— У вас две дороги,— отвечал старик, почесывая бок.— Одна хоть и длинная, зато верная. А другая короткая, но не близкая. Вот и выбирайте сами. Первая
247
идет вокруг всей Айыртау, по ней ехать и ехать... А по второй можно добраться за три часа — это напрямик через перевал Большого Конкая. Обратно с сеном, конечно, лучше ехать по кружной дороге. А туда, я думаю, можете махнуть и через перевал. Трактор сильный, а вы жигиты молодые, здоровые — справитесь, я думаю.
— Послушаемся вашего совета, аксакал,— сказал Нуржан и вскочил на гусеницу.
— Глядите сами,— бормотал старик,— вам решать, соколики... А нам, дожившим до возраста пророка, советы давать молодым...
— С пустым брюхом отправляешь гостей, старик! — крикнул ему Аманжан.— Но ничего, еще встретимся, все же попьем чайку у тебя. Если на обратном пути не заглянем, жди нас в гости летом.
— Научись к тому времени с ружьем обращаться, сынок,— насмешливо отвечал старик.— Как бы опять тебе не осрамиться, коли надумаешь стрелять в меня.
— Боюсь, дед, ты к тому времени ноги протянешь и протухнешь совсем.
— Один аллах знает, кому из нас суждено раньше умереть,— диковато сверкнув глазами, молвил старик.
— Ладно! Будьте здоровы, отец! — крикнул Нуржан и перевел рычаг, трогая трактор с места.
— Прощай! — крикнул и Бакытжан, радуясь тому, что живым-здоровым вырвался из этого негостеприимного дома.
Аманжан прощаться не стал. Бледный, он молча сидел рядом с Нуржаном.
Конкай долго смотрел вслед удаляющемуся трактору и, когда тот скрылся за ближайшим гребнем, пробормотал себе под нос: «Да примет вас земля, аллах велик»,— и молитвенно провел ладонями по лицу и бороде. «Из всех троих этот серьезный тракторист опаснее всех,— думал он,— а двое других, видать, олухи. Но ничего — все равно никто из них не вернется, и некому будет разносить по всему свету молву о богатствах Конкая...» Вскоре старик был уже в погребе. Здесь он спрячет все, что накопил за полсотни лет одинокой звериной жизни. Здесь и умрет... В час, когда почувствует приближение смерти, он опустится на заранее приготовленное ледяное ложе, потянет за особый рычажок, который будет под рукою,— и сверху обрушится песок, натасканный им заранее... Так скроются под землей все богатства Конкая и он сам. И никто не найдет, никто... ни один человек на свете. А пока он не станет нажимать на рычажок. Он будет еще долго жить на свете. Маралий корень, золотой корень, женьшень, мясо оленя и кровь из его рога, медвежатина, чистый воздух, вольная жизнь без начальников — вот что продлит его дни на земле. Старик откупорил бочку и, жадно припав к ней, стал смаковать прекрасно настоявшееся пиво.
* * *
Нуржану в Глубинном крае приходилось бывать. Сюда совхоз «Алтайский» отправлял косцов на заготовку сена. Засуха погнала людей от выжженных долин в горы, на сочные альпийские луга, там и косили; совхозу достались участки возле реки Хатунь, природной границы между Казахстаном и Россией. Хатунь река быстрая, с напористым течением, берет начало у ледников Музтау. Покосы совхоза «Алтайский» располагались на территории уже соседнего района, но Глубинный край, названный так недаром, был никем не поделен, и туда люди отправлялись только по крайней нужде, вызванной засухой. Верхами на луга можно было добраться не менее чем за три полных дневных перехода. И уже два года подряд совхоз отправлял на Хатунь своих людей. Летом можно было еще подобраться на машинах, объезжая горы, по случайным дорогам. И целый месяц косцы жили в шалашах, тут же рядом ставили стога. К зиме, когда земля подмерзала, заготовленное сено перевозили в совхоз... В прошлую осень Нуржан с другими рабочими ездил в Глубинный край на грузовиках, чтобы вывезти драгоценное сено; однако внезапно пошли дожди, угрожая затопить грязью все дороги, и машины поспешно убрались назад, а сено так и осталось невывезенным. Теперь отправили троих парней на «ДТ-54» с прицепными санями по неизведанным зимним дорогам.
