– Вы разрешите мне вставить это в обзор?..
Между тем субботнее утро – не знаю уж, сатанинское или ангельское – вступило в свои права. Толстые тетки, по-клоунски переваливаясь на своих дряблых, как рисовый пудинг, ногах, расползались по магазинам, а серолицые поклонники тотализатора торопливо просматривали блекло-розовые спортивные газеты. Вдоль Торговой улицы тянулись по-новомодному остекленные витрины магазинов, но попадались кое-где и пережившие свое время ларьки – фруктовые и овощные; там, где они стояли, сточные канавки у тротуара были забиты гнилыми яблоками и клочьями лиловой упаковочной бумаги. Продавцы вразнобой кричали: «Я не прошу пятнадцать шиллингов, я не прошу двенадцать шиллингов, я не прошу три полукроны, я не прошу ничего такого – дайте мне ровно две полукроны, две полукроны, две полукроны!» Хмурые женщины шли мимо ларька к подъезду Налогового управления, держа в руках черные потрескавшиеся сумочки с листками не слишком вразумительных жалоб и прошений.
От Торговой улицы ответвлялся узкий проезд Святого Ботольфа – главный приют страхтонских букмекеров. Кроме их контор – иногда просто темных комнатушек за призывно распахнутыми на улицу дверями – да вонючего общественного сортира, здесь была аптека с выставленными в витрине розовыми резиновыми перчатками и книгами о гигиене половой жизни, небольшой паб, химчистка и наша похоронная контора – «Такт, вкус, доступность».
Перед входом в контору я по привычке глубоко вздохнул и опять отметил про себя, что ее внешний вид отражает противоборство совладельцев – молодого Крабрака и престарелого Граббери. Воспользовавшись единственной поездкой Граббери за границу – это был ответный визит нашего муниципального совета в Лион (французский Страхтон, по выражению Парня с холмов), – Крабрак заменил стекло с травленым рисунком в конторской витрине на зеркальное, а для названия конторы заказал огромные буквы из нержавеющей стали и успел водрузить их над входом до приезда компаньона. Так еще один островок патриархального Страхтона захлестнула провинциальная модерняга. Зато вернувшийся Граббери спас от истребления внутреннее убранство витрины, и теперь под придуманной Штампом вывеской – ФИРМА «ИЗЯЩНОЕ ПОГРЕБЕНИЕ». УСЛУГИ ДНЕМ И НОЧЬЮ (НОЧЬ надо бы выделить особо, заметил мой приятель и коллега Артур) – красовалась витрина во вкусе прошлого века: на пурпурном бархате стояла белая ваза, напоминающая по форме чугунную гирю и заказанная в память о некоем Иосии Блудене. Эта ваза пребывала не на кладбище, а у нас, потому что фамилия Иосии была Блоуден и родственники резонно отказались взять вазу с перевранной фамилией покойника. Ваза Блудена не давала мне забыть об одной жуткой, но пока еще не выплывшей ошибке с табличками, которые крепятся на гроб; с этим мерзким воспоминанием я и переступил, опоздав на полтора часа, порог нашей похоронной конторы.
Услышав звонок, дребезжавший всякий раз, когда открывалась входная дверь, чтобы оповестить нас об очередном клиенте, Штамп вскочил и начал натягивать плащ, как будто он был собакой Павлова.
– Похоже, пора домой: Сайрус пришел, – объявил он.
– Попугай тут? – не удостоив Штампа вниманием, спросил я Артура и кивком головы указал на кабинет Крабрака.
– Только что явился, – ответил Артур. – Можешь сказать, что ты был в уборной.
Я с облегчением вздохнул и плюхнулся на стул у своего письменного стола, который стоял между Штамповским и Артуровым. Каждый день, сидя в автобусе и мысленно изо всех сил подгоняя его, я мучительно гадал, удастся ли мне добраться до конторы раньше Крабрака. Про Граберри я не думал, потому что он, во-первых, никогда не приходил раньше одиннадцати, а во-вторых, не мог, по старости, запомнить, кто у него работает. Нет, меня беспокоил именно Крабрак с его гнусными записными книжонками и пакостным карандашиком, которым он вечно постукивал себя по зубам. «Замечено, что вы сегодня опять опоздали на тридцать минут». Он всегда говорил «замечено». «Замечено, что вы не разослали эти счета…»
– Пойду скажу ему, когда ты ввалился, – проскрипел Штамп, и мне пришлось пробормотать: «Я тебе пойду», – чтобы он отстал от меня со своими «шутками». Штамп именовал себя клерком и был по горло начинен всякими похабными прибаутками. А сейчас ему не терпелось поделиться с нами вчерашними впечатлениями.
