Кони шли шагом, возница не подгонял их. Женщины говорили очень громко, мужчины смеялись; лица у всех были красные и веселые. Францке было хорошо, клонило ко сну. Она сидела рядом с батраком на первой доске сразу за возницей; голова ее прислонилась к плечу соседа, в руках был молитвенник, узелок с печеньем, мясом и куском хлеба, который она так и не съела. Францка сидела не шевелясь — и всегда бы так сидеть, ехать хоть на край света, в прохладной тени, мимо слегка шелестящих деревьев. Она слышала один лишь невнятный шум, видела одни лишь тени, проплывавшие мимо, и чудилось, что повозка стоит, а движутся деревья. Вот они уже на длинном гребне, вот уже снова едут под гору, невдалеке зашумело сильнее, и повозка остановилась перед мельницей. Францка вздрогнула, открыла глаза, и что-то болезненно сдавило ее сердце, горькое воспоминание о чем-то горестном, неясном, уже полузабытом.
Почти стемнело, когда въехали в село. То и дело повозка останавливалась, и люди слезали. И Францка слезла около своего дома; ноги затекли, не разгибались; она шла медленно, все вокруг было будто чужое, приснившееся когда-то во сне.
Мать стояла на пороге.
— Ну, пришла наконец!
Францка выложила на стол мясо, и хлеб, и печенье; мать и Нежка поели. Она развязала платок и отдала матери три крейцера, мать убрала их. Францке хотелось рассказать обо всем, но что-то мешало, она посмотрела на Нежку и мать и не стала ничего рассказывать.
— Что это у тебя на лбу? — спросила мать.
— Ударилась, когда бежала за телегой.
— Вот нескладеха!
В душе Францки шевельнулось что-то горькое, но тут же утихло.
Она быстро улеглась, накрылась с головой и заснула.
Когда она закрыла глаза, к ней подошел Ковачев батрак, нарядный и совсем какой-то другой, и Францка тоже была красиво одета, с венком на голове, как при первом причастии. Батрак, большой и сильный, взял ее на руки и понес далеко-далеко; святая Гора и Любляна — все лежало под ними в тени, а впереди сиял небесный свет. Внизу бежала бедная девчонка, бедная Францка, в пыльной, заплатанной юбке, ноги в крови, глаза полны слез, она плакала и кричала, а телега катилась, и люди в ней смеялись. Так она бежала долго, на край света, бежала до конца жизни, пока не упала на колени, уткнувшись в землю лицом.
Францка в белом платье и венке смотрела вниз, и батрак смотрел тоже, и лицо его было полно сострадания.
II. ФАННИ
Когда Францке сравнялось четырнадцать лет, она пошла служить. Недавно худенькая и маленькая, так ветра боялась, когда шла над обрывом, она вдруг вытянулась, и стройная фигурка незаметно приняла нежные женственные очертания. Лицо было белое, будто никогда не опалялось солнцем, губы — алые, сочные — приоткрывали крупные зубы, глаза глядели ясно и тепло из-под густых бровей. Такой стала Францка, когда ей исполнилось четырнадцать лет и когда она отправилась в люди.
Пустынно и тихо было в Лешевье, а может, это Францке так казалось, потому что дом был пуст, как огромная могила. Село было маленькое — десяток дворов, не больше, но самое богатое в округе; первое среди сел, рассыпавшихся у подножья холмов, которые лежали дугой посреди обширной равнины, то вздымаясь обрывистой стеной, то переходя в отлогие вырубки, в просторные зеленые луговины, в прогалины и песчаные овражки, откуда весной бежали торопливые ручьи. На холмах повсюду пробивались ключи, далеко на равнине сливавшиеся в спокойную реку.
Около самого моста, в двух шагах от часовенки, только что перестроенной и расписанной заново, стоял просторный, красивый дом, обнесенный с двух сторон высокой стеной. Стена тянулась шагов на тридцать вдоль дороги, а потом — вдоль ухабистого проселка вверх по холму, окружая большой фруктовый сад. Как крепость высился дом, белый, светлый и горделивый; строгим взором глядели на округу высокие господские окна, иногда на выкрашенный красной краской балкон выходил хозяин, курил длинную трубку и смотрел вниз. Долго он так стоял и улыбался — куда бы он ни взглянул, все принадлежало ему.
