Башлык1 говорит, пусть сейчас же является!» А ШплГшру и надо широко раскрывать рот: «Эй, парень, Карабала, наглядишься еще на свою Кызынак, выходи!»
Люди собрались — почти половина деревни. Даже бабушка Тутаан доковыляла со своим костылем.
— Что за парень такой? Разве в наше время ячмень воруют?
— Если ему надо, я два мешка даром отдам.
— О-о, калак! Не к добру это, не к добру. Накличет он на нас опять те голодные годы и войну. Не иначе,— причитает старая Тутаан.
Ох, стыдно-то как, стыдно! Что делать?! Куда скрыться от людей? Провалиться бы на этом месте! И в то же мгновение Сабу... просыпается.
Перед ним пестрый, с красным отливом ковер во всю стену. Как хорошо-то! Он же дома, в своей городской квартире. И правда, как хорошо! А деревня отсюда далеко-далеко. А Сабу и не Сабу вовсе, а Сабу Иванович. И чего только не приснится человеку. Воровал ячмень! Даже во сне у него не могло быть такого желания... Сабу Иванович не то что талкан, он уже год как белый хлеб опасается брать в рот. «Воздерживайтесь от мучного — полнеете»,— заявили доктора. А Чылбыр... давно умер, он попал под трактор. А Орой, писали, кажется, в тюрьме...
Сабу Иванович приподнимается на постели, дотягивается до полотенца, вытирает пот со лба. Ишь, ячмень... Да хоть мешками бы раздавали его на улице, Сабу Иванович и внимания не обратит. А от того амбара, наверное, и следа не осталось.
Жена Сабу Ивановича спит рядом, на другой кровати, свесив белые руки. В волосах бигуди. А только что, во сне, она была повязана платком... Сынишка хныкал, просил, чтобы бабушка сделала талкан со сме-
Башлык — председатель.
таной. Да он увидит талкан и в рот его н^Ч^зьмот* «Мука?» — спросит. И приснится же такое...
Светает. Улица за окном начинает наполняться гулом и грохотом, словно осенью ток в деревне. Шины шуршат и шуршат по асфальту, будто кто-то подливает масло в огонь очага на свадьбе. Иногда стекла звонят по-комариному — проехал мимо ЯЗ или МАЗ. Прос1у-чал по рельсам трамвай. Молочный завод напротив — там все гудит и гудит, дребезжит и дребезжит. И это дребезжание ни на минуту не прекращается — на машины грузят бутылки с молоком и кефиром.
Сабу Иванович ложится снова, но сон уже не идет к нему.
Эх, деревня... Подумать, как до нее далеко!
— Ой-уй, Алтыш! Теленок сосет свою мать, теленок сосет! Прогони теленка! — раздается женский крик, такой резкий и громкий, что, кажется, вокруг вздрагивают тайга и скалы.
— Чылбы-ы-ы-ыр, ой-ий, Чылбы-ыр! Люди, кто видит Чылбыра? Чылбыр, бегом домой! — разносится по всей деревне.
А как только кончат доить коров, деревня сразу наполняется стуком: все толкут талкан. «Тунг-танг, тунг-танг, тунг-танг»,— перекликаются деревянные ступы. В этой перекличке слышны и другие звуки: «тирс-тырс, тирс-тырс» — выбивает на улице хлыстом какая-нибудь старуха свою шубу; «вжик-вжик-вжик» — выскребают где-то тупым ножом казан из-под молока...
Сабу Иванович закрывает глаза и видит перед собой черную точку-родинку на белом подножии горы Кедё-гор. Эта родинка и есть его деревня. Вот точка начинает расти, и Сабу Иванович уже различает покрытую корой лиственницы избушку с неровными углами, щелястыми жердяными стенами, с пристроенным прямо к сеням, чтобы выгадать стену, сараем для коровы. Под окнами высится конус аила. Вот на его-то месте Сабу Иванович и перекатывался во сне с бока на бок по народному обычаю. И правда, однако, углубление под аилом до сих пор не заровнялось. Аил был построен лет за шесть до рождения Сабу. Он так и простоял на одном месте, пока Сабу служил в армии. Некому было переносить его отец не вернулся с фронта, а братьев у Сабу не было. Земляной пол выбился до того, что когда входил незнакомый человек, то, перешагнув порог, оступался и едва не падал. Старик Калтар прямо говорил: «Э-э, внук ты мне, и в мыслях я всегда держу, что надо к вам зайти, да боюсь ваш порог переступить...»
Этот сон все равно когда-нибудь должен был ему присниться. Многие годы желанной мечтой Сабу было достать ячмень, ячмень, из которого толкут талкан,— единственную в те далекие годы пищу, с которой ты сьп, а без кошрой голоден. Что бы он не сделал тогда ради ячмени, чк> бы не испытал ради одной только чашки зерпаР!
