Все слова, какие есть на свете, выскажете, до самого последнего слова дойдете... Возвратился я тогда из армии. Говорил ведь, грудь у меня сверкает, звенит Что еще надо для девушки? Как говорится, глаз девичий живет там, где красно и пестро. Попробуйте как-нибудь проехать зимой с возом сена по улице, — все коровы увяжутся. Так и девушки за мной. Если говорить правду, конечно, не так... Замечаю я, ходит на гулянки черноглазая, ладная одна Так танцует, так поет... И глазам моим она поправилась, и сердцу от нее теплее сделалось. Взял я ее в жены. Звать, оказывается, Кожончи— певунья. Сыграли свадьбу Односельчане ог мала до велика—каждый за пазухой свою чашку-ложку несет— все собрались Варана одного съели, ячменного супу похлебали, арачки немного выпили, попели, поплясали и разошлись. Год прожили, жена моя не сегодня-завтра обрадует меня дитятей. Рад я — землю не чую. Поехал на охоту, свежатины по такому случаю добыть Возвращаюсь, захожу в свою избушку — что такое? — и холодно, и пусто, и жены пет, а матушка моя ревом ревет. «Что такое, мать?» — «Че-е, дитя мое,—отвечает мать, — сноху мою увез Шалдан, председатель из Елаиду, пусть его дети конокрадами станут. Как нам быть, дитя мое?» У меня в глазах потемнело: ведь мы до того дружны были, меж нас и воде не просочиться. Но говорю: «Не плачьте, мать! Что, других девушек нет?»
Через месяц на ойыиах-игршцах пнжу — рыжая девушка ходит. До того яркая — не говорю, что ночь освещала, но вечером, ей-богу, вокруг нее светлей становилось. Круглая, как матрешка русская, и косы у нее толстые, с мое запястье. Глазам моим она понравилась, и сердцу моему от нее, конечно, тепло стало, взял
я ее в жены. Звать, оказывается, Серьга Односельчане— каждый со своей ложкой, чашкой — опять собрались, еще одного барана съели, поплясали, попели. Год проходит. И опять не сегодня-завтра жена моин дитятей обрадует. Я на охоту: как сидеть без мяса в такое время. Возвращаюсь. Захожу в избушку — так и чуяло сердце: и холодно, и пусто, и жены не видать, а матушка родная опять слезами заливается. «Что такое, мать?» — И-и-и, дитя мое, — отвечает она, — лучше бы не тебе, а мне такой позор. Сноху мою заместитель, шельмец из Тожонты, Койнодор увез. Что нам делать, дитя мое? Как нам быть теперь?» — «Не горюйте, мамаша, — говорю. — Что, других девушек нет?» Малость еще походил холостяком, потом слышу, приехала к нам учительствовать одна девушка. Сходил я «на разведку». Смотрю — вершка на два выше меня. «Зачем мне ее рост, мне она сама нужна», — решил я и, закрыв глаза на рост, взял ее в жены. Звать, оказывается, Илизабет Ивановна, или Сабату. Односельчане не все пришли. Говорят, надоело, сколько можно... Год прожили. Дело опять до ребенка дошло. Опять я на охоту. Возвращаюсь, вхожу в избу — так и знал — холодно там, неуютно, жены, конечно, нету, а мамаша опять ревмя ревет. «Что такое, мать?» — «И-и-и, дитя мое,— отвечает мать,—твою Сабату увез — тьфу, забыла я, как его, чтоб ни дна ему ни покрышки — ну, тот, из Арынура, который из армии вернулся. Что нам делать, дитя мое, как нам быть теперь?» — «Не горюйте, мамонька, — говорю. — Что, других девушек нет?..» А на душе мрак ночной. Что это за женщины мне попадаются? И почему я им не правлюсь? Зачем мне надо на охоту ездить?.. Э, молодежь, я же охотник знаменитый, как мой отец! Только в позапрошлом году перестал заниматься этим. Сколько можно красу гор уничтожать. Наверно, это сам всевышний пожелал — потерял я свою пищаль. Отцовское наследство было. Все за спиной носил, потом смотрю — на мне пищали. Где я ее оставил, не помню. Искал, но тайга большая... Э-э, если б я еще охотился, зачем бы теперь стал тащиться сюда с этими кобыльими да телячьими шкурами. Приехал бы с белкой, лисицей, соболем. А разных колонков и даже куниц у меня без счету было. Только мяса того зверья, которое я добыл, — наверно, тоже знак всевышнего,—нельзя было касаться огнем. Как коснулось его пламя костра, так, знаю, целый месяц пустой хожу. А плохо же это: судите—добыл косулю или архара, сейчас бы и шашлык сделать, — нельзя! Только варить. А откуда у охотника с со'бой казан?..
