дождь, хлеставший тонкими, длинными струями, был холодным, как снеговая вода; если он переставал на время, подымался ледяной ветер; снег таял медленно, ночью подмораживало, и луга к утру покрывались ледяной коркой, такой твердой, что капли дождя отскакивали от нее, разлетаясь в пыль, будто ударялись о стекло.
Лойзе Михов шел из Любляны. Руки он глубоко засунул в карманы брюк, воротник короткого пиджака натянул до ушей, пряча в нем щетинистый подбородок. Вообще же погода не очень его интересовала; он тихонько насвистывал и не считал нужным огибать лужи, преграждавшие дорогу; на левую пятку он старался не ступать, вероятно, в подметке торчал гвоздь.
Мимо проехала телега, обдав его грязью.
— Каналья, уж если подвезти не хочешь, так хоть оставь в покое,— крикнул он вдогонку.
Порой он озирался вокруг, припоминая школьные времена, когда он ходил этой дорогой, с большими надеждами и большим горем в сердце. Воспоминания были не очень печальны, и он улыбался. Вспомнилось, как однажды он шел с матерью в Любляну и всю дорогу грезил о чудесном будущем, которое тогда казалось совсем близким,— богатство, барская карета, четверка лошадей, прекрасная жизнь, словно круглый год сочельник... Вспомнил, и стало еще веселее, так что он тряхнул головой и тихо засмеялся...
Навстречу попались два жандарма в длинных шинелях, с винтовками за плечами. Они шли, печатая шаг, прямо на него, и ему пришлось посторониться. Жандармы оглядели его подозрительно, и он, не оборачиваясь, понял по звуку их шагов, что они смотря г ему вслед. Он усмехнулся и подумал:
«Если я сейчас оглянусь, они подойдут ко мне и спросят строго: «Ты кто?» И я им отвечу — хотя что я им, собственно, отвечу? Лойзе Михов! Слава богу, имя у меня еще осталось! Имени человек никогда не теряет — как бы он ни был беден, имя все же у него остается. Так уж на свете справедливо и хорошо устроено».
Немного прояснилось, солнечные блики заиграли в лужах, заблестели на лугах, покрытых тающим снегом. Лойзе зажмурился, яркий снег ободрил его, и он опустил воротник, хотя было холодно, солнечные лучи грели не больше, чем в январе. На западе небо уже расчистилось, светлая синева простиралась все дальше, подымалась все выше, и облака медленно уплывали за горы на юге и востоке. Солнце висело совсем низко над холмами, такое холодное и бледное, что можно было смотреть на него не жмурясь. Лойзе смотрел и улыбался, как ребенок.
«Ишь ты, еще ни разу я тебя таким не видел; но сегодня ты разделось передо мной, ты, величественное, как вельможа, и я на тебя гляжу, стыдись!»
Он рассмеялся, засвистел веселый марш и зашагал в такт ему по дороге, которая начала подсыхать, как только дождь перестал и солнце глянуло на нее заспанным, еще по-зимнему усталым взглядом.
Равнина сузилась, справа холмы подступили ближе и перекрыли долину длинными тенями. Лойзе увидел вдали одиноко стоящую корчму и с удовольствием вспомнил приветливого и гостеприимного хозяина; он ускорил шаги, подойдя к корчме, направился прямо к двери. Хозяин, встретивший его в сенях, обрадовался:
— Где это я тебя видел, а ну, постой... А, ты тот гимназист, знаю. Заходи, заходи!
Он подтолкнул Лойзе к дверям, и тот увидел за столом компанию — двоих молодых господ и красивую хозяйскую дочь, которая взглянула на него большими глазами,— глаза эти остались прежними, и веселость Лойзе сразу исчезла, сердце сжалось, и он почувствовал себя робким и нескладным.
— Это гимназист, Анчка, принеси ему вина и хлеба! Господин с маленькой бородкой в очках оглянулся на
него и всматривался довольно долго.
— Вы не Михов?
— Конечно, Михов, Лойзе Михов!
— О, вот как, тогда подсаживайся к нам — я Кривец, Йоже Кривец...
Он протянул руку, но Лойзе глядел на него с удивлением.
— Я не знаю никакого Кривца...
Но вдруг он захохотал и повернулся на каблуке.
— А, Кривчек, Кривчек... Что это с тобой? Почему ты в очках? И бородой Кривчек обзавелся!.. Что ты тут делаешь?
— Как что делаю? — ответил Кривец спокойно и холодно, окинув долгим взглядом неряшливую, заплатанную одежду Лойзе.— Учительствую у вас, вот уже два года.
