Не увидишь ни одного, кто не улыбался бы или сидел молчком. Здешние, похоже, закончили свои беседы, навсегда отсмеялись. Замкнулись, каждый решая, может быть, какой-то самый последний и самый важный вопрос. Я думаю, если бы они рассказали, все то, что повидали на своем веку, мы бы услышали увлекательные истории, Я не мог смотреть на них без волнения. Ведь эти белобородые аксакалы — живая история аула. (Здесь я подумал, что прав наш провожатый, назвав аул одним цельным организмом.) Они и старость, и молодость аула. Его
вчерашний, сегодняшний и завтрашний день. Подножья и вершины этих гор. Судьба этого аула, ущелий и гор, окружавших его. Сколько достоинства в их осанке! Разгладить бы им морщины, и вернется к ним их молодость, времена, когда с саблями в руках они защищали честь своих домов, вернутся дни горестные и дни радостны», дни веселых свадеб, когда на звуки зурны они стекались на праздники по этим стертым от подковок их сапог дорожным камням. Развяжи сейчас они свои кушаки, и посыплются из них легенды, были и небылицы, что накопили они за свою долгую-долгую жизнь...
Пока мы были в Цумаде, сколько бы я ни проходил мимо некоторых аксакалов, они так и не меняли своих поз. Поразительно!.. Я решил потревожить шагавшего впереди председателя, тронул его за плечо:
— Что мы так торопимся? Они-то, наверное, знали Хак-гасовых? Все расскажут...
Он не остановился, помахал рукой из стороны в сторону: — Они-то? Это же мальчишки... семидесятилетние да восьмидесятилетние! Нам нужны солидные свидетели, зрелый люди. Идем к старшим братьям, к отцам этих аксакалов.
Если эти старики, подумал я, считаются еще мальчишками, то какими же окажутся их братья и отцы, сколько им будет лет? Пока прикидывал возраст тех, к кому нас вел председатель, чуть не сел ему на спину. Не заметил, как он остановился у двора, перед которым не было ни аксакала, ни старушки, никого. Рамазанов немного отстал, мы его подождали. Потом ло очереди, пригибаясь, вошли в узенькую калитку. Первое, что мне бросилось, в глаза в этом дворе,— штабель кизяков, протянувшийся вдоль стены по всему периметру двора. Он был такой же высоты, как стена... В хлеву мычала корова, блеяли козы.
На скрип калитки на веранду дома вышел аксакал и стал нам делать знаки рукой и что-то непонятное выкрикивать. Я все-таки понял: зовет нас.
— Поняли, какой у него слух? — Председатель горделиво смотрел на нас.— А бурка? Знаете, какая она тяжелая! Чтобы ее носить на плечах, человеку нужна сила. В нашей метрической книге год его рождения значится как 1862-й. Зимой родился. Назвать его стариком — еще куда ни шло,..
Не доходя до веранды, председатель сделал ладонь трубочкой и что-то сказал аксакалу. Я не ошибся, когда подумал, что он просит того спуститься. Аксакал запрыгал ло
ступенькам деревянной лестницы. Бурка так и ходила у него за плечами,— видно было, что нес он ее на себе без всяких затруднений.
Он подошел к нам и каждому по очереди протянул руку, поздоровался. Кожа на ладони была похожа на наждачную бумагу, шершавая, колючая. Да и все его тело — это кожа да кости; совсем усохшее, оно напомнило мне высушенный урюк. Волос в седой бороде и в усах осталось мало; показалось, что они приклеены.
И все же я не назвал бы его «живыми мощами», несмотря на то что мяса в этом теле не было, а кожа приросла к костям,— это был живой, очень живой, бодрый старик. Председатель начал ему что-то долго говорить, он внимательно выслушал, потом начал смеяться. Смех этот журчал как ручеек. Не переставая смеяться, он вывел нас со двора, и мы пошли, вверх по той же тропке. Пропустили один двор, вошли в следующий.
В этом дворе не мычала корова, не блеяли козы. Каменные стены будто вылизанные — никакого кизяка. Не сбавляя хода и не переставая смеяться, аксакал подошел к дому, вынул .из внутреннего кармана бурки, застегнутого булавкой, связку ключей, открыл висячий замок на двери, и мы все вошли в единственную комнату этой сакли.