– Видели вчера по телику? Ну, фирменный бабец! Как наклонится над роялем… ух-х-х!
Мы с Артуром считали своим долгом в корне пресекать такие разговоры.
– А какой он фирмы? – простодушно спросил Артур.
– Как это – какой фирмы?
– Ну, рояль-то – он какой фирмы?
Штамп на мгновение умолк, а потом понимающе осклабился:
– Ладно, ладно – уел. – Он снова замолчал, придумывая достойный ответ.
Мы проверили, есть ли у нас на сегодня работа. Вообще-то работа у Крабрака и Граббери была, что называется, не бей лежачего – как и в любой другой фирме Страхтона. Стены конторы, обшитые буровато-коричневыми деревянными панелями, навевали спокойный конторский сон – благо Крабрак, мечтавший о сосновых письменных столах и финских обоях, не успел еще воплотить свои мечты в жизнь. Нам надо было писать ответы на деловые письма, оформлять похоронные счета, выполнять всякие мелкие поручения патронов и встречать с подобающе мрачной торжественностью состоятельных клиентов, чтобы препроводить их потом в кабинет Крабрака. Сентябрь – спокойный месяц года, а суббота – спокойный день рабочей недели, так что работы у нас не было, и мы занялись своими делами. Штамп, склонив голову набок и высунув кончик языка, принялся, по обыкновению, писать плакат для городского юношеского клуба: «Ты заплатил взносы вперед? А если нет – почему нет?» Мы с Артуром чаще всего сочиняли на пару песни, а иногда я обдумывал свой роман, который должен был у меня называться «Две школы в Хватминстере».
– А у ней фирменные буфера. Она нагнулась – вот они фирму рояля и заслонили, – разродился ответом Штамп. Не глядя на него, я знал, что он показывает руками, какие у нее были «буфера».
– Шутка принята, с меня пенни, – отозвался Артур.
– Не пенни, а шиллинг, – сказал я. – Шутки дорожают, пока их рожают.
– Запиши, пригодится, – посоветовал мне Артур.
– Шутка принята, – проговорил Штамп.
Сегодня я решил заняться романом и, вынув из ящика стола наполовину исписанный лист бумаги, рассеянно уставился на первый десяток не состоявшихся пока тридцати четырех тысяч слов. «Эй, жердь! Это ты, что ли, новенький?» – Сэм Смугли обернулся и увидел, что к нему направляется высокий веснушчатый парень. Фамилия Сэма удачно гармонировала с его смуглым лицом. У. Сайрус. Уильям Сайрус. Роман Уильяма Сайруса «Две школы в Хватминстере». Уильям. Уильям Л. Сайрус. «Две школы Сэма» У. Л. П. Сайруса. «Две школы в Хватминстере» – роман У. Л. П. Сайруса. Лажвуд Сайрус. У. де ля Сайрус. «Уильям Сайрус. Жизнь и деяния», придумал я, но записывать не стал и засунул листок подальше в ящик. Для этого мне пришлось нагнуться, и календари опять уперлись мне в ребра. Я стал думать о Бобби Буме и о письме, которое надо бы ему написать, а потом вспомнил про Крабрака и начал думать о письме, которое надо бы написать ему.
– У меня есть неприятное известие для мистера Крабрака, – сказал я Артуру.
– У вас есть неприятное известие для мистера Крабрака, мистер Сайрус? – привычно имитируя беседу телекомиков Джоунса и Боунса, переспросил меня Артур. – И какое же, позвольте узнать? – Я решил не говорить ему про Лондон сразу, а сперва немного потрепаться в стиле Джоунса и Боунса.
– Что бы я ни сказал, будет ему до смерти неприятно, – ответил я.
– Не пытайтесь угробить гробовщика, мистер Сайрус, – сразу же нашелся Артур.
– Так может, мне угробить вас, мистер Крэбтри? – Вскочив, я схватил со стола линейку и направил ее как пистолет на Артура. – Ни с места! Я взял вас на пушку, мистер Крэбтри. Выворачивайте карманы, живо!
