.. Что ты поделаешь с его глазами — ничего не пропускают. Как ворон видит, что где спрятано. Однажды он поймал горного козленка, привел, привязал за шею. Я пришла, так этот бедняга, как рыбешка, бьется, бьется... То сюда метнется, то туда... задыхается. А этот Бедел стоит над ним, смеется. Объясняет, дуралей, что, мол, подергается, подергается да и привыкнет. У меня аж сердце схватило — закричала на него, чтобы отпустил сейчас же... Заплакал, бедняга, когда отпускал. Дотемна сидел на камне, глядел в ту сторону, куда ушел козленок. Упрямый до невозможности... Помнишь жену Осмоя? Того, с рассеченной губой? Все тараторила, не умела остановиться — «на пятьдесят рублей продала козьего пуха, на пятьдесят из них купила кереге, на девять рублей чаю, а оставшиеся деньги завязала в уголок платка...». Послушаешь — смех! И как же она разошлась, когда услышала, что мы отпустили козленка! Говорит: «Если продать его государству, то за него дали бы пять тысяч рублей... а сколько это будет — пять тысяч?» Еще говорит: «Если бы увидели его охотники, то передрались бы», будто охотники не видали никогда козлят. Иди, сказала я ей, подальше и не трещи. Нашлась заботливая такая, тоже мне... Когда заговорили, что раньше будто бы волки уносили детей прямо в колыбельках и потом вскармливали грудных младенцев, она поверила: «Ой, неужели правда верблюжонок мой? Но и хорошо, лишь бы не умирали» — и успокоилась. Дай-ка его сюда поближе! Смотри, совсем маленький. Он ведь еще сосет материнское молоко. Бедняжка, попал в неволю, да? Поймали, разлучили с матерью? А у нее вымя тоскует, и плачет она по тебе? Ты, наверно, ругаешь нас, да? Какой, оказывается, жестокий Бедел! — Буюркан нежно погладила лоб олененка, поцеловала его и, не оборачиваясь, пошла к овцам.
Она сегодня оставалась дома, чтобы помыть голову и выкупаться, в иные же дни обычно ходила следом за стадом, беспокоилась, как там Бедел один без нее управляется с отарой, — девяностно девять раз оглядывалась на склон, желая убедиться, собственными глазами увидеть, что все в порядке. Сейчас же, после того как стадо при спуске разделилось надвое, она начала пересчитывать овец и успокоилась только тогда, когда выяснилось, что все целы. Освободившись от этой заботы, она тут же вспомнила про детеныша косули и крикнула Керез, которая все еще стояла возле дома, не переставая восхищаться подарком:
— Отнеси его, дочка! Отпустите там, где нашли! Бедел, воодушевленный радостью девушки, тем, что она потянулась к детенышу косули, понял слова Буюркан и по привычке обиделся и надулся. С силой ударил своей палкой о камень, с хрустом переломил ее, отбросил в сторону и пошел сгорбившись. Буюркан заметила, что парень не в себе, догнала его и сказала ему что-то, показав на мускулы. Он покраснел и остановился. Видно, Буюркан пристыдила его — мол, такой сильный, умный парень — и обиделся из-за того, что нужно отпустить олененка!
Почувствовав, что Бедел понял и признал свою неправоту, Буюркан добавила:
— Отнеси олененка туда, где нашел!
Бедел что-то забормотал в ответ, показывая на Керез.
Буюркан поняла, что Бедел хитрит, ссылаясь на Керез, на то, что ей очень нравится детеныш косули. В ответ она приказала и Керез пойти с ним.
Если Буюркан что-то решала, то потом была непоколебима, и Керез молча пустилась в дорогу. Махнула рукой Беделу и пошла к склону. Парень, только что хмурившийся, тут же повеселел.
Он старался идти поближе к девушке, так, чтобы лишний раз задеть, коснуться... то погладит ее волосы, то забежит вперед, то отстанет — и смотрит, то тихонько обнимет за плечи... Лишь когда Керез сильно ударила его по руке, он испугался, приотстал.
Они выпустили детеныша косули возле тех же кустов, где Бедел нашел его.
Потом Бедел остановился напротив Керез, смотрел умоляюще, и хоть и не видно было в быстро сгущающихся сумерках, но чувствовалось, что он готов заплакать. Жалобно, просительно мычал... Казалось, он говорил: «Как можешь ты равнодушно видеть мое страдание? В чем же я виноват? Разве я сам пожелал стать немым? Хоть я и немой, но ведь у меня есть душа, как и у всякого другого человека, и я даже чувствительнее, справедливее многих здоровых людей. Может быть, у человека, владеющего речью, здорового, и не возникнет такого чистого чувства любви, как у меня! Почему избегаешь меня? Я не могу жить без тебя. Как будто мало мне того, что меня обделила природа, так еще и ты относишься с пренебрежением. Как мне пережить это?»
