Ржём.
Дзынь! Дзынь!
Юлька вперёд нагнулась, как кошка, к прыжку готовящаяся:
— Мишка!
Так и знала…
— Смешно очень. Мишка вообще-то уже женат.
— Не пизди. Он в гражданском браке живёт. Детей нет. Директор. Чё теряешься?
Вот пизда. На мозоль прям наступила…
— Он жену любит, Юль. Если почти за год он от неё не ушёл — никогда уже не уйдёт.
— Дура ты. Он детей хочет. А жена ему рожать не собирается, как ты знаешь. "Чтоб я в себе носила эту склизкую тварь, которая испортит мне фигуру? Никогда!" Тьфу, сука. Гвоздь ей в голову вбить надо за такие слова. — Юлька морщится. — А ты ему роди сына — сразу свалит!
— Угу. От меня свалит. Ершова, тебе почти тридцать лет, прости Господи дуру грешную, а несёшь хуйню. Это с каких пор мужика можно ребёнком к себе привязать? Ты дохуя, гляжу, Денисюка к себе Леркой привязала?
Выпиваю, не чокаясь. На Юльку смотрю.
— А кто тебе сказал, что я Денисюка к себе привязать хотела? Я вообще-то, если помнишь, сама от него ушла, когда Лерке пять месяцев было. Ты не сравнивай хуй с трамвайной ручкой.
Обиделась. Так нечего было первой начинать. Мишка — это табу. Все знают.
Молча наливаем ещё по одной. Дзынь! Дзынь!
Помирились, значит.
Смотрю за окно. В «Быдляке» репертуар сменился. Таркан поёт. «Ду-ду-ду». Значит, уже одиннадцать.
А ещё за окном виден кусок зелёной девятиэтажки. Смотрю на него, и молчу.
Юлька взгляд поймала. Бокал мне в руку суёт.
— Давай за Дениску, не чокаясь. Пусть земля ему будет пухом.
Пьём. В носу щиплет. Нажралась, значит. Глаза на мокром месте.
— Юлька… — скулить начинаю, — Я ж за Дениса замуж собиралась… Мы дочку хотели… Настей бы назвали! Как Динька хотел… Я скучаю по нему, Юль…
— Знаю. Завтра его навестим, хочешь?
— Хочу… Мы розы ему купим, да?
— Купим. Десять роз. Красных.
— Нет, белых!
— Белых. Как хочешь.
Молчим. Каждый о своём.
— Юль… — протягиваю палочку, — А зачем нам замуж выходить?
— Не знаю… — берёт палочку, и крошит её в пальцах, — У всех мужья есть. А у нас нету.
Шарю в пакете с палочками рукой, ничего не обнаруживаю, и лезу в шкафчик за сухариками.
— У меня Артём есть. — То ли хвалюсь, то ли оправдываюсь.
— А у меня — Пашка… — Запускает руку в пакет с сухарями.
— А Артём меня замуж позвал, Юль… — Теперь точно понятно: оправдываюсь.
Юлька криво улыбается:
— А то непонятно было… И когда?
— Летом следующим… Ты — свидетельница…
Громко хрустим сухарями, и смотрим в окно.
— А у меня поклонник новый. Владиком зовут. Хошь, фотку покажу? — Юлька лезет в карман за телефоном.
Смотрим на Владика.
— Ничё такой… — Это я одобряю. — Симпатичный. Тоже замуж зовёт?
В Юлькиных пальцах ломается ванильный сухарь. Губы растягиваются в улыбке, и тихо подпевают Таркану: "Ду-ду-ду-ду-ду…"
— Позовёт. Никуда не денется… А то ж это нихуя несправедливо получается: ты, значит, жаба такая, замуж собралась, а Ершовой хуй по всей роже? Ещё вместе замуж выйдем. Две старые маразматички, бля…
Ржём, и хрустим сухарями.
За окном — субботний вечер.