– Можете забрать мои деньги, но я заявлю на вас в полицию, имейте это в виду, мистер Сайрус, – проверещал Артур.
– И в своем заявлении не забудьте указать, что я взял вас на пушку, мистер Крэбтри: она у меня игрушечная, – закончил я сценку.
– Но наши зрители хотели услышать вовсе не это, мистер Сайрус, – снова начал Артур.
– А что они, по-вашему, хотели услышать, мистер Крэбтри? – подхватил я.
– Они хотели услышать, о чем шепчутся стены комнат в России, мистер Сайрус.
– Так о чем же они шепчутся, мистер Крэбтри?
– Да о том же, о чем и в Англии, мистер Сайрус: «Встретимся на углу».
– А эта фиговина с длинню-ю-юющей бородой, – сейчас же объявил Штамп. Мы ему двадцать раз объясняли, что в том-то весь и фокус, но это было выше его понимания. Он, как обычно, встрял со своей собственной шуткой:
– Когда парикмахер бреет парикмахера, кто сплетничает?
– Кто? – лениво, но в один голос проговорили мы с Артуром.
– Шутка принята, – кисло сказал Штамп и принялся дописывать громадное объявление, приглашающее на пикник с горошком и пирожками. Артур сел за машинку, чтобы перепечатать нашу очередную песню, а я занялся письмом.
Многоуважаемый мистер Бум!
Благодарю Вас за Ваше письмо от второго сентября…
Дорогой Бобби!
Конечно же, я с радостью приеду в Лондон…
Уважаемый господин Бум!
Я буду в Лондоне не позже субботы…
Когда я написал, что окажусь в Лондоне не позже субботы, у меня вдруг от страха затряслись поджилки, потому что эта идея обрела зловещую реальность. Я нередко приезжал в Лондон из Амброзии и, покашливая, чтобы не столкнуться с каким-нибудь прохожим, добирался сквозь туман до Челсийского Клуба чудаков с его полированными шахматными столиками и дружелюбными юными интеллектуалками. Белозубо улыбчивый нигериец Голопупу помогал мне выпустить замечательную клубную стенгазету, очень похожую на амброзийскую «Вестницу адвоката». Я жил в мансарде на набережной, и порой моей подругой была жизнерадостная уроженка Лондона Энн, а чаще – переродившаяся в Амброзии Лиз, которая помогала мне создавать пьесу для панорамного театра. Иногда мне представлялось, что я бродяга-поэт, умирающий на той же набережной от голода… но сейчас, сидя за своим конторским столом, я реально представил себе, что умираю в Лондоне с голоду. На лондонские очертания наложились зыбкие контуры Злокозненного мира, и вот, чувствуя, как меня гложет застарелый голод, я принялся считать свои жалкие гроши. Из оставшихся у меня пяти шиллингов вычесть шиллинг и три пенса за яйцо с пакетиком жареной картошки, да шиллинг за койку в ночлежном доме – остается два шиллинга девять пенсов. Вечерняя газета – два с половиной пенса, завтрак – шесть пенсов, – остается, грубо говоря, два шиллинга. Не пятнадцать шиллингов, не двенадцать шиллингов, а только два шиллинга… За любой товар, – говорю я собравшимся вокруг моего лотка прекрасным дамам, преобразившись в известного амброзийского поэта, торгующего на благотворительном базаре…
Звякнул дверной звонок, и мы поспешно изобразили похоронные лица, но это был всего-навсего советник Граббери. Он по-стариковски зашаркал к своему кабинету, крепко сжимая набалдашник трости и не отрывая взгляда от выцветшего, потрескавшегося линолеума на полу. Толстый, добротный пиджак туго облегал его ссутуленную спину, а часовая цепочка с несколькими эмалевыми брелоками подрагивала в такт неспешным шагам. У двери своего кабинета он полуповернулся к нам – не оглянулся, а именно полуповернулся всем корпусом, словно заржавевший робот, – и пробурчал:
– Здорово, молодые люди.
Под наши полупочтительные, полуиронические возгласы «Здравствуйте, господин советник Граббери!» он скрылся за дверью своего кабинета, а мы наперебой начали его передразнивать: «Я советник Граббери, парень, советник Граббери. Ты же не станешь звать лорда Херрика просто мистером, так? Ну вот, а я советник, запомни хорошенько, парень, – советник!»
