— Так именно и называйте.
— Быть может, доктор, вы выслушаете меня...
— Мне уже ясно, что я вам не понравился. Однако прошу запомнить: я не придаю этому никакого значения.
Он взял свой чемодан и направился к космолету.А Боб остался стоять на месте как пригвожденный и со страхом подумал, что доктору, по-видимому, ничего не известно. Что он действительно считает его больным. Значит, он не предупрежден. Его обманули. Утаили от него правду.
Боб неторопливо подошел к девушке и молча остановился рядом с ней. Девушка тоже стояла молча. Она была высокого роста, у нее были длинные ноги и руки тоже длинные, и платье на ней было до колен...
— Сколько тебе лет? — спросил наконец Боб.
— Двадцать два.
— А мне двадцать семь.
Девушка смотрела куда-то вдаль. А Боб - на девушку. И платье на ней было до колен.
— Кто у тебя есть?
— Никого.
— Ты где-нибудь работала?
Девушка кивнула, все так же глядя куда-то вдаль.
— Кем?
— Машинисткой.
— А с парнями гуляла?
— Да.
— Со многими?
— Да... со многими.
Они стояли бок о бок, вровень друг с другом, оба высокие ростом.
— А ты?
— Я тоже.
Им обоим сейчас казалось, что только так и можно было начать знакомство.
— Как ты попала сюда?
— Меня вызвали.
— Потом?
— Потом заставили.
Боб достал сигарету из пачки, закурил.
— Дай и мне, — попросила девушка.
— Тебе? Я не хочу, чтобы ты курила.
— Правда? Хорошо, не буду.
Они засмеялись и медленно пошли к космолету.Бобу хотелось сказать девушке: «Я виноват перед тобой. Я только перед тобой и виноват...» Но вместо этого он остановился, протянул руку к ее лицу и нежно провел по нему пальцами.
— Меня зовут Боб.
— Знаю.
— А тебя?
— Лили.
Они продолжали шагать, не замечая, что кружат вокруг космолета.
— Скажи, ты очень меня ненавидишь?
— За что? — удивилась девушка.
— Да так... неважно...— И переменил разговор.— На какой улице ты жила?
— На тысяча четыреста сороковой.
— Не знаю... Не бывал там, наверно...
— Я жила на четвертом этаже,— сказала девушка, считая, вероятно, что сейчас это очень важно.
— А лифт у вас был? Они помолчали.
— Ты знаешь, почему меня отправляют туда?
— Знаю.
— Почему?
— Ты сам этого захотел.
— Что, что?
— Мне сказали, что ты сам захотел туда.
— Как это сам? — остановился Боб.— Почему?
— Мне ничего больше не сказали.
— Но ты сама-то как думаешь? — спросил он почти грубо.
— Мне кажется, с тобой случилось что-то плохое. Что-то очень плохое.
— Почему тебе так кажется?
— Не могу объяснить.
— Попытайся. Я прошу тебя. Мне это очень нужно сейчас.
— Потому... потому что ты хороший парень...
— Поднимитесь и займите свои места, — послышался приказ командира корабля.
Боб и Лили, побледнев, переглянулись друг с другом. Боб чутьем угадал, как он должен вести себя в эту минуту.
— Разреши взять твой чемодан.
Он взял чемодан девушки и, пропустив ее вперед, стал подниматься по трапу. И от этой его элементарной вежливости им обоим стало немного легче.
— Лили... я не виноват...
— Я буду тайком от тебя курить, — улыбнулась девушка. На последней ступеньке она на мгновение остановилась и,
не оборачиваясь, сказала:
— А жалко, что мы уже как хорошие знакомые, правда?
— Не забыли ничего? — крикнули снизу.
Боб вышел вдруг из кабины космолета и поспешно спустился вниз, на землю. Он не знал зачем. Он ничего не забыл внизу.Он постоял с минуту в полной растерянности, огляделся кругом.В нем не было ни сожаления, ни протеста, ни грусти расставания. Это была для него попросту пустая минута. И вместе с тем чрезвычайно важная.
Боб помочился, не стесняясь присутствия множества людей. Для него эти люди уже не существовали. Они были сейчас заняты. Сооружали ему памятник. Боб постеснялся бы, только если бы его видели доктор или Лили...
Он снова поднялся в космолет.Дверь кабины тяжко захлопнулась.Люди моментально разбежались с поля.Раздался оглушительный шум, космолет дрогнул и оторвался от земли.
Сидящие в кабине не смотрели друг на друга.Они все трое снова были друг другу чужие.Боб вытащил из кармана утреннюю газету и заставил себя читать.