Старый тополь трясёт больными, пятнистыми листьями, и разноцветными презервативами.
В хач-кафе "Кабак Быдляк" поёт Таркан.
В куске девятиэтажки напротив, зажегся свет на втором этаже.
Завтра купим десять белых роз и пойдём к Денису.
А летом мы с Юлькой выйдем замуж.
А если и не выйдем — то это не страшно.
Семья у нас и так есть.
Я. Юлька. Наши с ней дети. Кот. Собака. И мешок ванильных сухарей.
Свадьба
07-08-2007 16:47
Маша Скворцова выходила замуж. По привычке, вероятно. Ибо в третий раз.
На сей раз женихом был красивый молдавский партизан Толясик Мунтяну. Толик был романтичен и куртуазен, работал сутенёром, приторговывал соотечественницами на Садовом кольце, и прослыл большим профессионалом в плане жирануть хани. Чем Машу и прельстил.
В третий раз я была на Машиной свадьбе свидетельницей, и поэтому старательно не позволяла себе упиться как все приличные люди. Народ жаждал шуток-прибауток, и весёлых песнопений, коими я славна, и порционно их получал, с промежутком в пять минут.
Свадьба была немногочисленной, и праздновалась в домашнем кругу.
Мужиков приличных не было, и я грустила. И потихоньку нажирала сливу. В надежде, что через час я смогу убедить себя, что брат жениха со странным именем Октавиан — очень даже сексуален, несмотря на три бородавки на подбородке и отсутствие передних зубов.
И вообще: на эту свадьбу я возлагала большие надежды. Мне мечталось, что именно на этой третьей Машкиной свадьбе я найду себе приличного, тихого, ласкового сутенёра, который подарит мне такую же шубу как у Машки, и не будет спрашивать куда делась штука баксов из его кошелька рано утром.
Но сутенёров на свадьбе, за исключением сестры жениха — Аллы, больше не было.
И вообще не было мужиков. Не считать же мужиками беззубого Октавиана, и Машкиного отчима Тихоныча, который упился ещё в ЗАГСе, и которого благополучно забыли в машине?
А я-то, дура, в тридцатиградусный мороз, вырядилась в платьице с роскошным декольте, которое туго обтягивало мои совершенно нероскошные груди, и ещё более нероскошную жопу, и открывало восхищённому взгляду мои квадратные коленки. Между прочим, мою гордость. Единственную.
И в этом варварском великолепии я ехала час на электричке в Зеленоград, и околела ещё на десятой минуте поездки. Поэтому из электрички я вышла неуверенной походкой, и с изморосью под носом. Гламура мне это не добавило, а вот желание жить — резко увеличилось.
Торжественная часть прошла как всегда: Машка жевала «Дирол» и надувала пузыри в момент роковых вопросов: "Согласны ли Вы, Мария Валерьевна..", жених нервничал, и невпопад смеялся, будущая свекровь вытирала слёзы обёрткой от букета, а я ритмично дергала квадратной коленкой, потому что в электричке успела заработать цистит, и ужасно хотелось в сортир.
Дома, понятное дело, было лучше: стол ломился от национальных молдавских блюд, и прочих мамалыг, тамада дядя Женя сиял как таз, и зачитывал телеграммы от Муслима Магомаева и Бориса Ельцина, молдавская родня не знала как реагировать на дяди Женины шутки, и просто тупо побила его в прихожей — в общем, было значительно веселее, чем в ЗАГСе.
Через три часа свадебные страсти достигли накала.
Машкина новоиспечённая свекровь вдарилась в воспоминания, и пытала невестку на предмет её образования.
Машка жевала укроп, и меланхолично отвечала, что образование у неё уличное, а замуж за Толясика она вышла исключительно из меркантильных соображений, потому что на улице зима, а шубу ей подарил только мудак-Толясик, и опрометчиво пообещал ещё брильянтовое кольцо.