Лойзе подсел к столу; другой господин, худой и как будто долго голодавший, оказался мелким акцизным чиновником из местечка. С длинного лица смотрели большие, но пустые, невыразительные глаза.
— Ну, а как ты, Лойзе? Что ты делаешь?
— Ничего не делаю. Долго упирался, старался, да ничего не получилось; выходит, старайся не старайся — один черт, так чего ради мучиться напрасно?
— Вот как! — небрежно отозвался учитель и еще раз внимательно, с любопытством вгляделся в лицо Лойзе. А лицо это совсем не соответствовало беззаботному тону; когда Лойзе смеялся, оно становилось похожим на оскаленный череп; от щек осталась одна обвисшая кожа, нос заострился и блестел, как у мертвеца, глаза глубоко ввалились; редкая щетина па верхней губе и подбородке придавала ему даже что-то отталкивающее, делавшее его похожим на лицо пьяницы. Руки Лойзе лежали на столе — костлявые, с морщинистой кожей. Здороваясь с ним, учитель почувствовал в своей руке потную и скользкую ладонь.
— Куда ты сейчас направляешься?
— Домой; иду проведать мать, если она еще жива. Не видел ее пять лет, она думает, что я вернусь в карете четверней...
Он осушил стакан, на щеках выступил румянец, неестественным блеском загорелись глаза.
— Помнишь, Кривчек, наши люблинские времена? Помнишь, как мы кутили?.. Эх, Кривчек, спой-ка разок своим нежным голоском, хочу еще раз услышать, прежде чем помру!
— Где они теперь, люблянские кабаки! — серьезно ответил учитель.— Другие у нас нынче заботы, дорогой мой!
Лойзе повеселел, ему захотелось смеяться и петь.
— А когда ты исчез из Любляны? — спросил учитель.
— Не помню, удрал как-то, когда нечем стало платить ни за жилье, ни за обед... А знаешь, почему я ушел из театра? Потому что у меня на сцене в животе бурчало.
Учитель невольно тряхнул головой, акцизный чиновник усмехнулся.
— Представь, я до самой Вены добрался и хотел поступить— куда бы ты думал? Прямо в академию! Я ведь хорошо рисовал.
— Черт побери, так почему же не поступил?
— А как? Я такой ободранный был, что даже войти туда не осмелился... А потом разгребал снег, зарабатывал по гульдену в день, но это было всего три дня, больше не вышло...
— Почему?
— Потому, что снег перестал идти.
— А как ты вернулся домой?
— За государственный счет, пять дней ехал —• но приятная была поездка, ни забот, ни хлопот... Навечно у меня останутся в памяти эти дни; ешь и не спрашиваешь, откуда что взялось; спишь, и никто тебя не гонит за порог. Как у Христа за пазухой... А потом я еще целый год пробыл в Любляне.
— Почему же тебя не доставили домой?
— Потеряли в дороге, как пустой мешок... Вот тогда-то, братец ты мой, и началась жизнь... Подумай, я яблоки воровал за рекой — это большое искусство, и для него нужно больше терпения и умения, чем, скажем, для того, чтобы учительствовать. А потом нанялся к адвокату.
— Что ж ты у него не остался?
— Когда он мне в первый раз выдал жалованье, я на радостях так напился, что два дня не ходил в контору... а потом уже не решался туда показываться... Это была последняя нить, я ее порвал, и тогда рухнуло все... И теперь я совершенно свободен.
— Не сладкая у тебя жизнь,— заметил учитель.
— Не сладкая, но такой она и должна быть, я бы удивился, если бы она вдруг стала другой. Никогда я еще не видел, чтобы бурьян давал благородные плоды; он только для того и растет, чтобы его ослы щипали.
Учитель заказал вина, хозяин принес Лойзе копченого мяса и белого хлеба. Когда Лойзе увидел красное, вкусно пахнущее мясо, глаза его засверкали; он ел молча и быстро, придерживая левой рукой тарелку, словно опасаясь, что ее отберут.
— А как сейчас в местечке? Чем вы там занимаетесь?— спросил он, вытирая губы.
Кривец принял чрезвычайно серьезный вид и поправил очки.
— Я, дружище, серьезно взялся за работу, как намеревался еще в гимназии.
— Значит, все еще думаешь спасать свой народ? — усмехнулся Лойзе.
