— Ты у нас самый жирненький, тебя и скушают первого. У, бурдюк с маслом!
Оробевший Бакытжан, и так-то опасавшийся хмурого своего приятеля, на этот раз хотел промолчать, но не сдержал сердца и ехидно отвечал:
— Пока толстый похудеет, худой сдохнет, знаешь это? А волки, между прочим, не будут разбираться, кто худой, кто жирный. На бульон им и ты сгодишься, почтеннейший.
Нуржан старался думать о том о сем, чтобы только не задремать. Предательский сон незаметно подбирался к глазам, и парень кулаком тер их. Каждая мысль, на которой он старался сосредоточиться, убегала, словно мышь, и Нуржан удивлялся: когда не надо, мысли так и лезут роем, а теперь, когда ему нужно думать и думать, чтобы не заснуть, не удержишь в голове ни одну... Он пробовал вспоминать время — два года службы,— которое провел в Германии, и ничего не приходило на память, кроме ночного караула, когда тоже спать хочется, а тебе еще стоять и стоять на часах, выпучив глаза и вытянувшись по строевой стойке. . Нет, было невозможно бороться со сном подобным способом и Нуржан попросил у приятеля закурить. Однако с непривычки он при первой же затяжке поперхнулся и долго кашлял...
— Только не спать, ребята! — прохрипел он, отдышавшись.— Ни в коем случае, слышите? Давайте лучше выскочим и побегаем а? И сон прогоним, и немного согреемся.
— И то дело,— согласился Аманжан и, решительно ткнув горящий окурок в снег, метнулся пригнувшись, к выходу.
— А я не хочу! — запротивился было Бакытжан, но его ребята выволокли из снежной юрты за ноги, бросили в сугроб и, навалившись, стали щекотать под мышками. Разбросав приятелей, Бакытжан с диким хохотом умчался далеко в сторону.
Ночные горы светились округлыми боками тихие, торжественные... Мороз крепчал. И снова откуда-то из-за Айыртау донеслось... Песня Снежной девушки? Волчий вой? И Аманжан, обернувшись в ту сторону, откуда доносились звуки, охотно завыл по-волчьи. Ночь не откликнулась даже эхом — словно замерший беззвучно зверь, подавившийся костью. Надснежный мир посеребренный луною, казался покинутым всеми людьми, и осталось их всего трое... владетелей всего этого великолепия. Они кричали, выли по-волчьи, смеялись, нарушая мертвый покой морозной тишины. Словно вопреки покорству земли, надевшей белый саван парни хотели возвестить всему миру, что человек еще жив, что он будет бороться за себя, что смерть не настигнет их на рассвете грядущего дня.
— Драка нужна,— сказал Аманжан.— Хорошая драка, вот что я вам скажу. Я уж из сил выбился, а все еще не согрелся, Так дело не пойдет. Надо нам подраться.— И он скрипнул зубами, хлопнул руками в меховых рукавицах.
— Эй, я не буду, акри, играйте без меня! — отказался сразу же Бакытжан и отбежал в сторону.
— С тобой разве справишься? — сказал Нуржан Аманжану.
— А вы вдвоем налетайте! — задорно отвечал тот.— Ну, подходите! Ур-ра! Драка начинается!
Подбежал Бакытжан:
— Ну если двое на одного, это можно! Начинай, Нуржан! А я потом свой прием покажу!
Н у р ж а н (смеясь). Какой прием?
Б а к ы т ж а н. Нападу сзади, вот какой!
Нуржан. Ладно! А я люблю драться лицом к лицу!
А м а н ж а н (поднимая руку). Стойте, вы! Разве это драка? Кто же начинает драться с улыбкой на лице? Нет так не годится, не настоящая это драка. А потом — я знаю, как вы собираетесь нападать! Сейчас стану спиной к трактору и буду поодиночке щелкать вас, как котят. Нет уж! Я так не хочу. Давайте лучше обложим друг друга матом! Может быть, разозлимся тогда? Будем от души ругаться, ребята, все равно нас никто не услышит. Может быть, последний раз в жизни придется ругаться...
Нуржан. Э, нет, почтенные! Я ругаться не мастак.
Б а к ы т ж а н. Давайте попробуем начать драку, как собаки!
А м а н ж а н. Как это — как собаки?
Бакытжан. А рыть лапами землю! Ну-ка рой! Рой и гавкай!
А м а н ж а н (грозно). Р-р-р! Ав-ав!
Бакытжан. Ав-ав-ав! Молодец! Из тебя, парень, получилась бы неплохая овчарка. Но довольно! Хватит тебе снег из-под себя кидать. Лучше, ребятишки, попробуем, как делали раньше баи! Наши казахские баи устраивали состязания, кто кого переругает. Бросали плетки в круг и начинали ругаться. Вот и мы — бросим в круг варежки!