Фу, я-то, оказывается, об охоте, а разговор ведь шел про женитьбу Где же я остановился? Ага, сказал: «Не горюйте, маменька. Что, других девушек нет?» Думаю: «Сейчас — какую?» Приходит на ум одна чабанская дочь. На зимовке живет. Обрадовался, что есть еще одна. И-и, говорю, если не мне есть красную ягоду, так пусть ее червяки точат... Прискакал я к ней, по .. ничего не вышло, не желает. Что такое? Назавтра прискакал — опять от ворот поворот... Смотрю, лето к осени повернулось. Чего я только ни делал, чего не придумывал, чтобы ее заарканить! Чуть вечер, прискачу к ней на стоянку, а когда все уснут, подползу к ее юрте. «Кук-кук-кук-кук, выдь, Кузунь, из аила. Кук-кук, кук-кук, выдь, милая, ко мне». Не выходит. Но долго ли лежать красной лисице в своей норе? Все-таки выскочила! Взял я ее в жены Всего две-три старухи да столько же стариков собрались на свадьбу... Э-э, что я говорю, с ума сошел что ли? Не то что кор-болунские, а весь народ, что живет ближе Арынура, собрался. Тут уже десять баранов съели, и не тащился больше никто со своей чашкой-ложкой, потому что жизнь улучшилась. Вихрь от песен и плясок чуть не сдунул мою Корболу из-под горы. Вот так...
Ну, до сих пор живем вместе. Четыре сына у нас и три дочери. Разве другое богатство надо нам?.. Думаете, почему я так упрямо, как дятел, стучался в юрту моей Кузунь? Почему прилип к ней, как сера? Знал, что всегда со мной будет. Вечером приеду домой, она на месте. Судите сами: кто же отважится воровать женщину, в которой один центнер и семнадцать килограммов весу.. Три года прошло, как справили новоселье. Но теперь все думаю, что наша старая избушка, хотя она и е казан, не хуже новой. Ведь как переехали в новый дом, в нашей семье ни прибытка, ни убытка... Хочу подать на развод. Толмсо никак не могу отважиться сказать то моей Кузунь — моей Кузунье, если на русский манер, —- боюсь ее, ребята, боюсь. А так, как теперь живем, тоже невозможно. Старых законов держится она: нельзя называть по имени моих родственников, а их да ихних тезок, считай, больше полдеревни. Сколько лет живем вместе, не понимаю ее языка! Топор —имя дяди, поэтому Топор она зовет «рубильник». Нож — так звать дядю моей матери — на ее языке просто «режущий». Собака АЛЛ нее «гав-гав», куры — «кыт-кыт», гуси — «гн-га».„ Едем на покос, она говорит: «Смотри, смотри— легуи зацепил роющего и побежал». Вот и догадайся. Это она сказала, что коршун суслика схватил! И все у нас не так, как у людей. Сколько уже лет у нас два чайника. Она пьет чай только грузинский плиточный, а я — индийский байховый. Она ест говядину, я — маканину. Она постное, я жирное, она пресное, а я соленое. Вот так и живем. Но все же надо сосуществовать? как-никак она мать моих детей.
А однажды она меня, ступившего одной ногой на тот свет, собственноручно вытащила на этот. Пасли мы тогда овец в лесу Тагай. Вышел я утром из аила, а у коновязи — кёк ярамас! — стоит сам Михаил Топтыгин. Я обратно в аил, схватил свою пищаль и, не долго думая, пальнул Михаиле Ивановичу в лоб. А Михаил Иванович как рявкнет на меня. Я в последнюю секунду вспомнил только, что пулю из пищали вытащил, остерегаясь ребятишек. Выходит, холостым угостил... Очухался, вижу—ну, ребята, я всю германскую прошел, даже там такого не видел, наверное, уже не увижу больше, хоть сто лет буду жить, -— сидит моя Кузунь верхом на Михаиле Ивановиче и за уши его к земле прижимает. «У-у, ты, трус с заячьим сердцем!— кричит мне. — Скорей неси «режущий» да покажи, куда его колют...»
Нет, нет, парии, с тем аксакалом, Михаилом Ивановичем, шутки плохи. Было это опять в том же лесу Тагай. Всю ночь дождь лил, потом весь день, и не видно было, что собирается перестать. В аиле сесть стало негде. Да еще Кузунь уехала в деревню за хлебом и солью. Что одному лежать, думаю. Пойду-ка я табунщиком. Перевертываю наизнанку шубу овчинную и шапку, чтобы не промокнуть, выхожу на улицу. Темнеть стало. Лошадь моя — за рекой кедрач был, — видно, туда ушла. День мне ее ловить, потом седлать— пешком пошел. Пришел к ним, спят. Один лежит у самого входа в шалаш. Смотрю: Йогорко, тот самый парень, который хвалился каждому встречному-поперечному, что служил в армии в Уссурийской тайге и ловил живьем тигров. Я ткнул его пальцем в грудь. «Отодвинься, парень, войти хочу». Как тут Йогорко закричит!