— Народ нет, а хотя бы маленькую его частицу — это ведь тоже что-то... И ты даже не представляешь себе, каковы наши люди. Если ты видел их пьяными в кабаке, они вызывали у тебя отвращение — полунищие и нищие, которые пьют, сквернословят и подыхают, как скотина; те, что получше, бегут в Америку, в Германию, в Боснию, а нищие пьянчуги, слишком беспечные и ленивые, чтобы выкарабкаться, остаются дома... Такой народ ты, наверно, видел и соответственно о нем судил. А я его узнал по-настоящему, и лучше его на свете нет. Теперь у нас в местечке есть читальное общество.
— Так оно и раньше было.
— Да, для господ, а если от человека пахло хлевом, он не смел туда войти. А теперь мы там сами хозяева — крестьянские парни и рабочие; завели хорошую библиотеку, читаем газеты, поем и, случается, кутим; но это уже совсем другой кутеж, потому что люди стали другими. Подумай, у некоторых даже лицо преобразилось с тех пор, как они пришли в общество!
— Таким образом ты и собираешься их спасти? — спросил Лойзе.
— А чем он плох? Бедность у нас великая, но образованный человек сумеет из нее выбраться, а нищие духом нищи вдвойне — забьются в нору и ждут конца... Но это только начало. Надо пробудить людей; когда они откроют глаза и осмотрятся, они уже сами себе помогут. Привыкнут быть вместе, увидят, что в одиночку ничего не сделаешь, что нужно опираться друг на друга... Тут нам еще раньше подали пример кожевники-социалисты, которые объединились и перестали быть рабами своих хозяев. Посмотри на них в воскресенье, и только по рукам да черным ногтям узнаешь, что это рабочие. До последнего времени ребята их ненавидели, считали, что они слишком по-господски держатся, а теперь уже не чураются их...
— Трогательная идиллия! — заметил Лойзе.
— Еще нет, но я бы хотел, чтоб она наступила.
— Если ты считаешь, будто твоя деятельность что-то особенное, ошибаешься. Что в твоих планах нового? Старые фразы, и ничего больше.
— Конечно, старые фразы,— ответил спокойно учитель.— Разве я сказал, что придумал что-то новое? Или что хочу заниматься какими-то экспериментами? Я хочу работать по-старому, по шаблону, и этих старых фраз, о которых я знаю, что они старые, ничуть не стыжусь. Если бы каждый делал все по-новому, что бы получилось? По прямой, знакомой дороге мы, по-моему, пойдем дальше. Главное, чтобы человек серьезно относился к делу и честно мыслил.
— Зря стараешься! — ответил Лойзе.— Ты такой же фантазер, каким был в Любляне, когда тебе самому есть было нечего, а ты учился, чтобы помогать другим. И забывал, что сам нищий. Да ни к чему это ученье, помочь тут невозможно... Я рассказал тебе, как я жил. Ну, так что же ты думаешь, не было у меня никогда ни сил, ни энергии, ни желания жить и помогать себе и другим? Всего этого хватало, и я заставлял себя бороться. А что в результате? Мозоли на ногах и больной желудок... Ничем тут не поможешь, все осуждено на погибель!
Учитель посмотрел на него с недоумением и досадой.
— Ты повсюду видишь себя, приятель. Это ты осужден на погибель!
Лойзе ответил спокойно, будто слова учителя не содержали ничего обидного:
— Конечно, вижу себя! А разве кто-нибудь видит другое? Я родился на окраине, на улице бедняков, и с самого рождения носил на лбу клеймо, клеймо бедняка, обреченного на погибель. Потому-то и были напрасны все мои упования — прикоснись я к золоту, оно превратилось бы в уголь, как в сказке...
— Фаталист! Я не верю, что ты боролся. Если ты знаешь, что обречен, то у тебя не может быть ни воли, ни сил — и вообще смешно бороться, сознавая, что ты обречен.
— Я не фаталист, тут другое дело. Может быть, совершенно случайно, но мне довелось узнать свою судьбу... а сколько людей не знает ее, не знает, что они осуждены: носят на лбу клеймо, полученное при рождении, и надеются, и истязают себя до конца жизни. Десять раь падают под тяжестью своего креста, но опять подымаются и, спотыкаясь, тащатся дальше. А я понял, что нет смысла подыматься, лучше остаться лежать, где упал.
— Раз ты считаешь, что так лучше, отговаривать не буду. По мне, лучше трудиться; если жизнь разочарует меня сегодня, то, может быть, обрадует завтра... Если ты думаешь, что твой труд напрасен, работать, конечно, глупо.
Разговор тяготил учителя; он окликнул дочь хозяина, которая в этот момент проносила по комнате стаканы.
— Мадемуазель Анна, что же вы нас покинули? Посидите с нами немножко!
— Вы меня не узнаете? — усмехнулся Лойзе.