А м а н ж а н. Идет! Ругаться так ругаться!
Бакытжан (подбоченившись). Начинаю! Буду за двоих стараться. Эй, Аманжан, держись, не реви только, как бешеный верблюд, а сначала выслушай меня. Твою огромную, как собачья плошка, пасть... твоих овей в хлеву... твою пустую башку... твои волосы, торчащие, как у ежа... всего тебя туда и сюда, и так и разэтак... Фу! Я сказал, а теперь ты давай. Трудно, оказывается, ни за что ни про что ругать человека. Даже вспотел...
Аманжан (прокашлявшись). Ну, ляуки, теперь ты держись... Эй, Бакытжан! Ряшку твою, которую ты нало-пал, и шею твою бычью... все поколения твоего рода... все добро твое я дважды трижды... На рукавицу, шпарь теперь ты.
Нуржан (смеясь) Ну, здорово! Так даже баи не умели ругаться.
Б а к ы т ж а н. А ты что, решил судьей быть на состязании? В таком случае великий Нуреке, повелитель наш, вы должны сказать: ребята, перед вами все прежние баи — ничто!
Н у р ж а н. Оу, вы современные мастера сквернословия! От вашей ругани невольно запрыгаешь, как муравей на горячей сковородке.
Бакытжан (воодушевляясь). Эй, Аманжан! Ты говорил, кажется, что «ДТ» устарел? Так вот, трактор не арба, а сани есть сани, не веришь — сбегай посмотри. Нуржан с ума пока не сошел, а до хорошего умом не дошел, он тракторист, а не директор, и если ты желаешь ругаться, то вот тебе: чашку твою, из которой ты пьешь, и мать твою рядом с коровами...
— Чего-о? — глаза Аманжана сверкнули, как у волка.— Отца как хочешь ругай, а мать не тр-рогай! — зарычал он.
И, бросившись на коренастого Бакытжана, он сильным ударом в плечо свалил того в сугроб. Драка, похоже, все же началась. Бакытжан с воплем вскочил и, поискав вокруг себя какое-нибудь оружие для нападения, ничего, кроме снега, не нашел.
— Отца, говоришь? — взвизгнул он.— Так я твоего отца... и так и этак, понял? Я с тобою понарошке, а ты взаправду, да? Сволочуга!
Цапнув пригоршню снега, он бросил его в лицо Аман-жану, затем подскочил к нему и хотел пнуть в живот, но тот ловко увернулся и, схватив противника за ногу, опрокинул его в снег. Дело приняло дурной оборот, и Нуржан вынужден был срочно вмешаться.
— Перестаньте! Озверели, что ли?! — кричал он, пытаясь разнять драчунов.
Разгоряченный Аманжан не раздумывая наотмашь ударил его по голове. Из глаз Нуржана посыпались искры, он едва устоял на ногах. Тяжелая была рука у Аманжана. Нуржан топтался на месте, не зная, что делать. Но тут увидел, как озверевший парень пинает и пинает товарища, хищно согнувшись над ним, мечется вокруг него, словно дьявольская тень, а тот только стонет и беспомощно барахтается в снегу.
И, вновь подскочив к ним, Нуржан заорал:
— Опомнись, фашист чертов!
— Кто фашист? Я тебе покажу фашиста! Все равно не жить на свете! Никто из нас не уйдет отсюда живым...
Все равно подыхать. Так получай же! — И Аманжан снова набросился на Нуржана.
Надо было защищаться уже всерьез. Аманжан, буян и забияка, в гневе способен был сокрушить все вокруг себя, и была бы сейчас в руке у него сабля, он изрубил бы на мелкие куски своих старых друзей. Дикая кровь порою разбушуется в человеке, и он жаждет биться насмерть. После второго жестокого удара, полученного от приятеля, Нуржан тоже потерял голову. Дрожа от ярости, бросился он на Аманжана и приемом, выученным в армии, ударил того сначала в живот, а затем, когда противник согнулся пополам,— ребром ладони по загривку. Здоровенный жигит не сразу свалился, его водило из стороны в сторону, но он все еще был на ногах,— тогда Нуржан пинком поверг его на землю и принялся отделывать задубевшими на морозе валенками...
А вскоре, когда они все втроем снова лежали рядышком в снежном домике, Нуржану было смертельно стыдно за себя... Спать уже не хотелось. Никто не разговаривал. Каждый про себя по-своему переживал случившееся.