— Медведь! Медведь!
Ух! В шалаше будто граната взорвалась. Миг — и никого. Кричу, никто не отзывается. Что мне осталось делать? Собрал в шалаш все ихние ружья> повешенные на кедре. Каких ружей там только не было: тут и карабин, чуть не со слезами выпрошенный табунщиками у милиции, и самоделки, и двустволка, заряженная карючью, и малокалиберка. Тепло — шубы, какие хочешь. Можно блаженствовать. Лег и уснул.
Кик только над горами рассвет занялся, появился Иогорко. Босой, без шапки. «Э-э, д-дя-дя К-кактан-чи, — говорит, — к-когда вы п-пришли? В-вче-ра к-к-иам м-мед-ведь в г-гос-ти п-ппо-жаловал. М-меня ч-чу1ь пе-не с-съел». А я до того не замечал, чтобы он заикался. Слушаю его и будто удивляюсь. За ним при-хромал старый Ойбой. «Баа-а, — удивляется он, осмотрел йогорко, даже пощупал его. — Ты живой, оказывается. Вчера ночью он ведь тебе грудь порвал. Я сам кровь видел. Кактанчи, откуда ты здесь? Скорее чайник ставь для нас, пострадавших. Хоть чаем сердце успокою». Старику семьдесят с годком, да он еще и хромой, а когда бежал, — всех опередил. И под конец, когда уже солнце взошло, пожаловали еще два молодца: Карачырай и Сарычырай. Карачырай говорит: «Бежал я, бежал и, когда в животе закололо, полез на кедр. Слышу, за мной кто-то гонится, пыхтит. Надо же, подбсмаег к моему кедру и карабкается. Не помню как, но уж, наверно, быстрее белки забрался на самую верхушку, сижу тихо-тихо... Уже рассвет скоро, а оно все подо мной сопит. Перед самым восходом ка-ак чихнет! Да это треклятый Сарычырай! О чем только за ночь я не передумал. Смотрите, люди, не поседел я? Сарычырай сидит, раскачивается из стороны в стропу и одно повторяет: «Ой-ой-ой! Ай-ай-ай!»
Э-э, мы, чабаны, табунщики, скотники, как соберемся в тайге, так всю ночь у нас байки. Я же говорил, у меня всегда язык чешется. Только в тайге зуд малость и унимался... Тот старый Ойбой тоже мастак был пустословить Слова у него так и текут, так и текут, словно бусины по нитке, и конца им нет. Слышали бы вы, как они гнали овечек в Бииск на мясокомбинат, животы бы надорвали. Мой кум Бойдон тоже гнал с ними. Как они спустились в степь, пропал мой кум. Три дня о нем ни слуху ни духу. У ребят чуть не на палец шеи вытянулись от ожидания. Появился Бойдон и еще спрашивает: «Что сидите, ребята?» Те его чуть живьем не съели. Бойдон по земле ползает: «Простите, ребята, простите. Встретил старую любовь, не то что вас, — бога забыл. Два дня сам буду пасти, сам буду караулить две ночи». Парни согласились, по чтобы он после этих двух ночей еще три дня кашеварил. На том и порешили... Старик Ойбой, так случилось, недоваренным мясом объелся, что ли, четыре раза ночью на двор выходил. Как ни выйдет, замечает: у ворот загона что-то черное, длинное лежит. Живот-то отпустило, дай, думает, погляжу. Оказывается, Бойдон лежит. Храпака задает и губами причмокивает. Тут старик Ойбой снимает с себя тулуп, накрывает Бой-дона, наваливается на него и давай мять. «Припугнул и хватит, теперь не будет спать», — решил старик. А у Бойдона как только рот освободился, так он и заорал: «Не убивай меня, не убивай... Моя янбалит войны... Адин абечка бери». Старик снова навалился на него. «Не убивай, — кричит Бойдон, — два абечка бери!,.» Ойбой еще добавил. «О-о, Алтай мой, бог мой, — слышит. — Упсе абечка бери, упсе бери...»
Чего только не случается на белом свеге, ребята. Всякое бывает, пока человек живой. Вот тот же старик Ойбой однажды... Сидите, сидите, куда вы? Э-э, автобус подошел. Ну, что ж. Тогда до свиданья! Счастливо вам! Будете в Корболу, заходите ко мне. Спросите, где Кактанчи живет, каждый покажет...
