— Хорошо-то как! — говорит Бакытжан, утираясь рукавом.— В животе аж запело от радости Может возьмем с собой в дорогу?
— Сказал... Да ведь замерзнет на морозе,— возражает Аманжан.
— Ох, не хочется мне соваться в эту дыру,— призна ется Бакытжан.— Из-за вас только и согласился. Все же вместе учились десять лет, вместе собак гоняли.
— Да и мне что-то неохота ехать,— подхватывает Аманжан.— А ты, Нуржан, был ведь там осенью. Говорят, люди в тех краях нехорошие.
— Люди неважные,— ответил Нуржан.— Тогда мы чуть не замерзли, никто нас к себе не пускал. Еле до дома добрались... А ехать все равно придется Согласились ведь...
— Буза твоя мне в башку ударила,— сказал Бакытжан, рыгая.
— Рахмат! — поблагодарил Нуржан.— Теперь пойдем домой, собираться надо. А я как знал — велел своим баньку затопить.
— Позови, как будет готова,— наказал Аманжан.— Перед дорогой не грех и попариться.
Когда уходили гости, хозяйка не ответила на их прощанье, как не отвечала и на приветствие. Словно ничего не слыша, Ундемес-шешей пряла шерсть.
У Нуржана мать тоже была безмужней — осталась с молодых лет вдовой. Двое детей ее — сын и дочь — были совершенно не похожи друг на друга. Нуржан — жигит смуглый, курчавый, черноволосый, а сестра его — белолицая, с серыми глазами. По этому поводу сплетни по аулу ходили разные, и в детстве Нуржана часто дразнили... Он однажды спросил у матери, где его отец, на что получил обычный незамедлительный ответ: «Погиб на войне...» Хотя он, как и многие, тоже родился в сорок шестом году Так что впоследствии способен был понять, что к рождению ему подобных и к их безотцовщине отношение имели не погибшие солдаты, а те, которые вернулись живыми с фронта.
И у Бакытжана, мать которого получила похоронку еще в годы войны, отцом был, наверное, кто-то из ныне здравствующих и, может быть, хорошо знакомых ему людей аула. Но кто? Проклятая война смогла и таким образом осиротить детей.
Узнав, что сын собирается позвать в баню друзей, мать Нуржана возмутилась сначала:
— Да что у них, матерей своих нет, что ли? Руки у них отсохнут, если затопят баню? Небось сиднем сидит эта Ундемес-шешей, словно младенец на овчине, и делает под себя, ленясь выйти на двор. Знай шерсть теребит, а о сыне ведь не подумает! Бедняга, как он только терпит такую мать? Уж пускай идет да помоется, жалко ведь парня,— неожиданно завершила она.
И вскоре трое жигитов, забыв о нескончаемом снегопаде, о белых мухах, реющих в холодной мгле, мылись в крошечной бревенчатой баньке, вскрикивая, покрякивая от блаженства. Натирали друг другу спины, весело болтали, смеялись. Начали париться, взяв по березовому венику; плеснули на раскаленные камни воду из ковша и, когда обжигающий пар взметнулся к потолку, принялись яростно нахлестываться мокрыми вениками. Самым стойким оказался Аманжан, и когда двое его приятелей с криком «ойбай» отступили к двери и припали головами к порогу, детина вновь плеснул воды на горячие камни и стал что есть силы лупить веником по своему горячему телу. Нуржан и Бакытжан, распластавшись у раскрытой двери на полу, хватали ртами холодный воздух, словно рыбы, вынутые из воды.
— Ух, здоров париться! — крикнул Бакытжан.— И брат его Жанузак такой же. Наденет рукавицу — и давай хлестаться. По пять часов из бани не вылезает., раз пятнадцать за это время пить попросит. Дети его, все десять штук, попеременке бегают от дома к бане, таскают холодный айран.
— Эй, чего раскисли! — заорал на них Аманжан с полка.— Вот как плесну кипятком на голые задницы!
— От тебя, черт, всего жди! — опасливо проговорил Нуржан, споласкивая холодной водой лицо.— Ну как, прошла чесотка? Можно хоть дверь пошире раскрыть?
— Обожди! — задыхаясь хрипел Аманжан, неистово
шлепая себя березовым веником; тело его было в багровых рубцах и пятнах, словно ошпаренное.