Свекровь разгневалась, и потребовала от сына развода, но сын уже не мог развестись, потому что ему была нужна московская прописка, а ещё он спал. И беззащитно причмокивал во сне.
Рядом со мной сидел помятый и побитый тамада дядя Женя, и коварно подбирался к моему декольте, пытаясь усыпить мою бдительность вопросами: "Милая, а ты помнишь формулу фосфорной кислоты?", "Барышня, а вы говорите по-английски?" и "Хотите, расскажу анекдот про поручика Ржевского? Право, очень уморительный!"
Формулу фосфорной кислоты я не знала, даже учась в школе, потому что прогуливала уроки химии; английский я знаю в совершенстве на уровне "Фак ю", и анекдоты о Ржевском вызывают у меня диарею и диспепсию.
Всё то время, пока я мучительно старалась не нажраться, я грустно ела молдавские мамалыжные блюда. Понятия не имею, как они назывались, но особенно меня порадовал молдавский чернослив, начинённый сгущёнкой с орехами. Его в моём распоряжении имелось аж три здоровенных блюда, и я активно на него налегала, нимало не печалясь о своей фигуре.
Я его ела, и пьянела от его вкуса настолько, что даже Октавиан показался мне весьма интересным юношей, и я криво подмигивала ему, пытаясь дотянуться до его промежности ногой, под столом, дабы изысканно потыкать ему туфлёй в яйца.
Уж не знаю, до чьих яиц я дотянулась, но Октавиан резво выскочил из-за свадебного стола, и устремился в сторону туалета, мило прикрывая ладошкой рот.
Я пожала плечами, и снова налегла на чернослив.
Странное брожение в животе я почувствовала не сразу, и вначале приняла его за сексуальное возбуждение.
Но брожение усилилось, и я тоненько бзднула.
Никто ничего не услышал, и я продолжила едьбу.
Вторая волна накатила без предупреждения, прошла по всему позвоночнику, и запузырилась под носом.
Третьей волны я ждать не стала, и вприсядку помчалась в туалет.
Туалет оказался занят. Я стукнула в дверь лбом, потому что руками крепко держалась за свою жопу, абсолютно ей не доверяя, и услышала в ответ весёлое бульканье.
Октавиан плотно и всерьёз оккупировал унитаз.
А третья волна была уже на подходе — это я чувствовала уже по запаху.
Выбора не было: я рванулась в ванну, и уселась на её краю как ворона на суку.
В промежутках между залпами, я кляла дядю Женю с его анекдотами о Ржевском, и оптимистично радовалась тому, что санузел у Машки не совмещённый.
На пятой минуте до меня смутно стало доходить, что чернослив, скорее всего, был предназначен для врагов и Машкиной слепой бабушки, которая ещё в ЗАГСе начала голосить "Ландыши, ландыши, светлого мая приве-е-ет..", и не умолкла до сих пор.
Но меня никто не предупредил, и теперь я вынуждена погибать тут от обезвоживания.
Стало очень жаль себя, я всхлипнула, и выдавила из себя слезу, и новую порцию чернослива.
Говорят, когда кажется, что хуже уже и быть не может — надо оглянуться по сторонам.
Мне не понадобилось оглядываться, потому что вот это самое «хуже» само пролезло в ванну, через специальную дырку в двери.
Его звали Мудвин. И это был Машкин кот.
Мудвин посмотрел на меня, сиротливо сидящую на краю ванны, и распространяющую национальные молдавские миазмы — и зашипел.
Я поняла: кот пришёл срать. А срал Мудвин исключительно в ванну. Как его приучила Машкина слепая бабушка-певица. И вот он пришёл, и что увидел?
На его месте сидит и с упоением гадит какая-то незнакомая баба!
Шерсть на его облезлом загривке стала дыбом, он выпустил когти, прыгнул мне на колени, и с утробным рыком стал драть когтями мои изысканные квадратные колени.
Сбросить я его не могла, потому что обеими руками держалась за края ванной.