Керез и жалела, и боялась его. Остаться в темноте, среди гор, наедине... взгляд у него безумный, глаза блестят лихорадочно... Она поспешила скорее вниз.
Бедел понял, что девушка испугалась, пожалел ее, постарался успокоить. Кулаком постучал себе по груди, объясняя, что, когда он рядом, ей нечего бояться. Керез улыбнулась. Она и вправду успокоилась. Но вдруг Бедел остановился перед ней, тихонько приподнял ее голову за подбородок, поглядел в глаза. Хотя в е#о жесте не было грубости — скорее нежность, девушке это не понравилось, она отступила назад.
— Я... же... — с трудом выговорил Бедел и, довольный, что ему удалось хоть как-то выразить свои чувства, ждал ответа от девушки. Он высунул язык и наклонил голову набок, изображая удавленника; Керез поняла по его движениям, что если она не выйдет за него замуж, то он хочет умереть. — Ты... ты потом... будь... — И он поцеловал свою ладонь.
Керез поняла: если она разрешит только один раз поцеловать, все его недуги разом исчезнут, и подставила ему щеку. Бедел чмокнул ее и пустился бежать. Он спускался по склону, не замечая ни камней, ни ручьев. Споткнулся, упал — оцарапал лоб, вытер кровь рукавом и побежал дальше. Он как бы хотел показать девушке, какой он привычный ко всему, закаленный, бесстрашный. Ему хотелось одного — понравиться Керез. Поняв это, девушка по-настоящему пожалела парня. И тут же вспомнила, как в прошлом году, когда мать ее, Буюркан, стала Героиней, Бедела тоже наградили медалью. Награды оба получили зимой, и Бедел тогда вырезал дыру на своей новой шубе, как раз против медали, — хотел, чтобы видели люди...
Когда они вернулись к юрте, у двора их ждала Алчадай. Лицо у нее было злое. Бедел понял, что она затевает скандал, и хотел было уклониться от встречи, обойти, потянул Керез в сторону, но Алчадай окликнула его. Сделав вид, что не заметил, Бедел хотел загнать во двор овец, которые паслись рядом, но женщина не дала ему ускользнуть.
— Иди домой, нянчи своих детей! Чем заигрывать со всякими, подумал бы о них!.. — громко выкрикнула Алчадай, обернулась и пошла к своей юрте.
Буюркан рассердилась на соседку за то, что та оскорбляет ее дочь, мало того, позорит ее. Видя, как Бедел уклоняется от встречи с Алчадай, вроде бы опасаясь чего-то, Буюркан почти поверила словам Алчадай, что ее дети — от Бедела, Но Керез та не смела трогать!
— Думай, что говоришь, Алчадай. Что будет, если не поостережешься задевать Керез? Почему это Керез — «всякая»? Скажи, если знаешь, какой плохой поступок она совершила? То так придираешься, то эдак... наверное, нас теперь выбрала вместо козлиной бороды? Нехорошо злиться на всех. Прямо как буря ворвалась к нам... Если нужно тебе что-нибудь взять от нас, возьми, пожалуйста. Кто умер, а кто жив, уж успокоилась бы наконец, не болтала вздор. Распухла от слез... Привыкла вольно ругать своего мужа, остановиться не можешь! Зачем напрасно поливаешь людей грязью? Иди восвояси, не разводи скандала! Тебя жалеешь, защищаешь, а ты, оказывается, вон сколько злобы держишь в себе! Скатертью дорожка тебе, уходи! Мало того что сплетничала обо мне, так теперь задеваешь безвинную девушку, которая еще не видела жизни! Вспомни лучше, что твоего Алтынбека убила не Керез, убил твой муж, в объятиях которого ты лежала... — с досадой бросила Буюркан.
Алчадай, у которой с утра накипело, на которую весь день не обращал внимания облюбованный ею парень, не стала сдерживать себя, брякнула:
— Отмывай свою дочку с мылом... чем кричать на меня, лучше сказала бы ей, чтобы не ночевала с парнями по всяким пещерам! — и с тем удалилась.
В голове у Буюркан зашумело, в глазах потемнело. Она чуть не упала.
Керез промолчала, не хотела равняться с Алчадай, не привыкла ругаться. Лишь отошла немного от матери, не смела приблизиться. Как бы там ни было, в словах Алчадай была частица правды, и девушка чувствовала себя виноватой... Конечно, не нужно было ночевать в пещере, надо было идти домой, несмотря ни на что.