А вокруг них по-прежнему стыл под луною белый-белый мир. Давно прошумевшие бураны насыпали снежные холмики, затем выщербили их края — и повсюду остались остроконечные торосы. Ледяным смертным холодом веяло от них... Жизни нет, нет жизни нигде вокруг, белый мир далек от шума и гула хлопотливых обитателей земли. С головою накрывшись снежным одеялом, дух лунной ночи дремлет в непостижимой тишине... И в ней растворялись беззвучно и невидимо думы и грезы троих молодых жигитов, застигнутых безжалостной и равнодушной стихией. Не только о том они думали, удивляясь самим себе, почему вдруг разъярились и схватились, не об ударах сожалели — о тех, которые нанесли, и о тех, которые получили.
Исподволь, незаметно, перенеслись их думы от жестоких испытаний этого дня к иным, более далеким дням, часам и минутам...
* * *
Никогда Нуржан не испытывал чего-нибудь такого, что осталось бы для него чудесным, сладостным воспоминанием. Никогда... ничего. Самые обычные дела, заботы о повседневном существовании наполняли все дни его жизни. Дни, похожие один на другой, неяркие и неинтересные. Ни на одну девушку еще не взглянул хмельными глазами влюбленного. О чем же ему вспоминать теперь, в эту неуютную ночь? Неласковый нрав родной матушки земли, холодное дыхание ее осени и лютая зимняя стужа ему хорошо известны. Не первый раз ему приходится мерзнуть и голодать... Прошлой осенью они ехали на грузовиках большаком вокруг Айыртау. Их было десять человек, здоровенных жигитов, они целый день нагружали сено на машины, а к вечеру, когда отправили пятую машину, пошел дождь. Грузовик, на котором они хотели вернуться, увяз по самые борта, пришлось бросить его на дороге и топать по грязи пешком. До ближайшего села Огневки было километров десять, парни добирались до него под холодным дождем, то и дело проваливаясь в топкую глиняную жижу. Налетел еще и ветер с градом посек им мокрые лица. Парни, одетые в одни ватные телогрейки, промокли насквозь и всю дорогу проклинали дырявое небо, холод, грязную дорогу, свое начальство, отправившее их за сеном на край света. А тут еще навалилась вскоре темнота, настала беспросветная осенняя ночь, дождь усилился и жигиты уже не чаяли когда-нибудь добраться до жилья. Наконец впереди сверкнули огни аула, до которого им пришлось еще долго брести по грязи. Сапоги у них были полны воды за шиворот натекало, и снова в темноте обрушился на них град -~ парни дрожали, лязгая зубами, ругались и громко клялись никогда больше заглядывать в чертов Глубинный край пусть хоть золото посулят величиною с лошадиную голову...
Наконец добрались до узенького моста, перекинутого через речушку на краю аула. Ощупью перебрались через мостик причем Нуржану не повезло, и он свалился в воду... Шум при этом произвел он изрядный, утки, ночевавшие в кустах прибрежного тальника, испуганно взмыли вверх. Кайкен и Акай еле вытянули его на берег. Негде было присесть, чтобы хотя бы вылить грязь и воду из сапог. И вновь осыпав проклятьями непогоду и начальство, грое приотставших жигитов поплелись по темной улице Огневки.
Они так и не встретили гех семерых, которые ушли вперед. Должно быгь уже пристроились куда-нибудь. Стали сами стучаться то в одни, то в другие ворота. И всюду безуспешно! Все село почти обошли, а ншде, ни в одном доме даже дверь не приоткрылась. То ли воров боялись ли наплевать было людям на чужую беду И молодые ребята — Кайкен Акай и Нуржан — были подавлены проявлением столь жестокого и постыдного равнодушия жителей этого глухого села. Наконец, неуверенно постучав в дверь небольшого, стоявшего на отшибе домика, они услышали долгожданный человеческий голос. «Кто там?» — спросила из сеней женщина и, не дожидаясь ответа, открыла дверь. Увидев троих парней, вид у которых был довольно плачевный, хозяйка испуганно воскликнула: «Вам чего надо?» Акай, самый бойкий из троих, торопливо, умоляюще заговорил: «Хозяйка, ради бога, пустите переночевать! Рабочие мы, из Карагайского района. Машина в дороге застряла, пешком идем, хозяйка! Пустите обогреться, хоть у порога посидеть!» Из дома послышался мужской голос. Женщина ушла, видимо посоветоваться с хозяином, вскоре вернулась и широко распахнула дверь: «Входите!»
«Входите!» Это слово прозвучало для Нуржана как сладкая музыка. «Входите!» — голос человеческого внимания, доброты и доверия. Услышишь такое — и кажется, умирать можно спокойно.