Эх, ушли... А разговор ведь только начали. Рассказать бы кому-нибудь, как я в Кебезени лес валил, как в город ездил, как охотился. А сколько ночей за картами провел и за кого я только девушек не сватал... Было это с моим тестем Тысом. До рассвета он в карты играл. Потом вернулся домой, сел чай пить и вдруг закричал: «Крою твоего червового туза!» и хлоп свою чашку на пол. Э-эх, разговор только начинался!..
Эх, давал я трепака По улицам Том-Туры. Девок ихних за бока Щекотал до дури. Эх!..
Я ездил тогда в район по каким-то своим делам и рассказы Кактанчи слушал, сидя за соседним столом. Недавно опять приехал, вижу: сидит Кактанчи возле двери той же самой чайной Одет в дорогое пальто черного сукна с серым каракулевым воротником, подпоясан кушаком красного ситца. Новая из лисьих лапок шапка на нем и новые пимы. Никак не сравнить его с тем Кактанчи в брезентовом плаще. Только теперь у него под левым глазом большущий — с печать председателя колхоза синяк. А другой глаз, хоть и без синяка, но заплыл. Очень смешной вид: у него и так глаза узкие. Когда Кактанчи смеется, они совсем закрываются, и ои перестает видеть. Рассказывал же он, как работал шофером на полуторке. Бывали @ ним такие* случаи: едет, едет и вдруг ни с того, ни с сего ос-•пшавлнвает машину. Это Кактанчи посмеяться захо-ч елось. Посмеется, посмеется — поехал дальше. Потом опять... Разбил он свою полуторку, когда возил в город, в больницу двоюродного дядю Кокурчы, знаменитого на всю округу острослова.
Подошел я к Кактанчи, поздоровался. Не узнает. Да и откуда ему меня помнить. Все равно обрадовался: есть с кем поговорить! Он тут же начинает, словно меня только и ждал:
— Э-э, парень, с того случая лет, наверно, десять прошло. Белковал я осенью в лесу Тагай. Подъезжает к моему шалашу бледнолицый белобрысый человек. Высокий, сутулится, а на лбу у него большущая родинка. Обменялись мы с ним трубками. «Что за человек будете?» — спрашиваю. «Из ссока телес, — отвечает,— с верхней Катуни. Таштаичи я — подкидыш. А вы что за человек будете?» — «Из сеока тодош, — говорю. — Кактанчи я — последыш». Как услышал мои слова тот человек, вижу — броситься готов на меня. Лицо так и покраснело, вены так и вздулись. Швырнул мою трубку и, ничего не сказав, уехал... Бата-а, парень, оказывается, правду говорят: кто детей растит— породнится со многими людьми, увидит небывалые земли. Мой старший сын кончил институт на ветеринара и привез невесту. Родители невесты — с верхней Катуни. Да мне хоть где живите, доберусь. Поехали трое: сватами я и мой дядя Шуткер, свахой моя Йене— жена брата. Дороги туда трудные, крутые, новее же добрались. Заходим мы в избу отца невесты. У меня, кажется, сердце в груди не умещается. Опустился я на колени перед отцом, снял шапку, поклонился: «У большой просьбы ни тайны нет, ни стыда. Воры мы, пришли с повинной». — «А что вы украли-то? Богатство мое в избе все целое, скот в кошаре весь по счету».— «Черноволосое дитя украли мы, черноволосое дитя.
Плохого не хотели, украли, чтоб дочь ваша к детям детей прибавляла, к скоту скот умножала. Речи наши— сватовы, колена — зятевы». Тот сидит, как камень, и пиалу, протянутую мной, не берет в руки. Тогда :*лт%л я: «Пусть пиала моя, выдолбленная из нароста на березе, покажется вам, отец, вылитой из золота, а арака в ней пусть будет, отец, целебным лекарством. Шелкогривого аргамака выходили вы для нас, отец. Черноглазую девушку вырастили для нас, отец». Пел я, пел и вдруг — кыч! — из глаз только искры посыпались. «Не с той ноги плясать пошел! — слышу крик. — Это ты, клейменое ухо, в тайге мое имя разыгрывал? Шутил надо мной! А ну, марш за порог!» Тут уж и я вспомнил. Как же не узнал того бледнолицего, белобрового! А родинку на лбу как мог позабыть! Что делать, повалился ему в ноги: «О-о, отец, пусть у меня детей не будет, Кактанчи мое имя. Не сам так назвался, от родителей имя получил. Нет у меня другого имени, нет!» Как услышал это он, так и схватил мою пиалу, выпил до дна... Три дня держал — никак не отпускает. Угощает, потчует. А сам все поет: «Чай ароматный, чай индийский, как бы не перекипел он. Сват мой, издалека сват мой пришел, как бы худого не сказал...». Песни его и теперь у меня в ушах звенят... Да, такой он, сват мой. Осенью, как выпадет снег, решили вместе поохотиться... А зверья, дичи в тех краях, говорят, полно... От него вот еду. Ну, парень, в воскресенье приезжай в Корболу на свадьбу. Десять баранов режу.