Нас встретили потемки, поэтому аксакал сразу раздвинул занавески на обоих окнах. Он принимал, наверное, нас за немых, потому что стал обращать наше внимание на все, что было вокруг, не говоря при этом ни слова. Он ткнул своей высохшей кистью в железную кровать, покрытую домотканой материей. Смотрите, какое богатство! Показал костлявым пальцем на сандал, занимавший середину комнаты, на разную другую бедную, у тварь... Потом подошел к простенку между окнами, снял висевшую там фотографию. Стал рассматривать ее. Мы подошли. Я увидел трех сидящих человек. Сморщенный палец елозил по старому снимку.
— Это Хакгас, отец Ханум, — аксакал показал на просто одетого мужчину.— Это Зунзала, мать Ханум,— палец задержался на женщине, одетой в простенькое ситцевое платье.— А это Ханум,— он легонько постучал ногтем по изображению красивой и скромной девушки, сидевшей между родителями.— Фотографию сделали в этом дворе, перед этим домом!
Больше он ничего не сказал нам. За ним будто кто-то гнался. .Он; быстро задернул шторы, потеснил нас к выходу, запер висячий замок, а ключ положил в бурку, застегнув карман той же булавкой. Он вывел нас с этого мертвого двора и снова пошел по круче вверх.
Остановились мы рядом с тремя изваяниями — аксакалами, сидевшими на камне, покрытом кошмой. Наш провожатый, чуть-чуть наклонив голову в нашу сторону, стал что-то им говорить. Я думая, они его не слышат: ни один из них не шевельнулся, но я ошибся. Изваяния вдруг ожили. Сначала у одного, потом у другого, затем у третьего губы, растянулись в обе стороны, аксакалы улыбались. Потом все трое стали хихикать, смехом я бы это не назвал.
Наш аксакал от них не отставал, ручеек его смеха зажурчал снова. Смотрю, и Рамазанов смеется. Он смеялся погромче, но не заглушал аксакалов, очень вежливо смеялся. А я, кажется, переборщил... Мы так весело смеялись, что прибежали крутившиеся недалеко пацаны, окружили нас, выставили глазенки.
Смех оборвался сразу. Старик с козлиной бородкой, сидевший посередине, крикнул на мальчишек — те как воробьи разлетелись по сторонам. Затем, обратившись к капитану, он стал что-то чертить рукой в воздухе. Капитан
перевел мне:
— В этом ауле у Хакгаса, кроме меня, нет других родственников. Если бы у него было золото, значит, горы наши золотые. Если бы Хакгас за всю жизнь имел хотя бы пять золотых монет, то порог моего дома был бы сделан из золота. Наверное, мои куры несли не свои обычные двадцать яичек в день, а двадцать золотых монет, если Хакгас мог оставить дочери в наследство золотые монеты... К сожалению, горы эти не золотые, камни как камни — вот что такое наши горы; порог моего дома не золотой, а деревянный, а куры, черт их побери, несут не золотые монеты, а обыкновенные яйца, если не верите — идите посмотрите...
Мы договорились со стариками официально оформить все их показания и попросили их после обеда в сельсовет. Сами же пошли вниз. Там нас уже ждали с охотничьими ружьями. Председатель распорядился, и местные жители принесли нам, два ружья, у председателя сельсовета было свое. Пилот вертолета отказался идти с нами;
— Ни пуха ни пера, если не дочитаю до конца «Цену головы», ночью спать не буду.
— Твое дело! — только и сказали мы ему и пошли к подножью горы, на вершине которой сверкал снег.
— Поверьте, ребята, джейран должен быть там, не выше той скалы,— председатель махнул рукой вверх,— В это время он всегда появляется здесь. Стоит, выставит уши. Сколько раз он меня соблазнял, но я удержался...
Мы шли все время вверх. Председатель двигался быстро, уходя от нас далеко вперед. Наверху он останавливался и поджидал нас. Он отдыхал таким образом. Мы же, пыхтя и охая, все время лезли без передышки. Ружья становились все тяжелее. В конце концов и мы остановились, не дойдя до председателя, который маячил совсем недалеко, просто рукой подать до него, но сил идти дальше не было.
— Эй, власть, ешь сам своего джейрана, с нас и зайчатины хватит! — крикнул ему Рамазанов, и я с ним согласился.
Голос сверху ответил:
— Эй, милиция, где ваша выдержка, а ну-ка покажите ее!
— Попробуем...— сказали мы и стали продолжать подъем.
