ДЕВИЧИЙ РОДНИК
Роман
Кыз-Булак... Девичий родник — Мамырбай и Керез помнят это название столько, сколько помнят себя... Слова эти давно привычными и родными сделались, словно имя матери. Здесь они и родились, Мамырбай и Керез, неподалеку от ручья, берущего свое начало у подножья большой красной скалы. Таласцы, здешние жители, прославляют и возвеличивают это место — родник Кыз-Булак и скалу над ним, рассказывают легенды, восхищаются их как бы очеловеченной красотой. И правда достоин, достоин хвалы Девичий родник, красивое место, радует своей прелестью душу и глаз человека.
У подножья красной скалы, чуть отступя от нее, видна как бы фигура девушки, изваянная из целого камня. Приглядишься — и точно: девушка в свободном платье, на голове тюбетейка с перьями совы. Внимательный человек не может не заметить... И кажется, каменная эта девушка, подперев правой рукой щеку, задумчиво и печально смотрит куда-то за Большой Южный хребет, в далекую синеву неба. А ручей подле— словно горючие ее слезы, струйкой утекающие среди больших валунов. Многие уподобляют ручей слезам каменной девушки. Говорят, словно бы она стоит так уже века — ждет и никак все не дождется любимого. Будто бы из-за Большого Южного хребта должен появиться джигит, которого она так ждет... С тоской ожидая его, окаменела живая, теплая девушка... Говорят и иное: будто переходила она этот перевал в лютую зиму и замерзла.
Так объясняют в народе историю этого названия— Кыз-Булак. От себя добавлю одно: во всем Таласе не сыщешь подобной красоты, неповторима она. Огромная красная скала прорезана одиннадцатью лощинами — и самое удивительное то, что ни одна из них не повторяет другую. Первая удивит богатством альпийского разнотравья, вторая — совсем голая, усыпана щебнем, третья вся в зарослях арчи...
Как же не скучать по таким чудесным местам? И вот, наслушавшись рассказов старой Аруке о прошлом, легенд и былей наслушавшись, Керез с Мамырбаем решили не мешкая отправиться в родные места, к роднику Кыз-Булак... Сошли с автобуса, взобрались на пригорочек и постояли, посмотрели в сторону родника. Правда, отсюда Кыз-Булак не виден был, заслоняла гора. Но все же не терпелось поглядеть... хотя бы обратить взор в ту сторону — и то на душе становилось как-то приятнее, легче. Отрадно сознавать, что вот за теми горами пойдут уже родные места.
Керез молча вглядывалась в даль, словно бы медленно совершая предстоящий им путь к родному селению. Мамырбай спросил:
— Соскучилась?
Она сразу поняла, что Мамырбай говорит о роднике.
— Соскучилась! — И этим словом было сказано все, и других объяснений не требовалось. Мамырбай понимал и не стал больше расспрашивать. Он и сам так же волновался, как Керез. И ему хотелось добраться быстрее, зачерпнуть пригоршней воды из родника и с наслаждением выпить. Потом постоять, полной грудью вдыхая воздух родной земли.
Он глядел сейчас в сторону Кыз-Булака и вспоминал.
Лет шесть тому назад приехали в родной их аил артисты филармонии. Особенно выделялся один... Народ бесконечно восхищался его пением, его вызывали снова и снова. В тот день Мамырбаю страстно захотелось стать артистом. Но теперь, повзрослев, он забыл об этом. Его тянет в родной аил, ибо сейчас честному, не боящемуся труда человеку счастье достается всюду, и жизнь одинаково может быть полна и в городе и в аиле. И поэтому едет он в родной аил, чтобы пасти овец, чтобы учиться заочно и стать зоотехником. Он хочет заменить в крестьянской работе престарелых мать и отца.