– Их обкрадено, – подражая йоркширскому выговору Граббери, сказал Артур. – Их обкрадено на титул советника. – Граббери явно гордился своим йоркширским выговором и простонародным строем речи, которая казалась намеренно исковерканной даже в нашем захолустье, и мы постоянно издевались над ним – за глаза, разумеется.
– Чегой-то я что ни день, то дурней и дурней, – продолжил я Артуров зачин.
– Тоись так дурней, что прямо срамота. – А куды денисси? Старысь, она не радысь.
Потом настала очередь грабберовских воспоминаний, которыми он одаривал «Страхтонское эхо» в дни своего рождения. Артур искривил лицо подобием старческих морщин и сказал:
– А где ихняя «Мелодия», там, известное дело, были поля.
– И у меня не то что штиблетов – деревянный-то башмак и то был один.
– И стало быть, за шестипенсовик я покупал мясной пирог, да мне еще и сдачу, бывало, давали.
– Ага, и за сдачу я покупал билет в «Имперском», да мне еще оставалось на извозчика.
– А на извозчике я, известное дело, ездил, потому как у меня был только один башмак, – закончил наш двойной монолог Артур.
– Зд?рово, – своим нормальным голосом сказал я. – Это мне пригодится для выступления в пабе.
– Вот паразит! – воскликнул Артур.
– Паразит, паразит, он весь паб поразит, – машинально пробормотал Штамп.
Каждую субботу я выступал в ближайшем к нашему дому пабе с комическим номером. Но мои номера – медлительно разворачивающиеся шуточные монологи на йоркширскую тему, сочиненные в нашей с Артуром болтовне вроде сегодняшней, – не могли, к сожалению, заинтересовать Бобби Бума: они были крепко-накрепко привязаны к страхтонской жизни. Артура эти монологи тоже не интересовали, потому что по средам и пятницам он пел в клубе «Рокси» под аккомпанемент местного джаза; но ему еще ни разу не удалось уговорить парней-джазистов подобрать музыку к какой-нибудь нашей песне. Когда заканчивался мой номер, я спешил в «Рокси», чтобы послушать Артура, представляя себе в дороге, что хожу по амброзийским театрам в поисках молодых талантов для своего прославленного театрального ревю.
Ну а Штамп, тот нигде, конечно, не выступал, хотя и ошивался чуть ли не каждый день в «Рокси», вполголоса подпевая джазу, когда исполнялись всем известные мелодии вроде «Веселого дровосека».
– Видел сегодня утром твою кралю, – сказал мне Штамп, когда мы окончили Граббери-представление.
– Какую кралю?
– Ну, эту. Которая всегда тебе звонила.
Я живо перебрал в памяти все мои горе-романы – с Одри, Пегги, Лилли, с той блондиночкой из Мокама, – и когда дошел до своих школьных влюбленностей, мне почему-то стало тоскливо и тошно. Но тут я вдруг понял, кого видел Штамп.
– Да скажи ты толком, какую кралю? – нетерпеливо спросил я, с радостью предугадывая его ответ.
– Ну эту, патлатую. Которая в замшевой куртке.
– Это что – Лиз, что ли? – спросил я как можно равнодушней.
– Ну да, Никотиночку. Все в той же своей замшевой куртке.
Значит, Лиз опять прискакала в Страхтон. Мне понравилось, что она у меня именно «прискакала» – будто приехала верхом на лошади, – и я сколько-то времени рисовал себе в уме эту картинку, чтобы не думать о реальной Лиз… И вот я уже увожу ее из Страхтона в Амброзию. Вот мы уже на окраине. Убирайся из города, Логан, последний раз тебя предупреждаю, сказал мне Тони-ковбой, держа руку на кобуре своего кольта…
Она уехала примерно месяц назад, бросив мне на прощание беспечное «До встречи», – и в этот раз я уже не получал от нее открыток. Такая уж у Лиз была натура, что ей надо было иногда куда-нибудь исчезнуть, – и я даже гордился ее богемностью, веря, что она уезжает по зову души, чтобы на досуге разобраться в своих чувствах, найти себя, подумать о своем призвании… хотя в менее романтичные минуты я, бывало; размышлял, не крутит ли она любовь с каким-нибудь американским летчиком. Нельзя, конечно, сказать, что я ее любил, но, когда она уезжала, меня грызла тоска, и я, как алхимик, пытался превратить эту бесплодную тоску в искреннюю любовь.