Холм позади не был виден с балкона, и там стоял длинный-длинный, старый, серый одноэтажный дом; приникнув к земле в каком-нибудь десятке шагов от стены и господского дома, он уставился на растущее впереди богатство темными глазами, насупленный и злобный. Это был дом вдовы Маришевки, а усадьба, окруженная стеной, принадлежала Слокару — толстому и веселому человеку, который непостижимо быстро богател", со всех сторон текло к нему богатство, с неба лилось, из земли било. И так он ткал сеть, точно паук, и всю окрестность покрыл этой сетью; домики, лепившиеся по склону холма, принадлежали ему, и все, кто жил в них, работали у него на лесопилке, в поле, в лесу, да более сотни человек со всего прихода еще служило на его кирпичном заводе. Сам же он стоял на балконе и улыбался, а вечера проводил за стаканом, в шумной компании.
Францка служила у Маришевки. Вдова была старая и сухая, лицо и руки ее бороздили морщины, глаза глядели зло и подозрительно. Она ходила в мягких туфлях, двигаясь без малейшего шума: она появлялась вдруг в полной тишине, так что человек холодел, внезапно увидев ее. И говорила она тихо, но шепот ее разносился далеко и напоминал шипение. Шум ей был до того невыносим, что она заболевала и иной раз лежала весь день с обвязанной головой, если что-нибудь загремит или стукнет поблизости Во время грозы Маришевка ложилась в постель, укрывалась с головой и стонала, будто ее били кулаками по лицу. И как внезапный шум, так же ненавистен ей был внезапный свет — окна в доме всегда задергивались занавесками, в комнатах стоял полумрак, даже оконце в хлеву заколотили доской, хотя Маришевка никогда в хлев не заглядывала. Носила она постоянно траур и была набожна; по воскресеньям надевала черное шелковое платье, голову покрывала черной кружевной шалью и отправлялась в старом экипаже с высоким верхом из зеленой материи к праздничной службе в местечко, до которого от Лешевья было полчаса езды,— от часовни у моста виднелись его белые дома, светлевшие средь лугов.
Скупа была Маришевка и Францку взяла потому, что за гроши хотела иметь батрачку, горничную и официантку разом: только батрака она не могла из нее сделать, слишком еще хрупка была Францка. В батраках у Маришевки служил молодой парень, долговязый, тугой на ухо и придурковатый; он работал не покладая рук и вечно смеялся; Маришевка не давала ему ни гроша, а он ее боялся и почитал. Для работы в поле она нанимала женщин, бедных испольщиц из Варья, и платила им по десять крейцеров в день; они вздыхали, но все-таки приходили каждое лето и даже просили работы. Маришевка была благодетельницей, и, когда безземельный батрак, которому она грозила судом за то, что сын его украл с ее грядки червивую брюкву, упрекнул ее в мелочности и жадности, она ломала руки и плакала от непритворной обиды.
Маришевка держала корчму, но никогда там не было ни одного посетителя. Лишь по воскресеньям кто-нибудь изредка забредал в эту большую пустынную комнату, но долго не оставался; пахло там, бог весть почему, плесенью, а может, и мертвецкой. Гость держался тихо и робко, озирался по сторонам, платил и уходил. В конце концов приходить совсем перестали. А стаканы каждый день были вымыты, ложки и вилки вычищены, каждый день Франц-ка мела пол, вытирала пыль, мыла посуду. Так приказывала Маришевка и подкрадывалась в своих мягких туфлях и следила, чтобы все ее распоряжения выполнялись. Но, сколько бы Францка ни мела и ни терла, все выглядело так, словно было покрыто пылью, заткано паутиной. Даже мухам не нравилось тут — ни одна не жужжала ни на окне, ни под потолком.
Иногда приходила мать из села, лежавшего по ту сторону холмов. Францка подавала ей хлеб и стакан вина, а потом мать сидела вдвоем с Маришевкой в большой темной комнате и шепталась с ней бог знает о чем целыми часами. Мать была повитухой, она носила крестить единственного ребенка Маришевки — мальчика, который умер от оспы, не прожив и трех лет. Теперь мать зарабатывала мало: в местечке появилась другая акушерка, моложе, толще и приветливей, и люди ее звали охотнее. Мать порою смотрела на соперницу издали, и взгляд ее был неподвижен и злобен.