Она внимательно всмотрелась в его лицо, покраснела, и глаза ее изумленно раскрылись. Лойзе встал и протянул ей Руку.
— Вы, конечно, никак не думали, что мы встретимся, сколько времени прошло...
Мысли их встретились, что-то хорошее засияло из прошлого. Она, полуребенок, и он, гимназист, сидели тогда в комнате одни, на улице светило солнце. Он склонился к ней, бормоча невнятные слова, и горячие губы коснулись губ, оба трепетали, красные от смущения, робкие, точно грешники. Они сидели, держась за руки, молча, и не решались поглядеть друг другу в глаза... Это мгновение осветило жизнь, как луч солнца, когда он на миг прорвется сквозь тучи; осветило и исчезло.
Теперь он стоял пред ней исхудалый, больной, оборванный; лицо его изменилось, обросло бородой, щеки ввалились, некрасивые складки залегли в углах рта... Мысли их встретились, у Анны защемило сердце от жалости, а с Лойзе мгновенно сошел хмель.
— Где вы пропадали так долго?
— Бродил по свету; сейчас возвращаюсь домой; может быть, увидимся еще когда-нибудь.
— Вы разве знакомы? — спросил учитель; на лице его выступил румянец.
— Знакомы с давних времен,— ответил Лойзе.— Тогда мадемуазель была еще девочкой, и господа из местечка не захаживали сюда.
Пили долго, но разговор не очень клеился. Небо совсем расчистилось, солнце давно зашло, долина погрузилась в глубокую тень.
Лойзе стало жарко, вино, к которому он не привык, одурманило его; встав из-за стола, он чуть не упал. Анна подала ему на прощанье руку, но боялась его и была рада, что он уходит. У него же сердце размякло от вина и воспоминаний. Лицо еще больше осунулось, веки покраснели, напоследок хотелось сказать что-нибудь хорошее и ласковое, но язык отяжелел и заплетался.
— Иду умирать, Анна! — сказал он, держа ее за руку; хотел бесшабашно усмехнуться, но усмешка получилась бессмысленной и неприятной.— Умирать иду, Анна... и когда...
Мысли спутались, учитель, проходя мимо, задел его, и Лойзе покачнулся.
Они пошли вместе, до местечка было почти два часа ходьбы, шагали они быстро. Дорога уже высохла; на небе зажигались звезды, но луна еще не взошла, и было темно.
Лицо Лойзе горело, а по телу пробегал холод, ветер забирался под тощий пиджак. Сначала он ступал тяжело и чувствовал себя скверно, но потом постепенно протрезвился, и е-му захотелось веселого разговора.
— Все осуждены, все, приятель! Но спорь! Я побродил по свету и повидал наших людей: все рабы, все бедняки с окраины! Посмотри на них. Тысяча лет рабства! Тысяча лет страшного труда, и ничего не достигнуто...
Учитель не отвечал, Лойзе оскорбился и умолк.
Звезды разгорались все ярче, на востоке белело, вставала луна, и снег, устилавший долину, заблестел серебром. Ночь была прекрасна, и сердце Лойзе оттаяло. Он затянул было удалую песню, но голос прозвучал так хрипло и грубо среди тишины, что он сам испугался. Товарищи молча шли рядом.
— Когда вы с Анной познакомились? — спросил учитель, когда уже подошли к местечку.
— Эх, когда! Не ревнуй, не видишь разве, какой я? К мертвецу ревнуешь, дурень!
Они поднялись на гребень невысокого холма и подошли к верхней улице. Во всех домах там уже было темно, тогда как в местечке еще горели огни.
Учитель указал на один из последних домов местечка, стоявший выше других.
— Смотри, я живу вон там, где свет переходит из одного окна в другое; это хозяйка ходит с лампой по комнатам; теперь она у меня. Наверное, стол накрывает к ужину,— знает, что я приду.
У Лойзе что-то дрогнуло внутри — уютные комнаты, приветливая хозяйка, горячий ужин на столе, накрытом белой скатертью,— мир в сердце и вокруг.
— Чем ты думаешь заняться теперь, останешься здесь?
— Сам не знаю. Я же сказал, что пришел только затем, чтобы умереть, может, так оно и будет.