– Где ты ее видел? – спросил я Штампа.
– Да я уж и забыл. На Больничной, что ли, улице. А ты, значит, боишься, что она завела себе нового дружка? – спросил он с гнусной подначкой.
– Я думал, она уехала в Канаду, – спокойно ответил я Штампу, назвав первую попавшуюся страну.
– Ну а тогда вернулась-то она зачем? – спросил Штамп.
Я лихорадочно подыскивал какой-нибудь безопасно нейтральный ответ, но меня выручил сидевший у коммутатора Артур.
– С обратным порядком слов вопросы не следует задавать, – наставительно сказал он Штампу.
Я часто думал, что у меня, в общем-то, нет настоящих друзей, а есть только союзники по круговой обороне от всего мира. И Артур был одним из них. Мы даже выработали свой особый, непонятный другим язык.
– Да и в повествовательных предложениях менять не следует порядок слов, – облегченно, с благодарностью в голосе сказал я Артуру.
– Слышали анекдот, как человек пристрелил попугая за то, что он твердил «кто таков?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Между тем субботнее утро – не знаю уж, сатанинское или ангельское – вступило в свои права. Толстые тетки, по-клоунски переваливаясь на своих дряблых, как рисовый пудинг, ногах, расползались по магазинам, а серолицые поклонники тотализатора торопливо просматривали блекло-розовые спортивные газеты. Вдоль Торговой улицы тянулись по-новомодному остекленные витрины магазинов, но попадались кое-где и пережившие свое время ларьки – фруктовые и овощные; там, где они стояли, сточные канавки у тротуара были забиты гнилыми яблоками и клочьями лиловой упаковочной бумаги. Продавцы вразнобой кричали: «Я не прошу пятнадцать шиллингов, я не прошу двенадцать шиллингов, я не прошу три полукроны, я не прошу ничего такого – дайте мне ровно две полукроны, две полукроны, две полукроны!» Хмурые женщины шли мимо ларька к подъезду Налогового управления, держа в руках черные потрескавшиеся сумочки с листками не слишком вразумительных жалоб и прошений.
От Торговой улицы ответвлялся узкий проезд Святого Ботольфа – главный приют страхтонских букмекеров. Кроме их контор – иногда просто темных комнатушек за призывно распахнутыми на улицу дверями – да вонючего общественного сортира, здесь была аптека с выставленными в витрине розовыми резиновыми перчатками и книгами о гигиене половой жизни, небольшой паб, химчистка и наша похоронная контора – «Такт, вкус, доступность».
Перед входом в контору я по привычке глубоко вздохнул и опять отметил про себя, что ее внешний вид отражает противоборство совладельцев – молодого Крабрака и престарелого Граббери. Воспользовавшись единственной поездкой Граббери за границу – это был ответный визит нашего муниципального совета в Лион (французский Страхтон, по выражению Парня с холмов), – Крабрак заменил стекло с травленым рисунком в конторской витрине на зеркальное, а для названия конторы заказал огромные буквы из нержавеющей стали и успел водрузить их над входом до приезда компаньона. Так еще один островок патриархального Страхтона захлестнула провинциальная модерняга. Зато вернувшийся Граббери спас от истребления внутреннее убранство витрины, и теперь под придуманной Штампом вывеской – ФИРМА «ИЗЯЩНОЕ ПОГРЕБЕНИЕ». УСЛУГИ ДНЕМ И НОЧЬЮ (НОЧЬ надо бы выделить особо, заметил мой приятель и коллега Артур) – красовалась витрина во вкусе прошлого века: на пурпурном бархате стояла белая ваза, напоминающая по форме чугунную гирю и заказанная в память о некоем Иосии Блудене. Эта ваза пребывала не на кладбище, а у нас, потому что фамилия Иосии была Блоуден и родственники резонно отказались взять вазу с перевранной фамилией покойника. Ваза Блудена не давала мне забыть об одной жуткой, но пока еще не выплывшей ошибке с табличками, которые крепятся на гроб; с этим мерзким воспоминанием я и переступил, опоздав на полтора часа, порог нашей похоронной конторы.