Был я на той свадьбе, но о ней уже другой рассказ.
ДО СВИДАНЬЯ, ПЕРЕВАЛ — КАМЕННОЕ СЕДЛО!
Маленькая, сухонькая Черткиш, сидя у костра, раскачивается, щурит и без того узкие щелочки-глаза и старается вспомнить: когда еще она переживала такое глубокое удовлетворение? Конечно, в жизни человека бывает немало мелких и больших радостей. В жизни это часто чередуется. А запоминается что-то резкое, сильное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Через месяц на ойыиах-игршцах пнжу — рыжая девушка ходит. До того яркая — не говорю, что ночь освещала, но вечером, ей-богу, вокруг нее светлей становилось. Круглая, как матрешка русская, и косы у нее толстые, с мое запястье. Глазам моим она понравилась, и сердцу моему от нее, конечно, тепло стало, взял
я ее в жены. Звать, оказывается, Серьга Односельчане— каждый со своей ложкой, чашкой — опять собрались, еще одного барана съели, поплясали, попели. Год проходит. И опять не сегодня-завтра жена моин дитятей обрадует. Я на охоту: как сидеть без мяса в такое время. Возвращаюсь. Захожу в избушку — так и чуяло сердце: и холодно, и пусто, и жены не видать, а матушка родная опять слезами заливается. «Что такое, мать?» — И-и-и, дитя мое, — отвечает она, — лучше бы не тебе, а мне такой позор. Сноху мою заместитель, шельмец из Тожонты, Койнодор увез. Что нам делать, дитя мое? Как нам быть теперь?» — «Не горюйте, мамаша, — говорю. — Что, других девушек нет?» Малость еще походил холостяком, потом слышу, приехала к нам учительствовать одна девушка. Сходил я «на разведку». Смотрю — вершка на два выше меня. «Зачем мне ее рост, мне она сама нужна», — решил я и, закрыв глаза на рост, взял ее в жены. Звать, оказывается, Илизабет Ивановна, или Сабату. Односельчане не все пришли. Говорят, надоело, сколько можно... Год прожили. Дело опять до ребенка дошло. Опять я на охоту. Возвращаюсь, вхожу в избу — так и знал — холодно там, неуютно, жены, конечно, нету, а мамаша опять ревмя ревет. «Что такое, мать?» — «И-и-и, дитя мое,— отвечает мать,—твою Сабату увез — тьфу, забыла я, как его, чтоб ни дна ему ни покрышки — ну, тот, из Арынура, который из армии вернулся. Что нам делать, дитя мое, как нам быть теперь?» — «Не горюйте, мамонька, — говорю. — Что, других девушек нет?..» А на душе мрак ночной. Что это за женщины мне попадаются? И почему я им не правлюсь? Зачем мне надо на охоту ездить?.. Э, молодежь, я же охотник знаменитый, как мой отец! Только в позапрошлом году перестал заниматься этим. Сколько можно красу гор уничтожать. Наверно, это сам всевышний пожелал — потерял я свою пищаль. Отцовское наследство было. Все за спиной носил, потом смотрю — на мне пищали. Где я ее оставил, не помню. Искал, но тайга большая... Э-э, если б я еще охотился, зачем бы теперь стал тащиться сюда с этими кобыльими да телячьими шкурами. Приехал бы с белкой, лисицей, соболем. А разных колонков и даже куниц у меня без счету было. Только мяса того зверья, которое я добыл, — наверно, тоже знак всевышнего,—нельзя было касаться огнем. Как коснулось его пламя костра, так, знаю, целый месяц пустой хожу. А плохо же это: судите—добыл косулю или архара, сейчас бы и шашлык сделать, — нельзя! Только варить. А откуда у охотника с со'бой казан?..
Фу, я-то, оказывается, об охоте, а разговор ведь шел про женитьбу Где же я остановился? Ага, сказал: «Не горюйте, маменька. Что, других девушек нет?» Думаю: «Сейчас — какую?» Приходит на ум одна чабанская дочь. На зимовке живет. Обрадовался, что есть еще одна. И-и, говорю, если не мне есть красную ягоду, так пусть ее червяки точат... Прискакал я к ней, по .. ничего не вышло, не желает. Что такое? Назавтра прискакал — опять от ворот поворот... Смотрю, лето к осени повернулось. Чего я только ни делал, чего не придумывал, чтобы ее заарканить! Чуть вечер, прискачу к ней на стоянку, а когда все уснут, подползу к ее юрте. «Кук-кук-кук-кук, выдь, Кузунь, из аила. Кук-кук, кук-кук, выдь, милая, ко мне». Не выходит. Но долго ли лежать красной лисице в своей норе? Все-таки выскочила! Взял я ее в жены Всего две-три старухи да столько же стариков собрались на свадьбу... Э-э, что я говорю, с ума сошел что ли? Не то что кор-болунские, а весь народ, что живет ближе Арынура, собрался. Тут уже десять баранов съели, и не тащился больше никто со своей чашкой-ложкой, потому что жизнь улучшилась. Вихрь от песен и плясок чуть не сдунул мою Корболу из-под горы. Вот так...