Они попрощались, и Лойзе медленно побрел к верхней улице. Как только он остался один, исчезли последние следы наигранной бесшабашности, он вспомнил, что дом близко, и его охватил страх. Он остановился посреди улицы; внизу виднелось местечко, доносились еще шаги товарища, торопливо спускавшегося под гору. Захотелось уйти куда глаза глядят, без цели, в ночь. Без цели. Как он возвращался домой? Просто взял да и отправился, будто его кто за руку потянул. Но теперь, когда дом был совсем близко, он увидел перед собой все свое прошлое, увидел самого себя таким, каким был на самом деле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Лойзе Михов шел из Любляны. Руки он глубоко засунул в карманы брюк, воротник короткого пиджака натянул до ушей, пряча в нем щетинистый подбородок. Вообще же погода не очень его интересовала; он тихонько насвистывал и не считал нужным огибать лужи, преграждавшие дорогу; на левую пятку он старался не ступать, вероятно, в подметке торчал гвоздь.
Мимо проехала телега, обдав его грязью.
— Каналья, уж если подвезти не хочешь, так хоть оставь в покое,— крикнул он вдогонку.
Порой он озирался вокруг, припоминая школьные времена, когда он ходил этой дорогой, с большими надеждами и большим горем в сердце. Воспоминания были не очень печальны, и он улыбался. Вспомнилось, как однажды он шел с матерью в Любляну и всю дорогу грезил о чудесном будущем, которое тогда казалось совсем близким,— богатство, барская карета, четверка лошадей, прекрасная жизнь, словно круглый год сочельник... Вспомнил, и стало еще веселее, так что он тряхнул головой и тихо засмеялся...
Навстречу попались два жандарма в длинных шинелях, с винтовками за плечами. Они шли, печатая шаг, прямо на него, и ему пришлось посторониться. Жандармы оглядели его подозрительно, и он, не оборачиваясь, понял по звуку их шагов, что они смотря г ему вслед. Он усмехнулся и подумал:
«Если я сейчас оглянусь, они подойдут ко мне и спросят строго: «Ты кто?» И я им отвечу — хотя что я им, собственно, отвечу? Лойзе Михов! Слава богу, имя у меня еще осталось! Имени человек никогда не теряет — как бы он ни был беден, имя все же у него остается. Так уж на свете справедливо и хорошо устроено».
Немного прояснилось, солнечные блики заиграли в лужах, заблестели на лугах, покрытых тающим снегом. Лойзе зажмурился, яркий снег ободрил его, и он опустил воротник, хотя было холодно, солнечные лучи грели не больше, чем в январе. На западе небо уже расчистилось, светлая синева простиралась все дальше, подымалась все выше, и облака медленно уплывали за горы на юге и востоке. Солнце висело совсем низко над холмами, такое холодное и бледное, что можно было смотреть на него не жмурясь. Лойзе смотрел и улыбался, как ребенок.
«Ишь ты, еще ни разу я тебя таким не видел; но сегодня ты разделось передо мной, ты, величественное, как вельможа, и я на тебя гляжу, стыдись!»
Он рассмеялся, засвистел веселый марш и зашагал в такт ему по дороге, которая начала подсыхать, как только дождь перестал и солнце глянуло на нее заспанным, еще по-зимнему усталым взглядом.
Равнина сузилась, справа холмы подступили ближе и перекрыли долину длинными тенями. Лойзе увидел вдали одиноко стоящую корчму и с удовольствием вспомнил приветливого и гостеприимного хозяина; он ускорил шаги, подойдя к корчме, направился прямо к двери. Хозяин, встретивший его в сенях, обрадовался:
— Где это я тебя видел, а ну, постой... А, ты тот гимназист, знаю. Заходи, заходи!
Он подтолкнул Лойзе к дверям, и тот увидел за столом компанию — двоих молодых господ и красивую хозяйскую дочь, которая взглянула на него большими глазами,— глаза эти остались прежними, и веселость Лойзе сразу исчезла, сердце сжалось, и он почувствовал себя робким и нескладным.
— Это гимназист, Анчка, принеси ему вина и хлеба! Господин с маленькой бородкой в очках оглянулся на
него и всматривался довольно долго.
— Вы не Михов?
— Конечно, Михов, Лойзе Михов!
— О, вот как, тогда подсаживайся к нам — я Кривец, Йоже Кривец...
Он протянул руку, но Лойзе глядел на него с удивлением.
— Я не знаю никакого Кривца...
Но вдруг он захохотал и повернулся на каблуке.
— А, Кривчек, Кривчек... Что это с тобой? Почему ты в очках? И бородой Кривчек обзавелся!.. Что ты тут делаешь?
— Как что делаю? — ответил Кривец спокойно и холодно, окинув долгим взглядом неряшливую, заплатанную одежду Лойзе.— Учительствую у вас, вот уже два года.
Лойзе подсел к столу; другой господин, худой и как будто долго голодавший, оказался мелким акцизным чиновником из местечка. С длинного лица смотрели большие, но пустые, невыразительные глаза.
