЖДУ-ДАЙТЕ ВОДЫ
ДОРОГА ЖАЖДУЩАЯ ДАВНЫМ-ДАВНО ЭТО БЫЛО
Прерывистая нить тропинки, поднимаясь из ущелья, безжизненно стелется по высохшей земле Ладанных полей. На простор выбирается сторожко, как бы затаив дыхание,— каменная теснина кишит клубками ядовитых змей.
Нет иного пути у моего отца, почтальона. К селам, что лепятся на краю Ладанных полей, нет другой дороги. А там глаза и сердца тех, кто ждет вестей издалека. И мы взбираемся по этой тропинке: отец с большой почтовой сумкой за спиной, я — с маленькой...
Дальние это были села. Пока мы добирались до первого из них, души иссыхали от жажды.
Велики Ладанные поля — от горизонта до горизонта. Длинна дорога наша, а воды на ней всего горсть — Родник Куропатки. Не утолишь здесь жажды, губы растрескаются, как земля Ладанных полей, и, чего доброго, останешься на полпути...
Ступаем мы по обожженным камням. И нет вокруг ни деревьев, ни травы, ни цветов. Опаленную солнцем землю пожирает змея Наверное, оттого ужаленный ею буйвол мгновенно падает замертво.
То и дело натыкаемся на скелеты: человечьи, лошадиные... И все они столетней, а может, и тысячелетней давности.
Проходя мимо них, отец обычно замолкал и брал меня на руки. Язык у него развязывался только у Родника Куропатки.
С сумкой за спиной отец припадал к роднику. Надолго приникали мы к каменной чаше, куда из скалы стекала тоненькая струйка. Он погружал в воду усы, а я всю свою рожицу. Первым пил я.
«Вода малому», — говорил отец.
И я пил. Иссякала каменная чаша. Отец ждал, пока она вновь наполнится.
Он пил долго, долго. И все благословлял Хачипапа. Тот и на сей раз с дьявольской находчивостью заткнул пасть змее из ущелья.
Завяжу, завяжу крепко и пасть и пуп братца Змея...
Отец слизывал оставшиеся на усах капли воды и облокачивался на сырой камень родника. А я думал о Хачипапе. Все умел Хачипап, даже завязывать пасть змее...
Вот у родника появилась бабушка Шогер. (Мне она и тогда казалась бабушкой.) С ней тоненькая высокая девочка Астг. Бабушка Шогер жена сына Хачипапа, козопаса Мамбре, мать одиннадцати детей. Меньшая ее дочь, Астг, как заплатка на платье у матери, всюду с нею. У бабушки Шогер за плечами корзина, собралась, видать, за ежевикой на склоны Ладанных полей. Она ставит корзину на землю, набирает в горсть воды и поит девочку, а затем сама делает несколько глотков и спрашивает отца:
— Что новенького, братец-почта?
— Ничего,— вздыхает он в ответ.— Опять засуха...
Бабушка Шогер поправляет изодранное платьице Астг.
— И зачем только ты на свет родилась? Нет мне от тебя покоя, носишься как угорелая. Вся ободралась.
От стыда за дочку бабушка Шогер краснеет. Краснеет и отец. Он тоже одет в латаные-перелатаные блузу и штаны. Бабушка Шогер протягивает мне пригоршню ежевики:
— Расти большой. Когда вырастешь, отдам тебе мою Астг в жены.
Астг хлещет меня кусачей крапивой по голой коленке. Я сжимаю зубы, делаю вид, что мне вовсе и не больно, и стараюсь не глядеть в ее черные, как спелая ежевика, глаза. У Астг обнажены и плечо и коленки — какой-то бесстыжий куст располосовал ее ситцевое платье. Безжалостный куст! А может, и не безжалостный?.. За что Астг огрела меня крапивой?! Не будь здесь отца и бабушки Шогер, я бы так отделал ее голое плечо, вечно горело бы. Хорошо ей! Вон как хохочет, сверкая зубами-рисинками...
— Мамбре дома, Шогер?—спрашивает отец.
Мамбре— тощий, тщедушный человек, щелкнешь по
носу — отдаст богу душу. В глубине его глаз всегда прячется гнетущая тоска.
— Нет его,— вздыхает бабушка Шогер,— топчет горные тропы вместе с козами. О-ах!..
И отец мой охает-ахает.
Астг показывает мне язык.
А отец продолжает разговор.
— Хачипап дома?
— На молотьбе,— отвечает бабушка Шогер.— Письмо есть?
— Есть...
Они еще долго беседуют о том о сем, еще не раз охают и ахают. И наконец расходятся: мы идем своей нелегкой дорогой, они — своей.
Давным-давно это было.
Машина поднимается к Ладанным полям. Шелестит мелкий гравий. Гладкая, хорошая дорога, но былой страх еще живет во мне, и я внутренне сжимаюсь. Спрашиваю едущего со мной инженера:
— Когда проложили эту дорогу, Граче?