Рамазанов ничего не говорил мне, но я чувствовал, что связываю его. Все же он — горец и плелся за мной из вежливости, а так мог бы, думаю, легко взбежать на самую высокую гору. Это я понял, замечая иногда, как ловко он ставит ноги на самые ненадежные или скользкие выступы и камни. А если бы лы были не в горах, а в пустыне? Что было бы? Тогда впереди шел бы не председатель сельсовета... Впрочем, и я бы не шел перед гостями, это было бы невежливо.
Почему я так переживал и мучился во время этого подъема? Ведь в Чули, Кугитанге, мы поднимались еще выше, чем в этих горах. Нет сомнения, что эту высоту я мог бы взять при любой погоде самое большее за час, особенно если бы мы гнались не за джейраном, а за преступниками.
Высокое место всегда вызывает у человека беспокойство. Мы спешили туда, куда, как предполагалось, выйдет джейран. Вах-хей, если бы я знал, какой нас ждет там сюрприз!
ЧАРДЖОУ
Телефон прозвонил только один раз, а рука Хаиткулы, который секунду назад спал крепким сном, уже взяла трубку. Он услышал голос Талхата;
— Товарищ майор, докладываю: я приехал.
— Когда вернулся, дорогой? Привет, привет... Только что? устал? Ладно, встретимся у ГАИ.
Как оы ни хотелось остаться в приятном плену утреннего сна, Хаиткулы, стараясь не разбудить жену, выбрался из постели, оделся. Осторожно, чтобы не потревожить своих домочадцев, прошел на балкон, вытащил в прихожую велосипед. Плащ ему не понадобился, потому что он. был в шерстяном спортивном костюме. Он вышел из квартиры, тихо прикрыв за собой дверь, щелкнул английский замок.
От их домов до ГАИ было одинаковое расстояние, поэтому они подъехали к будке автоинспекции одновременно, хотя и с разных сторон. Обнялись, снова сели на велосипеды, выехали на шоссе. Рассвет только занимался, поэтому на поднимавшейся в гору магистрали было пустынно. Подъехав к высокому холму на окраине города, на вершине которого вздымались руины древней крепости, они оставили у подножья свой транспорт и по тропинке, промытой первым теплым дождем, поднялись наверх. Огляделись...
Какой вид! С одной стороны — могучая Амударья, с другой — бескрайние барханы Каракумов, а посередине, упираясь в этот холм, уходил вдаль на многие километры самый большой, самый красивый город древнейшей провинции Лебаб, город «четырех дорог» — Чарджоу. Только отсюда, с этих развалин, можно оценить и красоту этого края, и размах современного строительства. Но... они поднялись сюда, не для того, чтобы любоваться видами или подышать освежающим морозным воздухом. Просто в этом уединенном месте никто их не потревожит и не прервет взволнованный рассказ Талхата Хасянова.
Талхат дошел до кульминации, остановился, набрал в легкие воздуха, положил руку на плечо Хаиткулы. Майор слушал его и не перебивал.
— ...Я уже шел к колодцу, обдумывая все, что увидел И услышал, как вдруг меня будто кто-то схватил за ноги и не пускает дальше. Сам не знаю, почему остановился... Затылком, что ли, дочувствовал опасность? Оглянулся — бежит ко мне его волкодав. Рычит, хрипит, не собака, а тигр или сам шайтан. Глаза страшные, огромные как фонари...
Я руку не успел сунуть в карман, чтобы пистолет вынуть, крикнул только: «Ах, Саран!» — а он и выстрелил два раза. Одна пуля попала в пса. Заскулил и ткнулся мордой в песок.
— А вторая пуля?
— Не знаю, товарищ майор. Я только звук выстрела слышал.
— Потом?
— Потом? Потом я пошел дальше, как шел.
— А Саран?
— А Саран остался за барханами... Я думаю, товарищ майор...
— Подожди, друг мой.— Хаиткуды встал, пошел к спуску.—Выскажешься в отделе при всех.
Они спустились к подножью холма, где уже вовсю кипела работа. Рабочие грузили на самосвалы обломки не то стен, не то кладки тысячелетнего фундамента этой крепости. Экскаватор вскрывал, лесчаную толщу холма, на котором покоились руины древней столицы. На видневшемся невдалеке малюсеньком кирпичном заводе ждали этот песок. Хаиткуды с сожалением бросил, взгляд на штабели готовых кирпичей... Совсем недавно в местной газете он прочитал статью О. Сайфи — чарджоуского журналиста. Содержательная статья была посвящена охране культурных памятников. Руководство кирпичного завода или не читало эту статью, или же не считало этот холм, эти руины памятником истории и культуры края...