Керез заметила, что Мамырбай призадумался, но поняла так, будто он чем-то опечален. Решила отвлечь его от грустного и, веселясь, стала вспоминать, как однажды в детстве они вместе собирали цветы до позднего вечера, как уснули под кустом на склоне горы, как напугали родителей и как им потом за все это досталось. Мамырбаю история показалась забавной, он смеялся от души, вспоминая детство. Тот зеленый склон, на котором они когда-то заснули, теперь как бы с улыбкой поглядывал на них. Они перебивали друг друга, они торопились рассказать, напомнить, где тогда находились их юрты, как они отправились путешествовать, где побывали и где заблудились. Свободно говорили друг с другом, как старые близкие друзья. «Мальчишкой я не стеснялся ее, —- вспоминал Мамырбай, — когда хотел, прямо заходил к ним в дом, звал ее играть. Да, нисколько не стеснялся. Иногда даже бил ее, если ссорились. Она плакала и убегала и обещала, что после этого никогда больше не будет со мной играть, но скоро забывала свою обиду и снова приходила в наш дом. И опять мы, взявшись за руки, отправлялись к роднику. Но теперь я почему-то стесняюсь Керез. Разве смог бы возразить ей? Взгляд ее обжигает... Если стою рядом с ней, не могу оставаться спокойным, душа моя трепещет, не способен связать два слова. Может, я влюблен в нее? Или все оттого, что я еще слишком молод? Говорю, молод... Разве очень молод джигит, если ему уже двадцатый год? Видно, просто я недостоин ее. Другие ребята ведь нисколько не стесняются Керез. И даже шутя начинают бороться... Нет, но ведь и я сам не стесняюсь других девушек. А вот с ней... Может, это все оттого, что мы вместе выросли и сблизились, как родные...» Мамырбай поглядел на Керез. А она, не замечая его взгляда, смотрела на горы и словно бы вся уже была там. Сейчас она показалась Мамырбаю удивительно прекрасной. Ветер, налетевший с запада, теребил локоны ее волос—похоже, играл с ней, дергал за подол платья. А девушка не замечала ничего, задумалась... казалось, мысли ее утекают далеко-далеко вместе с шумными водами реки Талас... Откуда мог знать джигит, о чем она думала...
Некоторое время Керез стояла молча, а потом чуть обернулась к юноше, словно собираясь что-то сказать. Мамырбай так и подумал, что вот сейчас она заговорит и он узнает, куда улетели ее мысли. Он ждал, что услышит о чем-то далеком — ну хотя бы вон о тех облаках, что медленно проплывают над вершинами гор: казалось, девушка внимательно разглядывала их. И в это время Керез вдруг спросила:
— У тебя есть любимая девушка, а, Мамырбай?
Мамырбай некоторое время растерянно молчал. Он подумал, что если скажет «нет», то уронит себя в ее глазах, мальчишкой покажется, и ответил:
— Есть.
Керез побледнела, но затем ее лицо озарилось улыбкой. Она коротко взглянула на Мамырбая, и взгляд ее должен был означать: «Ну-ка посмотрим, каким бывает джигит, который полюбил девушку». И тут же, как бы убедившись, что никаких изменений во внешности Мамырбая влюбленность не произвела, она отвернулась. Да, Мамырбай не переменился, зато вот сама Керез... она тут же отдернула свою руку, которая чуть касалась его руки. Мамырбай почувствовал это и уже раскаивался, что сказал так необдуманно. Теперь надо было искать выход, исправлять неловкость. Керез и сама почувствовала, что, наверное, не надо так резко...
— А где же эта твоя девушка? — мягко спросила она.
— Не знаю... — ответил Мамырбай, глядя в землю.
Эти слова можно было понять двояко. С одной стороны, как признание: «У меня нет никого», а с другой стороны — «Я потерял ее». Во всяком случае, Керез немного смягчилась — и внимательный Мамырбай сразу это почувствовал. «Видно, все же она ко мне не так уж плохо относится, — заключил он. — Чего же она тогда? Нет, правда... Почему она тогда убежала в свое общежитие, бросив напоследок: «Несчастная та будет, которая выйдет за тебя замуж». А ведь все началось с той девушки, ее подруги, с шутки. Подруга спросила меня, женат ли я? Я в тон ответил, что не женат, но могу жениться на ней. Пожалуй, поэтому Керез так и сказала мне... оказывается, приревновала меня к своей подруге. Но я ведь никакого отношения к ней не имею, просто пошутить решил, та ведь сама пристала ко мне с вопросом, а Керез восприняла по-своему. Да, но почему же она ревнует? Или влюбилась и старается не показать? А вдруг действительно полюбила, а? И правда! А я-то не замечал ничего — вот разиня!» Тут мысли в голове Мамырбая окончательно запутались. И отчего-то Керез сделалась еще ближе, показалась еще прекраснее. Теперь Мамырбай смотрел на девушку откровенно влюбленными глазами. И Керез, видно, почувствовала... Она запела что-то, потом подхватила чемодан и побежала. Так, бегом, она спустилась к берегу реки Талас.
