«Ваша борьба против повторения таких злодеяний — это и моя борьба, ваше «Хиросима не должна повториться» или что-нибудь подобное, — можете быть уверены, что таким посланием Вы доставили бы уцелевшим жителям Хиросимы величайшую радость и что эти люди считали бы Вас своим другом, своим товарищем. И это было бы даже справедливо, поскольку и Вы, Изерли, тоже жертва Хиросимы.
Гюнтер Андерс
Что же это выходит? Выходит, ты опять не освободился? Опять интересуются Клодом Изерли? Напали на сенсацию! Нашли себе дело, занятие!
Как будто мало, что ты и без того страдаешь и мучаешься, тебе еще пытаются объяснить, отчего эти твои страдания, эти твои муки.
Тебя снова выставляют на обозрение, на торг: только на сей раз торги честные, против которых ты ничего не можешь поделать...
Боб встал и прошелся по комнате из угла в угол. Взгляд его упал на веревку, и он усмехнулся.
Он взобрался на стул, сорвал веревку с потолка, развязал петлю и сам себя устыдился. Где-то, в каком-то отдаленном уголке души он был доволен, был очень доволен, что есть на свете человек, которого занимает его судьба, что есть на свете человек, который еще не забыл его и сумел так глубоко, так правильно в нем разобраться.
Боб попросту завидовал ему, этому человеку: Андерс знал, что ему следует делать, и все знали...
А веревка? Веревка была. Боб уже испытал, что это значит. И если бы он сейчас выбросил ее куда-нибудь в угол или если бы уничтожил, все равно она бы снова напомнила о себе.
Был один только выход — найти ей применение. Применить ее на что-нибудь самое обыкновенное. Ну, скажем, воспользоваться ею как скакалкой, как это делают обычно маленькие девочки.
Боб осторожно открыл дверь и тихонько прокрался на кухню. Согрел воду в большом тазу, притащил его в комнату и снова запер дверь. Потом собрал все свое грязное белье и, как мог, выстирал.
Потом протянул веревку посреди комнаты, от стены к стене, и развесил на ней только что выстиранные вещи.
Глава шестнадцатая
Лили вошла в магазин «Готовое платье» и направилась за прилавок.
Немного погодя вошел туда и Боб.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Я хотел бы купить костюм.
— Летний или зимний?
— Зимний.
— В какую цену?
— Это неважно, лишь бы костюм был хороший.
— Ваш размер?
— Честно говоря, не знаю. Впервые покупаю готовый костюм.
— Вам нужен пятидесятый или пятьдесят второй. Пожалуйста, проходите и выбирайте сами.
Каждый день он выходил так вместе с Лили и заставлял ее выполнять различные упражнения, разыгрывать те или иные сцены из жизни первого этажа.Боб понимал, конечно, что упражнения эти и смешные и глупые, но что поделаешь, он боялся постепенно забыть все прежние свои привычки, все то, что составляло прежнюю его жизнь. Вернее, ему казалось, что если он не станет делать и этого, то поневоле признается, что до конца жизни ему оставаться здесь.
У витрины магазина собралось уже несколько человек. Люди эти стояли молча и каждый сам по себе и с интересом наблюдали, что происходит внутри.
Боб и Лили прекратили разговор, вышли на улицу и, стараясь ни на кого не смотреть, двинулись дальше.
Тем временем появился откуда-то незнакомый Бобу врач в белом халате.
- Нельзя, нельзя! — крикнул он сердито и разогнал собравшихся.
«Все это, наверно, здешние жители», — как всегда с безразличием подумал Боб.
Они перешли к следующему упражнению: «Случайное знакомство на улице».
Боб медленно шел позади девушки и внимательно ее разглядывал. Хорошая фигура, длинные ноги, длинные руки. Бобу девушка понравилась. Он прибавил шагу, поравнялся с ней и спросил улыбаясь:
— Вам не скучно одной?
— Ничуть.
— Знаете, я очень любопытный. Когда я вижу на улице девушку, мне всегда хочется узнать, куда она идет.
— Я иду на свидание. Вы удовлетворены?
— Ваше лицо мне знакомо. Интересно, где же я мог вас видеть ?
— Я тоже вас знаю.
— Правда?
— Вы не Клод Изерли?
Боб остановился, растерявшись от неожиданности. Почувствовал, что с ним поступили жестоко. Девушка, не задерживаясь, пошла дальше. Боб пришел в себя, сорвался с места, опять догнал ее.
— Ну и что из того, что я Изерли? — сказал он уже расстроенно. — Неужели я не имею права сказать, что вы мне понравились ?