Когда они пришли к себе на службу, Хаиткулы привел Талхата в свой кабинет, закрылся изнутри на ключ. Он перелистал абонентную книгу городской телефонной станции. Нашел номер телефона председателя городского народного контроля. Секретарша, узнав, откуда звонят, соединила его.
— Хотел бы знать, работают или нет в Ашхабаде в республиканском комитете Уруссемов и Ходжакгаев?.. Нет?.. Что?.. Уточните, пожалуйста. Да... Подожду вашего звонка.
Председатель городского комитета народного контроля поначалу сразу сказал ему, что таких людей в республиканском комитете нет, но потом засомневался — не новые ли. это работники? Сказал, что проверит непосредственно в Ашхабаде и сообщит позднее начальнику угрозыска.
Прежде чем вынести результаты поездки Талхата на обсуждение в отделе, Хаиткулы и Талхат попытались представить, что же все-таки могло произойти в коше чабана Сарана. Можно предположить следующее:
поначалу отношения между подпаском и Сараном сложились хорошо. И оставались такими почти до самого исчезновения подростка из коша. Никто никогда не слышал, чтобы они не поладили, никто не видел, чтобы чабан обижал его. Когда Саран приезжал в аул, то всегда говорил, что свой чабанский посох передаст только Акы. Такое заявление в селе значит .многое. Никакого умысла за ним не было скрыто, это очевидно..
В свою очередь, Акы был высокого мнения о чабане. Это хорошо известно... Но вот приезжает в кош неизвестный гость. На следующий же день после его приезда Акы приходит в смятение, бежит к подпаску соседней отары и несвязно говорит: «Надо разоблачить, надо разоблачить!» Кого разоблачить? Сарана или приехавшего человека? Все приезжавшие говорили, что они из Ашхабада. Так откуда они приезжали, из какой организации? Точно ли из комитета народного контроля?
Когда дело дошло до фамилии последнего приезжавшего, то память Сарану изменила. Или он о чем-то умолчал? Запомнил такие фамилии, как Уруссемов и Ходжакгаев, а здесь он почему-то запамятовал фамилию. Возможно ли это? Хаиткулы говорил: «Да, возможно», Талхат утверждал: «Невозможно». Небольшая несогласованность в их выводах. Хаиткулы готов согласиться с Талхатом, что приезжавший последним причастен к бегству подпаска, но это надо доказать. У гостя спрашивали документы? Нет. Но можно ли убедить чабана, что .ты приехал проверять факты, изложенные в чьем-то заявлении, не предъявляя ему своих документов? Можно. Разве поедет .кто-нибудь в пустыню в такое время года ради удовольствия? Никто. Чабаны — народ доверчивый и рассудительный. Лучше поверить на слово, чем обидеть гостя, кто бы он ни был, собственной подозрительностью.
Это были вопросы Хаиткулы и его же ответы. Талхат же ответы Сарана на подобные же его вопросы считал простыми увертками.
В конце концов они разработали план дальнейших действий и, чтобы не забыть деталей, записали его:
«а) С какой целью приезжал последний проверяющий? (Независимо, кто он л откуда приехал.) Возможно, что он приехал шантажировать чабана, а тот, испугавшись какого-то разоблачения, решил его подкупить. Подпасок слышит об этом или узнает другим каким-то способом и теряет доверие к Сарану, решает его разоблачить;
б) неизвестный человек побывал в коше Сарана, его видели, этого не отрицает Саран. Если это не был проверяющий, значит, Саран поддерживает с кем-то постоянную связь. С какой целью прибыл человек? Чтобы уговорить чабана Пасти лишнюю отару, не известную колхозу, или договориться, о покупке смушек?
в) гибель подпаска и его слова «надо разоблачить» тесно связаны между собой. Если это так, то последний побывавший в коше может быть одним из тех двух, следы которых потерялись в Ташкенте;
г) основательно изучить довоенную биографию Сарана;
д) кто автор рисунков на дверях работников милиции? Возможна ли.его связь с доктором и его любовницей? Носовой платок под подушкой женщины и пепел с окурками в пепельнице, найденной под кроватью,— кому они принадлежат?
е) Аташгиров и Темиров, на которых были выданы авиабилеты в Ташкенте, не настоящие фамилии преступников. Кто они на самом деле? Как их фамилии? Откуда достали паспорта?..»