Так они сидели вдвоем с Маришевкой, обе хмурые и недовольные — два желтых костлявых лица, два острых носа, губы у обеих тонкие, глаза маленькие, пронзительные, будто повсюду им виделись злобные враги. Если бы они сидели так в полночь и кто-нибудь открыл дверь и заглянул в комнату, кровь бы заледенела у него в жилах от страха. Уходя, мать забирала с собой Францкино жалованье и наказывала Францке не лениться и быть благодарной хозяйке. У Францки становилось легче на душе, когда она видела в окно, как мать, слегка сгорбившись, закутанная в большую темную шаль, спускается по изрытому проселку.
Как-то раз пришел человек, одетый в длинный кожух, р высокой шапкой на голове, и сказал, что хочет поговорить с Маришевкой. Вдову искали, но ее нигде не было. Францка по темной деревянной лестнице влезла на чердак. Как в могиле было там — тихо, душно, воздух полон запаха тлена. Сквозь круглое окошко пробивался луч света; что-то там шевельнулось — Маришевка стояла у окна. Страшно было ее лицо, оно вызывало в памяти лики отверженных ангелов, низвергающихся под сверкающим мечом святого Михаила вниз, в бездонный ад: выражение боли, искажавшее их лица, было отталкивающим, неотличимым от гнусной усмешки. Вид горделивой усадьбы, подымавшейся там, за длинной стеной, среди просторного сада, сияющего весенней красотой, искажал ее лицо болезненной судорогой, напоминавшей гнусную усмешку. Францка вскрикнула, отшатнулась и кинулась вниз по ступенькам. Маришевка спустилась вниз спокойная и холодная, глаза смотрели недобро и коварно, как всегда.
Так Францка стала узницей заколдованного дома. Служила она уже год — жизнь тихо шла дальше, не нарушая сна больной Маришевки. В этом уединении Францка переменилась до неузнаваемости. Трудилась она до изнеможения, с рассвета до мрака, когда за окнами сонно дышала глубокая ночь,— и лишь руки сделались чуть шероховатыми, красными и тяжелыми. Лицо же становилось все более нежным, матово-белым, точно тень, легло на него таинственное уединение заколдованного дома. Глаза были большие, спокойные, почти бессознательная, грустная, порывистая мечтательность смотрела из них. Ступала она легко, чуть склоняясь вперед; ходила так, чтобы не беспокоить Маришевку, и ноги привыкли. И голос у нее был мягкий, спокойный, пожалуй, только слишком тихий. Всей своей повадкой она уже немного походила на тени, которые появлялись вечером, ползли по двору, в сени, по комнатам, и Францка боялась их, не зная, откуда они берутся.
Весь дом был полон великой тоски, подобной горькой зависти. Это была тоска умирающего по жизни. Все ниже и ниже склонялась смерть над заклятым домом и людьми, вздыхавшими и тосковавшими в нем. Редко когда заносило сюда чужого человека, все обходили дом, как кладбище. Даже в иной праздник в корчму за весь день не заглядывала ни одна живая душа; Францке, которая долгие часы сидела одна в большой полутемной комнате, становилось страшно. Лучи солнца никогда не попадали даже на крышу: за домом росли высокие старые орешники, впереди высилась усадьба, и от высоких стен падала тень,— весь дом тонул в отбрасываемой веселой жизнью тени, которая тянулась еще дальше через двор, до самого поля.
Случилось однажды, что и Францка посмотрела в окно на белое здание напротив. Приподняла чуточку нижний край тяжелой шторы, пригнулась и смотрела — долго, без мыслей, как зачарованная, брови сошлись у переносья, губы сжались, а сердце стучало тревожно, рвалось неизвестно куда. Тоска, глядевшая из растрескавшихся, облупленных стен, из мрачной утвари, звучавшая в шепоте и стоне старых убогих орешников за домом, легла Францке
на сердце, и она сама не знала, откуда в нем горечь и куда оно так страстно стремится.
Пришла и вторая весна, прошла мимо, будто ее и не было никогда, пришло лето, и по вечерам стало тепло.