Оба они почему-то шли очень быстро, словно опаздывали куда-то.
— Простите меня...
— За что?
— Я говорил ужасные глупости. Вы, наверно, тысячу раз слышали эти слова.
— Я слушала вас охотно.
— Охотно ? — погрустнел Боб. — А если бы на моем месте был кто-то другой?
И он вдруг заметил, что девушка плачет.
— Что с вами? — опять растерялся Боб.— Я вас обидел? Девушка остановилась, поискала в кармане платок, но не нашла. Боб протянул ей свой. Она не взяла и, отвернувшись, вытерла слезы рукавом. Потом, даже не посмотрев на Боба, бросилась бежать от него по улице. И тогда только Боб вынужденно позвал ее:
— Лили! Лили!
Боб, понурив голову, возвращался домой. И, как всегда, за ним на некотором расстоянии следовал его врач в белом халате.
— Доктор! — остановился и окликнул его Боб. Доктор тоже остановился, но не посмотрел на него.
— Доктор! — повторил Боб. Доктор словно не слышал. Боб сам подошел к нему.
— Почему вы меня избегаете ? — спросил он. — Почему вы никогда не разговариваете со мной?
— Я не хочу, чтобы вы ощущали мое присутствие, — раздраженно и холодно отчеканил врач.
— Но вы же постоянно следите за мной,— пожал плечами Боб.
— Это мой долг.
— Долг? Но почему?
— Вы должны вылечиться. Вы должны выздороветь и вернуться на Землю. Вы обязаны выздороветь, потому что вы не принадлежите себе. Вы принадлежите тысячам и миллионам людей.
— Нет, доктор, я принадлежу себе, только себе, — улыбнулся Боб.
— Эти ваши слова лишний раз доказывают, что вы нуждаетесь в лечении.
— Доктор, вы действительно верите, что я болен?
— Что это за вопрос? — обиделся доктор.— За кого вы меня принимаете? Чего же ради в противном случае я оставил бы дом и семью и последовал за вами?
— Значит, вас не заставили ? — опешил Боб. — Вы сделали это добровольно?
— Разумеется, добровольно. Я приехал, потому что высоко вас ценю и потому что мне дорога ваша судьба.
И Бобу стало ясно, до потрясения ясно, что врач не только не знает о нем правды, не только обманут, но и приехал сюда из самых высоких, из самых что ни на есть благородных побуждений. Принес себя в жертву, как говорится...
— Благодарю вас, доктор, - сказал Боб. — Простите меня. Я действительно болен. Я действительно нуждаюсь в вашей помощи.
— Отныне я усилю свой надзор за вами, — сказал врач. — Я буду определять каждую вашу минуту и каждый шаг. И вы даже не вздумайте протестовать или сопротивляться. Между прочим, у меня довольно сильные руки. Имейте это в виду.
Боб поднялся к себе, расположился поудобнее на постели и записал в дневник:
«Истинный мученик никогда и не хочет быть мучеником, он просто-напросто осужден им стать; он вынужден стать им вопреки собственной воле. Мучеников всегда делали, делают их и сегодня. Делают те, кто по слепоте и за отсутствием воображения пытается заглушить голос правды.
Эта навязанная мне роль выше моих сил, никто не спрашивал на этот счет моего мнения, и я ни у кого не просил себе этой роли.По статистике, кажется, выходит, что более семидесяти процентов философов и религиозных деятелей, начиная с древности и кончая восемнадцатым веком, годами томились в тюрьмах или в изгнании, а умирали во время бегства или насильственной смертью.
Цена, которую платили они в прошлом за то, что не сдавались и высказывали вслух свои убеждения, едва ли была когда-либо меньше сегодняшней.Значит, если сегодня мы рискуем отстаивать то, во что верим, мы оказываемся в результате в весьма достойной компании таких людей, как, например, Сократ, и даже еще более великих».
Он встал, бесцельно побродил по комнате, потом вспомнил про свое ежедневное занятие. Подошел к телефону и набрал какой-то номер.
— Алло, это откуда?
— Что, что?
— Откуда, я спрашиваю?
— Почтовое отделение.
— Скажите, пожалуйста, есть ли на мое имя письмо до востребования ?
— Но я не знаю вашего имени.
— Ах, верно, извините...
— Ну говорите, я слушаю.
— Вы очень заняты?
— Да, очень.
— Я вам мешаю?
— Да, уже мешаете.