Пахучий, перехватывающий дыхание пар рвался из горячей бани наружу. Низенькая алтайская банька, срубленная из лучшего леса, была гордостью и утехой каждого дома в ауле. Не только мылись в бане, но и недуги свои лечили, простуду из тела изгоняли. Дров хватало, топи сколько влезет, раскаляй хоть добела камни! Воду приносили ведрами, грели ее в огромном котле, вмазанном в печь... Бросали в кипящую воду веточку арчи, чтобы всласть побаниться в духовитом целебном пару. Верили старики в целебные свойства смолистой арчи, а Жанузак, старший брат Аманжана, пользовал от простуды ее растертую кору, сворачивал из нее самокрутку и выкуривал. Люди шутили по этому поводу: стоит, мол, чихнуть Жанузаку, как он хватается за свой арчовый порошок...
— Уа! Хорошо-то как, братцы! — заорал Аманжан, спрыгнув с высокого полка.
Он окатился холодной водою и, налетев на Бакыт-жана, притулившегося у раскрытой двери, с размаху шлепнул его по влажному заду. Тот с жеребячьим визгом отскочил в сторону.
— Ты что, одурел, дьявол?
—- Эх! Курдюк у тебя симпатичный!
— Я вот тебе, акри...
— Извиняюсь! — И Аманжан расхохотался.— Приглашаю вас вечером в кино! Бесплатно проведу!
И Бакытжан, громадный жигит, вмиг успокоился и даже просиял от такого оборота дела. Почесывая распаренный зад, на котором четко отпечатался след пятерни, парень с удовлетворенным видом вновь шлепнулся на свое место у банного порога.
Эти трое парней, безотцовщина, чьи безвестные папаши «погибли на фронте», были надежными работниками в совхозе. Исполняли все, на что нарядит их Упрай или бригадир. А зарабатывали, однако, неважно, и не потому, что сами были виноваты в этом. Три года подряд свирепствовала засуха, совхоз работал в убыток. Скот хирел, погибал, себестоимость одного навильняка сена доходила до рубля. Зимы были суровые, корма приходилось завозить издалека — даже с целинных краев. При таких условиях иной работник вообще ничего мог заработать и к концу месяца клянчил у жены на табачок — из тех денег, что получала она от государства как пособие за многодетность. Невесело шутили при « этом: «Рожай, жена, пока можешь. Выручай —от совхоза толку мало, вся надежда на сельсовет». И женщины не подводили: в семьях было по семь, по восемь детей.. По сравнению с другими трое молодых неженатых жиги-тов зарабатывали все же неплохо.
А снег валил и валил — рыхлыми, крупными хлопьями И непохоже было, что небо может проясниться вскоре Стало ясно: если снегопад продлится еще хотя бы сутки, то джута не миновать.
Возле клуба крутилась одна беспечная детвора, взрослых не было. Над входом горела тусклая лампа вокруг которой густо роились снежинки. Чуть в стороне от света и выше чернела непроглядная тьма Те из мальчишек, что не смогли добыть пятачка на кино, барахтались в сугробу дверей клуба и, словно развеселившиеся щенята, запрокидывали головы и хватали ртом летящие пушинки снега
Когда Нуржан вошел в клуб, два приятеля его уж сидели на скамье, крикнули ему издали: «Проходи! Билеты уже взяли!» В зале взрослых было совсем мало: только Жанузак да Кайыр-уста сидели в сторонке, завернувшись в овчинные тулупы. Но эти не пропускали ни одной картины. Впереди, под самой сценой, кипели пацаны, подбрасывали шапки, запихивали друг другу за шиворот снежки Эй, шакалята, потише вы! — шумнул на них Жанузак, но те и внимания не обратили на него.
В холодный клуб ввалилось облако морозного воздуха, и вошли три девушки. То были молоденькие учительницы, направленные в аул после окончания института. Они отрабатывали уже второй год и, разумеется, были постарше троих жигитов, которые во все глаза уставились на них Не одарив вниманием парней, учительницы стряхнули снег с пуховых шалей, горделиво помедлили у входа и потом заняли места перед молодыми людьми. , — Как поживаете, старшенькие? — наклонился к ним Аманжан.
- А здоров ли младшенький? - насмешливо протянула одна из девушек, та, что была постройнее и повыше своих подруг.
На этом разговор оборвался, началось кино, и восемь взрослых да с десяток мальчишек уставились на экран, где раскручивался индийский фильм. В оконном стекле, затянутом инеем, кто-то снаружи продул круглую ды рочку — засверкал в ней черный глаз. Дело обычное - мальчишки, которым не удалось выклянчить денег у родителей, смотрели кино с улицы, через окно. Так бывало и зимой, и летом. Когда-то и трое жигитов прибегали к подобному способу Аманжан, раззадорившись, прикрыл шапкой дырочку в окне, и Нуржан немедленно его изругал*
— Оставь! Не стыдно? Сам же был таким. Аманжан тогда наклонился вперед и дерзко ткнул
пальцем в спину той, высоконькой, что отвечала на его приветствие.