Выбора не было, и я, сильно наклонившись вперёд, вцепилась зубами в его ухо.
Мудвин взвыл, запустил свою когтистую лапу в моё декольте, и выдрал мне полсиськи.
Следом за ним взвыла я, и опрокинулась назад, в ванну, в полёте успев спасти оставшиеся полсиськи.
…Я лежала в ванне с прошедшим через мой организм черносливом, рядом с прилипшим ко мне Мудвином, и плакала.
А что бы на моём месте сделали вы?
В тот момент, когда я попыталась оттуда выбраться, распахнулась дверь, и на пороге возникли Машкина свекровь и дядя Женя, держащие под руки спящего жениха.
А сзади маячило счастливое лицо невесты с фотоаппаратом.
Дверь я, как оказалось, предусмотрительно не закрыла.
… В моём семейном фотоальбоме есть всё: дни рождения, свадьбы друзей, похороны бабушек и дедушек — всё есть.
Нет только одной серии фотографий, под названием "Машкина свадьба"
Тайна Старого Замка
29-03-2008 03:32
Вы были на даче у моего деда? Конечно, нет. Что вы там забыли? Я и сама там не была уже лет десять, с тех пор, как моего деда, собственно, и не стало. Да и хуй пустил бы вас мой дед к себе на дачу… Нахуй вы там ему были бы нужны?
А когда-то я ездила туда каждое лето. На три, сука, летних месяца. И дача с дедом, поверьте, была гораздо более приятной альтернативой деццкому пионерлагерю «Мир», путёвки в который пару раз добывала у себя на работе моя мама, и перестала эти самые путёвки добывать, когда узнала, что её десятилетнюю дочь там научили ругаться матом и курить. Осталась дача. Шесть соток, засаженных помидорами и картошкой. Охуительная такая дача.
Дача эта находилась там, где ей и положено было находиццо. В жопе мира. В Шатуре. Почти в Шатуре. Но это, в общем-то, роли не играет. На дедовой даче я провела лучшие годы своей жызни, пропалывая грядки с морковкой и репчатым луком, и заливая норы медведок раствором стиральнова порошка "Лоск".
Но вот минули эти лучшие годы моей жизни, и я выросла.
Не то, чтоб уж очень сильно, но пару раз я уже приходила домой нетрезвая, украдкой блевала в цветочный горшок полуфабрикатами Кордон Блю, за что стоически выдержала три вагона аццких пиздюлей от мамы, и ещё я небрежно носила в заднем кармане джинсов два гандона "Ванька-встанька".
Значит, взрослая, и ниибёт.
Жарким июльским днём я, вместе с подружкой Сёмой, вывалилась из пригородной электрички Москва-Шатура на пыльный перрон одной узловой станции.
— Городишко — гавно. И очень ссать хочется… — Авторитетно заявила, и попрыгала на одной ножке Сёма. — Может, поссым, и домой?
— Хуй. — Сурово отрезала я. — Город нормальный. Тут смешно и культурно. Все прелести цивилизацыи есть. Хочешь срать — вот те привокзальный сортир, хочешь жрать — вот те… — Тут я запнулась. Сёма ждала. Я две секунды подумала, и продолжила: — Хочешь жрать — вот те палатка ООО «Пятачок». Там есть пиво и рыбка "Жопный валасатег". Хочешь ебаццо…
Сёма перестала прыгать, и громко, слишком громко крикнула:
— Хочу!
Толпа зомбированных дачников, пиздующих по перрону с лопатами наперевес, сбилась с шага, и посмотрела на Сёму.
— Идите нахуй. — Тихо сказала Сёма зомбированным дачникам, и чуть громче, добавила: — Ебаццо, говорю, хочу.