Река в эти дни широко разлилась. Время от времени быстрые ее воды выбрасывают высокие пенистые гребни и тут же подхватывают их, бурля, уносят дальше. Река злится, торопит свои грязные, рыжие воды и гложет и без того худые свои берега. Грызет, лижет, бьет, бодает их... Река тащит с гор камни: некоторые она оставляет пока про запас, другие несет дальше, перекатывая с боку на бок, то захлестывая, скрывая в воде, то снова выталкивая наверх.
Время близилось к полудню. Талые воды с гор, ручьи, дождевые потоки — все это с шумом сливалось в реку, делая ее течение еще более мутным, но и более сильным... Что бы там ни говорили — все же река была по-своему красивой. Эх, где те дни, когда я ходил вдоль ее широкого течения с удочкой в руках! Только опустишь крючок в воду — и тут же вытаскиваешь поблескивающую маринку! Да, воспоминания эти еще свежи, увлекают Мамырбая. Он остановился, жадно глядит на воду и думает: «Эх, мои бы удочки сейчас!» Он даже забыл о Керез, которая невдалеке удивленно вглядывалась в верблюжье седло, лежащее на берегу и подмываемое водой. Смотрел, не мог оторвать глаз Мамырбай от бурлящих вод Таласа.
Голос Керез отвлек его от воспоминаний.
— Помнишь тот мост, Мамырбай? — девушка махнула рукой в сторону узкого раскачивающегося мостика выше по течению.
Мамырбай глянул, засмеялся:
— Как не помнить! Я все-таки на два года был старше. Мне тогда уже исполнилось семь, а тебе всего пять.
— Да, и я отказывалась, а ты пристал: «Пойдем поиграем на том берегу». И тут ты увидел через реку тюльпан. Закричал — «цветок, цветок», побежал по мосту, а я за тобой. Не знаю, почему ты упал, только увидела, как падаешь...
Мамырбай подхватил:
— Я обернулся посмотреть, боялся, чтобы ты не свалилась в воду, и у меня закружилась голова. И потерял равновесие...
— А я ужасно испугалась, когда ты упал. Помню только, как плеснула вода, когда и я свалилась. Не помню, сколько времени прошло... Открыла глаза — я на коленях у матери.
— Если бы не Андрей, мы тогда погибли бы, а?
— Он так торопился тогда вытащить нас — влез в воду прямо в одежде. Бедный, не вернулся с войны. Говорят, погиб перед самым концом, уже под Берлином был ранен осколком бомбы. Товарищи его передали— даже раненый, уже умирая, продолжал звать вперед. Его дочь сейчас учится в Москве, да, Мамырбай?
— Она в этом году должна получить диплом, хочет приехать сюда. А знаешь, я никогда не забуду один случай, который приключился с Андреем во время войны. Помнишь Азиза? Так вот — его отец Салкандай оказался дезертиром. И случилось так, что сразу в одну ночь пропали две колхозные коровы. За коровами смотрела женщина по имени Сакина; муж на фронте, пятеро детей мал мала меньше. Участковый милиционер составил акт — она перепугалась до смерти — и уже собирался передать дело в суд. Если бы не дети, так и посадили бы ее в тюрьму... И вот тогда Андрей выручил ее. Я до сих пор помню, как он собрал всех охотников аила и в ночь отправился с ними в горы. Я тогда уже соображал кое-что и услышал, как взрослые говорили— «появились басмачи». Я знал, что басмачи были плохие и что они не жалели людей. Вместе с охотниками ушел и мой отец. Мать, боясь за отца, так и не ложилась в ту ночь, я тоже потерял сон. Андрей знал в наших горах все, вплоть до заячьих нор. Он вывел людей к цели как раз в тот момент, когда у дезертиров на огне варилось мясо краденых коров. Ты этого помнить не можешь... их привели в полдень. Трое их было. Оказалось, они сбежали из Кара-Балта. У всех были ружья, лошади, мало того, они захватили с собой даже одеяла— для тепла Охотники привели их со связанными за спиной руками. Предводителем был Салкандай, двое других совсем молодые парни. Салкандай подбил их дезертировать, — мол, «война не скоро кончится, весь народ погибнет, а мы сохраним свои души», — и те двое послушались. Салкандая расстреляли. Отец его был выслан как кулак на Украину, там и умер. А Азиза воспитал родственник, он теперь и фамилию другую носит. В то время, когда привели дезертиров, мы с тобой играли на холме Жиналыш-Добо. Когда народ с криками бросился смотреть на них, ты испугалась и бросилась бежать... добежала до своего дома и только тогда обернулась. В том году твоя мама сшила тебе теплый чапан из красного ситца. А на мне была шуба, порванная на спине. И твой чапан казался мне ужасно красивым. Мне тоже хотелось такой же... время тяжелое было, военное, какие тогда вещи — ничего не было, не видели ничего... да и ребенок был еще. Сколько я надоедал матери, чтобы она сшила мне такой же чапан, как у тебя. Мать уговаривала меня: «Ты разве девчонка, чтобы носить красное?» Потом твой отец вернулся с войны, без руки вернулся. Я помню его — очень хороший человек был и умел разговаривать с народом. Знаешь, Керез, почему тот холм назвали Жиналыш-Добо (Холм собрания)?