— Оу, наставницы и воспитательницы! — произнес он с деланным смирением.— Дайте своему ученику пять копеек! Неужели вам не жалко его?
Учительницы не шелохнулись, не то не желая, не то опасаясь отвечать этому своенравному жигиту...
А за стенами сельского клуба, где шел индийский фильм, бесшумно продолжался снегопад, какого не бывало в этих краях за последние шестьдесят лет
* * *
В эту ночь Нуржан долго не мог уснуть. Отлежал себе все бока, не выдержал, встал и, набросив полушубок, вышел из дома И увидел, что снег наконец-то перестал сыпать. Еще не веря этому и подумав, что, может быть, он ошибся в темноте, Нуржан поднял голову, но на запрокинутое лицо не упало ни одной снежинки. Обрадовавшись, парень пробормотал: «Опомнилась погодка-то» словно старик, разговаривающий сам с собой. Вернувшись в дом, он снова лег в постель, но заснуть так и не смог В голову лезло всякое. Из горницы доносилось спокойное посапыванье спящих матери и сестры. И ника ких других звуков. Полная тишина, глубокая ночь. Только дрема коснулась его затяжелевших век, как тихо скрипнула дверь и в дом вошла девушка в белоснежной одежде. В комнате стало светло как днем. Глаза у девушки, прислонившейся спиною к косяку, светились, словно язычки пламени горящих свечей. Совершенно необъясг нимо для себя Нуржан не удивился и не испугался. Не мог он сказать и себе точно, явь перед ним или сон. Шевельнуть даже пальцем был не в силах, лежал будто связанный, и язык точно сковало во рту — не выговорить ни слова. Крупный пот выступил на его лбу. Он знал, что не спит и не видит все это во сне: вот белая девушка стоит перед ним, а вот слышно и похрапыванье матери, которая спит в соседней комнате Но кто это и откуда она — сияющая в своем белом одеянии? Сердце у него заколотилось и подскочило к горлу — внезапная догадка осенила его. Да это же Снежная девушка! Та, о которой шепчутся по всем углам в ауле. «Она пришла, а я лежу перед нею,— подумал он,— у нее глаза горят, как свечи, а я двинуться с места не могу. Позор! Ведь подумают, что я испугался. Какой стыд! Осрамился-то как!» И вдруг она шепотом: «Нуржан! Нур-жа-ан! Уходи отсюда. Совсем уходи из этого аула. Тебе будет плохо здесь. Ты не будешь счастлив и свободен. Уходи. Хочешь, пойдем со мною... Да, со мною». Но он не мог двинуть ни рукой, ни ногой. О, так осрамиться!.. Наконец он с трудом перевел дыхание, отер ладонью пот со лба. Вокруг была ночь, темень. Уже с улицы доносился голос Снежной девушки. И слышимое было невнятно: не то звучала песня, полная жалобы и печали, не то плакала и стенала ночная гостья, покинув дом Нуржана.
* * *
Белый-белый снег кругом, белоснежный простор, мертвый, красивый мир, пронизанный лютым холодом, каменные глыбы на перевалах, мохнатые от изморози, гребенчатые острия отрогов, бегущих куда-то вдаль, словно в застывшей погоне друг за другом... Пышные снежные увалы, громоздящиеся один выше другого, без пятнышка жизни, отрешенные, далекие от шума великого человеческого мира. Еще недавно жизнь била здесь ключом, клокотала из благодатных недр земных, а теперь земля укрыта белым сверкающим одеялом и беспамятно спит, погрузившись в смертный покой., словно пресытившись живым, жизненным, жизнью. Так человек, изведав все радости бренного существования, невольно ищет покоя, Забвения и отдохновения. Но в час, когда всходило, ликуя, величественное солнце, весь скованный холодом мир вспыхивал искрами и сверкал, тогда казалось, что Матерь-Земля, прячущая в своей холодной груди все печали мира, просыпается, вновь исполняется надежды на будущее и вздрагивает под девятью одеялами ледяного праха. Но вот угрюмые тучи, словно позавидовав красоте дня, беспросветно обложили небо и закрыли солнце; пропал изрезанный край гористой земли, проглоченный серой мутью; и вокруг только снег — этот леденящий душу,— нескон чаемый, утомительный снег; от него еще острее и беспро-светнее кажется одиночество человека, его сердце сжимается, оно сразу стареет на целый век; и, оглядывая сизо ватую вечернюю пустыню снежной страны, вдруг почувствует путник великую скорбь и печаль по самому себе, и захочется ему жарких слез над снежной могилой своих надежд, в которой вместе с ними похоронены вся любовь и все отвращение к непостижимому миру добра и зла... Трактор, ревущий мотором, одиноко чернел на снежной равнине, словно жук, ползущий по громадной белой скатерти — праздничному дастархану.