Ну, до сих пор живем вместе. Четыре сына у нас и три дочери. Разве другое богатство надо нам?.. Думаете, почему я так упрямо, как дятел, стучался в юрту моей Кузунь? Почему прилип к ней, как сера? Знал, что всегда со мной будет. Вечером приеду домой, она на месте. Судите сами: кто же отважится воровать женщину, в которой один центнер и семнадцать килограммов весу.. Три года прошло, как справили новоселье. Но теперь все думаю, что наша старая избушка, хотя она и е казан, не хуже новой. Ведь как переехали в новый дом, в нашей семье ни прибытка, ни убытка... Хочу подать на развод. Толмсо никак не могу отважиться сказать то моей Кузунь — моей Кузунье, если на русский манер, —- боюсь ее, ребята, боюсь. А так, как теперь живем, тоже невозможно. Старых законов держится она: нельзя называть по имени моих родственников, а их да ихних тезок, считай, больше полдеревни. Сколько лет живем вместе, не понимаю ее языка! Топор —имя дяди, поэтому Топор она зовет «рубильник». Нож — так звать дядю моей матери — на ее языке просто «режущий». Собака АЛЛ нее «гав-гав», куры — «кыт-кыт», гуси — «гн-га».„ Едем на покос, она говорит: «Смотри, смотри— легуи зацепил роющего и побежал». Вот и догадайся. Это она сказала, что коршун суслика схватил! И все у нас не так, как у людей. Сколько уже лет у нас два чайника. Она пьет чай только грузинский плиточный, а я — индийский байховый. Она ест говядину, я — маканину. Она постное, я жирное, она пресное, а я соленое. Вот так и живем. Но все же надо сосуществовать? как-никак она мать моих детей.
А однажды она меня, ступившего одной ногой на тот свет, собственноручно вытащила на этот. Пасли мы тогда овец в лесу Тагай. Вышел я утром из аила, а у коновязи — кёк ярамас! — стоит сам Михаил Топтыгин. Я обратно в аил, схватил свою пищаль и, не долго думая, пальнул Михаиле Ивановичу в лоб. А Михаил Иванович как рявкнет на меня. Я в последнюю секунду вспомнил только, что пулю из пищали вытащил, остерегаясь ребятишек. Выходит, холостым угостил... Очухался, вижу—ну, ребята, я всю германскую прошел, даже там такого не видел, наверное, уже не увижу больше, хоть сто лет буду жить, -— сидит моя Кузунь верхом на Михаиле Ивановиче и за уши его к земле прижимает. «У-у, ты, трус с заячьим сердцем!— кричит мне. — Скорей неси «режущий» да покажи, куда его колют...»
Нет, нет, парии, с тем аксакалом, Михаилом Ивановичем, шутки плохи. Было это опять в том же лесу Тагай. Всю ночь дождь лил, потом весь день, и не видно было, что собирается перестать. В аиле сесть стало негде. Да еще Кузунь уехала в деревню за хлебом и солью. Что одному лежать, думаю. Пойду-ка я табунщиком. Перевертываю наизнанку шубу овчинную и шапку, чтобы не промокнуть, выхожу на улицу. Темнеть стало. Лошадь моя — за рекой кедрач был, — видно, туда ушла. День мне ее ловить, потом седлать— пешком пошел. Пришел к ним, спят. Один лежит у самого входа в шалаш. Смотрю: Йогорко, тот самый парень, который хвалился каждому встречному-поперечному, что служил в армии в Уссурийской тайге и ловил живьем тигров. Я ткнул его пальцем в грудь. «Отодвинься, парень, войти хочу». Как тут Йогорко закричит!
— Медведь! Медведь!
Ух! В шалаше будто граната взорвалась. Миг — и никого. Кричу, никто не отзывается. Что мне осталось делать? Собрал в шалаш все ихние ружья> повешенные на кедре. Каких ружей там только не было: тут и карабин, чуть не со слезами выпрошенный табунщиками у милиции, и самоделки, и двустволка, заряженная карючью, и малокалиберка. Тепло — шубы, какие хочешь. Можно блаженствовать. Лег и уснул.