Сабу вечно ходил с грязными, заскорузлыми руками, на которых растрескались ногти. Разве могла быть его кожа белой, если каждый день он проводил в поле: то колоски собирал, то капканы ставил на сусликов и кротов, чтобы досыта наесться их мясом? Чистым был разве чю указательный палец правой руки: им он размешивал талкан в чае или молоке, им же запихивал талкан в рот. «Ух, вы, неряхи,— брюзжал учитель,— воды, что ли, нет умыться?»
Большой палец на левой руке Сабу Ивановича без ногтя и не сгибается. Один раз, когда он толок талкан, от неловкого удара пестом несколько зерен вылетело из ступы и рассыпалось по земле. «Такой большой, а до сих пор не умеет толочь!» — прикрикнула мать. Сабу рассердился, поднял пест высоко над собой и хотел ударить изо всей силы, чтобы еще больше рассыпалось зерен. Опустил пест с маху... а что было дальше, не помнит. Пришел в себя: палец весь в крови, а ноготь уже посинел.
Ступа была надтреснута. Когда в ней толкли, нужно было закрывать край тряпкой, чтоб ячмень не просыпался, И пест для Сабу был слишком тяжел, не хватало у него силенок взмахнуть им больше пяти раз — подводило, как говорится, живот. Он всегда выпрашивал другой пест — у Кошмока, соседа. И ростом Сабу тоже был маловат — приходилось становиться на чурбан, и уж тогда — «куп и куп, тунг и танг».
А мать смотрит: «Бата-а, вот радость-то, вот радость. Оказывается, вырос мальчик. Раз хватает силы толочь талкан, значит, стал мужчиной...»
Толочь талкан — радость, а вот доставать ячмень... Только покажутся там-сям на снегу черные проталины, все село с мешочками, с ведрами выходит на поля собирать прошлогодние колоски. Стоя на коленях, люди беспрестанно, как в молитве, нагибаются к земле. От сырой студеной земли трескается кожи руках, деревенеют пальцы. Талкан из ячменя, добытого с таким трудом, серого цвета, приторный на вкус.
Вспоминается Сабу Ивановичу, как однажды из-за талкана он чуть не отправился к праотцам. Вдносм с Чылбыром они пошли верст за двадцать в село, сдан» сусличьи шкурки. День оказался выходной, приемщика не было, и им, так ничего и не евшим целый день, пришлось вернуться. Усталые, голодные, они по пути зашли к чабану, старому Темичи. Жена Темичи не знала, что такое скупость: тут же налила им чаю в пиалы, подала талкан. И Сабу, чуть не падающий от усталости и голода, проглотил большую щепотку сухого, как мука, талкана, проглотил и задохнулся. Он протянул свою пиалу старушке, чтобы она побыстрей налила ему чаю, запить талкан. А та как раз принялась вытирать поварешку. Сабу, уже задыхаясь, хотел выхватить пиалу с чаем у Чылбыра, но Чылбыр, ничего не поняв, отодвинулся и отвернулся от него. У Сабу полезли глаза на лоб, ему ничего не оставалось, как вырвать пиалу из рук самого хозяина, старика Темичи... Старик Темичи — почтенный человек, имя его нельзя произносить вслух, дорогу, по которой он идет или едет, переходить нельзя. Но тут и он не рассердился, наоборот, похвалил: «Э-э, парень, настоящий мужчина и должен быть таким».
Осенью в школе почти не оставалось учеников — в полях много колосков, за день можно набрать сумку, а то и полное ведро. Но по полям ездит караульщик: как накроет, полоснет бичом и отберет твои колоски вместе с сумкой. Караульщиком обычно был все тот же Орой, который после стал кладовщиком. Ездил он на вороном скакуне, носил надетый на запястье шестиметровый бич, сплетенный из ремешков. На кончике бича привязана прядь конского волоса, чтобы громче хлопал при ударе. Если обернется тот бич вокруг твоей груди, так полдня потом валяешься без памяти. Удара этого не выдерживали не то что мальчишки, даже толстокожие коровы. Сколько он, Орой, погубил, изувечил коров, что забредали на поле! Особенно, если корова та принадлежала какой-нибудь старушке или вдове, которые не умели защитить себя, не могли перечить Орою. Заарканит он корову, прикрутит за рога намертво к столбу, и начинает: хлесть, хлесть, хлесть... У коровы, бедной, белки закатятся, мычать не может — стонет только жалобно, изо рта пена течет. А Орою хоть бы что. Загонит пойманную корову в пустой пригон и держит, пока не объявится хозяйка. Тут уж Орой даст языку волю, накричит, кулаком перед носом женщины машет. И еще штраф возьмет. Что, спрашивается, остается после этого от коровы? Хорошо, если только выкидыш будет, а то поболеет, поболеет и сдохнет. Или молоко перестанет давать. Сколько их в деревне, коров со сломанными рогами...