«...Случаи воровства в столице участились. Уголовные преступления совершаются, как правило, ветеранами войны...»
«Ну что же, стало быть, я сделал свое дело. Я могу быть спокоен, меня поняли»,— подумал Боб, но подумал без радости и даже без волнения. Теперь уже это было ему безразлично, потому что он прочитал это с опозданием на десять минут. Ему надо было прочитать это десятью минутами раньше, на земле, когда еще было время...
Боб опустил газету и посмотрел в иллюминатор.Земля еще не исчезла из виду. И, глядя на нее, на эту землю, на которой он прожил годы, Боб не мог не найти самую большую в своей жизни ошибку. Потому что еще минута — и земли уже не будет видно, земли, той единственно твердой, единственно надежной точки опоры, которой еще можно было довериться. Довериться и сделать признание. Еще минута—и конец, и тогда будет поздно.
Самой большой ошибкой твоей жизни было не то, что ты принял участие в войне, а то, что ты принял в ней участие — не подумав.
Не то, что ты согласился сбросить бомбу, а то, что ты согласился — не подумав. Не то, что ты сбросил эту бомбу, а то, что ты сбросил ее — не подумав.
Ты не подумал.Он увидел в иллюминатор что-то круглое и не сразу догадался, что это такое. Потом улыбнулся вдруг. Вот тебе и на! Стало быть, Земля действительно круглая! Стало быть, его не обманывали?
В этот последний миг захотелось вызвать в памяти что-нибудь определенное. Какое-нибудь дерево, камень, дом, лицо или же слово. И единственное, что ему вспомнилось, была мать, которую он так редко видел. Он спрятал лицо от сидящих рядом чужих людей и заплакал. И в первый раз в жизни не устыдился собственной сентиментальности. Моя мама, моя добрая, моя любимая, моя хорошая мама!
Потом взгляд его упал на большое зеркало в стене кабины, и он увидел в нем себя с головы до ног. Волосы у него были острижены по последней моде, на нем был лучший костюм, лучшие ботинки и модный галстук.
Но одна, почти неприметная мелочь давно уже его выдала. Носки у него были не в тон с костюмом. Носки он выбрал случайно и невнимательно.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава четырнадцатая
Музей «Хиросима»
В вестибюле музея стояли трое мужчин. Двое из них были одеты в белые костюмы: один — хромой, с палкой, другой — толстый и низенький, с короткими руками и с приветливым добрым лицом.
— Я вам тысячу раз говорил, — обратился Гид к третьему мужчине,— в музей можно входить только в белом костюме.
Третий мужчина, не проронив ни звука, повернулся и пошел прочь.
— А мы? — спросил человек с палкой.
— А мы? — подхватил его вопрос толстячок.
— Я очень сожалею, но придется подождать еще немного. Что поделаешь, гости опаздывают.
Гид был человек на редкость благовоспитанный.
— А правда, что они приехали из далекой страны? — спросил гардеробщик. — И что когда-то они были нашими врагами ?
— Не знаю. Они гости.
— А правда, что это они разрушили наш город?
— Не знаю. Они гости.
В это время открылась входная дверь и в вестибюль вошли двое молодых мужчин в белых костюмах и с ними девушка. Все, кроме Гида, посмотрели на вошедших с изумлением.
— Но они очень похожи на нас! — воскликнул гардеробщик.
— Они гости.— И Гид обратился к гостям: — Здравствуйте.
— Здравствуйте,— сказал один из молодых людей.
— Здравствуйте, — сказал другой.
— Здравствуйте,— сказала девушка.
— Здравствуйте, — сказал человек с палкой.
— Здравствуйте, — сказал толстяк.
— Здравствуйте, — сказал гардеробщик.
— Здравствуйте, — сказал кассир.
— Теперь можно начать осмотр музея.
— Вы забыли представиться друг другу, - подсказал Гиду кассир.
— Ах, верно. Извините.- И представился: - Гид. Представились и остальные.
- Боб.
- Джо.
— Лили.
— Человек с палкой.
— Толстяк.
— Гардеробщик.
— Кассир.
— Теперь можно начать осмотр...
— Да, теперь можно начать осмотр.
Посетителям музея запрещалось иметь при себе часы. Они сдали часы кассиру. Им объяснили, что в каждом зале имеется специальный служащий, который непрерывно пишет мелом на обыкновенной доске точное время - час и минуту. Пишет и стирает. Непрерывно.
Сейчас было три часа ночи, и поэтому, кроме гостей и двоих мужчин, других посетителей в музее не было.