— Четыре года назад.
— Змея не помешала?..
Он смеется.
— Подползала к бульдозерам. Только много их было, не одолела.
Инженер Граче — старший внук бабушки Шогер, сын Арташа, того, что был подпаском.
Когда с почтовой сумкой за спиной сновал по этим местам, Граче еще не было — Арташ тогда в холостяках ходил. А потом, когда я работал учителем в их селе, Граче только в пеленках барахтался. Зато сейчас...
Не успел Граче еще разок-другой пошутить, как мы выехали из ущелья к Ладанным полям. Смотрю и не вижу старой тропинки. Оно и понятно. Найдешь ли в большой реке след тоненькой нити ручья?
Тропинка исчезла...
Стоим на обожженной земле. Граче напряженно вглядывается в сторону Родника Куропатки. Что хочет он увидеть сквозь осеннее золото? Стайку куропаток,
слетевшихся туда, или еще что-то? А может, пробует учуять влагу родника? Я тоже смотрю туда. Вдруг да покажутся дядюшка Мамбре, бабушка Шогер, а может, отец или Хачипап. Но нет, никто не придет. Хоть бы Астг, мою Астг увидеть. Она живет сейчас в этих ущельях. Бабушка Шогер и дядюшка Мамбре тоже еще здравствуют. Не встречу я только Хачипапа да отца моего. Ни сегодня, ни завтра, никогда.
Граче тянет меня за рукав:
— Слышишь, они под землей.
Я вздрагиваю:
— Кто?
— Ребята. Прорываем туннель.— Граче ковырнул носком ботинка землю.— Хочешь посмотреть?
Я отвожу взгляд от далей Родника Куропатки. Не сбыться надежде, не придет моя Астг за водой. Не придет, и не будет у нее в руках крапивы.
Внизу, в глубине ущелья, грозно грохочет Воротан. А с могучих плеч скалы водопадами стекает и вливается в него синяя-синяя Лорагет. У слияния рек на язычке скалы высится Цицернаванк увенчанный косым пламенем искривленного креста, а под сводами эхом отдается голос бабушки Шогер: «Э-эй, Астг, иди домой!»
Вон тропинки, вон и заснеженная гора Татан, и ущелье. А в ущелье село. На берегу реки сад, в саду — старая груша Хачипапа.
Передо мною целый мир — ущелье в ущелье, скала на скале, мир, осиянный светом Астг и реликвиями минувших времен...
Астг не придет к Роднику Куропатки за водой. Не придет, это ясно.
Жаждущая земля Ладанных полей изнывает. За целый год здесь не пролилось и капли воды. Несчастная земля! Иссохли губы ее и язык. Трещина рассекла крест Цицернаванка и ствол груши Хачипапа, который выше кривого креста. Вход в туннель манит своим влажным дыханием, запахом свежевзрытой земли, светом фонарей— один, два, тысяча... Каменный свод отделан искусной резьбой.
Вхожу в туннель, и меня охватывает благоговейный страх, как и многие годы назад, когда впервые ступил я под расписные своды Цицернаванка.
По туннелю тянется желтая цепочка света — возьмись за нее и иди.
Был свет и в Цицернаванке — огонь очей моей Астг, свет улыбки на ее губах...
Чаша родника медленно наполнялась водой. Перед тем как уйти, отец мой еще раз опорожнял ее. Пил он, стоя на коленях, словно молился. Пил, а сам все смотрел на растрескавшуюся, иссохшую землю и будто стыдился, что он утолил свою жажду, а она нет: «Я ублажил себя, а ты, земля?»
Бабушка Шогер вздыхала:
«Чтоб разверзлось сухое небо!»
Вздыхала и уходила. Только недалеко. Чуть пройдет и остановится.
«Хачипап заждался. Принеси вечером письмо».
«Принесу,— скажет отец,— сейчас после этой деревни в вашу зайду».
Из-под трехов бабушки Шогер поднимаются облака пыли.
«Чтоб ты разверзлось, сухое небо!..»
Не небо — земля обрушивается под нами. Не сама по себе рушится — рушат ее. Глянешь вокруг от входа в туннель — все Ладанные поля видать. И дальний берег кажется близким. Затяни я сейчас живущий в моей памяти с тех давних времен «Оровел» пасущиеся вон на том склоне буйволы обрадуются, и та девушка, что несет воду пахарю, замедлит шаг и, может, подумает: «Джан, умереть мне за тебя и за твой «Оровел».
Однако отсюда до тех мест дорога длиною в день, И если голос мой донесется до них, то рука не дотянется. Между нами ущелье Воротана — бездонное, как само небо. Семь сел в этом ущелье, а над ними высится гора Татан: вершина в облаках, а подножье в водах глубокой реки. У кромки снегов на Татане рассыпаны хмельные нарциссы, напоенные снегом виноградные лозы, инжир и гранат.