Услышав звонок, дребезжавший всякий раз, когда открывалась входная дверь, чтобы оповестить нас об очередном клиенте, Штамп вскочил и начал натягивать плащ, как будто он был собакой Павлова.
– Похоже, пора домой: Сайрус пришел, – объявил он.
– Попугай тут? – не удостоив Штампа вниманием, спросил я Артура и кивком головы указал на кабинет Крабрака.
– Только что явился, – ответил Артур. – Можешь сказать, что ты был в уборной.
Я с облегчением вздохнул и плюхнулся на стул у своего письменного стола, который стоял между Штамповским и Артуровым. Каждый день, сидя в автобусе и мысленно изо всех сил подгоняя его, я мучительно гадал, удастся ли мне добраться до конторы раньше Крабрака. Про Граберри я не думал, потому что он, во-первых, никогда не приходил раньше одиннадцати, а во-вторых, не мог, по старости, запомнить, кто у него работает. Нет, меня беспокоил именно Крабрак с его гнусными записными книжонками и пакостным карандашиком, которым он вечно постукивал себя по зубам. «Замечено, что вы сегодня опять опоздали на тридцать минут». Он всегда говорил «замечено». «Замечено, что вы не разослали эти счета…»
– Пойду скажу ему, когда ты ввалился, – проскрипел Штамп, и мне пришлось пробормотать: «Я тебе пойду», – чтобы он отстал от меня со своими «шутками». Штамп именовал себя клерком и был по горло начинен всякими похабными прибаутками. А сейчас ему не терпелось поделиться с нами вчерашними впечатлениями.
– Видели вчера по телику? Ну, фирменный бабец! Как наклонится над роялем… ух-х-х!
Мы с Артуром считали своим долгом в корне пресекать такие разговоры.
– А какой он фирмы? – простодушно спросил Артур.
– Как это – какой фирмы?
– Ну, рояль-то – он какой фирмы?
Штамп на мгновение умолк, а потом понимающе осклабился:
– Ладно, ладно – уел. – Он снова замолчал, придумывая достойный ответ.
Мы проверили, есть ли у нас на сегодня работа. Вообще-то работа у Крабрака и Граббери была, что называется, не бей лежачего – как и в любой другой фирме Страхтона. Стены конторы, обшитые буровато-коричневыми деревянными панелями, навевали спокойный конторский сон – благо Крабрак, мечтавший о сосновых письменных столах и финских обоях, не успел еще воплотить свои мечты в жизнь. Нам надо было писать ответы на деловые письма, оформлять похоронные счета, выполнять всякие мелкие поручения патронов и встречать с подобающе мрачной торжественностью состоятельных клиентов, чтобы препроводить их потом в кабинет Крабрака. Сентябрь – спокойный месяц года, а суббота – спокойный день рабочей недели, так что работы у нас не было, и мы занялись своими делами. Штамп, склонив голову набок и высунув кончик языка, принялся, по обыкновению, писать плакат для городского юношеского клуба: «Ты заплатил взносы вперед? А если нет – почему нет?» Мы с Артуром чаще всего сочиняли на пару песни, а иногда я обдумывал свой роман, который должен был у меня называться «Две школы в Хватминстере».
– А у ней фирменные буфера. Она нагнулась – вот они фирму рояля и заслонили, – разродился ответом Штамп. Не глядя на него, я знал, что он показывает руками, какие у нее были «буфера».
– Шутка принята, с меня пенни, – отозвался Артур.
– Не пенни, а шиллинг, – сказал я. – Шутки дорожают, пока их рожают.
– Запиши, пригодится, – посоветовал мне Артур.
– Шутка принята, – проговорил Штамп.
Сегодня я решил заняться романом и, вынув из ящика стола наполовину исписанный лист бумаги, рассеянно уставился на первый десяток не состоявшихся пока тридцати четырех тысяч слов. «Эй, жердь! Это ты, что ли, новенький?» – Сэм Смугли обернулся и увидел, что к нему направляется высокий веснушчатый парень. Фамилия Сэма удачно гармонировала с его смуглым лицом. У. Сайрус. Уильям Сайрус. Роман Уильяма Сайруса «Две школы в Хватминстере». Уильям. Уильям Л. Сайрус. «Две школы Сэма» У. Л. П. Сайруса. «Две школы в Хватминстере» – роман У. Л. П. Сайруса. Лажвуд Сайрус. У. де ля Сайрус. «Уильям Сайрус. Жизнь и деяния», придумал я, но записывать не стал и засунул листок подальше в ящик. Для этого мне пришлось нагнуться, и календари опять уперлись мне в ребра. Я стал думать о Бобби Буме и о письме, которое надо бы ему написать, а потом вспомнил про Крабрака и начал думать о письме, которое надо бы написать ему.