У входа в залы гардеробщик обыскал человека с палкой и толстяка - нет ли у них в карманах других часов. У толстяка действительно оказались.
- На первый раз мы вам прощаем, - сказал Гид.
- Спасибо,- испуганно пробормотал толстяк.
- Позвольте попросить вас еще об одном, - сказал гардеробщик. - В нашем музее надо разговаривать обычным голосом, не слишком тихо и не слишком громко. Просьба, как видите, незначительная и никого не затруднит. И вообще, мы требуем от посетителей немногого.
После чего трое гостей, человек с палкой и толстяк сняли свою обувь, надели тапочки и, сопровождаемые Гидом, вошли в зал.
- Приятного развлечения, - крикнул им вслед гардеробщик.
- Приятного развлечения, - присоединился к нему кассир.
Залы музея были просторные, с высокими потолками и мраморными колоннами, ослепительными, гладкими и холодными. Полы были устланы громадными коврами, заглушавшими звук шагов. Кругом царило молчание, глубокое И тягостное молчание.
Для того чтобы попасть из одного зала в другой, надо было пройти по тесному коридору с очень низким потолком. Пройти же по такому коридору можно было только нагнувшись.Рядом с дверью в первый же такой коридор висела таблица.
— О, это самое большое из наших достижений, — сказал Гид.
В таблице было указано подробнейшим образом, с точностью до мелочей, кому насколько следует нагибаться — в зависимости от возраста, пола, роста и от занимаемого в обществе положения. Внизу таблицы имелось примечание, где было сказано, что дирекция музея прилагает все усилия к тому, чтобы облегчить дело посетителям. Поэтому таблица постоянно усовершенствуется, ибо при нынешнем положении вещей люди еще проводят перед ней слишком много времени и с трудом разбираются, насколько им следует нагнуться. В конце стояла фамилия сотрудника, в течение вот уже Многих лет кропотливо исследующего этот вопрос.
— Вы можете записать его фамилию, если желаете,— сказал Гид. — Потому что ведь иностранную фамилию запомнить довольно трудно.
— А можно, — спросили его, — если кто-нибудь не пожелает продолжать осмотр музея, можно тому выйти из здания до конца осмотра?
Гид ответил, что можно, но необходимо представить подробную объяснительную записку.
Посетители принялись изучать таблицу, висевшую у первого коридора. Гид, сохраняя по-прежнему любезность, отказался помочь им какими-либо подсказками, обосновав свой отказ тем, что вопрос этот очень тонкий и деликатный. Ему, Гиду, неловко вмешиваться или подсказывать, так как может случиться, что кому-нибудь из посетителей согласно установленным правилам надо нагнуться ниже остальных.
— И вообразите тогда мое положение,— сказал Гид.
— Вы совершенно правы, — откликнулся толстяк, на которого эти слова очень подействовали, — я вполне вхожу в ваше положение.
А будет ли этот вопрос решен со временем единообразно для всего музея? Гид ответил, что нет, в каждом коридоре нормы разные, потому что вариантов бесчисленное множество и вывести из них среднюю норму чрезвычайно трудно. Благодаря же существующему способу им удается пока что по возможности избегать несправедливости.
Лили нагнулась лишь настолько, насколько нужно было, чтобы не удариться головой о потолок. Она призналась Гиду, что не последовала указаниям таблицы. Значит, можно было, наверно, обойтись и без всей этой сложной и замысловатой системы правил? Гид побледнел и сухо ответил, что, может быть, это и так, хотя сам он не допускает подобной мысли, и что даже если это так, тем не менее надо строго
следовать таблице, поскольку она повешена у двери. Потом он добавил, что сам он всегда идет впереди и не оглядывается на посетителей, ибо ему даже в голову не приходит, что кто-нибудь из них может нарушить правило. Потом он снова сделался любезным и сказал, что и в следующем коридоре он не станет оглядываться, однако уверен, что Лили, даже независимо от собственной воли, последует каждой букве их: закона.
— Так у нас бывает со всеми, — заключил он. Подпрыгивая на корточках (они все сейчас опустились на корточки, потому что разговаривать в полусогнутом положении было трудно), к Лили приблизился толстячок и шаловливо прошептал ей на ухо, что он нагнулся на три сантиметра меньше, чем полагалось. Потом уже серьезно признался, что порядком из-за этого перетрусил.
— Толстяк,— неведомо откуда раздался вдруг оклик громкоговорителя, — прошу разговаривать обычным голосом, не слишком тихо и не слишком громко.
Зал, в который они вошли из первого коридора, назывался «Залом людей».