Хаиткулы отпер кабинет, вышел в коридор, заглянул в соседние комнаты.
— Все ко мне! - Оперативное совещание, началось. Талхат. рассказал о своей поездке. Его дрклад вызвал множество вопросов. Каждый (из инспекторов вносил свои предложения, касающиеся дальнейшего розыска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
вчерашний, сегодняшний и завтрашний день. Подножья и вершины этих гор. Судьба этого аула, ущелий и гор, окружавших его. Сколько достоинства в их осанке! Разгладить бы им морщины, и вернется к ним их молодость, времена, когда с саблями в руках они защищали честь своих домов, вернутся дни горестные и дни радостны», дни веселых свадеб, когда на звуки зурны они стекались на праздники по этим стертым от подковок их сапог дорожным камням. Развяжи сейчас они свои кушаки, и посыплются из них легенды, были и небылицы, что накопили они за свою долгую-долгую жизнь...
Пока мы были в Цумаде, сколько бы я ни проходил мимо некоторых аксакалов, они так и не меняли своих поз. Поразительно!.. Я решил потревожить шагавшего впереди председателя, тронул его за плечо:
— Что мы так торопимся? Они-то, наверное, знали Хак-гасовых? Все расскажут...
Он не остановился, помахал рукой из стороны в сторону: — Они-то? Это же мальчишки... семидесятилетние да восьмидесятилетние! Нам нужны солидные свидетели, зрелый люди. Идем к старшим братьям, к отцам этих аксакалов.
Если эти старики, подумал я, считаются еще мальчишками, то какими же окажутся их братья и отцы, сколько им будет лет? Пока прикидывал возраст тех, к кому нас вел председатель, чуть не сел ему на спину. Не заметил, как он остановился у двора, перед которым не было ни аксакала, ни старушки, никого. Рамазанов немного отстал, мы его подождали. Потом ло очереди, пригибаясь, вошли в узенькую калитку. Первое, что мне бросилось, в глаза в этом дворе,— штабель кизяков, протянувшийся вдоль стены по всему периметру двора. Он был такой же высоты, как стена... В хлеву мычала корова, блеяли козы.
На скрип калитки на веранду дома вышел аксакал и стал нам делать знаки рукой и что-то непонятное выкрикивать. Я все-таки понял: зовет нас.
— Поняли, какой у него слух? — Председатель горделиво смотрел на нас.— А бурка? Знаете, какая она тяжелая! Чтобы ее носить на плечах, человеку нужна сила. В нашей метрической книге год его рождения значится как 1862-й. Зимой родился. Назвать его стариком — еще куда ни шло,..
Не доходя до веранды, председатель сделал ладонь трубочкой и что-то сказал аксакалу. Я не ошибся, когда подумал, что он просит того спуститься. Аксакал запрыгал ло
ступенькам деревянной лестницы. Бурка так и ходила у него за плечами,— видно было, что нес он ее на себе без всяких затруднений.
Он подошел к нам и каждому по очереди протянул руку, поздоровался. Кожа на ладони была похожа на наждачную бумагу, шершавая, колючая. Да и все его тело — это кожа да кости; совсем усохшее, оно напомнило мне высушенный урюк. Волос в седой бороде и в усах осталось мало; показалось, что они приклеены.
И все же я не назвал бы его «живыми мощами», несмотря на то что мяса в этом теле не было, а кожа приросла к костям,— это был живой, очень живой, бодрый старик. Председатель начал ему что-то долго говорить, он внимательно выслушал, потом начал смеяться. Смех этот журчал как ручеек. Не переставая смеяться, он вывел нас со двора, и мы пошли, вверх по той же тропке. Пропустили один двор, вошли в следующий.
В этом дворе не мычала корова, не блеяли козы. Каменные стены будто вылизанные — никакого кизяка. Не сбавляя хода и не переставая смеяться, аксакал подошел к дому, вынул .из внутреннего кармана бурки, застегнутого булавкой, связку ключей, открыл висячий замок на двери, и мы все вошли в единственную комнату этой сакли.
Нас встретили потемки, поэтому аксакал сразу раздвинул занавески на обоих окнах. Он принимал, наверное, нас за немых, потому что стал обращать наше внимание на все, что было вокруг, не говоря при этом ни слова. Он ткнул своей высохшей кистью в железную кровать, покрытую домотканой материей. Смотрите, какое богатство! Показал костлявым пальцем на сандал, занимавший середину комнаты, на разную другую бедную, у тварь... Потом подошел к простенку между окнами, снял висевшую там фотографию. Стал рассматривать ее. Мы подошли. Я увидел трех сидящих человек. Сморщенный палец елозил по старому снимку.