Францка в сумерках подымалась на холм — шла, будто ее кто-то вел за руку, мимо живой изгороди, по глинистой тропинке, а потом вниз, к ручью. Вдоль узкой зеленой полоски воды, которая вилась в кустах, таинственная, глубокая и тихая до жути, пролегала песчаная дорожка. Долина была тесная, похожая на продолговатый котел, открывавшийся лишь с одной стороны. Окружая долину, вздымались отвесные серые скалы, в их расселинах росли кусты. Над источником на скале стояла деревянная часовенка, и красный плащ богоматери виднелся еще издали. Небо было золотое, розовое и синее, при виде его тепло и мягко становилось на душе. В долине все тонуло в сумраке, деревья издали казались совсем черными, вода лежала скрытая и темная, как затаившаяся змея, светлела только песчаная дорожка да золоченая лампада перед статуей богоматери, туда дотягивался с запада луч света, солнце посылало его особо, в знак своей преданности.
Францка шла по песчаной дорожке, ведомая невидимой рукой. Впереди показался высокий, красивый человек, одетый по-господски. Он шел ей навстречу, навстречу вечернему свету, и потому лицо его было необычайно прекрасным — точно небо, сиявшее наверху так, что сердце рвалось к нему и горевало, что не может быть там, куда смотрят глаза.
Он остановился перед Францкой, и она тоже стала перед ним, опустив сложенные руки, потупив голову.
— Кто ты? Чья?
Ей хотелось не то упасть на колени, не то убежать, не то повернуть назад.
— Какое тонкое личико —- откуда у тебя это личико? Тут вокруг нет таких лиц...
Он взял ее за руку.
— А руки какие шершавые! Когда будешь стоять передо мной, прячь руки!
Францка спрятала руки, и он засмеялся.
Она сказала, как ее зовут, сказала, что живет в заколдованном доме. Он склонился и пристально посмотрел ей в лицо.
— Так вот почему я смотрел иногда по целому часу на заколдованный дом, Францка. Не стояла ли ты тогда за занавешенным окном, не смотрела ли в щелочку?
Францка затрепетала.
— Я не видел тебя, но хорошо знал, что еще бьется сердце в этом огромном гробу и порой что-то трепещет в темноте, будто остался там забытый луч солнца и рвется вон...
Они сели на скамью у тропинки. Ночь спустилась, и теперь стал слышен глухой плеск воды: змея проснулась, когда спустилась ночь, и медленно зашевелилась. Высоко вздымались черные скалы, и небо было бесконечно далеко.
Он слегка привлек Францку к себе, так что ее горячая щека коснулась его плеча. Голос его звучал мягко, он будто приходил из ночи и был так же таинствен и тих, как голос этой прекрасной ночи — шум воды, шелест листвы.
Он был художник и видел вещи, каких на свете не бывает, и радовался тому, что видит их, и собственному мягкому голосу, приходившему из ночи, к которому он прислушивался, как к голосу самой ночи, рассказывающей ему свои чудесные старые сказки. Дитя, дрожавшее подле него и смотревшее ему в лицо большими глазами, было тоже частицей этой ночи, рожденной сказками, которые рассказывал он сам и которые ночь рассказывала ему.
— Когда я мришел в эту пустыню, где едва теплится жизнь, я уже знал, что ты здесь, Францка. Мое сердце болело и томилось, и я пришел сюда, зная, что ты здесь. Когда я увидел заколдованный дом, я понял, что королевна там и ждет меня. Каждый вечер, когда я гулял здесь, я ждал тебя и томился, потому что тебя не было. Где ты была так долго, почему не думала обо мне?
Францка почувствовала, что это о нем она думала постоянно.
— И я удивился, когда увидел тебя, Францка. Почему у тебя нет на голове широкополой белой шляпы, в каких рисуют влюбленных пастушек на старых картинах и в испанских романах?.. Я знал в Париже женщину, которая была так одета, она походила на тебя, и я ее любил, как люблю тебя. Мы жили в большом старом доме, позади раскинулся огромный сад, в который никогда не входил никто чужой,— там мы гуляли при свете луны, высокая трава росла па узких дорожках, разросшиеся розовые кусты преграждали путь, и порой шипы ранили ее маленькую белую руку, и капля алой крови падала на белое платье! Но однажды я пришел, а в доме все было мертво и тихо; занавеси были спущены, и я бродил из комнаты в комнату, вытянув перед собой руки. Я звал ее всюду — и на те нежные имена, что я придумывал для нее вечерами, когда
мы гуляли по саду откликалось теперь одинокое эхо, будто она отвечала мне издалека. Я вышел в сад, и представь мое горе, Францка: все розы увяли; все кусты засохли, желтые, свернувшиеся листья лежали на земле; и, нагнувшись, я увидел среди желтых листьев маленькое тельце соловья который пел нам, когда мы гуляли здесь; он лежал на спине, клюв был приоткрыт, грязные перья взъерошены. Тогда я упал на колени и заплакал: она умерла, и все умерло с нею.