Если бы, отозвавшись на зов Астг, я не принес ей хмельных нарциссов, Астг не простила бы мне этого. И я приносил их.
Бабушка Шогер выводила, как молитву, слова древнего «Оровела»:
«Жажду — дайте воды...»
И угощала меня хлебом и сыром, не переставая при этом попрекать:
«И когда вы наконец подведете воду к Ладанным полям, когда? Или ты не мужчина? Ответь же мне!»
А что я мог ответить?
Интересно, узнает меня бабушка Шогер? И скажет ли, как прежде: «Расти большой. Когда вырастешь, отдам тебе мою Астг в жены»?
Давно это было. На висках моих уже серебрится седина. Целых пятнадцать лет прошло с тех пор, как я последний раз ел тут хлеб с сыром.
— Узнает ли Астг меня?
СВЕТ БЫЛ СИНИМ
Изнемогающие от жары пчелы тянулись к прохладному туннелю. Над ущельем пронеслось легкое облачко. Занялся было дождь, но, похоже, передумал. Несколько капель, словно жучки, блеснули в воздухе и пропали в иглистых лучах солнца. Из конца в конец над ущельем перекинулась необычно широкая и какая-то словно тяжелая радуга. Туннельщик Мелик размечтался:
— Вот бы по этой радуге перейти через ущелье!
Туннельщик — внук козопаса Мамбре. Тщедушный,
словно мальчонка.
— Перейдешь,— говорю я и вспоминаю, что когда-то давно, еще ребенком, он был моим учеником у них в селе.— Перейдешь, ты легок.
Радуга в глубоком ущелье. И солнце в ущелье. Й река так далеко, что даже Мелик с его тонким слухом не слышит грохота падающей на камни воды.
Мелик качает головой.
— Никак не поверю, что вода поднимется на Ладанные поля.
Граче смотрит на туннель. Там светятся электрические лампы, как светлячки в ночи.
— Для чего же мы тогда роем его, Мелик?
— Ты старше меня, брат,— пожимает плечами Мелик.— Велишь, вот и рою. К тому же ты инженер. А я...
И он смеется. Зеленая каска на его голове кажется рыцарским шлемом. А лицо такое простодушное и доброе, можно подумать, он так и родился с улыбкой.
Мне рассказали занятную историю. Едва Мелик вернулся с войны, бабушка Шогер насела на него: должен, мол, жениться, и все тут. Делать нечего, собрался Мелик и пошел в соседнее село. Знал, куда пойти! Пришел, а навстречу ему хозяин девушки, отец, значит.
«Где жених-то, мальчик?»—спрашивает.
Услыхал Мелик такой вопрос, схватил в руки полы и айда домой.
Бабушка Шогер не того десятка. Узнав о случившемся, вооружилась палкой и пошла к дому хозяина девушки.
«Эй, кому это вы посмели от ворот поворот показать? Ну-ка я вас...»
Через неделю в ущелье гремела свадьба.
Вот какое было дело. Ребята, вспоминая об этом, и по сию пору заливаются смехом.
Мелик не смеется, когда рассказывают эту историю.
О его брате, инженере Граче, который старше всего на год, не подумаешь, что на войне был. Совсем юноша. Лицо смуглое, волосы густые, как у отца, у пастуха Арташа. Но в них уже пробивается седина. Только она словно бы не его, будто запуталась в черных волосах с той самой поры, как бабушка Шогер прижала к своей груди горемычную голову парня, вернувшегося с войны, и повела его показывать могилу матери во дворе Цицернаванка.
«Ушла, сынок, с мыслью о тебе! — сказала она.— Плачь, милый, плачь...»
Радуга гасла, оставляя только отсветы на плечах скал. Должна же она что-то оставить, нельзя ведь просто исчезнуть.
Рядом с ним раскрытая пасть туннеля. Мне вспоминается мать Граче и Мелика. Теперь бабушка Шогер заменила им и мать. Вспоминаю я и их отца Арташа, на войне со мной был...
Туннель начинается с верхней окраины села и, минуя вторую, третью деревню, устремляется к плато Воротана. Там создают море.
В детстве Граче не раз, поспорив со своими сверстниками на полный карман орехов, проникал в потайной лаз Цицернаванка и надолго исчезал в его темном и узком зеве.
Наверху его ждал Мелик, дрожа от страха: шутка ли, под землей живет черный дэв! Так говорила бабушка
Шогер. Говорила, хотя ни она, ни даже ее свекор Хачипап, которому было уже сто три года, никогда не видывали этого дэва.
Мелик ждал брата. Проход под храмом длинный. Говорили, что тянется он до грохочущей реки. Если Граче принесет в бутылке воду, значит это верно и он выиграл пари. И дэва, выходит, никакого в помине нет. Но если не принесет?..
Мелик с тревогой смотрел на выбирающегося из-под земли Граче. Ура, в бутылке вода!