— Вы знаете, я нахожусь не на первом этаже...— сказал Боб. Он посмотрел в зеркало, на погрустневшее свое лицо, состроил себе гримасу и, как обычно, добавил: — Я вам никогда больше не стану мешать... У меня нет никаких денег в банке... Я давно закрыл свои счета...
Он опустил трубку, постоял на месте, потом снова вернулся к своему дневнику.«Можем ли мы доверять физикам? То есть отложат ли они свою работу, чтобы тем самым помешать деятельности военных и политических организаций? Согласятся ли они пожертвовать своей «первой любовью», отказаться от всякого финансирования их исследований, от всякой помощи правительства? Если бы у них хватило на это силы, мы были бы в безопасности.
С одной стороны, я видел успехи науки, а с другой — наблюдал упадок нравственности на нашей земле.Я хочу припомнить сейчас несколько строк из библии и на этом поставить точку.«Блаженны кроткие; ибо они наследуют землю. Блаженны милостивые; ибо они помилованы будут. Блаженны миротворцы; ибо они будут наречены сынами божьими».
Вдруг дверь открылась, и вошла Лили. Она остановилась, запыхавшись, у порога комнаты и посмотрела на Боба ненавидящими глазами.
— Что случилось, Лили? — поднялся он ей навстречу.
— Ты подумал обо мне после того, как мы расстались?
— В каком смысле? Что ты хочешь сказать?
— Не подумал ведь? Ну конечно же не подумал!
— Лили, честное слово, я не понимаю...
— Я для тебя существую или нет? Я хоть что-нибудь для тебя значу или нет?
Боб заметил, что Лили надела новое платье и туфли на высоких каблуках. Переменила и прическу. Две короткие косички с тоненькими лентами.
— Слушай, я ведь тебе нравлюсь, правда? — совсем уже разозлившись, крикнула Лили.
Боб улыбнулся.
— Я знаю, что нравлюсь. Я сегодня утром это почувствовала. Помнишь, когда разыгрывала для тебя незнакомую девушку...
— Да,— еще шире улыбнулся Боб,— помню.
— А почему же не говоришь? Почему не признаешься?
— Лили...
— Ну что ты торчишь? — сказала она с ненавистью. — Обними меня сейчас же!
Боб подошел к ней смущенный, взял мягко за руки и притянул к себе. Он обнял ее, и она вся прижалась к нему и начала молотить его по спине кулаками.
— Я боялся, что ты скажешь «нет», — прошептал ей на ухо Боб,— это было бы ужасно...
— А если бы я не сказала?
— Это тоже было бы ужасно. Я знал бы, что у тебя нет другого выхода. Нет выбора. А у меня — соперника.
Боб поцеловал ее и еще крепче прижал к себе.
— Боб...
— Что?
— Может, мне уйти?
— Зачем?
— Я пойду... Я лучше пойду...
— Хорошо... Сейчас...
Боб снова поцеловал ее долгим поцелуем. Потом осторожно, медленно, благоговейно снял с нее платье и аккуратно повесил его на спинку стула.Лили стояла перед ним стройная и длинноногая, притихшая и беспомощная.Боб взял ее на руки и понес на постель.В комнате уже стемнело, и очертания предметов стали тяжелыми и густыми.
Была тишина, бесконечное мгновение тишины.Потом:
— Боб, зажги свечу... Боб, я хочу тебя видеть... Боб, мне не стыдно... Боб, я люблю... Боб, ты понимаешь, мне совсем не стыдно... Боб, я люблю тебя... Боб, я хочу тебя видеть... Как хорошо, правда, Боб, что я такая бесстыдная...
Они лежали на кровати при свете свечи. Лежали, чуть отодвинувшись друг от друга, с ощущением честной и чистой усталости, с полнотой самого обыкновенного и простого счастья, за которым не таилось никакого другого смысла, никакой другой глубины.
— Боб... у тебя в дневнике есть обо мне хотя бы строчка?
— Если хочешь, будет.
— Конечно, не хочу... Молчание.
— Боб... А это... это было не упражнение? Может, ты боялся, что и это забудешь?
— Я тебя боялся. Ты была для меня последней чертой. Дальше, за тобой — ничего...
Снова молчание.
— А теперь ?
— Теперь я сдался. Теперь я просто житель этой длинной и скучной асфальтированной улицы.
И внизу, возле дома, не видя этого и не слыша, улыбнулся довольной улыбкой врач.