— Это Хакгас, отец Ханум, — аксакал показал на просто одетого мужчину.— Это Зунзала, мать Ханум,— палец задержался на женщине, одетой в простенькое ситцевое платье.— А это Ханум,— он легонько постучал ногтем по изображению красивой и скромной девушки, сидевшей между родителями.— Фотографию сделали в этом дворе, перед этим домом!
Больше он ничего не сказал нам. За ним будто кто-то гнался. .Он; быстро задернул шторы, потеснил нас к выходу, запер висячий замок, а ключ положил в бурку, застегнув карман той же булавкой. Он вывел нас с этого мертвого двора и снова пошел по круче вверх.
Остановились мы рядом с тремя изваяниями — аксакалами, сидевшими на камне, покрытом кошмой. Наш провожатый, чуть-чуть наклонив голову в нашу сторону, стал что-то им говорить. Я думая, они его не слышат: ни один из них не шевельнулся, но я ошибся. Изваяния вдруг ожили. Сначала у одного, потом у другого, затем у третьего губы, растянулись в обе стороны, аксакалы улыбались. Потом все трое стали хихикать, смехом я бы это не назвал.
Наш аксакал от них не отставал, ручеек его смеха зажурчал снова. Смотрю, и Рамазанов смеется. Он смеялся погромче, но не заглушал аксакалов, очень вежливо смеялся. А я, кажется, переборщил... Мы так весело смеялись, что прибежали крутившиеся недалеко пацаны, окружили нас, выставили глазенки.
Смех оборвался сразу. Старик с козлиной бородкой, сидевший посередине, крикнул на мальчишек — те как воробьи разлетелись по сторонам. Затем, обратившись к капитану, он стал что-то чертить рукой в воздухе. Капитан
перевел мне:
— В этом ауле у Хакгаса, кроме меня, нет других родственников. Если бы у него было золото, значит, горы наши золотые. Если бы Хакгас за всю жизнь имел хотя бы пять золотых монет, то порог моего дома был бы сделан из золота. Наверное, мои куры несли не свои обычные двадцать яичек в день, а двадцать золотых монет, если Хакгас мог оставить дочери в наследство золотые монеты... К сожалению, горы эти не золотые, камни как камни — вот что такое наши горы; порог моего дома не золотой, а деревянный, а куры, черт их побери, несут не золотые монеты, а обыкновенные яйца, если не верите — идите посмотрите...
Мы договорились со стариками официально оформить все их показания и попросили их после обеда в сельсовет. Сами же пошли вниз. Там нас уже ждали с охотничьими ружьями. Председатель распорядился, и местные жители принесли нам, два ружья, у председателя сельсовета было свое. Пилот вертолета отказался идти с нами;
— Ни пуха ни пера, если не дочитаю до конца «Цену головы», ночью спать не буду.
— Твое дело! — только и сказали мы ему и пошли к подножью горы, на вершине которой сверкал снег.
— Поверьте, ребята, джейран должен быть там, не выше той скалы,— председатель махнул рукой вверх,— В это время он всегда появляется здесь. Стоит, выставит уши. Сколько раз он меня соблазнял, но я удержался...
Мы шли все время вверх. Председатель двигался быстро, уходя от нас далеко вперед. Наверху он останавливался и поджидал нас. Он отдыхал таким образом. Мы же, пыхтя и охая, все время лезли без передышки. Ружья становились все тяжелее. В конце концов и мы остановились, не дойдя до председателя, который маячил совсем недалеко, просто рукой подать до него, но сил идти дальше не было.
— Эй, власть, ешь сам своего джейрана, с нас и зайчатины хватит! — крикнул ему Рамазанов, и я с ним согласился.
Голос сверху ответил:
— Эй, милиция, где ваша выдержка, а ну-ка покажите ее!
— Попробуем...— сказали мы и стали продолжать подъем.
Рамазанов ничего не говорил мне, но я чувствовал, что связываю его. Все же он — горец и плелся за мной из вежливости, а так мог бы, думаю, легко взбежать на самую высокую гору. Это я понял, замечая иногда, как ловко он ставит ноги на самые ненадежные или скользкие выступы и камни. А если бы лы были не в горах, а в пустыне? Что было бы? Тогда впереди шел бы не председатель сельсовета... Впрочем, и я бы не шел перед гостями, это было бы невежливо.