Буюркан загнала в укрытие худых, слабых ягнят, вместе с Беделом устроила их там и потом вернулась в дом. Бедел, бледный от сдерживаемой злости, сидел на седле, поглядывал на топор, лежавший тут же, протягивал руку — и отдергивал ее. Перед его глазами стояла обидчицей Алчадай. Его обжигало пламя напрасного оскорбления, ложного обвинения. Он не знал, что сейчас сделает... Казалось, гнев его вот-вот прорвется наружу.
По глазам Буюркан, которая только что вошла в дом и всего раз взглянула на него, Бедел понял, что она хотела сказать. Он весь задрожал, губы затряслись, он протянул к ней руки, как бы собираясь что-то объяснить. Так он обычно делал, защищаясь от лжи и наговоров. Буюркан поняла, что Бедел ни в чем не виноват. И, поняв, испугалась: Бедел не жалел обидчиков. Как бы не натворил чего, не случилось бы беды! И тут Бедел подхватил топор и выбежал во двор.
— Бедел!
Но разве услышит глухонемой испуганный окрик Буюркан! Он уже несется в темноте, не разбирая дороги.
Никогда в жизни, наверное, Буюркан не была такой проворной — летела как ветер, опередила джигита, стала перед ним.
— Оставь, Бедел, что хочешь сделать с этой несчастной? Не равняй себя с женщиной, которую истощили печаль и горе! Не пачкай руки о нее! Я знаю, ты чист. Она напрасно очернила тебя. И все же — будь великодушен к ней! — почти кричала в глухой темноте Буюркан, не зная, услышит ли, поймет ли Бедел.
Алчадай, сознавая опасность, приготовилась бежать. Выскочила из юрты без платка, босиком, но Бедел уже почти настиг ее, замахнулся топором, споткнулся, растянулся на земле. Буюркан выхватила топор из его рук. Бедел вприпрыжку бросился за Алчадай, нагнал, начал душить ее, повалил. Когда Буюркан поспела на помощь, женщина уже теряла силы. Подскочив сзади, Буюркан два раза довольно сильно стукнула парня по спине — только тогда тот пришел в себя, отпустил Алчадай, поднялся сам. Бормотал что-то, ругаясь, все еще продолжая злиться, но остывая.
Здоровенный Бедел стеснялся Буюркан, как родной матери. Подчинился ей и покорно пошел обратно ко двору. Придя домой, сел, виновато опустил голову и не смел поднять глаза.
— Дурак! — Буюркан в сердцах ударила топором в землю.
Бедел вскинул голову и заплакал. Он пожалел Буюркан. Не мог простить себе, что расстроил ее и рассердил. Понял, что все улеглось бы, если бы он не поднимал скандала, что Буюркан верит ему, — и обвинил себя в легкомыслии. Вскочил, подбежал к Буюркан и, целуя ее, умолял простить его. Сейчас он был похож на маленького мальчика, который нашалил и теперь старается угодить матери. Чье сердце не растаяло бы... Буюркан, жалея, обняла его за голову и плакала. Утешала Бедела — и в то же время не в силах была утешить себя. Казалось, что оба они плачут о давно накопившемся: Бедел — из-за своего физического недостатка, из-за одиночества; Буюркан плакала, вспомнив о безвременной смерти мужа. Керез смотрела на них — и чувствовала, что и у самой сжимает горло и близко подступили слезы.
— Встань, Бедел. Не плачь, я прощаю, — сказала Буюркан, вытирая своим платком слезы джигита, и поднялась, стараясь не показать ему своих слез.
Бедел все же заметил, что она плакала. Да, Буюркан относится к нему как к сыну... ласкова и добра, предана ему, жалеет его и уважает. Он выбежал следом за Буюркан во двор. Увидел, что она набрала охапку поленьев, подскочил, взял у нее из рук. Буюркан понимала его лепет: «Ты не беспокойся, я сделаю сам, пока я здесь, не дам тебя в обиду». Она улыбнулась.
Керез собрала ужинать. Мать вглядывалась в ее лицо—и ей казалось, что дочка изменилась. Или просто глаза рассеянно-задумчивые... Все такая же красивая... Разве мать может плохо думать о дочери. Хочется, конечно, хочется, чтобы люди не говорили плохо о ее Керез, чтобы никакая грязь не липла к ней. Буюркан нервничала после того, что услышала от Алчадай, но не показывала вида, сдерживала себя. Старалась не оскорбить дочь подозрением и в то же время выведать у нее осторожно хотела — что же все-таки?.. Ужинала, никак не показывая, что у нее на душе, и только потом, когда она собиралась выйти во двор, дочь сказала ей:
— Мама! — Голос ее звучал тихо. — Алчадай неправильно сказала. Почему она говорит, не узнав как следует?