И он летел к брату:
«Дэвы были?»
Граче, весь в пыли, измученный, отвечал:
«Там я слышал только звук воды: у-у-у...»
...В тот день Мелик тоже долго ждал брата—сержанта Граче.
И в тот день Граче пробирался лазом под старой церковью. Старик сторож утверждал, что лаз ведет к морю. Он будто бы в молодости сам не раз этим путем доходил до моря, плещущегося за большой горой...
Поступил приказ: взорвать занятый врагом железнодорожный мост по ту сторону горы.
Командир роты спросил: «Кто готов выполнить задание?»
«Я!—тотчас отозвался сержант Граче. — Я пойду».
Командир недоверчиво глянул на узкоплечего паренька. Ему едва исполнилось двадцать, худой, щуплый. Сдюжит ли?
«Ты?»
«У нас в деревне тоже под храмом есть лаз. По нему я не раз проходил до самой реки...»
Рядом стоял брат. Он хотел закричать: «Неправда!» Но так и не смог раскрыть рта. Ведь это не было неправдой. Граче! Что он делает! Рвется в лапы самой смерти. В проходе под Цицернаванком черных дэвов не было, а здесь они есть — дэвы с черной свастикой.
Граче сказал брату:
«Если не вернусь, дома язык держи за зубами.— И улыбнулся.— Да смотри, в будущем не суйся под Цицернаванк. Опасно».
Граче полез. У Мелика дрогнули губы, а медсестра Вера закрыла глаза руками. Ей тоже хотелось удержать Граче, но она только тронула Мелика за плечо.
«Вернется?»
Мелик спрятал за пазуху дневной паек брата. Сестра Вера зажала в ладошках миску с кашей, чтоб не остыла. Она пожгла бы пальцы, все грела бы и грела кашу, лишь бы Граче вернулся! Лишь бы вернулся...
С горы хорошо просматриваются линия будущего канала и Цицернаванк, под которым не единожды пробирался к реке непослушный мальчишка Граче. Туннель пройдет под храмом. И хлынет вода к этой жаждущей земле.
Я спрашиваю:
— А что было после, Граче?
— Взрыв был. Мост взлетел к небу... И еще лицо Веры. Белое-белое...
Граче говорит, а сам не отрывает глаз от туннеля. Оттуда ему подмигивают лампы-светлячки.
Чего ждет Граче? Света, воды или ту белолицую медсестру?
Прошли годы с тех пор, как он взорвал мост на побережье. Теперь инженер Граче взрывает скалы и горы. Он должен подвести воду к Ладанным полям. Чтобы бабушка Шогер сказала: «Охай»
Дорогу воде прокладывает. И весь он сейчас в этой дороге. Ждет не дождется...
— Не дождется? — говорю я Мелику.
— Ждет Веру,— шепчет Мелик.— Очень ждет. Надеется...
— Вон что.
— Так-то! — Мелик мрачнеет.
По туннелю тянутся рельсы узкоколейки. На них падает свет от лампочек. И кажется, будто серебристые ручейки несутся к дальним берегам. Граче весь в ожидании. Но кто-то другой тоже ждет.
Кого?..
Где ты, Астг, мой дальний свет? Ожги меня крапивой...
ГОРЯЧИЙ ВЕТЕР, ГОРЯЧИЙ ПЕСОК
Ущелье Воротана. И село в ущелье. Село моей Астг.
Отец с трудом взбирается на плоскую крышу Хачи- папова дома.
— Э-эй, получайте почту, люди!
Он скидывает с плеча сумку и спрашивает:
— Пить хочешь, сынок?
— Нет, — качаю я головой.
— Голоден небось?
Я молчу. Отец неспроста таскает меня, маленького, босоногого, по этим ущельям. Хочет приучить к крутым горным тропкам, к труднопроходимым зарослям, чтобы когда-нибудь потом я взвалил на себя его ношу.
Виднеющийся в расщелине скалы церковный купол напоминает каменного медведя. Он словно задрал кверху морду и рычит. А чуть поодаль вроде бы собака вгрызлась в медведя-скалу и роет пещеру.
Все вокруг сотрясается. Кричат совы, гудят водопады. А мы с отцом идем да идем...
Но вот в скалах вдруг показались горки кизяка, деся- ток-другой хижин, красные и желтые кровли — это на них сушеные груши, бусы шиповника, кизил и вобравшие в себя все солнце тыквы.
Столбы дыма обнимают склон скалы. С крыши, сидя верхом на собаке, голопузый мальчишка швыряет мне вслед камни и кричит:
— Ошта-пошта...
Бабушка Шогер крошит ячменный хлеб в сироп из шиповника и ставит миску передо мной.
— Ешь, родненький.