Однажды Сабу набрал полную сумку колосьев. Идем* прямо и видит, что наперерез мчится на своем вороном Орой, страшно кричит и хлопает бичом. Сабу от страха сначала остановился, ногами шевельнуть не может. Куда бежать?.. На гору?.. К речке?.. И тут он заметил невдалеке ограду поскотины. Если успеть добежать и перепрыгнуть, Орой на коне остановится перед оградой и поскачет к воротам, до которых от этого места довольно далеко. Сабу успеет тогда добежать до деревни, а там ищи-свищи его... Будь что будет! Сабу, зажмурив глаза, рванул со всех ног к поскотине.
— Стой, стой, чертово семя! Убью!
Скорей!.. Еще немножко, еще... Сабу добежал до поскотины, схватился за жердь, и тут его настиг удар бича.
...Сеял мелкий дождь, Сабу весь дрожал от озноба. Сумки с колосьями, сумки, которую ему сшила бабушка из своей старой юбки, возле него не было. Сабу поднялся, заплакал и побрел домой. Откуда-то появился Чылбыр. Он молча шел рядом. Молча отсыпал ему в шапку половину своих колосков.
Чылбыр... Они были такими неразлучными друзьями. Отец Чылбыра тоже не вернулся с фронта. Сабу как-то сумел выучиться, а Чылбыр так и не смог окончить третий класс — надо было прокормить не только себя, а еще четырех младших братишек... Когда Сабу учился в областном городе, Чылбыр иногда посылал ему деньги. Но с годами их близость стала теряться.
Как-то до Сабу дошел слух, что Чылбыр ночью на пахоте свалился от усталости, уснул, и его, сонного, зацепил трактор. Чылбыр долго лежал в больнице, а Сабу так и не собрался написать ему письмо. Мать потом сообщила, что Чылбыр выписался из больницы и сторожит тот самый амбар с семенным зерном. Вскоре Чылбыр умер, оставив жену с четырьмя или пятью погодками...
Сабу Иванович слеяает с кровати и выходит на балкон. Садится в мягкое кресло, смотрит на улицу через пестрые головки разных цвеюв, высаженных женою и ящики. Улица внизу сизая от дыма, все на ней гудиг. звенит, грохочет.
— Родина...— шепчет Сабу Иванович и спрашивай себя: — А 1ы? Ну, чего ты добился? Чего достиг?
Из-за скудной послевоенной жизни Сабу возненавидел тогда деревню, потерял интерес к ее людям. Он решил ни за чго не возвращаться туда. Где только не побывал Сабу за эти годы, чем только не занимался. Как только появляется первая зелень, голодный скот начинает перебегать с места на место, уходить от дома все дальше и дальше. Так и Сабу... Видно, животным кажется, что трава, которая растет вдали, сочней, выше и гуще той, что совсем рядом, низкой и редкой. А зелень-то везде одинакова.
«Кто произносит там сейчас те слова, которые ты когда-то сказал в первый раз: «эне», «ада»1? Кто слушает заунывный тот напев, которым убаюкивала тебя мать. Где юрты чабанов, затерянные в тайге, такие одинокие среди великанов-гор? Так хорошо было наведываться туда в гости: в каждой рады тебе, подадут чаю и похлебки, и польется бесконечная беседа. А от кого услышишь теперь слова похвалы, слова, которые может сказать только народ: «Ты — как пуговица на шубе, без тебя нельзя»?
Мама... Сколько лет ждет и тоскует... «Сидела я, мое дитя, возле очага, пила чай. А бог с неба спустился к нашему дымоходу и бросил в мою пиалу зернышко ячменя. Вот из этого зернышка ты и вырос, сыночек...»* Сабу сидит, занятый чем-то своим, а мать потихоньку от него возьмет на ладонь сметаны или кусочек теплого масла, вдруг схватит его за челку и начнет тереть лицо. «Не сердись, сынок, не сердись. Смотри, лицо у тебя серое, ни кровинки... Люди скажут, ходит голодным, не кормит его мать...»
Года четыре прошло, как Сабу ездил к матери в последний раз. На стене у нее висел отрывной календарь. И вот, как приехал Сабу, календарь неделю висел с одним и тем же забытым, неоторванным листком... Когда деньги были старые, Сабу иногда посылал ей двадцать-тридцать рублей. Потом, при новых деньгах,
1 Эне, ада — мать, отец*
пришло письмо от матери: «Сынок, я получаю пенсию. Мне хватает на хлеб, чай. Деньги нужны тебе, ведь в каменном городе ни скота своего, ни огорода...» И Сабу перестал высылать. Один раз он привез мать к себе, но она не выдержала и двух месяцев: «Что за жизнь? Чем мне руки занять? Вот вы отведете ребят в детсад, сами — на работу. А я тут сиди... Нет, нет, не собираюсь я у нас век вековать...» Давно уже нет от нее письма.