Когда долго едешь на тракторе, постепенно глохнешь и перестаешь слышать что-то кроме однообразного грохота и лязга. Глаза слезятся от белизны снежных просторов. Скупое солнце, редко выглядывая из-за гор, бросает на истомленных путников холодный безрадостный свет Трое парней едут молча, как и вчера, весь день. Давно уже остался позади перевал Конкая, и уже недалеко, видно, стога, до которых, по словам старика, они должны доехать часа за три-четыре Но вот уже снова клонится короткий зимний день к вечеру, а знакомого отрога Айыртау все еще не видно. Стужа постепенно прохватывает голодных усталых жигитов, и они дрожат, зуб на зуб не попадает. Хмурые, отчужденные глаза их избегают смотреть друг на друга, и выглядят они будто после смертельной ссоры. У Аманжана, который теперь ведет трактор, лицо покрылось темной щетиной, осунулось и посинело, как остывшее желе. Словно автомат, он двигает руками, переводя рычаги. Бакытжан сидит рядом с ним, втянув голову в воротник куцего полушубка,— точно жалкое подобие того веселого и добродушного парня, каким его знали все. Круглое, смуглое и румяное лицо его теперь неузнаваемо мрачно, бледно и как будто стало длиннее. На лица жигитов, каждому из которых чуть больше двадцати лет, холод и лишения тяжкого пути словно наложили черты преждевременной старости. Огонь молодой, ярой жизни постепенно угасает в их потупленных очах.
В железном ящике кабины было, казалось, гораздо холоднее, чем снаружи. К стенкам невозможно притронуться голой рукою — мигом прилипают пальцы к студеному металлу. То незначительное тепло, что шло от горячего мотора, мгновенно просачивалось, вылетало сквозь щели в полу, и в кабине время от времени мелькали призрачные клубы пара, сразу же схватываемые и невидимо уничтожаемые лютым холодом...
Но сильнее холода угнетала парней тяжелая, им самим непонятная отчужденность, которая возникла между ними в этот третий день их долгого путешествия. Не выдержав молчания, Аманжан стал беспорядочно дергать рычагами, то прибавляя, то сбрасывая газ,— и вдруг, словно помешанный, откинулся назад и страшно завопил:
— Ау-а-аН
Дважды он прокричал таким образом, пугая друзей, и затем стих, сгорбившись над рычагами. Громадные заснеженные холмы, припавшие к земле словно белые медведи, откликнулись на крик угрюмым безмолвием. Бешено взревел трактор, подгоняемый неистовой рукою водителя.
— Стой! — крикнул Нуржан.— Ну-ка останови!
И со всего хода «ДТ-54» остановился, уткнувшись в сугроб; трое в кабине качнулись вперед, затем — назад.
— Чего ты орешь? Эй, Аманжан!
Точно не слыша того, что ему кричат, уставился Аманжан неподвижными, налитыми кровью глазами на дальние холмы. Щетина на впалых щеках его была покрыта инеем и потому казалась седою. Вид его был ужасен. Неподвижные глаза расширены и безумны. Нос с горбинкой торчал словно на мертвом, деревянном лице со сжатыми побелевшими губами. Нуржан впервые видел своего друга, которого знал с детства, таким страшным, неузнаваемо страшным и несчастным... Посидев некоторое время в молчании, он постепенно пришел в себя и хрипло молвил, обращаясь к Нуржану:
— Ты что-то сказал?..
— Чего заорал, говорю?
— Когда?..
Бакытжан с натугою, будто бы через силу, засмеялся. Засмеялся и Нуржан, а вскоре к ним присоединился и сам Аманжан... И вот уже сидели они, корчась от смеха, и с силою хлопали друг друга по плечам, по спинам руками, черными от масла и копоти. И внезапный беспричинный смех вмиг рассеял сгустившуюся до предела отчужденность. Словно бы чуть-чуть теплее стало в кабине, и молодые души, застывшие было, точно молоко, подернутое пленкой, вновь оттаяли. Они смеялись, забыв обо всем, и не было в эту минуту для них ни безжизненных просторов вокруг, ни окаянной безвестности.
Долго еще после этого выпытывали друзья Аманжа-на, почему он закричал, но тот не ответил, и наконец они оставили его в покое. Путешествие продолжалось. И постепенно холод снова стал сковывать тела и души молодых людей. И тогда Нуржан, поняв всю опасность молчания, попытался нарушить его пением. Он затянул какую-то песенку, но просевший на морозе голос звучал слабо, затухая, казалось, под самым носом у него и не достигая ушей приятелей, вновь впадавших в тусклое оцепенение... А вокруг было белым-бело, сверкал и уходил в бескрайние дали снежный покров, и рыхло громоздилось вверху серое небо, и меж тучами, выглядывая из-за плеч горных кряжей, мелькал ослепший бледный лик солнца.