Кик только над горами рассвет занялся, появился Иогорко. Босой, без шапки. «Э-э, д-дя-дя К-кактан-чи, — говорит, — к-когда вы п-пришли? В-вче-ра к-к-иам м-мед-ведь в г-гос-ти п-ппо-жаловал. М-меня ч-чу1ь пе-не с-съел». А я до того не замечал, чтобы он заикался. Слушаю его и будто удивляюсь. За ним при-хромал старый Ойбой. «Баа-а, — удивляется он, осмотрел йогорко, даже пощупал его. — Ты живой, оказывается. Вчера ночью он ведь тебе грудь порвал. Я сам кровь видел. Кактанчи, откуда ты здесь? Скорее чайник ставь для нас, пострадавших. Хоть чаем сердце успокою». Старику семьдесят с годком, да он еще и хромой, а когда бежал, — всех опередил. И под конец, когда уже солнце взошло, пожаловали еще два молодца: Карачырай и Сарычырай. Карачырай говорит: «Бежал я, бежал и, когда в животе закололо, полез на кедр. Слышу, за мной кто-то гонится, пыхтит. Надо же, подбсмаег к моему кедру и карабкается. Не помню как, но уж, наверно, быстрее белки забрался на самую верхушку, сижу тихо-тихо... Уже рассвет скоро, а оно все подо мной сопит. Перед самым восходом ка-ак чихнет! Да это треклятый Сарычырай! О чем только за ночь я не передумал. Смотрите, люди, не поседел я? Сарычырай сидит, раскачивается из стороны в стропу и одно повторяет: «Ой-ой-ой! Ай-ай-ай!»
Э-э, мы, чабаны, табунщики, скотники, как соберемся в тайге, так всю ночь у нас байки. Я же говорил, у меня всегда язык чешется. Только в тайге зуд малость и унимался... Тот старый Ойбой тоже мастак был пустословить Слова у него так и текут, так и текут, словно бусины по нитке, и конца им нет. Слышали бы вы, как они гнали овечек в Бииск на мясокомбинат, животы бы надорвали. Мой кум Бойдон тоже гнал с ними. Как они спустились в степь, пропал мой кум. Три дня о нем ни слуху ни духу. У ребят чуть не на палец шеи вытянулись от ожидания. Появился Бойдон и еще спрашивает: «Что сидите, ребята?» Те его чуть живьем не съели. Бойдон по земле ползает: «Простите, ребята, простите. Встретил старую любовь, не то что вас, — бога забыл. Два дня сам буду пасти, сам буду караулить две ночи». Парни согласились, по чтобы он после этих двух ночей еще три дня кашеварил. На том и порешили... Старик Ойбой, так случилось, недоваренным мясом объелся, что ли, четыре раза ночью на двор выходил. Как ни выйдет, замечает: у ворот загона что-то черное, длинное лежит. Живот-то отпустило, дай, думает, погляжу. Оказывается, Бойдон лежит. Храпака задает и губами причмокивает. Тут старик Ойбой снимает с себя тулуп, накрывает Бой-дона, наваливается на него и давай мять. «Припугнул и хватит, теперь не будет спать», — решил старик. А у Бойдона как только рот освободился, так он и заорал: «Не убивай меня, не убивай... Моя янбалит войны... Адин абечка бери». Старик снова навалился на него. «Не убивай, — кричит Бойдон, — два абечка бери!,.» Ойбой еще добавил. «О-о, Алтай мой, бог мой, — слышит. — Упсе абечка бери, упсе бери...»
Чего только не случается на белом свеге, ребята. Всякое бывает, пока человек живой. Вот тот же старик Ойбой однажды... Сидите, сидите, куда вы? Э-э, автобус подошел. Ну, что ж. Тогда до свиданья! Счастливо вам! Будете в Корболу, заходите ко мне. Спросите, где Кактанчи живет, каждый покажет...
Эх, ушли... А разговор ведь только начали. Рассказать бы кому-нибудь, как я в Кебезени лес валил, как в город ездил, как охотился. А сколько ночей за картами провел и за кого я только девушек не сватал... Было это с моим тестем Тысом. До рассвета он в карты играл. Потом вернулся домой, сел чай пить и вдруг закричал: «Крою твоего червового туза!» и хлоп свою чашку на пол. Э-эх, разговор только начинался!..
Эх, давал я трепака По улицам Том-Туры. Девок ихних за бока Щекотал до дури. Эх!..