На крыше у Хачипапа собирается все село. Каждый дом имеет кого-то в дальних краях. Каждый дом ждет писем. Отец передает мне несколько конвертов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Роман
ЖАЖДУ-ДАЙТЕ ВОДЫ
ДОРОГА ЖАЖДУЩАЯ ДАВНЫМ-ДАВНО ЭТО БЫЛО
Прерывистая нить тропинки, поднимаясь из ущелья, безжизненно стелется по высохшей земле Ладанных полей. На простор выбирается сторожко, как бы затаив дыхание,— каменная теснина кишит клубками ядовитых змей.
Нет иного пути у моего отца, почтальона. К селам, что лепятся на краю Ладанных полей, нет другой дороги. А там глаза и сердца тех, кто ждет вестей издалека. И мы взбираемся по этой тропинке: отец с большой почтовой сумкой за спиной, я — с маленькой...
Дальние это были села. Пока мы добирались до первого из них, души иссыхали от жажды.
Велики Ладанные поля — от горизонта до горизонта. Длинна дорога наша, а воды на ней всего горсть — Родник Куропатки. Не утолишь здесь жажды, губы растрескаются, как земля Ладанных полей, и, чего доброго, останешься на полпути...
Ступаем мы по обожженным камням. И нет вокруг ни деревьев, ни травы, ни цветов. Опаленную солнцем землю пожирает змея Наверное, оттого ужаленный ею буйвол мгновенно падает замертво.
То и дело натыкаемся на скелеты: человечьи, лошадиные... И все они столетней, а может, и тысячелетней давности.
Проходя мимо них, отец обычно замолкал и брал меня на руки. Язык у него развязывался только у Родника Куропатки.
С сумкой за спиной отец припадал к роднику. Надолго приникали мы к каменной чаше, куда из скалы стекала тоненькая струйка. Он погружал в воду усы, а я всю свою рожицу. Первым пил я.
«Вода малому», — говорил отец.
И я пил. Иссякала каменная чаша. Отец ждал, пока она вновь наполнится.
Он пил долго, долго. И все благословлял Хачипапа. Тот и на сей раз с дьявольской находчивостью заткнул пасть змее из ущелья.
Завяжу, завяжу крепко и пасть и пуп братца Змея...
Отец слизывал оставшиеся на усах капли воды и облокачивался на сырой камень родника. А я думал о Хачипапе. Все умел Хачипап, даже завязывать пасть змее...
Вот у родника появилась бабушка Шогер. (Мне она и тогда казалась бабушкой.) С ней тоненькая высокая девочка Астг. Бабушка Шогер жена сына Хачипапа, козопаса Мамбре, мать одиннадцати детей. Меньшая ее дочь, Астг, как заплатка на платье у матери, всюду с нею. У бабушки Шогер за плечами корзина, собралась, видать, за ежевикой на склоны Ладанных полей. Она ставит корзину на землю, набирает в горсть воды и поит девочку, а затем сама делает несколько глотков и спрашивает отца:
— Что новенького, братец-почта?
— Ничего,— вздыхает он в ответ.— Опять засуха...
Бабушка Шогер поправляет изодранное платьице Астг.
— И зачем только ты на свет родилась? Нет мне от тебя покоя, носишься как угорелая. Вся ободралась.
От стыда за дочку бабушка Шогер краснеет. Краснеет и отец. Он тоже одет в латаные-перелатаные блузу и штаны. Бабушка Шогер протягивает мне пригоршню ежевики:
— Расти большой. Когда вырастешь, отдам тебе мою Астг в жены.
Астг хлещет меня кусачей крапивой по голой коленке. Я сжимаю зубы, делаю вид, что мне вовсе и не больно, и стараюсь не глядеть в ее черные, как спелая ежевика, глаза. У Астг обнажены и плечо и коленки — какой-то бесстыжий куст располосовал ее ситцевое платье. Безжалостный куст! А может, и не безжалостный?.. За что Астг огрела меня крапивой?! Не будь здесь отца и бабушки Шогер, я бы так отделал ее голое плечо, вечно горело бы. Хорошо ей! Вон как хохочет, сверкая зубами-рисинками...
— Мамбре дома, Шогер?—спрашивает отец.
Мамбре— тощий, тщедушный человек, щелкнешь по
носу — отдаст богу душу. В глубине его глаз всегда прячется гнетущая тоска.
— Нет его,— вздыхает бабушка Шогер,— топчет горные тропы вместе с козами. О-ах!..
И отец мой охает-ахает.
Астг показывает мне язык.
А отец продолжает разговор.
— Хачипап дома?
— На молотьбе,— отвечает бабушка Шогер.— Письмо есть?
— Есть...
Они еще долго беседуют о том о сем, еще не раз охают и ахают. И наконец расходятся: мы идем своей нелегкой дорогой, они — своей.
Давным-давно это было.
Машина поднимается к Ладанным полям. Шелестит мелкий гравий. Гладкая, хорошая дорога, но былой страх еще живет во мне, и я внутренне сжимаюсь. Спрашиваю едущего со мной инженера:
— Когда проложили эту дорогу, Граче?