Буюркан не хотела, чтобы дочка расстраивалась из-за болтовни соседки, и не рада была такому разговору.
— Оставь, дитя мое, я не поверила ей. Будешь ли ты хорошей или плохой — это важно прежде всего для те5я самой. Если люди станут говорить, какая хорошая дочь. Кара, то для родителей только слава, остальное все для тебя. Ты уже давно вышла из того возраста, когда можно поучать; будь такой, не будь этакой. Я послала тебя учиться во Фрунзе, потому что верила тебе,— если бы не верила, посадила бы тебя в углу, привязав за ноги. Не нужно мне ничего объяснять, я и так все понимаю. Мало ли вокруг таких, что готовы сочинить целую историю, если пройдешь с кем-нибудь рядом. Пусть лучше на себя посмотрят, прежде чем пачкать мою дочь! Когда умер твой бедный отец, чего только мне не советовали со всех сторон, прямо заморочили голову. Даже предлагали взять тебя на воспитание, — мол, я одна не справлюсь, верблюжонок мой. Я сгорела тогда, превратилась в золу. Плакала, тосковала, скрывалась от людей, извелась совсем. А потом взяла себя в руки и впряглась в работу. Только двадцать дней прошло после смерти Кара. Некоторые принялись болтать — мол, даже сорока дней не вытерпела после смерти Кара, этак она до годовщины смерти не вытерпела после смерти Кара, этак она до годовщины смерти не дотянет, загуляет с кем-нибудь... Тут я узнала, что все зло, вся грязь, все сплетни— все достается вдове... Я не обращала внимания, а когда надо — давала отпор. Постепенно жизнь успокоила болтунов, закрыла их рты, некоторые даже приходили извиняться. Говорили: «Мы знали Кара. Желали, чтобы ты не опозорила доброго имени бедного джигита». И то, что разносит Алчадай, тоже немногого стоит. Не слушай ее, не обращай внимания, не опускайся до нее. Ты веришь самой тебе? Достаточно. Мне нет дела, где ты бываешь, где ночуешь, лишь оставайся достойной своих родителей, не допускай, чтобы тебе в лицо бросали грязные слова. Что бы и кто бы ни болтал — ты для меня чище родника.
Обычно Бедел спал в доме, но на этот раз он взял свою постель и вышел во двор. В эту ночь двор будет охранять от волков Керез... Как он может спокойно спать в доме, когда его любимая девушка всю ночь будет ходить, покрикивая, у загона. Для него радость хоть краешком глаза видеть ее. Он готов всю ночь провести без сна, переглядываясь со звездами, лишь бы только Керез обратила на него внимание. Да разве только это, даже когда он пасет в горах овец, и то не сводит глаз с дома, ищет взглядом Керез. Когда она выходит из юрты, он оживает, когда скрывается, он сникает, бледнеет, хмурится. Как камень застывает на одном месте. Не замечает ни жгучего солнца, ни накрапывающего дождя, забывает про холод, про жару, про голод. У него пропал аппетит, и вместо того, чтобы есть поданный обед, он незаметно поглядывает на Керез. Может, он и не прочь насытиться, но он старается есть поменьше, чтобы выглядеть стройным. Ему хочется нравиться Керез. Едва рассветет, как он уже бежит за водой с двумя ведрами и большим чайником. Ведра на коромысле, чайник в руке — приносит полные, ставит их в кухоньке. Если Керез увидит и улыбнется, то он бесконечно рад, ходит до вечера счастливый, ему кажется, что он получил большую награду. Но если случайно Керез не заметит, не обратит на него внимания, он весь день не находит покоя, печально размышляет, чем не угодил ей. Хорошо, если в такие дни обед подает Керез, тогда он радуется угощению, как давно ожидаемому сюрпризу, съедает все без остатка и потом глядит на нее улыбаясь, как бы говоря: «Вот видишь, что для меня значит поданное тобой». Если Керез, недовольная этим, толкнет его, он тихо уходит во двор. И сегодня обед ему подала Керез, и он, умиротворенный, взял свою постель и пошел во двор...
Бедел вынес постель, бросил на вязанку хвороста и прутьев, заготовленных для растопки. Расстелил прутья по земле, захватывая их, как беркут, своими большими руками: при этом колючки впивались ему в ладони, но он желал показать Керез, что не боится боли. Керез в это время спустилась к юрте, возвращая во двор овец, которые, щипля траву, поднялись слишком далеко по склону. Увидела Бедела, удивилась — неужели у него железные руки, как солому ворошит колючий тростник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34