Глава семнадцатая
Музей «Хиросима»
В следующем коридоре, внимательно прочитав очередную таблицу, указывающую, кому и насколько следует нагнуться, Лили с удивлением поймала себя на том, что и в самом деле с точностью придерживается закона. В ней даже пробудился необъяснимый какой-то страх, оттого что Гид снова шел впереди и совершенно не оглядывался на посетителей. Человек с палкой и толстячок признались Лили, что они на этот раз нагнулись больше, чем требовала таблица. Они сказали, что, когда нагибаешься ровно настолько, насколько предписывает закон, всегда есть опасность случайной ошибки, боязнь, что вдруг приподымешь голову и тем самым непроизвольно нарушишь нормы, а когда нагибаешься больше, чем требуется, такой опасности уже нет.
В зале, куда они вошли, перед какой-то дверью стояло и сидело множество людей. Они стояли и сидели в полном молчании. Отдельными группами. Группа — треугольник, группа — квадрат, прямоугольник, круг и так далее. И повсюду опять висели предупреждения: «Не прикасаться».
Гид объяснил, что в комнате за этой дверью есть зеркало, в котором видна разрушенная Хиросима. Каждый человек может увидеть в этом зеркале себя и узнать, жив он еще или умер, а если жив, то каково его будущее.
— Это самый достопримечательной уголок нашего музея, — сказал Гид, — и самый доходный. Многие из этих людей стоят здесь уже месяцы и годы. Никто не решается войти в эту дверь, и никто не решается уйти отсюда.
— А как они питаются? — спросил человек с палкой.
— Для их обслуживания открыт специальный буфет, потому что без еды они могут умереть, — весьма логично ответил Гид.
Лили увидела буфетчика, худого, жилистого мужчину, ловко, быстро снабжавшего обитателей зала едой.Гид продолжал рассказывать, что родственники этих людей раз в неделю аккуратно присылают им деньги, чтобы они могли расплачиваться с буфетчиком. Следовательно, в зависимости от того, насколько богаты или бедны родственники, среди этих людей тоже образуются различные прослойки. Так что жизнь здесь не останавливается, она так же интересна, как и за стенами музея. Когда кто-нибудь из посетителей решает остаться в этом зале, дирекция посылает
письменное сообщение его родственникам. Всех оставшихся музей берет под свою защиту. Они неприкосновенны, и никто не вправе заставить их вернуться к себе домой.
— Где они спят?
— Они спят сидя, ибо если лежать запрещено даже на вокзалах, то что уж говорить о таком культурном учреждении, как музей?
— Где они бреются? — спросил на этот раз Гид и сам же себе ответил: — Бреются и стригутся они у буфетчика, который одновременно является парикмахером.
— Где они купаются ? — спросил Гид. — У буфетчика в кладовой есть большое корыто. В этом корыте они по очереди и купаются. А грязную их одежду стирает и гладит жена буфетчика.
— Как они лечатся, когда болеют? — спросил Гид. — Когда они болеют, их лечит буфетчик, который одновременно является и врачом.
— Бесплатно ? — выразил удивление Гид. — Конечно, за деньги. Конечно, за деньги. Конечно, за деньги.
На двери комнаты, перед которой толпились обитатели зала, висел огромный замок.
— Для чего этот замок? — спросил Гид и объяснил, что повесили его на дверь сами обитатели этого зала, боясь, как бы кто-нибудь из них не вошел в эту комнату под влиянием всего лишь минутного порыва. Ключ они повесили высоко на стене, чтобы до него было трудно дотянуться. Дотянуться до ключа, снять его не без труда со стены и открыть замок, то есть совершить довольно-таки длительное и сложное действие, мог только тот, кто решился войти в комнату с зеркалом не под влиянием минуты, а в результате долгого размышления.
— Когда я получу отпуск, — сказал Гид, — в первый же день приду в музей посетителем. В белом костюме. И буду задавать вопрос за вопросом. На руку надену часы, чтобы их у меня отобрали. Разговаривать буду или очень громко, или очень тихо, чтобы громкоговоритель сделал мне замечание.
От группы людей, расположившихся треугольником, отелился высокий немолодой человек. Буфетчик спокойно одошел к нему и ласково погладил по голове.
— Ничего, мой мальчик, — сказал он отечески. — Я пока аменю тебя. — И с этими словами стал на освободившееся есто в нарушенный треугольник.
Человек, отделившийся от своей группы, направился двери и потянулся было рукой за ключом, но тут же испу-анно повернул обратно.
Буфетчик все так же спокойно уступил ему место и все так же ласково погладил по голове:
— Ничего, мой мальчик...
— Спасибо, что заменили меня, — пробормотал человек. (Гид: Но, может быть, часы у меня и не отберут? Ведь мое лицо тут всем знакомо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17