— Четыре года назад.
— Змея не помешала?..
Он смеется.
— Подползала к бульдозерам. Только много их было, не одолела.
Инженер Граче — старший внук бабушки Шогер, сын Арташа, того, что был подпаском.
Когда с почтовой сумкой за спиной сновал по этим местам, Граче еще не было — Арташ тогда в холостяках ходил. А потом, когда я работал учителем в их селе, Граче только в пеленках барахтался. Зато сейчас...
Не успел Граче еще разок-другой пошутить, как мы выехали из ущелья к Ладанным полям. Смотрю и не вижу старой тропинки. Оно и понятно. Найдешь ли в большой реке след тоненькой нити ручья?
Тропинка исчезла...
Стоим на обожженной земле. Граче напряженно вглядывается в сторону Родника Куропатки. Что хочет он увидеть сквозь осеннее золото? Стайку куропаток,
слетевшихся туда, или еще что-то? А может, пробует учуять влагу родника? Я тоже смотрю туда. Вдруг да покажутся дядюшка Мамбре, бабушка Шогер, а может, отец или Хачипап. Но нет, никто не придет. Хоть бы Астг, мою Астг увидеть. Она живет сейчас в этих ущельях. Бабушка Шогер и дядюшка Мамбре тоже еще здравствуют. Не встречу я только Хачипапа да отца моего. Ни сегодня, ни завтра, никогда.
Граче тянет меня за рукав:
— Слышишь, они под землей.
Я вздрагиваю:
— Кто?
— Ребята. Прорываем туннель.— Граче ковырнул носком ботинка землю.— Хочешь посмотреть?
Я отвожу взгляд от далей Родника Куропатки. Не сбыться надежде, не придет моя Астг за водой. Не придет, и не будет у нее в руках крапивы.
Внизу, в глубине ущелья, грозно грохочет Воротан. А с могучих плеч скалы водопадами стекает и вливается в него синяя-синяя Лорагет. У слияния рек на язычке скалы высится Цицернаванк увенчанный косым пламенем искривленного креста, а под сводами эхом отдается голос бабушки Шогер: «Э-эй, Астг, иди домой!»
Вон тропинки, вон и заснеженная гора Татан, и ущелье. А в ущелье село. На берегу реки сад, в саду — старая груша Хачипапа.
Передо мною целый мир — ущелье в ущелье, скала на скале, мир, осиянный светом Астг и реликвиями минувших времен...
Астг не придет к Роднику Куропатки за водой. Не придет, это ясно.
Жаждущая земля Ладанных полей изнывает. За целый год здесь не пролилось и капли воды. Несчастная земля! Иссохли губы ее и язык. Трещина рассекла крест Цицернаванка и ствол груши Хачипапа, который выше кривого креста. Вход в туннель манит своим влажным дыханием, запахом свежевзрытой земли, светом фонарей— один, два, тысяча... Каменный свод отделан искусной резьбой.
Вхожу в туннель, и меня охватывает благоговейный страх, как и многие годы назад, когда впервые ступил я под расписные своды Цицернаванка.
По туннелю тянется желтая цепочка света — возьмись за нее и иди.
Был свет и в Цицернаванке — огонь очей моей Астг, свет улыбки на ее губах...
Чаша родника медленно наполнялась водой. Перед тем как уйти, отец мой еще раз опорожнял ее. Пил он, стоя на коленях, словно молился. Пил, а сам все смотрел на растрескавшуюся, иссохшую землю и будто стыдился, что он утолил свою жажду, а она нет: «Я ублажил себя, а ты, земля?»
Бабушка Шогер вздыхала:
«Чтоб разверзлось сухое небо!»
Вздыхала и уходила. Только недалеко. Чуть пройдет и остановится.
«Хачипап заждался. Принеси вечером письмо».
«Принесу,— скажет отец,— сейчас после этой деревни в вашу зайду».
Из-под трехов бабушки Шогер поднимаются облака пыли.
«Чтоб ты разверзлось, сухое небо!..»
Не небо — земля обрушивается под нами. Не сама по себе рушится — рушат ее. Глянешь вокруг от входа в туннель — все Ладанные поля видать. И дальний берег кажется близким. Затяни я сейчас живущий в моей памяти с тех давних времен «Оровел» пасущиеся вон на том склоне буйволы обрадуются, и та девушка, что несет воду пахарю, замедлит шаг и, может, подумает: «Джан, умереть мне за тебя и за твой «Оровел».
Однако отсюда до тех мест дорога длиною в день, И если голос мой донесется до них, то рука не дотянется. Между нами ущелье Воротана — бездонное, как само небо. Семь сел в этом ущелье, а над ними высится гора Татан: вершина в облаках, а подножье в водах глубокой реки. У кромки снегов на Татане рассыпаны хмельные нарциссы, напоенные снегом виноградные лозы, инжир и гранат.