– У меня есть неприятное известие для мистера Крабрака, – сказал я Артуру.
– У вас есть неприятное известие для мистера Крабрака, мистер Сайрус? – привычно имитируя беседу телекомиков Джоунса и Боунса, переспросил меня Артур. – И какое же, позвольте узнать? – Я решил не говорить ему про Лондон сразу, а сперва немного потрепаться в стиле Джоунса и Боунса.
– Что бы я ни сказал, будет ему до смерти неприятно, – ответил я.
– Не пытайтесь угробить гробовщика, мистер Сайрус, – сразу же нашелся Артур.
– Так может, мне угробить вас, мистер Крэбтри? – Вскочив, я схватил со стола линейку и направил ее как пистолет на Артура. – Ни с места! Я взял вас на пушку, мистер Крэбтри. Выворачивайте карманы, живо!
– Можете забрать мои деньги, но я заявлю на вас в полицию, имейте это в виду, мистер Сайрус, – проверещал Артур.
– И в своем заявлении не забудьте указать, что я взял вас на пушку, мистер Крэбтри: она у меня игрушечная, – закончил я сценку.
– Но наши зрители хотели услышать вовсе не это, мистер Сайрус, – снова начал Артур.
– А что они, по-вашему, хотели услышать, мистер Крэбтри? – подхватил я.
– Они хотели услышать, о чем шепчутся стены комнат в России, мистер Сайрус.
– Так о чем же они шепчутся, мистер Крэбтри?
– Да о том же, о чем и в Англии, мистер Сайрус: «Встретимся на углу».
– А эта фиговина с длинню-ю-юющей бородой, – сейчас же объявил Штамп. Мы ему двадцать раз объясняли, что в том-то весь и фокус, но это было выше его понимания. Он, как обычно, встрял со своей собственной шуткой:
– Когда парикмахер бреет парикмахера, кто сплетничает?
– Кто? – лениво, но в один голос проговорили мы с Артуром.
– Шутка принята, – кисло сказал Штамп и принялся дописывать громадное объявление, приглашающее на пикник с горошком и пирожками. Артур сел за машинку, чтобы перепечатать нашу очередную песню, а я занялся письмом.
Многоуважаемый мистер Бум!
Благодарю Вас за Ваше письмо от второго сентября…
Дорогой Бобби!
Конечно же, я с радостью приеду в Лондон…
Уважаемый господин Бум!
Я буду в Лондоне не позже субботы…
Когда я написал, что окажусь в Лондоне не позже субботы, у меня вдруг от страха затряслись поджилки, потому что эта идея обрела зловещую реальность. Я нередко приезжал в Лондон из Амброзии и, покашливая, чтобы не столкнуться с каким-нибудь прохожим, добирался сквозь туман до Челсийского Клуба чудаков с его полированными шахматными столиками и дружелюбными юными интеллектуалками. Белозубо улыбчивый нигериец Голопупу помогал мне выпустить замечательную клубную стенгазету, очень похожую на амброзийскую «Вестницу адвоката». Я жил в мансарде на набережной, и порой моей подругой была жизнерадостная уроженка Лондона Энн, а чаще – переродившаяся в Амброзии Лиз, которая помогала мне создавать пьесу для панорамного театра. Иногда мне представлялось, что я бродяга-поэт, умирающий на той же набережной от голода… но сейчас, сидя за своим конторским столом, я реально представил себе, что умираю в Лондоне с голоду. На лондонские очертания наложились зыбкие контуры Злокозненного мира, и вот, чувствуя, как меня гложет застарелый голод, я принялся считать свои жалкие гроши. Из оставшихся у меня пяти шиллингов вычесть шиллинг и три пенса за яйцо с пакетиком жареной картошки, да шиллинг за койку в ночлежном доме – остается два шиллинга девять пенсов. Вечерняя газета – два с половиной пенса, завтрак – шесть пенсов, – остается, грубо говоря, два шиллинга. Не пятнадцать шиллингов, не двенадцать шиллингов, а только два шиллинга… За любой товар, – говорю я собравшимся вокруг моего лотка прекрасным дамам, преобразившись в известного амброзийского поэта, торгующего на благотворительном базаре…
Звякнул дверной звонок, и мы поспешно изобразили похоронные лица, но это был всего-навсего советник Граббери. Он по-стариковски зашаркал к своему кабинету, крепко сжимая набалдашник трости и не отрывая взгляда от выцветшего, потрескавшегося линолеума на полу. Толстый, добротный пиджак туго облегал его ссутуленную спину, а часовая цепочка с несколькими эмалевыми брелоками подрагивала в такт неспешным шагам. У двери своего кабинета он полуповернулся к нам – не оглянулся, а именно полуповернулся всем корпусом, словно заржавевший робот, – и пробурчал:
– Здорово, молодые люди.