Трактор-шел напрямик по снежной целине, в направлении, указанном стариком Конкаем. И хотя путь про* ходил по бездорожью, пока ни разу не съехали в яму, заваленную снегом, и не врезались в скрытый под сугробом валун. Если обойдется благополучно, они когда-нибудь все равно доберутся до одинокого зимовья, недалеко от которого находятся совхозные стога. Нагрузят они душистым зеленым сеном тракторные сани и поедут назад — быстро, без задержек, назад, домой... Там ждут не дождутся их те, которых они любят, да, любят. И хорошо бы, если б у трактора выросли крылья. Но разве подымут крылья, какие бы они ни были, эту тяжеленную железную махину! Ах, не умеем мы летать, не умеем...
Нуржан и сам не мог бы сказать себе, о чем он поет. Грустная мелодия, что изливалась из него, словно размывала своей теплотою холодный комок души, в которой стылой наледью росло оцепенение. И он пел, чтобы растопить душевный лед. Но, видать, не сегодня он стал намерзать, и не вчера, и даже не в прошлом году, а гораздо раньше. Может быть, началось это тогда, когда он благополучно вернулся из армии, отслужив свой срок в Европе, в Восточной Германии. Все вроде было хорошо— он снова на родине, работает трактористом... Но тайная тоска, желание чего-то неведомого, овладевшее им еще там, на чужбине, не отпускала его сердце. Ему словно было тесно среди этих бескрайних просторов... он казался сам себе лишним здесь. А может быть, он просто не поспевал за жизнью, за быстрым ее полетом, потому что крепко был привязан к ежедневным делам и заботам. Некогда было ему даже спокойно присесть и подумать, что же с ним происходит... Усталость какая-то, что ли,— а какие его годы? И некого было винить — только себя, свой неспокойный характер. Ведь он все свое детство с буйными играми, всю школьную юность свою провел весело, беспечно, бывало, радовался неуемно, бывало, и плакал,— но что бы то ни было, все это время прожил с ожиданием чего-то неведомого, большого, необычного. Так и проходило время, год за годом, он ждал, что закончит школу-десятилетку и настанет, придет неведомое; потом надеялся, что пойдет в армию, отслужит — и тогда... Он пьянел от этой надежды, словно младенец, упившийся материнского молока. И вот уже все позади — и школа, и армия. Теперь мечта его и надежда в том, чтобы скорее добраться до знакомого отрога Айыртау и погрузить на тракторные сани совхозное сено...
Трактор ползет по белому-белому снегу, будто одинокая, без весел и паруса, лодка по морю... Плывет трактор по снежному морю. Только выхлопной газ узенькой струйкой взвивается вверх и бесследно растворяется в воздухе... Некогда мать Нуржана сказала ему: «Не го-
нись ни за кем и не убегай ни от кого. На этом свете все ходят по кругу: и преследуемый, и преследователь — все одно впереди» Разгадку материнских слов он постиг лишь сейчас, в этих снегах. Бесполезно гнаться за чем-то, что словно тень ускользает от тебя. А может быть, когда ты отвернешься и пойдешь прочь, оно как раз и приблизится к тебе. А что, что это может быть? Есть ли хоть одна душа на свете, которая может предугадать, в чем самое высшее счастье, вершина, зенит человеческого существования? И, может быть, то, чего он так самозабвенно ждал, постигнет он лишь в тот миг, когда навеки закроет свои глаза... Кто знает. А пока... пока можно наблюдать за всем тем, что происходит вокруг, и спрашивать у себя: «Ну, угадай, что это было?»
Белый-белый снег... Сверкая на солнце, он слепит глаза. Долго, томительно вползает трактор по длинному увалу и наконец переваливает через одну гору., а там, о боже, ждет следующая гора, словно насмешливо призывает, манит: попробуй одолей и меня. И не видно конца этим долгим подъемам и спускам, одиноким заснеженным вершинам белых холмов. Трое жигитов уже начали подозревать, что заблудились,— не могло быть, что до летнего стана косцов, где стояли стога, так далеко.
— Ну-ка притормози! — попросил Нуржан водителя.— Давай отдохнем немного. И потолковать надо..
И снова «ДТ-54» стоял, уткнувшись носом в сугроб. Мотор его стучал, словно могучее бесперебойное сердце. Бакытжан, дремавший рядом с Аманжаном, очнулся от дремоты и помутневшими глазами посмотрел на одного приятеля, на другого.