Если бы, отозвавшись на зов Астг, я не принес ей хмельных нарциссов, Астг не простила бы мне этого. И я приносил их.
Бабушка Шогер выводила, как молитву, слова древнего «Оровела»:
«Жажду — дайте воды...»
И угощала меня хлебом и сыром, не переставая при этом попрекать:
«И когда вы наконец подведете воду к Ладанным полям, когда? Или ты не мужчина? Ответь же мне!»
А что я мог ответить?
Интересно, узнает меня бабушка Шогер? И скажет ли, как прежде: «Расти большой. Когда вырастешь, отдам тебе мою Астг в жены»?
Давно это было. На висках моих уже серебрится седина. Целых пятнадцать лет прошло с тех пор, как я последний раз ел тут хлеб с сыром.
— Узнает ли Астг меня?
СВЕТ БЫЛ СИНИМ
Изнемогающие от жары пчелы тянулись к прохладному туннелю. Над ущельем пронеслось легкое облачко. Занялся было дождь, но, похоже, передумал. Несколько капель, словно жучки, блеснули в воздухе и пропали в иглистых лучах солнца. Из конца в конец над ущельем перекинулась необычно широкая и какая-то словно тяжелая радуга. Туннельщик Мелик размечтался:
— Вот бы по этой радуге перейти через ущелье!
Туннельщик — внук козопаса Мамбре. Тщедушный,
словно мальчонка.
— Перейдешь,— говорю я и вспоминаю, что когда-то давно, еще ребенком, он был моим учеником у них в селе.— Перейдешь, ты легок.
Радуга в глубоком ущелье. И солнце в ущелье. Й река так далеко, что даже Мелик с его тонким слухом не слышит грохота падающей на камни воды.
Мелик качает головой.
— Никак не поверю, что вода поднимется на Ладанные поля.
Граче смотрит на туннель. Там светятся электрические лампы, как светлячки в ночи.
— Для чего же мы тогда роем его, Мелик?
— Ты старше меня, брат,— пожимает плечами Мелик.— Велишь, вот и рою. К тому же ты инженер. А я...
И он смеется. Зеленая каска на его голове кажется рыцарским шлемом. А лицо такое простодушное и доброе, можно подумать, он так и родился с улыбкой.
Мне рассказали занятную историю. Едва Мелик вернулся с войны, бабушка Шогер насела на него: должен, мол, жениться, и все тут. Делать нечего, собрался Мелик и пошел в соседнее село. Знал, куда пойти! Пришел, а навстречу ему хозяин девушки, отец, значит.
«Где жених-то, мальчик?»—спрашивает.
Услыхал Мелик такой вопрос, схватил в руки полы и айда домой.
Бабушка Шогер не того десятка. Узнав о случившемся, вооружилась палкой и пошла к дому хозяина девушки.
«Эй, кому это вы посмели от ворот поворот показать? Ну-ка я вас...»
Через неделю в ущелье гремела свадьба.
Вот какое было дело. Ребята, вспоминая об этом, и по сию пору заливаются смехом.
Мелик не смеется, когда рассказывают эту историю.
О его брате, инженере Граче, который старше всего на год, не подумаешь, что на войне был. Совсем юноша. Лицо смуглое, волосы густые, как у отца, у пастуха Арташа. Но в них уже пробивается седина. Только она словно бы не его, будто запуталась в черных волосах с той самой поры, как бабушка Шогер прижала к своей груди горемычную голову парня, вернувшегося с войны, и повела его показывать могилу матери во дворе Цицернаванка.
«Ушла, сынок, с мыслью о тебе! — сказала она.— Плачь, милый, плачь...»
Радуга гасла, оставляя только отсветы на плечах скал. Должна же она что-то оставить, нельзя ведь просто исчезнуть.
Рядом с ним раскрытая пасть туннеля. Мне вспоминается мать Граче и Мелика. Теперь бабушка Шогер заменила им и мать. Вспоминаю я и их отца Арташа, на войне со мной был...
Туннель начинается с верхней окраины села и, минуя вторую, третью деревню, устремляется к плато Воротана. Там создают море.
В детстве Граче не раз, поспорив со своими сверстниками на полный карман орехов, проникал в потайной лаз Цицернаванка и надолго исчезал в его темном и узком зеве.
Наверху его ждал Мелик, дрожа от страха: шутка ли, под землей живет черный дэв! Так говорила бабушка
Шогер. Говорила, хотя ни она, ни даже ее свекор Хачипап, которому было уже сто три года, никогда не видывали этого дэва.
Мелик ждал брата. Проход под храмом длинный. Говорили, что тянется он до грохочущей реки. Если Граче принесет в бутылке воду, значит это верно и он выиграл пари. И дэва, выходит, никакого в помине нет. Но если не принесет?..
Мелик с тревогой смотрел на выбирающегося из-под земли Граче. Ура, в бутылке вода!