В маленьком домике было тепло и уютно, как в гнездышке; две комнатки были чисто прибраны. Когда молодые люди вошли, в ноздри им ударил густой, маслянистый дух борща — и голодные ребята вмиг повеселели. Перешагнув через порог, они смущенно затоптались на месте, и тогда белокурый сероглазый человек, сидевший на широкой лавке у стены, сказал им по-казахски:
— Проходите, гости, не стесняйтесь! Снимайте одежду и повесьте у печки, пусть сушится. Проходите!
Неудобно было после этого столбом торчать возле двери, и Акай, как человек более опытный и старший, первым вышел в сени; там, выкручивая вдвоем, выжали мокрые телогрейки, разулись и выжали портянки; после этого прошли в комнату, к печке, и развесили на веревке сырую одежду. Хозяин все это время молча внимательно следил за ними, затем дал знак жене, веля ей подавать еду на стол. Из горницы выставились две-три детские головки, вытаращили глаза, но отец прикрикнул:
— Ну-ка спать! Людей не видели, что ли?
Когда перед голодными, озябшими парнями хозяйка поставила по тарелке горячего, исходящего паром борща, каждый из них - почувствовал себя заново рожденным. Сопя, жмурясь от удовольствия, в минуту проглотили огненный борщ, умяли куски теплого, пахучего, недавно вынутого из печи хлеба... Переменчива человеческая душа! Только что молодые жигиты готовы были проклясть
мир и со злобой отречься от него, а теперь, получив кров и еду от людей, чей род и чье племя готовы были проклясть навеки, повеселели и сидели на лавке довольные, оживленные, словно воробьи на ветке. Теперь, согревшись и насытившись, могли они внимательнее присмотреться к гостеприимным хозяевам. Взглянули они на хозяина, по-прежнему сидевшего на лавке... и глазам не поверили. Никто из жигитов, правда, не выдал своего удивления, но каждый из них на мгновение замер, затаил дыхание... Незаметно, безмолвно переглянулись ребята. У русского, ясноглазого хозяина не было обеих ног, на лавке покоились короткие обрубки. Должно быть, все же заметив неловкость и смущение гостей хозяин заговорил сам:
— Гитлер мои ноги забрал, ребятки. Он проклятый! Восьмого мая, в предпоследний день войны подорвался я на мине.
Произнес он это спокойно, буднично — так говорят, когда сообщают, какая нынче погода на улице. Фамилия хозяина, инвалида войны была Ретивых.
— Я был в Германии,— сказал тогда Нуржан.— Служил там в армии.
— Ну и как, понравился тамошний народ?
— Живут чисто, люди аккуратные, точные не то что мы Деловитые люди.
— Из такого народа выходили и гении всякие, и злодеи великие, черт бы их подрал,— молвил хозяин.— Ладно, ложитесь спать, устали небось. Ох, нынешняя засуха дорого обходится людям.
— Говорят, в последние годы климат заметно меняется,— решил поддержать разговор Акай только что клевавший носом.
— Не только погода, сынок. Люди меняются, бога забывают,— тихо молвил хозяин.— Совсем другим народ становится.
— Увидели мы сегодня каким он стал, ваш народ,— усмехнувшись, сказал Акай.— Если бы не вы, до утра под дождем мокли бы. Чураются людей ваши кержаки.
— В нашем селе не одни кержаки живут,— был ответ.— У нас и казахов много...— Но, видимо, не желая обижать гостей перевел разговор на другое. — Добро и зло у человека не в крови или в нации, а в его душе,— говорил он ласково.— Чем больше богатеет человек, чем больше добра заимеет чем лучше живет — тем скорее забывает он о главном, о цуше своей ребятки. И как
97П
знать — не будь я калекой, а будь при своих при двух, то, может быть, тоже сейчас был бы как они и не пустил вас ночевать... Как ты думаешь, Маша? — обратился он весело к жене.
Его жена, миловидная, полная женщина, хлопотавшая в отгороженной кухоньке, отозвалась под веселый перестук посуды:
— А что? В молодости и ты шибко гордым был, ох голову и задирал! Самому царю, поди, не стал бы кланяться. Был за тобою такой грех, ей-богу, не вру. И меня-то не очень жалел. А за девками сколько бегал? Спасибо, Гитлер ноги укоротил, а то бы...
Все рассмеялись. Полусонный Кайкен разлепил свои узкие глаза и хотя ничего не понял, но тоже счел нужным улыбнуться...