Но знаешь, Францка, она не оставила меня без прощального слова и без любви — сердце ее было так мягко и полно сострадания!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Почти стемнело, когда въехали в село. То и дело повозка останавливалась, и люди слезали. И Францка слезла около своего дома; ноги затекли, не разгибались; она шла медленно, все вокруг было будто чужое, приснившееся когда-то во сне.
Мать стояла на пороге.
— Ну, пришла наконец!
Францка выложила на стол мясо, и хлеб, и печенье; мать и Нежка поели. Она развязала платок и отдала матери три крейцера, мать убрала их. Францке хотелось рассказать обо всем, но что-то мешало, она посмотрела на Нежку и мать и не стала ничего рассказывать.
— Что это у тебя на лбу? — спросила мать.
— Ударилась, когда бежала за телегой.
— Вот нескладеха!
В душе Францки шевельнулось что-то горькое, но тут же утихло.
Она быстро улеглась, накрылась с головой и заснула.
Когда она закрыла глаза, к ней подошел Ковачев батрак, нарядный и совсем какой-то другой, и Францка тоже была красиво одета, с венком на голове, как при первом причастии. Батрак, большой и сильный, взял ее на руки и понес далеко-далеко; святая Гора и Любляна — все лежало под ними в тени, а впереди сиял небесный свет. Внизу бежала бедная девчонка, бедная Францка, в пыльной, заплатанной юбке, ноги в крови, глаза полны слез, она плакала и кричала, а телега катилась, и люди в ней смеялись. Так она бежала долго, на край света, бежала до конца жизни, пока не упала на колени, уткнувшись в землю лицом.
Францка в белом платье и венке смотрела вниз, и батрак смотрел тоже, и лицо его было полно сострадания.
II. ФАННИ
Когда Францке сравнялось четырнадцать лет, она пошла служить. Недавно худенькая и маленькая, так ветра боялась, когда шла над обрывом, она вдруг вытянулась, и стройная фигурка незаметно приняла нежные женственные очертания. Лицо было белое, будто никогда не опалялось солнцем, губы — алые, сочные — приоткрывали крупные зубы, глаза глядели ясно и тепло из-под густых бровей. Такой стала Францка, когда ей исполнилось четырнадцать лет и когда она отправилась в люди.
Пустынно и тихо было в Лешевье, а может, это Францке так казалось, потому что дом был пуст, как огромная могила. Село было маленькое — десяток дворов, не больше, но самое богатое в округе; первое среди сел, рассыпавшихся у подножья холмов, которые лежали дугой посреди обширной равнины, то вздымаясь обрывистой стеной, то переходя в отлогие вырубки, в просторные зеленые луговины, в прогалины и песчаные овражки, откуда весной бежали торопливые ручьи. На холмах повсюду пробивались ключи, далеко на равнине сливавшиеся в спокойную реку.
Около самого моста, в двух шагах от часовенки, только что перестроенной и расписанной заново, стоял просторный, красивый дом, обнесенный с двух сторон высокой стеной. Стена тянулась шагов на тридцать вдоль дороги, а потом — вдоль ухабистого проселка вверх по холму, окружая большой фруктовый сад. Как крепость высился дом, белый, светлый и горделивый; строгим взором глядели на округу высокие господские окна, иногда на выкрашенный красной краской балкон выходил хозяин, курил длинную трубку и смотрел вниз. Долго он так стоял и улыбался — куда бы он ни взглянул, все принадлежало ему.
Холм позади не был виден с балкона, и там стоял длинный-длинный, старый, серый одноэтажный дом; приникнув к земле в каком-нибудь десятке шагов от стены и господского дома, он уставился на растущее впереди богатство темными глазами, насупленный и злобный. Это был дом вдовы Маришевки, а усадьба, окруженная стеной, принадлежала Слокару — толстому и веселому человеку, который непостижимо быстро богател", со всех сторон текло к нему богатство, с неба лилось, из земли било. И так он ткал сеть, точно паук, и всю окрестность покрыл этой сетью; домики, лепившиеся по склону холма, принадлежали ему, и все, кто жил в них, работали у него на лесопилке, в поле, в лесу, да более сотни человек со всего прихода еще служило на его кирпичном заводе. Сам же он стоял на балконе и улыбался, а вечера проводил за стаканом, в шумной компании.