И он летел к брату:
«Дэвы были?»
Граче, весь в пыли, измученный, отвечал:
«Там я слышал только звук воды: у-у-у...»
...В тот день Мелик тоже долго ждал брата—сержанта Граче.
И в тот день Граче пробирался лазом под старой церковью. Старик сторож утверждал, что лаз ведет к морю. Он будто бы в молодости сам не раз этим путем доходил до моря, плещущегося за большой горой...
Поступил приказ: взорвать занятый врагом железнодорожный мост по ту сторону горы.
Командир роты спросил: «Кто готов выполнить задание?»
«Я!—тотчас отозвался сержант Граче. — Я пойду».
Командир недоверчиво глянул на узкоплечего паренька. Ему едва исполнилось двадцать, худой, щуплый. Сдюжит ли?
«Ты?»
«У нас в деревне тоже под храмом есть лаз. По нему я не раз проходил до самой реки...»
Рядом стоял брат. Он хотел закричать: «Неправда!» Но так и не смог раскрыть рта. Ведь это не было неправдой. Граче! Что он делает! Рвется в лапы самой смерти. В проходе под Цицернаванком черных дэвов не было, а здесь они есть — дэвы с черной свастикой.
Граче сказал брату:
«Если не вернусь, дома язык держи за зубами.— И улыбнулся.— Да смотри, в будущем не суйся под Цицернаванк. Опасно».
Граче полез. У Мелика дрогнули губы, а медсестра Вера закрыла глаза руками. Ей тоже хотелось удержать Граче, но она только тронула Мелика за плечо.
«Вернется?»
Мелик спрятал за пазуху дневной паек брата. Сестра Вера зажала в ладошках миску с кашей, чтоб не остыла. Она пожгла бы пальцы, все грела бы и грела кашу, лишь бы Граче вернулся! Лишь бы вернулся...
С горы хорошо просматриваются линия будущего канала и Цицернаванк, под которым не единожды пробирался к реке непослушный мальчишка Граче. Туннель пройдет под храмом. И хлынет вода к этой жаждущей земле.
Я спрашиваю:
— А что было после, Граче?
— Взрыв был. Мост взлетел к небу... И еще лицо Веры. Белое-белое...
Граче говорит, а сам не отрывает глаз от туннеля. Оттуда ему подмигивают лампы-светлячки.
Чего ждет Граче? Света, воды или ту белолицую медсестру?
Прошли годы с тех пор, как он взорвал мост на побережье. Теперь инженер Граче взрывает скалы и горы. Он должен подвести воду к Ладанным полям. Чтобы бабушка Шогер сказала: «Охай»
Дорогу воде прокладывает. И весь он сейчас в этой дороге. Ждет не дождется...
— Не дождется? — говорю я Мелику.
— Ждет Веру,— шепчет Мелик.— Очень ждет. Надеется...
— Вон что.
— Так-то! — Мелик мрачнеет.
По туннелю тянутся рельсы узкоколейки. На них падает свет от лампочек. И кажется, будто серебристые ручейки несутся к дальним берегам. Граче весь в ожидании. Но кто-то другой тоже ждет.
Кого?..
Где ты, Астг, мой дальний свет? Ожги меня крапивой...
ГОРЯЧИЙ ВЕТЕР, ГОРЯЧИЙ ПЕСОК
Ущелье Воротана. И село в ущелье. Село моей Астг.
Отец с трудом взбирается на плоскую крышу Хачи- папова дома.
— Э-эй, получайте почту, люди!
Он скидывает с плеча сумку и спрашивает:
— Пить хочешь, сынок?
— Нет, — качаю я головой.
— Голоден небось?
Я молчу. Отец неспроста таскает меня, маленького, босоногого, по этим ущельям. Хочет приучить к крутым горным тропкам, к труднопроходимым зарослям, чтобы когда-нибудь потом я взвалил на себя его ношу.
Виднеющийся в расщелине скалы церковный купол напоминает каменного медведя. Он словно задрал кверху морду и рычит. А чуть поодаль вроде бы собака вгрызлась в медведя-скалу и роет пещеру.
Все вокруг сотрясается. Кричат совы, гудят водопады. А мы с отцом идем да идем...
Но вот в скалах вдруг показались горки кизяка, деся- ток-другой хижин, красные и желтые кровли — это на них сушеные груши, бусы шиповника, кизил и вобравшие в себя все солнце тыквы.
Столбы дыма обнимают склон скалы. С крыши, сидя верхом на собаке, голопузый мальчишка швыряет мне вслед камни и кричит:
— Ошта-пошта...
Бабушка Шогер крошит ячменный хлеб в сироп из шиповника и ставит миску передо мной.
— Ешь, родненький.
На крыше у Хачипапа собирается все село. Каждый дом имеет кого-то в дальних краях. Каждый дом ждет писем. Отец передает мне несколько конвертов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10