Сабу Ииановпч долго сидит неподвижно, а мысли его бегут и бегут.
ЕДИНОЖДЫ ВОКРУГ СОЛНЦА... Впереди — зима
— Товарищи коммунисты, комсомольцы и актив села!
Наше сегодняшнее собрание проходит в такое время, когда наш советский народ, полный решимости, работает изо всей своей богатырской силы, чтобы претворить в жизнь решения своей партии,— вот в какое время проводит наше собрание, товарищи!
Посмотрите, люди: знамя нашей области стоит вот тут, перед нашими глазами, и руки наши касаются его. Посмотрите, какое оно красное, красивое, добротное, а надпись на нем из золота. Что я хочу сказать этим: завоевать-то его легко, а вот удержать — ой-ой-ой! Если говорить ясно, то мы должны вцепиться в это древко всем колхозом, лечь и упереться в землю ногами — пускай вырывают...
Мы, товарищи, дошли до таких высоких достижений благодаря ударной работе наших людей. Кто они? Прежде всего, чабаны Капшун, Суркаш, Кактанчи, Яш-канчи; доярки Чийне, Кожончи, Учук; скотники, добившиеся высокого привеса,— Чеймошко, Орускай, Папыл-ка; механизаторы Ортонул, Кемирчек, Табыл, Верден... Если всех перечислять, то можно язык замозолить. А наши шоферы Эрешкин, Меидеш, Канат? А почему мы должны забыть сегодня о наших табунщиках, которые всегда под солнцем, под ветром,— о Кескире, Ойбое, Армакчи? А почему нам не отметить сегодня наших женщин-домохозяек? Мало того, что они заботятся о ребятишках и поддержании пламени наших очагов; они накосили нам столько сспа, они пс он I кутся от любом работы, куда бы их ни послали,— это Черткиш, Сору, Тайа, Янылдай и другие Как же пс говорить о таких людях? Как их не хвалить? И как можно не горят ьси ими? Э-э-эй!.. Как подумаешь, что есть такие люди сердцу становится радостно и хочется пуститься в пляс не касаясь ногами земли,— вот какие это люди!
Ну, товарищи, достижения достижениями, но пора спуститься и на землю. Не будем думать, что если бы не мы, то и солнце не взошло бы. Посмотрим лучше на наше положение. А положение наше трудное, товарищи. Трудное и серьезное. Нет, нет, не так,— страшное, товарищи, катастрофическое!
Впереди такая зима, а у нас кормов мало, мало кормов, товарищи. Нынче засуха была. Да что там, объективных, субъективных причин хватает, вы все знаете, и мне их нечего перечислять. И зерна, фуража нынче тоже мало. Боюсь, товарищи, боюсь. Страшно... От мыслей и тревог еда в рот не идет, сна нет. Страшно, страшно,— ведь сами видите, какая зима пришла. Рано ударила по нам, и снегу уже по брюхо лошади. На небе не исчезает снеговая дорожка, значит, еще навалится. Как быть, товарищи, как? Что делать? Поймите, если давать скоту как положено, от наших кормов через месяц и былинки не останется. Полные долины скота. А наши и так тесные пастбища — под метровым снегом. Вот попробуй, вызимуй!
Двое суток объезжал фермы и чабанские стоянки. Бата-а! Корова снег не подгребает, хотя сама готова и кору с дерева глодать, стоит и только мычит. А овца, она, милая, и хотела б добыть себе коры, но снег-то какой! Вроется овца в него по самые уши, а до травинок еще полметра снегу. А догребет до земли — там две-три былинки. А силы она сколько потеряла из-за этих жалких былинок! Так и стоит она, бедная овца, наша кормилица, застряв в снегу — того и гляди задохнется там. Горе, товарищи, горе! Скот голоден, скот холоден! Скот мычит, скот блеет! Снег, товарищи, снег! А что скот будет есть в снегу? Уже и там и тут почудился падеж. А подумайте, ведь пока еще осень, сытая осень! А что дальше будет! Что? Что?
По-моему, мы сейчас заняты только тем, что точим свои ножи,— обдирать шкуры с падали. Ну, вправду, посмотрите, что мы делаем с кормами, которых и так хватает разве лишь понюхать. Что делаем, говорю!