— Приехали? — спросил он, впрочем, без всякого оживления или радости в голосе.
Уничтожающе посмотрев на толстяка, Аманжан зло ответил:
— Ага. К черту приехали.
— А где это мы? — выпрямившись, заозирался Бакытжан.— И чего стоим здесь, ребята?
— Стоим, потому что не знаем, куда ехать, понял? — теряя терпение, заорал на Бакытжана Аманжан.— Вон посмотри и скажи нам, где мы сейчас находимся. Одни горы проклятые кругом — белые зады выставили на нас, дразнятся, издеваются. Хотя бы сучок какой торчал из снега..
Он уже давно подумывал, что старик Конкай показал им неверную дорогу и они заблудились Однако видя, что друзья его молчат, Аманжан тоже молчал до этой минуты... Теперь и он, и толстощекий Бакыт-жан — оба выжидающе уставились на Нуржана. Он был старшим, командиром, но теперь и он подавленно молчал. Трактор стоял в ложбине, и потому из него ничего не видно было, кроме дальних вершин, над которыми низко висело уходящее солнце.
Хотя бы заблудшая сосенка или случайный пень показались бы! Все белым-бело, глазу не за что зацепиться. Глубинный край хранил свою тайну, окутавшись снежным саваном. Мертвое, безлесое, бездушное пространство!
— Поедем дальше,— молвил наконец Нуржан.— Будем двигаться в том же направлении.
— Ну, давай,— сразу же согласился Бакытжан, но тут же поспешно добавил: — Только, чур, ты будешь виноват, если заблудимся.— И затем вновь пристроился подремать. Нуржан сам повел трактор. Взяв рычаги в руки, он погнал взревевший трактор по склону горы — казалось, прямо к небу. Аманжан пересел на железный ящик и, сникший после недавнего исступления, хранил угрюмое молчание. Мощный «ДТ-54» с трудом тащил за собою рубленные из цельных бревен сани-волокуши. Сине-черные клубы дыма с ревом вылетали из выхлопной трубы. Снизу долгий изволок увала смотрелся отлогим, но выше, ближе к вершине, стало очевидно, что склон все же очень крут. Нуржан, упрямо гнавший трактор прямо в лоб перевалу, теперь решил взбираться зигзагами — и позади них потянулся двойной извилистый след на ровном снегу. Но вершина перевала казалось, отодвигалась все дальше. Нуржан поминутно оглядывался, беспокоясь, не оторвались бы сани. Низкие, широкие, они вспахивали сугробы, порою нагребали перед собою целую лавину снега и, словно досадуя на образовавшуюся преграду, вдруг встряхивались и круто взмывали вверх, преодолевая препятствие.
Внизу, в лощине, уже синела густая тень, но ближе к перевалу солнце светило вовсю, слепило глаза, и окружающие горы как бы стали ниже. И среди нагорного безмолвия рокот трактора отдавался эхом, словно надсадный старческий кашель. Как будто кашляла могучая гора —ледяное дыхание ее волнами обдавало путников Это пронизывающий ветер, дующий с севера, набросился на них у вершины перевала.
Наконец оседлали перевал — и трое жигитов с надеждою посмотрели вперед, высунувшись из кабины трактора. Но они не увидели того, чего ждали с нетерпением. Перед ними была еще одна безжизненная гора, такая же высокая и крутая, как та, на которую они только что взобрались. И так же злорадно манила она: ну-ка попробуйте одолеть меня. Парни присвистнули, как по команде, и спрятались обратно в кабину. Теперь убедились они окончательно, что заблудились в горах. И это было страшно. Карабкаясь на тракторе к гребню перевала, они еще надеялись увидеть если не райский сад перед собою, то хотя бы заброшенное зимовье или хоть деревце. А увидели все тот же безжизненный белый мир без единого темного пятнышка. И этот мир распахнул им свои ледяные объятья.
— Ну так где? — нетерпеливо спросил Аманжан.
— А я знаю, где?..— устало отвечал Нуржан.— Летом как-нибудь нашел бы. А сейчас попробуй найди — все горы похожи одна на другую, как яйца.
— Значит, Это яйца от одной несушки,— безрадостно пошутил Аманжан, доставая из кармана измятую пачку «Примы».— Поэтому и не различишь их... А ты ноги подбери, акри, чего расселся как у себя дома! — крикнул он и поддал заледеневшим носком валенка по ноге Бакытжана, и тот послушно, словно испуганный ребенок, подобрал ногу.— Ну, что будем делать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12