Францка служила у Маришевки. Вдова была старая и сухая, лицо и руки ее бороздили морщины, глаза глядели зло и подозрительно. Она ходила в мягких туфлях, двигаясь без малейшего шума: она появлялась вдруг в полной тишине, так что человек холодел, внезапно увидев ее. И говорила она тихо, но шепот ее разносился далеко и напоминал шипение. Шум ей был до того невыносим, что она заболевала и иной раз лежала весь день с обвязанной головой, если что-нибудь загремит или стукнет поблизости Во время грозы Маришевка ложилась в постель, укрывалась с головой и стонала, будто ее били кулаками по лицу. И как внезапный шум, так же ненавистен ей был внезапный свет — окна в доме всегда задергивались занавесками, в комнатах стоял полумрак, даже оконце в хлеву заколотили доской, хотя Маришевка никогда в хлев не заглядывала. Носила она постоянно траур и была набожна; по воскресеньям надевала черное шелковое платье, голову покрывала черной кружевной шалью и отправлялась в старом экипаже с высоким верхом из зеленой материи к праздничной службе в местечко, до которого от Лешевья было полчаса езды,— от часовни у моста виднелись его белые дома, светлевшие средь лугов.
Скупа была Маришевка и Францку взяла потому, что за гроши хотела иметь батрачку, горничную и официантку разом: только батрака она не могла из нее сделать, слишком еще хрупка была Францка. В батраках у Маришевки служил молодой парень, долговязый, тугой на ухо и придурковатый; он работал не покладая рук и вечно смеялся; Маришевка не давала ему ни гроша, а он ее боялся и почитал. Для работы в поле она нанимала женщин, бедных испольщиц из Варья, и платила им по десять крейцеров в день; они вздыхали, но все-таки приходили каждое лето и даже просили работы. Маришевка была благодетельницей, и, когда безземельный батрак, которому она грозила судом за то, что сын его украл с ее грядки червивую брюкву, упрекнул ее в мелочности и жадности, она ломала руки и плакала от непритворной обиды.
Маришевка держала корчму, но никогда там не было ни одного посетителя. Лишь по воскресеньям кто-нибудь изредка забредал в эту большую пустынную комнату, но долго не оставался; пахло там, бог весть почему, плесенью, а может, и мертвецкой. Гость держался тихо и робко, озирался по сторонам, платил и уходил. В конце концов приходить совсем перестали. А стаканы каждый день были вымыты, ложки и вилки вычищены, каждый день Франц-ка мела пол, вытирала пыль, мыла посуду. Так приказывала Маришевка и подкрадывалась в своих мягких туфлях и следила, чтобы все ее распоряжения выполнялись. Но, сколько бы Францка ни мела и ни терла, все выглядело так, словно было покрыто пылью, заткано паутиной. Даже мухам не нравилось тут — ни одна не жужжала ни на окне, ни под потолком.
Иногда приходила мать из села, лежавшего по ту сторону холмов. Францка подавала ей хлеб и стакан вина, а потом мать сидела вдвоем с Маришевкой в большой темной комнате и шепталась с ней бог знает о чем целыми часами. Мать была повитухой, она носила крестить единственного ребенка Маришевки — мальчика, который умер от оспы, не прожив и трех лет. Теперь мать зарабатывала мало: в местечке появилась другая акушерка, моложе, толще и приветливей, и люди ее звали охотнее. Мать порою смотрела на соперницу издали, и взгляд ее был неподвижен и злобен.
Так они сидели вдвоем с Маришевкой, обе хмурые и недовольные — два желтых костлявых лица, два острых носа, губы у обеих тонкие, глаза маленькие, пронзительные, будто повсюду им виделись злобные враги. Если бы они сидели так в полночь и кто-нибудь открыл дверь и заглянул в комнату, кровь бы заледенела у него в жилах от страха. Уходя, мать забирала с собой Францкино жалованье и наказывала Францке не лениться и быть благодарной хозяйке. У Францки становилось легче на душе, когда она видела в окно, как мать, слегка сгорбившись, закутанная в большую темную шаль, спускается по изрытому проселку.