Если так пойдет дальше, то нас, бестолковых, и в черти не примут на том свете. Вы, люди, живущие тут, подорвете всего за год всю колхозную экономику и останетесь у разбитого корыта, а я, как башлык, как ваш голова, отвечая за все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Люди собрались — почти половина деревни. Даже бабушка Тутаан доковыляла со своим костылем.
— Что за парень такой? Разве в наше время ячмень воруют?
— Если ему надо, я два мешка даром отдам.
— О-о, калак! Не к добру это, не к добру. Накличет он на нас опять те голодные годы и войну. Не иначе,— причитает старая Тутаан.
Ох, стыдно-то как, стыдно! Что делать?! Куда скрыться от людей? Провалиться бы на этом месте! И в то же мгновение Сабу... просыпается.
Перед ним пестрый, с красным отливом ковер во всю стену. Как хорошо-то! Он же дома, в своей городской квартире. И правда, как хорошо! А деревня отсюда далеко-далеко. А Сабу и не Сабу вовсе, а Сабу Иванович. И чего только не приснится человеку. Воровал ячмень! Даже во сне у него не могло быть такого желания... Сабу Иванович не то что талкан, он уже год как белый хлеб опасается брать в рот. «Воздерживайтесь от мучного — полнеете»,— заявили доктора. А Чылбыр... давно умер, он попал под трактор. А Орой, писали, кажется, в тюрьме...
Сабу Иванович приподнимается на постели, дотягивается до полотенца, вытирает пот со лба. Ишь, ячмень... Да хоть мешками бы раздавали его на улице, Сабу Иванович и внимания не обратит. А от того амбара, наверное, и следа не осталось.
Жена Сабу Ивановича спит рядом, на другой кровати, свесив белые руки. В волосах бигуди. А только что, во сне, она была повязана платком... Сынишка хныкал, просил, чтобы бабушка сделала талкан со сме-
Башлык — председатель.
таной. Да он увидит талкан и в рот его н^Ч^зьмот* «Мука?» — спросит. И приснится же такое...
Светает. Улица за окном начинает наполняться гулом и грохотом, словно осенью ток в деревне. Шины шуршат и шуршат по асфальту, будто кто-то подливает масло в огонь очага на свадьбе. Иногда стекла звонят по-комариному — проехал мимо ЯЗ или МАЗ. Прос1у-чал по рельсам трамвай. Молочный завод напротив — там все гудит и гудит, дребезжит и дребезжит. И это дребезжание ни на минуту не прекращается — на машины грузят бутылки с молоком и кефиром.
Сабу Иванович ложится снова, но сон уже не идет к нему.
Эх, деревня... Подумать, как до нее далеко!
— Ой-уй, Алтыш! Теленок сосет свою мать, теленок сосет! Прогони теленка! — раздается женский крик, такой резкий и громкий, что, кажется, вокруг вздрагивают тайга и скалы.
— Чылбы-ы-ы-ыр, ой-ий, Чылбы-ыр! Люди, кто видит Чылбыра? Чылбыр, бегом домой! — разносится по всей деревне.
А как только кончат доить коров, деревня сразу наполняется стуком: все толкут талкан. «Тунг-танг, тунг-танг, тунг-танг»,— перекликаются деревянные ступы. В этой перекличке слышны и другие звуки: «тирс-тырс, тирс-тырс» — выбивает на улице хлыстом какая-нибудь старуха свою шубу; «вжик-вжик-вжик» — выскребают где-то тупым ножом казан из-под молока...
Сабу Иванович закрывает глаза и видит перед собой черную точку-родинку на белом подножии горы Кедё-гор. Эта родинка и есть его деревня. Вот точка начинает расти, и Сабу Иванович уже различает покрытую корой лиственницы избушку с неровными углами, щелястыми жердяными стенами, с пристроенным прямо к сеням, чтобы выгадать стену, сараем для коровы. Под окнами высится конус аила. Вот на его-то месте Сабу Иванович и перекатывался во сне с бока на бок по народному обычаю. И правда, однако, углубление под аилом до сих пор не заровнялось. Аил был построен лет за шесть до рождения Сабу. Он так и простоял на одном месте, пока Сабу служил в армии. Некому было переносить его отец не вернулся с фронта, а братьев у Сабу не было. Земляной пол выбился до того, что когда входил незнакомый человек, то, перешагнув порог, оступался и едва не падал. Старик Калтар прямо говорил: «Э-э, внук ты мне, и в мыслях я всегда держу, что надо к вам зайти, да боюсь ваш порог переступить...»
Этот сон все равно когда-нибудь должен был ему присниться. Многие годы желанной мечтой Сабу было достать ячмень, ячмень, из которого толкут талкан,— единственную в те далекие годы пищу, с которой ты сьп, а без кошрой голоден. Что бы он не сделал тогда ради ячмени, чк> бы не испытал ради одной только чашки зерпаР!