Я обняла подругу за плечи, дала ей несильного поджопника, и впихнула в толпу зомби:
— Иди, и делай вид, что ты тоже идёшь на дачу, поливать огурцы. Тут так принято. По пятницам все прибывшие в этот Сайлент Хилл обязаны поливать огурцы. Если ты щас будешь орать, что хочешь ебаццо — тебя сожрут. Отпиздят лопатами, и сожрут. Тут так принято, понимаешь?
Сёма покрепче ухватила двумя руками свою сумку, из которой торчали две ракетки для бадминтона, и кивнула:
— Понимаю. Но вот поебацца бы…
— Поебёшься. У нас на даче два сторожа симпатичных работают. Два Максима. Один толстый, но, говорят, у него хуй с километр, а второй…. А второй тебя всё равно ебать не будет. Так что ориентируйся на толстого с километром.
— А почему второй меня ебать не будет? — Обиделась Сёма, и запихнула ракетки поглубже в сумку. — Он не любит стройных женщин в белом спортивном костюме фирмы "Хунь Пынь Чоу"? Он не вожделеет сексапильных брюнеток с бадминтоном? Он…
— Понятия не имею. — Перебила я Сёму. — Может, и вожделеет. Только ебать он тебя не будет, потому что у нас с ним курортный типа роман. Ну, под луной с ним гуляем, он для меня подсолнухи ворует с соседних дач, и дарит мне букеты… Любовь у нас, сама понимаешь.
Сёма сбилась с шага, посмотрела на меня, и кивнула:
— Ну, раз подсолнухи букетами — это серьёзно. Это к свадьбе по осени. К пляскам под баян, и к коляске для двойни. Так и быть, возьму километр на себя. Пойдём уже поссым в этом вашем "Пятачке".
— В сортире, дура. Ссать надо в сортире. Жрать — в «Пятачке». Смотри, не перепутай. Хотя, в общем, можно и там, и сям поссать. Идём. Лицо только держи. Лицо огуречного фаната. Не урони его только. А то нам обеим пиздец.
Вечером того же дня, досыта наигравшись в бадминтон и в какие-то кегли, похожие на синие распухшие фаллосы, найденные нами с Сёмой на чердаке, мы засобирались на свидание с Максимами. Засобирались тщательно.
— А вот скажи-ка мне, подруга, — Сёма вскинула бровь, и придирчиво выдавила прыщ на носу, — сторожа твои, Максимы которые, с километровыми подсолнухами… Богаты ли они? Имеют ли собственное авто с тонированными стёклами, и магнитофоном? Не зажмут ли они паскудно пару сотен рублей девушкам на шампанское и шоколадку? Мне важно это знать, Лидия.
Я, высунув язык, и начёсывая на затылке волосы, с жаром отвечяла:
— Побойся Бога, Сёма. Как я могла пригласить тебя на эту поистине охуительную виллу, не позаботясь заранее о приличных кавалерах? Конечно, у них нихуя нет авто, Сёма. Нет, не было, и, боюсь, что уже никогда не будет. Какое им, блять, авто?! Авто в этом курортном городе есть только у привокзальных таксистов. Даже три авто. Одно с магнитофоном, два остальных — Запорожцы. Зато тут есть дохуя электричек. Это ли не щастье?
— Это пиздец какое щастье, Лидия. — Почему-то вздохнула Сёма, и небрежно мазнула по своим аристократично-впалым щекам оранжевыми модными румянами. — Зачем мы здесь? Вкусим ли мы, при таких минимальных условиях, шампанского с Камамбером, или, хотя бы, «Жигулёвского» с воблянкой? Чота, знаешь ли, километровый хуй меня уже не прельщает. Если шампанского не будет. С воблой. Хрен с ним, с Камамбером.
— Не отчаивайся, Сёма. — Утешила я подругу, и выпустила на лоб локон страсти из своей вечерней причёски в форме осиного гнезда. — Не печалься. Не в вобле щастье, поверь моему опыту.
— А в чём? — Посмотрела на меня Сёма, жалобно почёсывая лобок. — Зря я, получается, пизду побрила, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61