Как-то раз пришел человек, одетый в длинный кожух, р высокой шапкой на голове, и сказал, что хочет поговорить с Маришевкой. Вдову искали, но ее нигде не было. Францка по темной деревянной лестнице влезла на чердак. Как в могиле было там — тихо, душно, воздух полон запаха тлена. Сквозь круглое окошко пробивался луч света; что-то там шевельнулось — Маришевка стояла у окна. Страшно было ее лицо, оно вызывало в памяти лики отверженных ангелов, низвергающихся под сверкающим мечом святого Михаила вниз, в бездонный ад: выражение боли, искажавшее их лица, было отталкивающим, неотличимым от гнусной усмешки. Вид горделивой усадьбы, подымавшейся там, за длинной стеной, среди просторного сада, сияющего весенней красотой, искажал ее лицо болезненной судорогой, напоминавшей гнусную усмешку. Францка вскрикнула, отшатнулась и кинулась вниз по ступенькам. Маришевка спустилась вниз спокойная и холодная, глаза смотрели недобро и коварно, как всегда.
Так Францка стала узницей заколдованного дома. Служила она уже год — жизнь тихо шла дальше, не нарушая сна больной Маришевки. В этом уединении Францка переменилась до неузнаваемости. Трудилась она до изнеможения, с рассвета до мрака, когда за окнами сонно дышала глубокая ночь,— и лишь руки сделались чуть шероховатыми, красными и тяжелыми. Лицо же становилось все более нежным, матово-белым, точно тень, легло на него таинственное уединение заколдованного дома. Глаза были большие, спокойные, почти бессознательная, грустная, порывистая мечтательность смотрела из них. Ступала она легко, чуть склоняясь вперед; ходила так, чтобы не беспокоить Маришевку, и ноги привыкли. И голос у нее был мягкий, спокойный, пожалуй, только слишком тихий. Всей своей повадкой она уже немного походила на тени, которые появлялись вечером, ползли по двору, в сени, по комнатам, и Францка боялась их, не зная, откуда они берутся.
Весь дом был полон великой тоски, подобной горькой зависти. Это была тоска умирающего по жизни. Все ниже и ниже склонялась смерть над заклятым домом и людьми, вздыхавшими и тосковавшими в нем. Редко когда заносило сюда чужого человека, все обходили дом, как кладбище. Даже в иной праздник в корчму за весь день не заглядывала ни одна живая душа; Францке, которая долгие часы сидела одна в большой полутемной комнате, становилось страшно. Лучи солнца никогда не попадали даже на крышу: за домом росли высокие старые орешники, впереди высилась усадьба, и от высоких стен падала тень,— весь дом тонул в отбрасываемой веселой жизнью тени, которая тянулась еще дальше через двор, до самого поля.
Случилось однажды, что и Францка посмотрела в окно на белое здание напротив. Приподняла чуточку нижний край тяжелой шторы, пригнулась и смотрела — долго, без мыслей, как зачарованная, брови сошлись у переносья, губы сжались, а сердце стучало тревожно, рвалось неизвестно куда. Тоска, глядевшая из растрескавшихся, облупленных стен, из мрачной утвари, звучавшая в шепоте и стоне старых убогих орешников за домом, легла Францке
на сердце, и она сама не знала, откуда в нем горечь и куда оно так страстно стремится.
Пришла и вторая весна, прошла мимо, будто ее и не было никогда, пришло лето, и по вечерам стало тепло.
Францка в сумерках подымалась на холм — шла, будто ее кто-то вел за руку, мимо живой изгороди, по глинистой тропинке, а потом вниз, к ручью. Вдоль узкой зеленой полоски воды, которая вилась в кустах, таинственная, глубокая и тихая до жути, пролегала песчаная дорожка. Долина была тесная, похожая на продолговатый котел, открывавшийся лишь с одной стороны. Окружая долину, вздымались отвесные серые скалы, в их расселинах росли кусты. Над источником на скале стояла деревянная часовенка, и красный плащ богоматери виднелся еще издали. Небо было золотое, розовое и синее, при виде его тепло и мягко становилось на душе. В долине все тонуло в сумраке, деревья издали казались совсем черными, вода лежала скрытая и темная, как затаившаяся змея, светлела только песчаная дорожка да золоченая лампада перед статуей богоматери, туда дотягивался с запада луч света, солнце посылало его особо, в знак своей преданности.