Сабу вечно ходил с грязными, заскорузлыми руками, на которых растрескались ногти. Разве могла быть его кожа белой, если каждый день он проводил в поле: то колоски собирал, то капканы ставил на сусликов и кротов, чтобы досыта наесться их мясом? Чистым был разве чю указательный палец правой руки: им он размешивал талкан в чае или молоке, им же запихивал талкан в рот. «Ух, вы, неряхи,— брюзжал учитель,— воды, что ли, нет умыться?»
Большой палец на левой руке Сабу Ивановича без ногтя и не сгибается. Один раз, когда он толок талкан, от неловкого удара пестом несколько зерен вылетело из ступы и рассыпалось по земле. «Такой большой, а до сих пор не умеет толочь!» — прикрикнула мать. Сабу рассердился, поднял пест высоко над собой и хотел ударить изо всей силы, чтобы еще больше рассыпалось зерен. Опустил пест с маху... а что было дальше, не помнит. Пришел в себя: палец весь в крови, а ноготь уже посинел.
Ступа была надтреснута. Когда в ней толкли, нужно было закрывать край тряпкой, чтоб ячмень не просыпался, И пест для Сабу был слишком тяжел, не хватало у него силенок взмахнуть им больше пяти раз — подводило, как говорится, живот. Он всегда выпрашивал другой пест — у Кошмока, соседа. И ростом Сабу тоже был маловат — приходилось становиться на чурбан, и уж тогда — «куп и куп, тунг и танг».
А мать смотрит: «Бата-а, вот радость-то, вот радость. Оказывается, вырос мальчик. Раз хватает силы толочь талкан, значит, стал мужчиной...»
Толочь талкан — радость, а вот доставать ячмень... Только покажутся там-сям на снегу черные проталины, все село с мешочками, с ведрами выходит на поля собирать прошлогодние колоски. Стоя на коленях, люди беспрестанно, как в молитве, нагибаются к земле. От сырой студеной земли трескается кожи руках, деревенеют пальцы. Талкан из ячменя, добытого с таким трудом, серого цвета, приторный на вкус.
Вспоминается Сабу Ивановичу, как однажды из-за талкана он чуть не отправился к праотцам. Вдносм с Чылбыром они пошли верст за двадцать в село, сдан» сусличьи шкурки. День оказался выходной, приемщика не было, и им, так ничего и не евшим целый день, пришлось вернуться. Усталые, голодные, они по пути зашли к чабану, старому Темичи. Жена Темичи не знала, что такое скупость: тут же налила им чаю в пиалы, подала талкан. И Сабу, чуть не падающий от усталости и голода, проглотил большую щепотку сухого, как мука, талкана, проглотил и задохнулся. Он протянул свою пиалу старушке, чтобы она побыстрей налила ему чаю, запить талкан. А та как раз принялась вытирать поварешку. Сабу, уже задыхаясь, хотел выхватить пиалу с чаем у Чылбыра, но Чылбыр, ничего не поняв, отодвинулся и отвернулся от него. У Сабу полезли глаза на лоб, ему ничего не оставалось, как вырвать пиалу из рук самого хозяина, старика Темичи... Старик Темичи — почтенный человек, имя его нельзя произносить вслух, дорогу, по которой он идет или едет, переходить нельзя. Но тут и он не рассердился, наоборот, похвалил: «Э-э, парень, настоящий мужчина и должен быть таким».
Осенью в школе почти не оставалось учеников — в полях много колосков, за день можно набрать сумку, а то и полное ведро. Но по полям ездит караульщик: как накроет, полоснет бичом и отберет твои колоски вместе с сумкой. Караульщиком обычно был все тот же Орой, который после стал кладовщиком. Ездил он на вороном скакуне, носил надетый на запястье шестиметровый бич, сплетенный из ремешков. На кончике бича привязана прядь конского волоса, чтобы громче хлопал при ударе. Если обернется тот бич вокруг твоей груди, так полдня потом валяешься без памяти. Удара этого не выдерживали не то что мальчишки, даже толстокожие коровы. Сколько он, Орой, погубил, изувечил коров, что забредали на поле! Особенно, если корова та принадлежала какой-нибудь старушке или вдове, которые не умели защитить себя, не могли перечить Орою. Заарканит он корову, прикрутит за рога намертво к столбу, и начинает: хлесть, хлесть, хлесть... У коровы, бедной, белки закатятся, мычать не может — стонет только жалобно, изо рта пена течет. А Орою хоть бы что. Загонит пойманную корову в пустой пригон и держит, пока не объявится хозяйка. Тут уж Орой даст языку волю, накричит, кулаком перед носом женщины машет. И еще штраф возьмет. Что, спрашивается, остается после этого от коровы? Хорошо, если только выкидыш будет, а то поболеет, поболеет и сдохнет. Или молоко перестанет давать. Сколько их в деревне, коров со сломанными рогами...