Почему я так переживал и мучился во время этого подъема? Ведь в Чули, Кугитанге, мы поднимались еще выше, чем в этих горах. Нет сомнения, что эту высоту я мог бы взять при любой погоде самое большее за час, особенно если бы мы гнались не за джейраном, а за преступниками.
Высокое место всегда вызывает у человека беспокойство. Мы спешили туда, куда, как предполагалось, выйдет джейран. Вах-хей, если бы я знал, какой нас ждет там сюрприз!
ЧАРДЖОУ
Телефон прозвонил только один раз, а рука Хаиткулы, который секунду назад спал крепким сном, уже взяла трубку. Он услышал голос Талхата;
— Товарищ майор, докладываю: я приехал.
— Когда вернулся, дорогой? Привет, привет... Только что? устал? Ладно, встретимся у ГАИ.
Как оы ни хотелось остаться в приятном плену утреннего сна, Хаиткулы, стараясь не разбудить жену, выбрался из постели, оделся. Осторожно, чтобы не потревожить своих домочадцев, прошел на балкон, вытащил в прихожую велосипед. Плащ ему не понадобился, потому что он. был в шерстяном спортивном костюме. Он вышел из квартиры, тихо прикрыв за собой дверь, щелкнул английский замок.
От их домов до ГАИ было одинаковое расстояние, поэтому они подъехали к будке автоинспекции одновременно, хотя и с разных сторон. Обнялись, снова сели на велосипеды, выехали на шоссе. Рассвет только занимался, поэтому на поднимавшейся в гору магистрали было пустынно. Подъехав к высокому холму на окраине города, на вершине которого вздымались руины древней крепости, они оставили у подножья свой транспорт и по тропинке, промытой первым теплым дождем, поднялись наверх. Огляделись...
Какой вид! С одной стороны — могучая Амударья, с другой — бескрайние барханы Каракумов, а посередине, упираясь в этот холм, уходил вдаль на многие километры самый большой, самый красивый город древнейшей провинции Лебаб, город «четырех дорог» — Чарджоу. Только отсюда, с этих развалин, можно оценить и красоту этого края, и размах современного строительства. Но... они поднялись сюда, не для того, чтобы любоваться видами или подышать освежающим морозным воздухом. Просто в этом уединенном месте никто их не потревожит и не прервет взволнованный рассказ Талхата Хасянова.
Талхат дошел до кульминации, остановился, набрал в легкие воздуха, положил руку на плечо Хаиткулы. Майор слушал его и не перебивал.
— ...Я уже шел к колодцу, обдумывая все, что увидел И услышал, как вдруг меня будто кто-то схватил за ноги и не пускает дальше. Сам не знаю, почему остановился... Затылком, что ли, дочувствовал опасность? Оглянулся — бежит ко мне его волкодав. Рычит, хрипит, не собака, а тигр или сам шайтан. Глаза страшные, огромные как фонари...
Я руку не успел сунуть в карман, чтобы пистолет вынуть, крикнул только: «Ах, Саран!» — а он и выстрелил два раза. Одна пуля попала в пса. Заскулил и ткнулся мордой в песок.
— А вторая пуля?
— Не знаю, товарищ майор. Я только звук выстрела слышал.
— Потом?
— Потом? Потом я пошел дальше, как шел.
— А Саран?
— А Саран остался за барханами... Я думаю, товарищ майор...
— Подожди, друг мой.— Хаиткуды встал, пошел к спуску.—Выскажешься в отделе при всех.
Они спустились к подножью холма, где уже вовсю кипела работа. Рабочие грузили на самосвалы обломки не то стен, не то кладки тысячелетнего фундамента этой крепости. Экскаватор вскрывал, лесчаную толщу холма, на котором покоились руины древней столицы. На видневшемся невдалеке малюсеньком кирпичном заводе ждали этот песок. Хаиткуды с сожалением бросил, взгляд на штабели готовых кирпичей... Совсем недавно в местной газете он прочитал статью О. Сайфи — чарджоуского журналиста. Содержательная статья была посвящена охране культурных памятников. Руководство кирпичного завода или не читало эту статью, или же не считало этот холм, эти руины памятником истории и культуры края...
Когда они пришли к себе на службу, Хаиткулы привел Талхата в свой кабинет, закрылся изнутри на ключ. Он перелистал абонентную книгу городской телефонной станции. Нашел номер телефона председателя городского народного контроля. Секретарша, узнав, откуда звонят, соединила его.