Я ездил тогда в район по каким-то своим делам и рассказы Кактанчи слушал, сидя за соседним столом. Недавно опять приехал, вижу: сидит Кактанчи возле двери той же самой чайной Одет в дорогое пальто черного сукна с серым каракулевым воротником, подпоясан кушаком красного ситца. Новая из лисьих лапок шапка на нем и новые пимы. Никак не сравнить его с тем Кактанчи в брезентовом плаще. Только теперь у него под левым глазом большущий — с печать председателя колхоза синяк. А другой глаз, хоть и без синяка, но заплыл. Очень смешной вид: у него и так глаза узкие. Когда Кактанчи смеется, они совсем закрываются, и ои перестает видеть. Рассказывал же он, как работал шофером на полуторке. Бывали @ ним такие* случаи: едет, едет и вдруг ни с того, ни с сего ос-•пшавлнвает машину. Это Кактанчи посмеяться захо-ч елось. Посмеется, посмеется — поехал дальше. Потом опять... Разбил он свою полуторку, когда возил в город, в больницу двоюродного дядю Кокурчы, знаменитого на всю округу острослова.
Подошел я к Кактанчи, поздоровался. Не узнает. Да и откуда ему меня помнить. Все равно обрадовался: есть с кем поговорить! Он тут же начинает, словно меня только и ждал:
— Э-э, парень, с того случая лет, наверно, десять прошло. Белковал я осенью в лесу Тагай. Подъезжает к моему шалашу бледнолицый белобрысый человек. Высокий, сутулится, а на лбу у него большущая родинка. Обменялись мы с ним трубками. «Что за человек будете?» — спрашиваю. «Из ссока телес, — отвечает,— с верхней Катуни. Таштаичи я — подкидыш. А вы что за человек будете?» — «Из сеока тодош, — говорю. — Кактанчи я — последыш». Как услышал мои слова тот человек, вижу — броситься готов на меня. Лицо так и покраснело, вены так и вздулись. Швырнул мою трубку и, ничего не сказав, уехал... Бата-а, парень, оказывается, правду говорят: кто детей растит— породнится со многими людьми, увидит небывалые земли. Мой старший сын кончил институт на ветеринара и привез невесту. Родители невесты — с верхней Катуни. Да мне хоть где живите, доберусь. Поехали трое: сватами я и мой дядя Шуткер, свахой моя Йене— жена брата. Дороги туда трудные, крутые, новее же добрались. Заходим мы в избу отца невесты. У меня, кажется, сердце в груди не умещается. Опустился я на колени перед отцом, снял шапку, поклонился: «У большой просьбы ни тайны нет, ни стыда. Воры мы, пришли с повинной». — «А что вы украли-то? Богатство мое в избе все целое, скот в кошаре весь по счету».— «Черноволосое дитя украли мы, черноволосое дитя.
Плохого не хотели, украли, чтоб дочь ваша к детям детей прибавляла, к скоту скот умножала. Речи наши— сватовы, колена — зятевы». Тот сидит, как камень, и пиалу, протянутую мной, не берет в руки. Тогда :*лт%л я: «Пусть пиала моя, выдолбленная из нароста на березе, покажется вам, отец, вылитой из золота, а арака в ней пусть будет, отец, целебным лекарством. Шелкогривого аргамака выходили вы для нас, отец. Черноглазую девушку вырастили для нас, отец». Пел я, пел и вдруг — кыч! — из глаз только искры посыпались. «Не с той ноги плясать пошел! — слышу крик. — Это ты, клейменое ухо, в тайге мое имя разыгрывал? Шутил надо мной! А ну, марш за порог!» Тут уж и я вспомнил. Как же не узнал того бледнолицего, белобрового! А родинку на лбу как мог позабыть! Что делать, повалился ему в ноги: «О-о, отец, пусть у меня детей не будет, Кактанчи мое имя. Не сам так назвался, от родителей имя получил. Нет у меня другого имени, нет!» Как услышал это он, так и схватил мою пиалу, выпил до дна... Три дня держал — никак не отпускает. Угощает, потчует. А сам все поет: «Чай ароматный, чай индийский, как бы не перекипел он. Сват мой, издалека сват мой пришел, как бы худого не сказал...». Песни его и теперь у меня в ушах звенят... Да, такой он, сват мой. Осенью, как выпадет снег, решили вместе поохотиться... А зверья, дичи в тех краях, говорят, полно... От него вот еду. Ну, парень, в воскресенье приезжай в Корболу на свадьбу. Десять баранов режу.
Был я на той свадьбе, но о ней уже другой рассказ.
ДО СВИДАНЬЯ, ПЕРЕВАЛ — КАМЕННОЕ СЕДЛО!
Маленькая, сухонькая Черткиш, сидя у костра, раскачивается, щурит и без того узкие щелочки-глаза и старается вспомнить: когда еще она переживала такое глубокое удовлетворение? Конечно, в жизни человека бывает немало мелких и больших радостей. В жизни это часто чередуется. А запоминается что-то резкое, сильное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27