Здесь было множество надписей, предупреждающих: «Не прикасаться». И было множество дверей с различными вывесками: «Обед», «Болезнь», «Убийство», «Любовь», «Смерть». На одной из дверей было написано: «И прочее и прочее».
— Здесь экспонируются живые люди, жители Хиросимы, — объяснил Гид. — Они представляют различные сцены из человеческой жизни. Они уже готовы и, как только вы откроете дверь, приступят к своему делу..
— А они актеры?
— Нет, что вы, — снисходительно улыбнулся Гид, — они люди.
— А сцены всегда одни и те же или разные?
— Сцены всегда одни и те же.
Лили прошлась по всему залу, прочитала таблички и выбрала две из комнат — «Обед» и «Любовь».
Она открыла первую дверь и вошла.
Обыкновенная комната, обыкновенный стол, обыкновенные люди.
Отец: Ну, сядем обедать.
Семья села за стол.
Отец: Я что-то хотел сказать.
Бабушка: Мои глаза не видят.
Отец (жене): Дай мне сразу второе, я тороплюсь.
Мать: Ты всегда торопишься, не было дня, чтобы мы как следует посидели за столом и поговорили.
Отец: О чем?
Мать: Ты хочешь сказать, что нам не о чем поговорить, что ли?
Отец: По-моему, мы уже все друг другу сказали.
Бабушка: Мои уши не слышат.
Отец: Я что-то хотел сказать.
Сын: Папа, ты ведь знаешь все, правда?
Отец: Да, знаю.
Сын: Почему говорят, что в нашем городе не осталось ни одного человека, что все умерли?
Отец (испуганно): Молчи, дурак. А мы кто, мы разве не люди?
Бабушка: Мои ноги не двигаются.
Отец: Я что-то хотел сказать.
Мать: Вчера соседская жена опять явилась домой за полночь. А потом они ругались с мужем до самого утра.
Отец: Сколько раз мне повторять! Я тороплюсь, дай второе.
Дочь сидела с бумагой и карандашом и что-то сосредоточенно высчитывала.
Мать: Ты чем занята?
Дочь не ответила.
Мать: Где это видано — писать во время обеда!
Дочь не ответила.
Мать: Конечно, если твой отец вечно будет торопиться, то и нечего ждать в доме порядка.
Отец: Я что-то хотел сказать.
Бабушка: Мои руки не двигаются.
Дочь: 2803.
Отец: Что?
Дочь: 2803 раза я ела этот суп. Мама — 5402 раза, ты - 9111, брат - 625.
Бабушка: Мое сердце не бьется.
Отец: Я пошел.
Отец вышел из-за стола, надел пальто, направился к двери и наполовину открыл ее. В полуоткрытую дверь показалась улица. Обыкновенная улица, на которой, наверно, были когда-то и тротуары, и магазины, и автомашины, и, может быть, люди.
Отец постоял немного, держась за дверную ручку и мучительно о чем-то раздумывая.
— Ведь я же что-то хотел сказать...
Потом захлопнул дверь, хотя только что за обедом так торопился, снял с себя пальто и снова подсел к столу:
— Ну, сядем обедать...
Сеанс был окончен. Снова начался сеанс. Лили вышла из комнаты.
— Ну как, интересно было? — спросил Гид.
— Интересно, очень интересно.
Лили открыла дверь в следующую комнату, на которой было написано: «Любовь».В кресле, обняв друг друга, сидели двое, парень и девушка, мужчина и женщина, муж и жена, человек и еще человек.
Комната была темная и пустая, виднелся только маленький круглый стол и на нем силуэты трех бутылок.
— О чем ты думаешь? — спросила девушка.
— Когда ты рядом, я смотрю иногда на тебя и с удивлением думаю, что когда-нибудь и ты и я постареем.
— Я обещаю тебе не стареть.
— Я тоже тебе обещаю.
— Поклянись.
— Клянусь.
Они рассмеялись.Лили стала подбирать с пола бильярдные шары и один за другим, тщательно прицеливаясь, бросать их в темнеющие на столе бутылки. Она делала это медленно и сосредоточенно. Но бутылки не падали.
— Нам надо уехать отсюда,— сказал юноша.
— Куда?
— Туда.
— А, туда!
— Да, потому что там все будет иначе.
— Ты прав, там все будет хорошо.
— Не хорошо, а иначе.
— Поцелуй меня.
— Кто-то сейчас попал под машину.
— Вот если бы мы могли уехать туда!
— Останься у меня ночью.
— Не могу. Дома будут беспокоиться.
— Позвони.
— А что сказать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17