— Хотел бы знать, работают или нет в Ашхабаде в республиканском комитете Уруссемов и Ходжакгаев?.. Нет?.. Что?.. Уточните, пожалуйста. Да... Подожду вашего звонка.
Председатель городского комитета народного контроля поначалу сразу сказал ему, что таких людей в республиканском комитете нет, но потом засомневался — не новые ли. это работники? Сказал, что проверит непосредственно в Ашхабаде и сообщит позднее начальнику угрозыска.
Прежде чем вынести результаты поездки Талхата на обсуждение в отделе, Хаиткулы и Талхат попытались представить, что же все-таки могло произойти в коше чабана Сарана. Можно предположить следующее:
поначалу отношения между подпаском и Сараном сложились хорошо. И оставались такими почти до самого исчезновения подростка из коша. Никто никогда не слышал, чтобы они не поладили, никто не видел, чтобы чабан обижал его. Когда Саран приезжал в аул, то всегда говорил, что свой чабанский посох передаст только Акы. Такое заявление в селе значит .многое. Никакого умысла за ним не было скрыто, это очевидно..
В свою очередь, Акы был высокого мнения о чабане. Это хорошо известно... Но вот приезжает в кош неизвестный гость. На следующий же день после его приезда Акы приходит в смятение, бежит к подпаску соседней отары и несвязно говорит: «Надо разоблачить, надо разоблачить!» Кого разоблачить? Сарана или приехавшего человека? Все приезжавшие говорили, что они из Ашхабада. Так откуда они приезжали, из какой организации? Точно ли из комитета народного контроля?
Когда дело дошло до фамилии последнего приезжавшего, то память Сарану изменила. Или он о чем-то умолчал? Запомнил такие фамилии, как Уруссемов и Ходжакгаев, а здесь он почему-то запамятовал фамилию. Возможно ли это? Хаиткулы говорил: «Да, возможно», Талхат утверждал: «Невозможно». Небольшая несогласованность в их выводах. Хаиткулы готов согласиться с Талхатом, что приезжавший последним причастен к бегству подпаска, но это надо доказать. У гостя спрашивали документы? Нет. Но можно ли убедить чабана, что .ты приехал проверять факты, изложенные в чьем-то заявлении, не предъявляя ему своих документов? Можно. Разве поедет .кто-нибудь в пустыню в такое время года ради удовольствия? Никто. Чабаны — народ доверчивый и рассудительный. Лучше поверить на слово, чем обидеть гостя, кто бы он ни был, собственной подозрительностью.
Это были вопросы Хаиткулы и его же ответы. Талхат же ответы Сарана на подобные же его вопросы считал простыми увертками.
В конце концов они разработали план дальнейших действий и, чтобы не забыть деталей, записали его:
«а) С какой целью приезжал последний проверяющий? (Независимо, кто он л откуда приехал.) Возможно, что он приехал шантажировать чабана, а тот, испугавшись какого-то разоблачения, решил его подкупить. Подпасок слышит об этом или узнает другим каким-то способом и теряет доверие к Сарану, решает его разоблачить;
б) неизвестный человек побывал в коше Сарана, его видели, этого не отрицает Саран. Если это не был проверяющий, значит, Саран поддерживает с кем-то постоянную связь. С какой целью прибыл человек? Чтобы уговорить чабана Пасти лишнюю отару, не известную колхозу, или договориться, о покупке смушек?
в) гибель подпаска и его слова «надо разоблачить» тесно связаны между собой. Если это так, то последний побывавший в коше может быть одним из тех двух, следы которых потерялись в Ташкенте;
г) основательно изучить довоенную биографию Сарана;
д) кто автор рисунков на дверях работников милиции? Возможна ли.его связь с доктором и его любовницей? Носовой платок под подушкой женщины и пепел с окурками в пепельнице, найденной под кроватью,— кому они принадлежат?
е) Аташгиров и Темиров, на которых были выданы авиабилеты в Ташкенте, не настоящие фамилии преступников. Кто они на самом деле? Как их фамилии? Откуда достали паспорта?..»
Хаиткулы отпер кабинет, вышел в коридор, заглянул в соседние комнаты.
— Все ко мне! - Оперативное совещание, началось. Талхат. рассказал о своей поездке. Его дрклад вызвал множество вопросов. Каждый (из инспекторов вносил свои предложения, касающиеся дальнейшего розыска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29