Однажды Сабу набрал полную сумку колосьев. Идем* прямо и видит, что наперерез мчится на своем вороном Орой, страшно кричит и хлопает бичом. Сабу от страха сначала остановился, ногами шевельнуть не может. Куда бежать?.. На гору?.. К речке?.. И тут он заметил невдалеке ограду поскотины. Если успеть добежать и перепрыгнуть, Орой на коне остановится перед оградой и поскачет к воротам, до которых от этого места довольно далеко. Сабу успеет тогда добежать до деревни, а там ищи-свищи его... Будь что будет! Сабу, зажмурив глаза, рванул со всех ног к поскотине.
— Стой, стой, чертово семя! Убью!
Скорей!.. Еще немножко, еще... Сабу добежал до поскотины, схватился за жердь, и тут его настиг удар бича.
...Сеял мелкий дождь, Сабу весь дрожал от озноба. Сумки с колосьями, сумки, которую ему сшила бабушка из своей старой юбки, возле него не было. Сабу поднялся, заплакал и побрел домой. Откуда-то появился Чылбыр. Он молча шел рядом. Молча отсыпал ему в шапку половину своих колосков.
Чылбыр... Они были такими неразлучными друзьями. Отец Чылбыра тоже не вернулся с фронта. Сабу как-то сумел выучиться, а Чылбыр так и не смог окончить третий класс — надо было прокормить не только себя, а еще четырех младших братишек... Когда Сабу учился в областном городе, Чылбыр иногда посылал ему деньги. Но с годами их близость стала теряться.
Как-то до Сабу дошел слух, что Чылбыр ночью на пахоте свалился от усталости, уснул, и его, сонного, зацепил трактор. Чылбыр долго лежал в больнице, а Сабу так и не собрался написать ему письмо. Мать потом сообщила, что Чылбыр выписался из больницы и сторожит тот самый амбар с семенным зерном. Вскоре Чылбыр умер, оставив жену с четырьмя или пятью погодками...
Сабу Иванович слеяает с кровати и выходит на балкон. Садится в мягкое кресло, смотрит на улицу через пестрые головки разных цвеюв, высаженных женою и ящики. Улица внизу сизая от дыма, все на ней гудиг. звенит, грохочет.
— Родина...— шепчет Сабу Иванович и спрашивай себя: — А 1ы? Ну, чего ты добился? Чего достиг?
Из-за скудной послевоенной жизни Сабу возненавидел тогда деревню, потерял интерес к ее людям. Он решил ни за чго не возвращаться туда. Где только не побывал Сабу за эти годы, чем только не занимался. Как только появляется первая зелень, голодный скот начинает перебегать с места на место, уходить от дома все дальше и дальше. Так и Сабу... Видно, животным кажется, что трава, которая растет вдали, сочней, выше и гуще той, что совсем рядом, низкой и редкой. А зелень-то везде одинакова.
«Кто произносит там сейчас те слова, которые ты когда-то сказал в первый раз: «эне», «ада»1? Кто слушает заунывный тот напев, которым убаюкивала тебя мать. Где юрты чабанов, затерянные в тайге, такие одинокие среди великанов-гор? Так хорошо было наведываться туда в гости: в каждой рады тебе, подадут чаю и похлебки, и польется бесконечная беседа. А от кого услышишь теперь слова похвалы, слова, которые может сказать только народ: «Ты — как пуговица на шубе, без тебя нельзя»?
Мама... Сколько лет ждет и тоскует... «Сидела я, мое дитя, возле очага, пила чай. А бог с неба спустился к нашему дымоходу и бросил в мою пиалу зернышко ячменя. Вот из этого зернышка ты и вырос, сыночек...»* Сабу сидит, занятый чем-то своим, а мать потихоньку от него возьмет на ладонь сметаны или кусочек теплого масла, вдруг схватит его за челку и начнет тереть лицо. «Не сердись, сынок, не сердись. Смотри, лицо у тебя серое, ни кровинки... Люди скажут, ходит голодным, не кормит его мать...»
Года четыре прошло, как Сабу ездил к матери в последний раз. На стене у нее висел отрывной календарь. И вот, как приехал Сабу, календарь неделю висел с одним и тем же забытым, неоторванным листком... Когда деньги были старые, Сабу иногда посылал ей двадцать-тридцать рублей. Потом, при новых деньгах,
1 Эне, ада — мать, отец*
пришло письмо от матери: «Сынок, я получаю пенсию. Мне хватает на хлеб, чай. Деньги нужны тебе, ведь в каменном городе ни скота своего, ни огорода...» И Сабу перестал высылать. Один раз он привез мать к себе, но она не выдержала и двух месяцев: «Что за жизнь? Чем мне руки занять? Вот вы отведете ребят в детсад, сами — на работу. А я тут сиди... Нет, нет, не собираюсь я у нас век вековать...» Давно уже нет от нее письма.