Уже второй день, как покинули они человеческое селение; уже видна издали примета, говорившая, что цель путешествия близка: вон у подножия той белой горы находится сено, заготовленное еще летом; на тракторных санях нужно перевезти сено в совхоз, и это должны сделать три жигита — Нуржан и двое его помощников.
Сейчас Нуржан ведет трактор, временами оглядывается на сани; мертвенный холод железа чувствуется сквозь подошвы валенок; втянув голову в поднятый воротник короткого полушубка, он неотрывно, жадно смотрит вокруг; но смотреть, в сущности, не на что — один белый снег да безмолвие. Трактор вспарывает гусеницами снег и ровным ходом идет по прямой как струна линии. О чем думают друзья, сидящие возле него? Нуржан не знает, но видит, как их тусклые лица выражают уныние, скорбь и какую-то беспомощную покорность. Словно чувствуют себя обреченными, пустившись в безвозвратное путешествие. Ну а о чем думает он сам, Нуржан? Скорее всего, о жизни этой бескрайней снежной страны, о земле, стонущей под игом холода, под тяжким гнетом снегов, конечно же о детстве, которое прошло, промчалось, исчезло вдали. И почему-то хочется сейчас остаться совсем одному, затеряться в этих диких просторах и шагать, шагать по снегу, отпечатывая в нем белые следы черными валенками, и уйти в царство вечного безмолвия, в беспредельную стужу, и не вернуться больше назад. Пусть ему будет горько в одиночестве, пусть он уснет, замерзнет под снегам и его труп съедят волки, голодные звери студеного края, но ему хочется отправиться в этот недобрый, гибельный путь, ибо печальное безмолвие гор и долин отражало скорбь земли, частью которой был он сам, и если земле его так тяжко в своем сиротстве, то пусть его душа сольется с ее душою в час печали и скорби. И тогда, может быть, выйдет навстречу Снежная девушка, которая и позвала его в этот путь.
Трактор полз вверх по склону Айыртау, одной из многих гор великого Алтая; день клонился к вечеру; небо постепенно очистилось от мрачных туч. Трое жигитов сидели в кабине трактора; не разговаривая, с хмурыми лицами, каждый думал о чем-то своем. Может быть, думы у них были об одном и том же — скажем, о смысле их многотрудной жизни, о том, что все в ней сводится к тому вроде бы, чтобы как-нибудь просуществовать, раз ты появился на свет,— и от этих размышлений становилось грустно. А может быть, то была грусть трех юных душ, едва распустившихся, словно три майские березки, и шелест листвы — неслышный шелест несуществующей листвы — бередил сердца жигитов, затерянных среди снегов и гор, тревожил отзвуком протяжной, невнятной песни. И эта песня-плач, этот лепет листвы березы в ветреный день, эта невысказанная грусть-тоска звенят в душе у каждого, а вокруг лишь снег да снег, негде глазу отдохнуть, и грохочет, лязгает трактор, и царит лютый холод над миром. Но вот и сумерки сгустились, исчезли белые дали, проглоченные мглой, и небо украсилось звездочками. Словно пошла веселая огненная потеха в небе — звезды перемигивались, то разгорались ярко, г о исчезали. Молча любовались жигиты ночным небом, по-* прежнему не разговаривая, точно испытывая вражду друг к другу. Свет включенных фар высветлил во мгле длинный коридор, уходящий в неведомое; с темно-синего неба брызнул звездный дождь.
* * *
Холод, поднимавшийся снизу от железного пола, стал отдаваться в висках ломотою и тихим звоном. Нуржан, вздрагивая от холода, с отвращением смотрел на новые и новые однообразные гребни перевалов, возникающие^ перед ним в свете фар. Он видел не раз эту зимнюю пустыню, не раз и преодолевал ее, но никогда еще не было ему так тяжело на душе, как теперь. Он вдруг понял, что мир тоже одинок, так же беспомощен, как и человек. И не было в природе хозяина, устанавливающего надежный порядок. Мир обретался сам по себе — заброшенный и случайный, И в этот безразличный мир кинулся он по своему молодому безрассудству, отправился в опасный дуть, отринув покой и тепло обычного существования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12