Нуржан в ту ночь долго не мог уснуть. В закрытых глазах возникал хозяин, уродливо укороченный, сидящий на лавке в позе Будды. Подумалось, что сытый народ, такой, как в этом ауле, давно утратил бы совесть, не будь среди него таких людей, как инвалид Ретивых... Подумалось, что люди рождаются на земле не для того, чтобы угождать только себе, но, очевидно, друг для друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Оробевший Бакытжан, и так-то опасавшийся хмурого своего приятеля, на этот раз хотел промолчать, но не сдержал сердца и ехидно отвечал:
— Пока толстый похудеет, худой сдохнет, знаешь это? А волки, между прочим, не будут разбираться, кто худой, кто жирный. На бульон им и ты сгодишься, почтеннейший.
Нуржан старался думать о том о сем, чтобы только не задремать. Предательский сон незаметно подбирался к глазам, и парень кулаком тер их. Каждая мысль, на которой он старался сосредоточиться, убегала, словно мышь, и Нуржан удивлялся: когда не надо, мысли так и лезут роем, а теперь, когда ему нужно думать и думать, чтобы не заснуть, не удержишь в голове ни одну... Он пробовал вспоминать время — два года службы,— которое провел в Германии, и ничего не приходило на память, кроме ночного караула, когда тоже спать хочется, а тебе еще стоять и стоять на часах, выпучив глаза и вытянувшись по строевой стойке. . Нет, было невозможно бороться со сном подобным способом и Нуржан попросил у приятеля закурить. Однако с непривычки он при первой же затяжке поперхнулся и долго кашлял...
— Только не спать, ребята! — прохрипел он, отдышавшись.— Ни в коем случае, слышите? Давайте лучше выскочим и побегаем а? И сон прогоним, и немного согреемся.
— И то дело,— согласился Аманжан и, решительно ткнув горящий окурок в снег, метнулся пригнувшись, к выходу.
— А я не хочу! — запротивился было Бакытжан, но его ребята выволокли из снежной юрты за ноги, бросили в сугроб и, навалившись, стали щекотать под мышками. Разбросав приятелей, Бакытжан с диким хохотом умчался далеко в сторону.
Ночные горы светились округлыми боками тихие, торжественные... Мороз крепчал. И снова откуда-то из-за Айыртау донеслось... Песня Снежной девушки? Волчий вой? И Аманжан, обернувшись в ту сторону, откуда доносились звуки, охотно завыл по-волчьи. Ночь не откликнулась даже эхом — словно замерший беззвучно зверь, подавившийся костью. Надснежный мир посеребренный луною, казался покинутым всеми людьми, и осталось их всего трое... владетелей всего этого великолепия. Они кричали, выли по-волчьи, смеялись, нарушая мертвый покой морозной тишины. Словно вопреки покорству земли, надевшей белый саван парни хотели возвестить всему миру, что человек еще жив, что он будет бороться за себя, что смерть не настигнет их на рассвете грядущего дня.
— Драка нужна,— сказал Аманжан.— Хорошая драка, вот что я вам скажу. Я уж из сил выбился, а все еще не согрелся, Так дело не пойдет. Надо нам подраться.— И он скрипнул зубами, хлопнул руками в меховых рукавицах.
— Эй, я не буду, акри, играйте без меня! — отказался сразу же Бакытжан и отбежал в сторону.
— С тобой разве справишься? — сказал Нуржан Аманжану.
— А вы вдвоем налетайте! — задорно отвечал тот.— Ну, подходите! Ур-ра! Драка начинается!
Подбежал Бакытжан:
— Ну если двое на одного, это можно! Начинай, Нуржан! А я потом свой прием покажу!
Н у р ж а н (смеясь). Какой прием?
Б а к ы т ж а н. Нападу сзади, вот какой!
Нуржан. Ладно! А я люблю драться лицом к лицу!
А м а н ж а н (поднимая руку). Стойте, вы! Разве это драка? Кто же начинает драться с улыбкой на лице? Нет так не годится, не настоящая это драка. А потом — я знаю, как вы собираетесь нападать! Сейчас стану спиной к трактору и буду поодиночке щелкать вас, как котят. Нет уж! Я так не хочу. Давайте лучше обложим друг друга матом! Может быть, разозлимся тогда? Будем от души ругаться, ребята, все равно нас никто не услышит. Может быть, последний раз в жизни придется ругаться...
Нуржан. Э, нет, почтенные! Я ругаться не мастак.
Б а к ы т ж а н. Давайте попробуем начать драку, как собаки!
А м а н ж а н. Как это — как собаки?
Бакытжан. А рыть лапами землю! Ну-ка рой! Рой и гавкай!
А м а н ж а н (грозно). Р-р-р! Ав-ав!
Бакытжан. Ав-ав-ав! Молодец! Из тебя, парень, получилась бы неплохая овчарка. Но довольно! Хватит тебе снег из-под себя кидать. Лучше, ребятишки, попробуем, как делали раньше баи! Наши казахские баи устраивали состязания, кто кого переругает. Бросали плетки в круг и начинали ругаться. Вот и мы — бросим в круг варежки!