— Ну, а как ты, Лойзе? Что ты делаешь?
— Ничего не делаю. Долго упирался, старался, да ничего не получилось; выходит, старайся не старайся — один черт, так чего ради мучиться напрасно?
— Вот как! — небрежно отозвался учитель и еще раз внимательно, с любопытством вгляделся в лицо Лойзе. А лицо это совсем не соответствовало беззаботному тону; когда Лойзе смеялся, оно становилось похожим на оскаленный череп; от щек осталась одна обвисшая кожа, нос заострился и блестел, как у мертвеца, глаза глубоко ввалились; редкая щетина па верхней губе и подбородке придавала ему даже что-то отталкивающее, делавшее его похожим на лицо пьяницы. Руки Лойзе лежали на столе — костлявые, с морщинистой кожей. Здороваясь с ним, учитель почувствовал в своей руке потную и скользкую ладонь.
— Куда ты сейчас направляешься?
— Домой; иду проведать мать, если она еще жива. Не видел ее пять лет, она думает, что я вернусь в карете четверней...
Он осушил стакан, на щеках выступил румянец, неестественным блеском загорелись глаза.
— Помнишь, Кривчек, наши люблинские времена? Помнишь, как мы кутили?.. Эх, Кривчек, спой-ка разок своим нежным голоском, хочу еще раз услышать, прежде чем помру!
— Где они теперь, люблянские кабаки! — серьезно ответил учитель.— Другие у нас нынче заботы, дорогой мой!
Лойзе повеселел, ему захотелось смеяться и петь.
— А когда ты исчез из Любляны? — спросил учитель.
— Не помню, удрал как-то, когда нечем стало платить ни за жилье, ни за обед... А знаешь, почему я ушел из театра? Потому что у меня на сцене в животе бурчало.
Учитель невольно тряхнул головой, акцизный чиновник усмехнулся.
— Представь, я до самой Вены добрался и хотел поступить— куда бы ты думал? Прямо в академию! Я ведь хорошо рисовал.
— Черт побери, так почему же не поступил?
— А как? Я такой ободранный был, что даже войти туда не осмелился... А потом разгребал снег, зарабатывал по гульдену в день, но это было всего три дня, больше не вышло...
— Почему?
— Потому, что снег перестал идти.
— А как ты вернулся домой?
— За государственный счет, пять дней ехал —• но приятная была поездка, ни забот, ни хлопот... Навечно у меня останутся в памяти эти дни; ешь и не спрашиваешь, откуда что взялось; спишь, и никто тебя не гонит за порог. Как у Христа за пазухой... А потом я еще целый год пробыл в Любляне.
— Почему же тебя не доставили домой?
— Потеряли в дороге, как пустой мешок... Вот тогда-то, братец ты мой, и началась жизнь... Подумай, я яблоки воровал за рекой — это большое искусство, и для него нужно больше терпения и умения, чем, скажем, для того, чтобы учительствовать. А потом нанялся к адвокату.
— Что ж ты у него не остался?
— Когда он мне в первый раз выдал жалованье, я на радостях так напился, что два дня не ходил в контору... а потом уже не решался туда показываться... Это была последняя нить, я ее порвал, и тогда рухнуло все... И теперь я совершенно свободен.
— Не сладкая у тебя жизнь,— заметил учитель.
— Не сладкая, но такой она и должна быть, я бы удивился, если бы она вдруг стала другой. Никогда я еще не видел, чтобы бурьян давал благородные плоды; он только для того и растет, чтобы его ослы щипали.
Учитель заказал вина, хозяин принес Лойзе копченого мяса и белого хлеба. Когда Лойзе увидел красное, вкусно пахнущее мясо, глаза его засверкали; он ел молча и быстро, придерживая левой рукой тарелку, словно опасаясь, что ее отберут.
— А как сейчас в местечке? Чем вы там занимаетесь?— спросил он, вытирая губы.
Кривец принял чрезвычайно серьезный вид и поправил очки.
— Я, дружище, серьезно взялся за работу, как намеревался еще в гимназии.
— Значит, все еще думаешь спасать свой народ? — усмехнулся Лойзе.
— Народ нет, а хотя бы маленькую его частицу — это ведь тоже что-то... И ты даже не представляешь себе, каковы наши люди. Если ты видел их пьяными в кабаке, они вызывали у тебя отвращение — полунищие и нищие, которые пьют, сквернословят и подыхают, как скотина; те, что получше, бегут в Америку, в Германию, в Боснию, а нищие пьянчуги, слишком беспечные и ленивые, чтобы выкарабкаться, остаются дома... Такой народ ты, наверно, видел и соответственно о нем судил. А я его узнал по-настоящему, и лучше его на свете нет. Теперь у нас в местечке есть читальное общество.