Францка шла по песчаной дорожке, ведомая невидимой рукой. Впереди показался высокий, красивый человек, одетый по-господски. Он шел ей навстречу, навстречу вечернему свету, и потому лицо его было необычайно прекрасным — точно небо, сиявшее наверху так, что сердце рвалось к нему и горевало, что не может быть там, куда смотрят глаза.
Он остановился перед Францкой, и она тоже стала перед ним, опустив сложенные руки, потупив голову.
— Кто ты? Чья?
Ей хотелось не то упасть на колени, не то убежать, не то повернуть назад.
— Какое тонкое личико —- откуда у тебя это личико? Тут вокруг нет таких лиц...
Он взял ее за руку.
— А руки какие шершавые! Когда будешь стоять передо мной, прячь руки!
Францка спрятала руки, и он засмеялся.
Она сказала, как ее зовут, сказала, что живет в заколдованном доме. Он склонился и пристально посмотрел ей в лицо.
— Так вот почему я смотрел иногда по целому часу на заколдованный дом, Францка. Не стояла ли ты тогда за занавешенным окном, не смотрела ли в щелочку?
Францка затрепетала.
— Я не видел тебя, но хорошо знал, что еще бьется сердце в этом огромном гробу и порой что-то трепещет в темноте, будто остался там забытый луч солнца и рвется вон...
Они сели на скамью у тропинки. Ночь спустилась, и теперь стал слышен глухой плеск воды: змея проснулась, когда спустилась ночь, и медленно зашевелилась. Высоко вздымались черные скалы, и небо было бесконечно далеко.
Он слегка привлек Францку к себе, так что ее горячая щека коснулась его плеча. Голос его звучал мягко, он будто приходил из ночи и был так же таинствен и тих, как голос этой прекрасной ночи — шум воды, шелест листвы.
Он был художник и видел вещи, каких на свете не бывает, и радовался тому, что видит их, и собственному мягкому голосу, приходившему из ночи, к которому он прислушивался, как к голосу самой ночи, рассказывающей ему свои чудесные старые сказки. Дитя, дрожавшее подле него и смотревшее ему в лицо большими глазами, было тоже частицей этой ночи, рожденной сказками, которые рассказывал он сам и которые ночь рассказывала ему.
— Когда я мришел в эту пустыню, где едва теплится жизнь, я уже знал, что ты здесь, Францка. Мое сердце болело и томилось, и я пришел сюда, зная, что ты здесь. Когда я увидел заколдованный дом, я понял, что королевна там и ждет меня. Каждый вечер, когда я гулял здесь, я ждал тебя и томился, потому что тебя не было. Где ты была так долго, почему не думала обо мне?
Францка почувствовала, что это о нем она думала постоянно.
— И я удивился, когда увидел тебя, Францка. Почему у тебя нет на голове широкополой белой шляпы, в каких рисуют влюбленных пастушек на старых картинах и в испанских романах?.. Я знал в Париже женщину, которая была так одета, она походила на тебя, и я ее любил, как люблю тебя. Мы жили в большом старом доме, позади раскинулся огромный сад, в который никогда не входил никто чужой,— там мы гуляли при свете луны, высокая трава росла па узких дорожках, разросшиеся розовые кусты преграждали путь, и порой шипы ранили ее маленькую белую руку, и капля алой крови падала на белое платье! Но однажды я пришел, а в доме все было мертво и тихо; занавеси были спущены, и я бродил из комнаты в комнату, вытянув перед собой руки. Я звал ее всюду — и на те нежные имена, что я придумывал для нее вечерами, когда
мы гуляли по саду откликалось теперь одинокое эхо, будто она отвечала мне издалека. Я вышел в сад, и представь мое горе, Францка: все розы увяли; все кусты засохли, желтые, свернувшиеся листья лежали на земле; и, нагнувшись, я увидел среди желтых листьев маленькое тельце соловья который пел нам, когда мы гуляли здесь; он лежал на спине, клюв был приоткрыт, грязные перья взъерошены. Тогда я упал на колени и заплакал: она умерла, и все умерло с нею.
Но знаешь, Францка, она не оставила меня без прощального слова и без любви — сердце ее было так мягко и полно сострадания!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19