— Не знаю. Все так говорят.
— А-а, тут тоже своя история. Кажется, это было летом сорок четвертого года. Да, в сорок четвертом. Случился джут, и почти весь скот погиб. Три года войны, постоянная нужда, а тут еще джут, легко ли это... Помню, каким худым был тогда скот. Травы нет, корма нет. Коровы от голода мычат, ребра выпирают. Отец твой только что вернулся с фронта — и месяц, как был председателем. С утра до вечера мотался по хозяйству. Чего только не приходилось ему выдумывать, чтобы спасти скот. Он даже уговорил школьников, чтобы они в горах сжали серпами траву. Мы пошли, собрали траву с того склона, где сошел снег. Когда работаешь вместе со всеми — хорошо, мы старались и в один день набрали большой стог травы. Эту траву посыпали солью и давали скоту — говорили, будто так лучше усваивается. А потом, когда пошла трава и скот немного отъелся, случилась большая беда. Помнишь, ты тогда испугалась коровы, у которой распухло брюхо от травы, — она мучилась, вытаращила глаза. Я еще долго пугал тебя — таращил глаза, как та корова, помнишь?
— Да, а потом однажды каждый дом наполнился мясом. Это ведь тогда, когда у коров, у одной за другой, распухало брюхо и они дохли?
— Тогда. После дождя выгнали на склон тридцать коров, и у всех от тамошней травы раздуло брюхо. Так глыбами и лежали — подохло четырнадцать коров... из них семь были племенные. Видно, присоединились к стаду во время пастьбы. Если бы твой отец не вступился, хозяева коров разорвали бы пастуха на части... В бригаде, которая работала за рекой, не было порядка. Люди не выходили на работу, большей частью отлеживались дома. Некоторые, как сурки, подбирались к амбару, воровали зерно. А когда подохли коровы, люди, видно, отчаялись — на другой день никто не вышел на работу. Хотя — кому выходить-то было: старики, старухи, женщины да дети... один-два инвалида, вернувшиеся после ранений с фронта. Молодых парней — ни одного.
И вот, помню, с рассветом весь аил поднялся, с шумом двинулся в сторону холма Жиналыш-Добо. Я, конечно, пошел со всеми. На холме привязан был и блеял испуганно здоровенный бурый баран. Рядом — мешок с мукой. Отец твой, заложив руки за спину, ходит возле мешка и барана, сзывает народ. Собрались все, кто мог ходить. Зарезали барана, мясо сразу положили вариться. Еще — два полных казана лапши. Каждый из дома прихватил свою посуду. И все, весь аил наелся в тот день. Твой отец говорил, чтобы делили справедливо, невзирая на возраст. Он говорил, что война сравнивает все возрасты, что нужно мясо делить поровну, и таким образом все присутствующие насытились. Да, вот что значит во время войны хоть один раз поесть досыта...
После того как все наелись, твой отец начал говорить. Как сейчас помню — говорил он о войне. Сначала люди плакали, потом отец сказал что-то такое, что они стали смеяться, и в конце концов душа и тело каждого наполнились энергией. Видно, отец твой был искусным оратором... Да, оказывается, тогда не хватало людей, и поэтому не могли провести дезинфекцию стада. Когда твой отец шагнул со словами: «Кто со мной — дезинфицировать овец?» — один старик, не помню уже кто, поднялся с места, отряхнул чапан и сказал: «Эй, сынок, пока мы еще живы, ты можешь не работать руками. Лучше будет, если станешь направлять нас». Вслед за ним зашумели и вскочили остальные. В один день закончили дезинфекцию. И после этого ни одна душа уже не звала на работу людей из этого аила — выходили сами. А того старика пригласили и сказали ему, что назначают бригадиром. Да, такой вот был твой отец, так знал людей, так знал дело... С помощью одного барана и одного пуда муки он завоевал авторитет у целой бригады, смог повести за собой целый аил.
— Да, и я помню, как на холме собралось много народу, отец в шинели, сложив вдвое камчу, размахивал ею и говорил о чем-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34