— Так оно и раньше было.
— Да, для господ, а если от человека пахло хлевом, он не смел туда войти. А теперь мы там сами хозяева — крестьянские парни и рабочие; завели хорошую библиотеку, читаем газеты, поем и, случается, кутим; но это уже совсем другой кутеж, потому что люди стали другими. Подумай, у некоторых даже лицо преобразилось с тех пор, как они пришли в общество!
— Таким образом ты и собираешься их спасти? — спросил Лойзе.
— А чем он плох? Бедность у нас великая, но образованный человек сумеет из нее выбраться, а нищие духом нищи вдвойне — забьются в нору и ждут конца... Но это только начало. Надо пробудить людей; когда они откроют глаза и осмотрятся, они уже сами себе помогут. Привыкнут быть вместе, увидят, что в одиночку ничего не сделаешь, что нужно опираться друг на друга... Тут нам еще раньше подали пример кожевники-социалисты, которые объединились и перестали быть рабами своих хозяев. Посмотри на них в воскресенье, и только по рукам да черным ногтям узнаешь, что это рабочие. До последнего времени ребята их ненавидели, считали, что они слишком по-господски держатся, а теперь уже не чураются их...
— Трогательная идиллия! — заметил Лойзе.
— Еще нет, но я бы хотел, чтоб она наступила.
— Если ты считаешь, будто твоя деятельность что-то особенное, ошибаешься. Что в твоих планах нового? Старые фразы, и ничего больше.
— Конечно, старые фразы,— ответил спокойно учитель.— Разве я сказал, что придумал что-то новое? Или что хочу заниматься какими-то экспериментами? Я хочу работать по-старому, по шаблону, и этих старых фраз, о которых я знаю, что они старые, ничуть не стыжусь. Если бы каждый делал все по-новому, что бы получилось? По прямой, знакомой дороге мы, по-моему, пойдем дальше. Главное, чтобы человек серьезно относился к делу и честно мыслил.
— Зря стараешься! — ответил Лойзе.— Ты такой же фантазер, каким был в Любляне, когда тебе самому есть было нечего, а ты учился, чтобы помогать другим. И забывал, что сам нищий. Да ни к чему это ученье, помочь тут невозможно... Я рассказал тебе, как я жил. Ну, так что же ты думаешь, не было у меня никогда ни сил, ни энергии, ни желания жить и помогать себе и другим? Всего этого хватало, и я заставлял себя бороться. А что в результате? Мозоли на ногах и больной желудок... Ничем тут не поможешь, все осуждено на погибель!
Учитель посмотрел на него с недоумением и досадой.
— Ты повсюду видишь себя, приятель. Это ты осужден на погибель!
Лойзе ответил спокойно, будто слова учителя не содержали ничего обидного:
— Конечно, вижу себя! А разве кто-нибудь видит другое? Я родился на окраине, на улице бедняков, и с самого рождения носил на лбу клеймо, клеймо бедняка, обреченного на погибель. Потому-то и были напрасны все мои упования — прикоснись я к золоту, оно превратилось бы в уголь, как в сказке...
— Фаталист! Я не верю, что ты боролся. Если ты знаешь, что обречен, то у тебя не может быть ни воли, ни сил — и вообще смешно бороться, сознавая, что ты обречен.
— Я не фаталист, тут другое дело. Может быть, совершенно случайно, но мне довелось узнать свою судьбу... а сколько людей не знает ее, не знает, что они осуждены: носят на лбу клеймо, полученное при рождении, и надеются, и истязают себя до конца жизни. Десять раь падают под тяжестью своего креста, но опять подымаются и, спотыкаясь, тащатся дальше. А я понял, что нет смысла подыматься, лучше остаться лежать, где упал.
— Раз ты считаешь, что так лучше, отговаривать не буду. По мне, лучше трудиться; если жизнь разочарует меня сегодня, то, может быть, обрадует завтра... Если ты думаешь, что твой труд напрасен, работать, конечно, глупо.
Разговор тяготил учителя; он окликнул дочь хозяина, которая в этот момент проносила по комнате стаканы.
— Мадемуазель Анна, что же вы нас покинули? Посидите с нами немножко!
— Вы меня не узнаете? — усмехнулся Лойзе.
Она внимательно всмотрелась в его лицо, покраснела, и глаза ее изумленно раскрылись. Лойзе встал и протянул ей Руку.
— Вы, конечно, никак не думали, что мы встретимся, сколько времени прошло...