А м а н ж а н. Идет! Ругаться так ругаться!
Бакытжан (подбоченившись). Начинаю! Буду за двоих стараться. Эй, Аманжан, держись, не реви только, как бешеный верблюд, а сначала выслушай меня. Твою огромную, как собачья плошка, пасть... твоих овей в хлеву... твою пустую башку... твои волосы, торчащие, как у ежа... всего тебя туда и сюда, и так и разэтак... Фу! Я сказал, а теперь ты давай. Трудно, оказывается, ни за что ни про что ругать человека. Даже вспотел...
Аманжан (прокашлявшись). Ну, ляуки, теперь ты держись... Эй, Бакытжан! Ряшку твою, которую ты нало-пал, и шею твою бычью... все поколения твоего рода... все добро твое я дважды трижды... На рукавицу, шпарь теперь ты.
Нуржан (смеясь) Ну, здорово! Так даже баи не умели ругаться.
Б а к ы т ж а н. А ты что, решил судьей быть на состязании? В таком случае великий Нуреке, повелитель наш, вы должны сказать: ребята, перед вами все прежние баи — ничто!
Н у р ж а н. Оу, вы современные мастера сквернословия! От вашей ругани невольно запрыгаешь, как муравей на горячей сковородке.
Бакытжан (воодушевляясь). Эй, Аманжан! Ты говорил, кажется, что «ДТ» устарел? Так вот, трактор не арба, а сани есть сани, не веришь — сбегай посмотри. Нуржан с ума пока не сошел, а до хорошего умом не дошел, он тракторист, а не директор, и если ты желаешь ругаться, то вот тебе: чашку твою, из которой ты пьешь, и мать твою рядом с коровами...
— Чего-о? — глаза Аманжана сверкнули, как у волка.— Отца как хочешь ругай, а мать не тр-рогай! — зарычал он.
И, бросившись на коренастого Бакытжана, он сильным ударом в плечо свалил того в сугроб. Драка, похоже, все же началась. Бакытжан с воплем вскочил и, поискав вокруг себя какое-нибудь оружие для нападения, ничего, кроме снега, не нашел.
— Отца, говоришь? — взвизгнул он.— Так я твоего отца... и так и этак, понял? Я с тобою понарошке, а ты взаправду, да? Сволочуга!
Цапнув пригоршню снега, он бросил его в лицо Аман-жану, затем подскочил к нему и хотел пнуть в живот, но тот ловко увернулся и, схватив противника за ногу, опрокинул его в снег. Дело приняло дурной оборот, и Нуржан вынужден был срочно вмешаться.
— Перестаньте! Озверели, что ли?! — кричал он, пытаясь разнять драчунов.
Разгоряченный Аманжан не раздумывая наотмашь ударил его по голове. Из глаз Нуржана посыпались искры, он едва устоял на ногах. Тяжелая была рука у Аманжана. Нуржан топтался на месте, не зная, что делать. Но тут увидел, как озверевший парень пинает и пинает товарища, хищно согнувшись над ним, мечется вокруг него, словно дьявольская тень, а тот только стонет и беспомощно барахтается в снегу.
И, вновь подскочив к ним, Нуржан заорал:
— Опомнись, фашист чертов!
— Кто фашист? Я тебе покажу фашиста! Все равно не жить на свете! Никто из нас не уйдет отсюда живым...
Все равно подыхать. Так получай же! — И Аманжан снова набросился на Нуржана.
Надо было защищаться уже всерьез. Аманжан, буян и забияка, в гневе способен был сокрушить все вокруг себя, и была бы сейчас в руке у него сабля, он изрубил бы на мелкие куски своих старых друзей. Дикая кровь порою разбушуется в человеке, и он жаждет биться насмерть. После второго жестокого удара, полученного от приятеля, Нуржан тоже потерял голову. Дрожа от ярости, бросился он на Аманжана и приемом, выученным в армии, ударил того сначала в живот, а затем, когда противник согнулся пополам,— ребром ладони по загривку. Здоровенный жигит не сразу свалился, его водило из стороны в сторону, но он все еще был на ногах,— тогда Нуржан пинком поверг его на землю и принялся отделывать задубевшими на морозе валенками...
А вскоре, когда они все втроем снова лежали рядышком в снежном домике, Нуржану было смертельно стыдно за себя... Спать уже не хотелось. Никто не разговаривал. Каждый про себя по-своему переживал случившееся.