Сабу Ииановпч долго сидит неподвижно, а мысли его бегут и бегут.
ЕДИНОЖДЫ ВОКРУГ СОЛНЦА... Впереди — зима
— Товарищи коммунисты, комсомольцы и актив села!
Наше сегодняшнее собрание проходит в такое время, когда наш советский народ, полный решимости, работает изо всей своей богатырской силы, чтобы претворить в жизнь решения своей партии,— вот в какое время проводит наше собрание, товарищи!
Посмотрите, люди: знамя нашей области стоит вот тут, перед нашими глазами, и руки наши касаются его. Посмотрите, какое оно красное, красивое, добротное, а надпись на нем из золота. Что я хочу сказать этим: завоевать-то его легко, а вот удержать — ой-ой-ой! Если говорить ясно, то мы должны вцепиться в это древко всем колхозом, лечь и упереться в землю ногами — пускай вырывают...
Мы, товарищи, дошли до таких высоких достижений благодаря ударной работе наших людей. Кто они? Прежде всего, чабаны Капшун, Суркаш, Кактанчи, Яш-канчи; доярки Чийне, Кожончи, Учук; скотники, добившиеся высокого привеса,— Чеймошко, Орускай, Папыл-ка; механизаторы Ортонул, Кемирчек, Табыл, Верден... Если всех перечислять, то можно язык замозолить. А наши шоферы Эрешкин, Меидеш, Канат? А почему мы должны забыть сегодня о наших табунщиках, которые всегда под солнцем, под ветром,— о Кескире, Ойбое, Армакчи? А почему нам не отметить сегодня наших женщин-домохозяек? Мало того, что они заботятся о ребятишках и поддержании пламени наших очагов; они накосили нам столько сспа, они пс он I кутся от любом работы, куда бы их ни послали,— это Черткиш, Сору, Тайа, Янылдай и другие Как же пс говорить о таких людях? Как их не хвалить? И как можно не горят ьси ими? Э-э-эй!.. Как подумаешь, что есть такие люди сердцу становится радостно и хочется пуститься в пляс не касаясь ногами земли,— вот какие это люди!
Ну, товарищи, достижения достижениями, но пора спуститься и на землю. Не будем думать, что если бы не мы, то и солнце не взошло бы. Посмотрим лучше на наше положение. А положение наше трудное, товарищи. Трудное и серьезное. Нет, нет, не так,— страшное, товарищи, катастрофическое!
Впереди такая зима, а у нас кормов мало, мало кормов, товарищи. Нынче засуха была. Да что там, объективных, субъективных причин хватает, вы все знаете, и мне их нечего перечислять. И зерна, фуража нынче тоже мало. Боюсь, товарищи, боюсь. Страшно... От мыслей и тревог еда в рот не идет, сна нет. Страшно, страшно,— ведь сами видите, какая зима пришла. Рано ударила по нам, и снегу уже по брюхо лошади. На небе не исчезает снеговая дорожка, значит, еще навалится. Как быть, товарищи, как? Что делать? Поймите, если давать скоту как положено, от наших кормов через месяц и былинки не останется. Полные долины скота. А наши и так тесные пастбища — под метровым снегом. Вот попробуй, вызимуй!
Двое суток объезжал фермы и чабанские стоянки. Бата-а! Корова снег не подгребает, хотя сама готова и кору с дерева глодать, стоит и только мычит. А овца, она, милая, и хотела б добыть себе коры, но снег-то какой! Вроется овца в него по самые уши, а до травинок еще полметра снегу. А догребет до земли — там две-три былинки. А силы она сколько потеряла из-за этих жалких былинок! Так и стоит она, бедная овца, наша кормилица, застряв в снегу — того и гляди задохнется там. Горе, товарищи, горе! Скот голоден, скот холоден! Скот мычит, скот блеет! Снег, товарищи, снег! А что скот будет есть в снегу? Уже и там и тут почудился падеж. А подумайте, ведь пока еще осень, сытая осень! А что дальше будет! Что? Что?
По-моему, мы сейчас заняты только тем, что точим свои ножи,— обдирать шкуры с падали. Ну, вправду, посмотрите, что мы делаем с кормами, которых и так хватает разве лишь понюхать. Что делаем, говорю!
Если так пойдет дальше, то нас, бестолковых, и в черти не примут на том свете. Вы, люди, живущие тут, подорвете всего за год всю колхозную экономику и останетесь у разбитого корыта, а я, как башлык, как ваш голова, отвечая за все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27