Мысли их встретились, что-то хорошее засияло из прошлого. Она, полуребенок, и он, гимназист, сидели тогда в комнате одни, на улице светило солнце. Он склонился к ней, бормоча невнятные слова, и горячие губы коснулись губ, оба трепетали, красные от смущения, робкие, точно грешники. Они сидели, держась за руки, молча, и не решались поглядеть друг другу в глаза... Это мгновение осветило жизнь, как луч солнца, когда он на миг прорвется сквозь тучи; осветило и исчезло.
Теперь он стоял пред ней исхудалый, больной, оборванный; лицо его изменилось, обросло бородой, щеки ввалились, некрасивые складки залегли в углах рта... Мысли их встретились, у Анны защемило сердце от жалости, а с Лойзе мгновенно сошел хмель.
— Где вы пропадали так долго?
— Бродил по свету; сейчас возвращаюсь домой; может быть, увидимся еще когда-нибудь.
— Вы разве знакомы? — спросил учитель; на лице его выступил румянец.
— Знакомы с давних времен,— ответил Лойзе.— Тогда мадемуазель была еще девочкой, и господа из местечка не захаживали сюда.
Пили долго, но разговор не очень клеился. Небо совсем расчистилось, солнце давно зашло, долина погрузилась в глубокую тень.
Лойзе стало жарко, вино, к которому он не привык, одурманило его; встав из-за стола, он чуть не упал. Анна подала ему на прощанье руку, но боялась его и была рада, что он уходит. У него же сердце размякло от вина и воспоминаний. Лицо еще больше осунулось, веки покраснели, напоследок хотелось сказать что-нибудь хорошее и ласковое, но язык отяжелел и заплетался.
— Иду умирать, Анна! — сказал он, держа ее за руку; хотел бесшабашно усмехнуться, но усмешка получилась бессмысленной и неприятной.— Умирать иду, Анна... и когда...
Мысли спутались, учитель, проходя мимо, задел его, и Лойзе покачнулся.
Они пошли вместе, до местечка было почти два часа ходьбы, шагали они быстро. Дорога уже высохла; на небе зажигались звезды, но луна еще не взошла, и было темно.
Лицо Лойзе горело, а по телу пробегал холод, ветер забирался под тощий пиджак. Сначала он ступал тяжело и чувствовал себя скверно, но потом постепенно протрезвился, и е-му захотелось веселого разговора.
— Все осуждены, все, приятель! Но спорь! Я побродил по свету и повидал наших людей: все рабы, все бедняки с окраины! Посмотри на них. Тысяча лет рабства! Тысяча лет страшного труда, и ничего не достигнуто...
Учитель не отвечал, Лойзе оскорбился и умолк.
Звезды разгорались все ярче, на востоке белело, вставала луна, и снег, устилавший долину, заблестел серебром. Ночь была прекрасна, и сердце Лойзе оттаяло. Он затянул было удалую песню, но голос прозвучал так хрипло и грубо среди тишины, что он сам испугался. Товарищи молча шли рядом.
— Когда вы с Анной познакомились? — спросил учитель, когда уже подошли к местечку.
— Эх, когда! Не ревнуй, не видишь разве, какой я? К мертвецу ревнуешь, дурень!
Они поднялись на гребень невысокого холма и подошли к верхней улице. Во всех домах там уже было темно, тогда как в местечке еще горели огни.
Учитель указал на один из последних домов местечка, стоявший выше других.
— Смотри, я живу вон там, где свет переходит из одного окна в другое; это хозяйка ходит с лампой по комнатам; теперь она у меня. Наверное, стол накрывает к ужину,— знает, что я приду.
У Лойзе что-то дрогнуло внутри — уютные комнаты, приветливая хозяйка, горячий ужин на столе, накрытом белой скатертью,— мир в сердце и вокруг.
— Чем ты думаешь заняться теперь, останешься здесь?
— Сам не знаю. Я же сказал, что пришел только затем, чтобы умереть, может, так оно и будет.
Они попрощались, и Лойзе медленно побрел к верхней улице. Как только он остался один, исчезли последние следы наигранной бесшабашности, он вспомнил, что дом близко, и его охватил страх. Он остановился посреди улицы; внизу виднелось местечко, доносились еще шаги товарища, торопливо спускавшегося под гору. Захотелось уйти куда глаза глядят, без цели, в ночь. Без цели. Как он возвращался домой? Просто взял да и отправился, будто его кто за руку потянул. Но теперь, когда дом был совсем близко, он увидел перед собой все свое прошлое, увидел самого себя таким, каким был на самом деле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19