А вокруг них по-прежнему стыл под луною белый-белый мир. Давно прошумевшие бураны насыпали снежные холмики, затем выщербили их края — и повсюду остались остроконечные торосы. Ледяным смертным холодом веяло от них... Жизни нет, нет жизни нигде вокруг, белый мир далек от шума и гула хлопотливых обитателей земли. С головою накрывшись снежным одеялом, дух лунной ночи дремлет в непостижимой тишине... И в ней растворялись беззвучно и невидимо думы и грезы троих молодых жигитов, застигнутых безжалостной и равнодушной стихией. Не только о том они думали, удивляясь самим себе, почему вдруг разъярились и схватились, не об ударах сожалели — о тех, которые нанесли, и о тех, которые получили.
Исподволь, незаметно, перенеслись их думы от жестоких испытаний этого дня к иным, более далеким дням, часам и минутам...
* * *
Никогда Нуржан не испытывал чего-нибудь такого, что осталось бы для него чудесным, сладостным воспоминанием. Никогда... ничего. Самые обычные дела, заботы о повседневном существовании наполняли все дни его жизни. Дни, похожие один на другой, неяркие и неинтересные. Ни на одну девушку еще не взглянул хмельными глазами влюбленного. О чем же ему вспоминать теперь, в эту неуютную ночь? Неласковый нрав родной матушки земли, холодное дыхание ее осени и лютая зимняя стужа ему хорошо известны. Не первый раз ему приходится мерзнуть и голодать... Прошлой осенью они ехали на грузовиках большаком вокруг Айыртау. Их было десять человек, здоровенных жигитов, они целый день нагружали сено на машины, а к вечеру, когда отправили пятую машину, пошел дождь. Грузовик, на котором они хотели вернуться, увяз по самые борта, пришлось бросить его на дороге и топать по грязи пешком. До ближайшего села Огневки было километров десять, парни добирались до него под холодным дождем, то и дело проваливаясь в топкую глиняную жижу. Налетел еще и ветер с градом посек им мокрые лица. Парни, одетые в одни ватные телогрейки, промокли насквозь и всю дорогу проклинали дырявое небо, холод, грязную дорогу, свое начальство, отправившее их за сеном на край света. А тут еще навалилась вскоре темнота, настала беспросветная осенняя ночь, дождь усилился и жигиты уже не чаяли когда-нибудь добраться до жилья. Наконец впереди сверкнули огни аула, до которого им пришлось еще долго брести по грязи. Сапоги у них были полны воды за шиворот натекало, и снова в темноте обрушился на них град -~ парни дрожали, лязгая зубами, ругались и громко клялись никогда больше заглядывать в чертов Глубинный край пусть хоть золото посулят величиною с лошадиную голову...
Наконец добрались до узенького моста, перекинутого через речушку на краю аула. Ощупью перебрались через мостик причем Нуржану не повезло, и он свалился в воду... Шум при этом произвел он изрядный, утки, ночевавшие в кустах прибрежного тальника, испуганно взмыли вверх. Кайкен и Акай еле вытянули его на берег. Негде было присесть, чтобы хотя бы вылить грязь и воду из сапог. И вновь осыпав проклятьями непогоду и начальство, грое приотставших жигитов поплелись по темной улице Огневки.
Они так и не встретили гех семерых, которые ушли вперед. Должно быгь уже пристроились куда-нибудь. Стали сами стучаться то в одни, то в другие ворота. И всюду безуспешно! Все село почти обошли, а ншде, ни в одном доме даже дверь не приоткрылась. То ли воров боялись ли наплевать было людям на чужую беду И молодые ребята — Кайкен Акай и Нуржан — были подавлены проявлением столь жестокого и постыдного равнодушия жителей этого глухого села. Наконец, неуверенно постучав в дверь небольшого, стоявшего на отшибе домика, они услышали долгожданный человеческий голос. «Кто там?» — спросила из сеней женщина и, не дожидаясь ответа, открыла дверь. Увидев троих парней, вид у которых был довольно плачевный, хозяйка испуганно воскликнула: «Вам чего надо?» Акай, самый бойкий из троих, торопливо, умоляюще заговорил: «Хозяйка, ради бога, пустите переночевать! Рабочие мы, из Карагайского района. Машина в дороге застряла, пешком идем, хозяйка! Пустите обогреться, хоть у порога посидеть!» Из дома послышался мужской голос. Женщина ушла, видимо посоветоваться с хозяином, вскоре вернулась и широко распахнула дверь: «Входите!»
«Входите!» Это слово прозвучало для Нуржана как сладкая музыка. «Входите!» — голос человеческого внимания, доброты и доверия. Услышишь такое — и кажется, умирать можно спокойно.
В маленьком домике было тепло и уютно, как в гнездышке; две комнатки были чисто прибраны. Когда молодые люди вошли, в ноздри им ударил густой, маслянистый дух борща — и голодные ребята вмиг повеселели. Перешагнув через порог, они смущенно затоптались на месте, и тогда белокурый сероглазый человек, сидевший на широкой лавке у стены, сказал им по-казахски:
— Проходите, гости, не стесняйтесь! Снимайте одежду и повесьте у печки, пусть сушится. Проходите!
Неудобно было после этого столбом торчать возле двери, и Акай, как человек более опытный и старший, первым вышел в сени; там, выкручивая вдвоем, выжали мокрые телогрейки, разулись и выжали портянки; после этого прошли в комнату, к печке, и развесили на веревке сырую одежду. Хозяин все это время молча внимательно следил за ними, затем дал знак жене, веля ей подавать еду на стол. Из горницы выставились две-три детские головки, вытаращили глаза, но отец прикрикнул:
— Ну-ка спать! Людей не видели, что ли?
Когда перед голодными, озябшими парнями хозяйка поставила по тарелке горячего, исходящего паром борща, каждый из них - почувствовал себя заново рожденным. Сопя, жмурясь от удовольствия, в минуту проглотили огненный борщ, умяли куски теплого, пахучего, недавно вынутого из печи хлеба... Переменчива человеческая душа! Только что молодые жигиты готовы были проклясть
мир и со злобой отречься от него, а теперь, получив кров и еду от людей, чей род и чье племя готовы были проклясть навеки, повеселели и сидели на лавке довольные, оживленные, словно воробьи на ветке. Теперь, согревшись и насытившись, могли они внимательнее присмотреться к гостеприимным хозяевам. Взглянули они на хозяина, по-прежнему сидевшего на лавке... и глазам не поверили. Никто из жигитов, правда, не выдал своего удивления, но каждый из них на мгновение замер, затаил дыхание... Незаметно, безмолвно переглянулись ребята. У русского, ясноглазого хозяина не было обеих ног, на лавке покоились короткие обрубки. Должно быть, все же заметив неловкость и смущение гостей хозяин заговорил сам:
— Гитлер мои ноги забрал, ребятки. Он проклятый! Восьмого мая, в предпоследний день войны подорвался я на мине.
Произнес он это спокойно, буднично — так говорят, когда сообщают, какая нынче погода на улице. Фамилия хозяина, инвалида войны была Ретивых.
— Я был в Германии,— сказал тогда Нуржан.— Служил там в армии.
— Ну и как, понравился тамошний народ?
— Живут чисто, люди аккуратные, точные не то что мы Деловитые люди.
— Из такого народа выходили и гении всякие, и злодеи великие, черт бы их подрал,— молвил хозяин.— Ладно, ложитесь спать, устали небось. Ох, нынешняя засуха дорого обходится людям.
— Говорят, в последние годы климат заметно меняется,— решил поддержать разговор Акай только что клевавший носом.
— Не только погода, сынок. Люди меняются, бога забывают,— тихо молвил хозяин.— Совсем другим народ становится.
— Увидели мы сегодня каким он стал, ваш народ,— усмехнувшись, сказал Акай.— Если бы не вы, до утра под дождем мокли бы. Чураются людей ваши кержаки.
— В нашем селе не одни кержаки живут,— был ответ.— У нас и казахов много...— Но, видимо, не желая обижать гостей перевел разговор на другое. — Добро и зло у человека не в крови или в нации, а в его душе,— говорил он ласково.— Чем больше богатеет человек, чем больше добра заимеет чем лучше живет — тем скорее забывает он о главном, о цуше своей ребятки. И как
97П
знать — не будь я калекой, а будь при своих при двух, то, может быть, тоже сейчас был бы как они и не пустил вас ночевать... Как ты думаешь, Маша? — обратился он весело к жене.
Его жена, миловидная, полная женщина, хлопотавшая в отгороженной кухоньке, отозвалась под веселый перестук посуды:
— А что? В молодости и ты шибко гордым был, ох голову и задирал! Самому царю, поди, не стал бы кланяться. Был за тобою такой грех, ей-богу, не вру. И меня-то не очень жалел. А за девками сколько бегал? Спасибо, Гитлер ноги укоротил, а то бы...
Все рассмеялись. Полусонный Кайкен разлепил свои узкие глаза и хотя ничего не понял, но тоже счел нужным улыбнуться...
Нуржан в ту ночь долго не мог уснуть. В закрытых глазах возникал хозяин, уродливо укороченный, сидящий на лавке в позе Будды. Подумалось, что сытый народ, такой, как в этом ауле, давно утратил бы совесть, не будь среди него таких людей, как инвалид Ретивых... Подумалось, что люди рождаются на земле не для того, чтобы угождать только себе, но, очевидно, друг для друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12