Под наши полупочтительные, полуиронические возгласы «Здравствуйте, господин советник Граббери!» он скрылся за дверью своего кабинета, а мы наперебой начали его передразнивать: «Я советник Граббери, парень, советник Граббери. Ты же не станешь звать лорда Херрика просто мистером, так? Ну вот, а я советник, запомни хорошенько, парень, – советник!»
– Их обкрадено, – подражая йоркширскому выговору Граббери, сказал Артур. – Их обкрадено на титул советника. – Граббери явно гордился своим йоркширским выговором и простонародным строем речи, которая казалась намеренно исковерканной даже в нашем захолустье, и мы постоянно издевались над ним – за глаза, разумеется.
– Чегой-то я что ни день, то дурней и дурней, – продолжил я Артуров зачин.
– Тоись так дурней, что прямо срамота. – А куды денисси? Старысь, она не радысь.
Потом настала очередь грабберовских воспоминаний, которыми он одаривал «Страхтонское эхо» в дни своего рождения. Артур искривил лицо подобием старческих морщин и сказал:
– А где ихняя «Мелодия», там, известное дело, были поля.
– И у меня не то что штиблетов – деревянный-то башмак и то был один.
– И стало быть, за шестипенсовик я покупал мясной пирог, да мне еще и сдачу, бывало, давали.
– Ага, и за сдачу я покупал билет в «Имперском», да мне еще оставалось на извозчика.
– А на извозчике я, известное дело, ездил, потому как у меня был только один башмак, – закончил наш двойной монолог Артур.
– Зд?рово, – своим нормальным голосом сказал я. – Это мне пригодится для выступления в пабе.
– Вот паразит! – воскликнул Артур.
– Паразит, паразит, он весь паб поразит, – машинально пробормотал Штамп.
Каждую субботу я выступал в ближайшем к нашему дому пабе с комическим номером. Но мои номера – медлительно разворачивающиеся шуточные монологи на йоркширскую тему, сочиненные в нашей с Артуром болтовне вроде сегодняшней, – не могли, к сожалению, заинтересовать Бобби Бума: они были крепко-накрепко привязаны к страхтонской жизни. Артура эти монологи тоже не интересовали, потому что по средам и пятницам он пел в клубе «Рокси» под аккомпанемент местного джаза; но ему еще ни разу не удалось уговорить парней-джазистов подобрать музыку к какой-нибудь нашей песне. Когда заканчивался мой номер, я спешил в «Рокси», чтобы послушать Артура, представляя себе в дороге, что хожу по амброзийским театрам в поисках молодых талантов для своего прославленного театрального ревю.
Ну а Штамп, тот нигде, конечно, не выступал, хотя и ошивался чуть ли не каждый день в «Рокси», вполголоса подпевая джазу, когда исполнялись всем известные мелодии вроде «Веселого дровосека».
– Видел сегодня утром твою кралю, – сказал мне Штамп, когда мы окончили Граббери-представление.
– Какую кралю?
– Ну, эту. Которая всегда тебе звонила.
Я живо перебрал в памяти все мои горе-романы – с Одри, Пегги, Лилли, с той блондиночкой из Мокама, – и когда дошел до своих школьных влюбленностей, мне почему-то стало тоскливо и тошно. Но тут я вдруг понял, кого видел Штамп.
– Да скажи ты толком, какую кралю? – нетерпеливо спросил я, с радостью предугадывая его ответ.
– Ну эту, патлатую. Которая в замшевой куртке.
– Это что – Лиз, что ли? – спросил я как можно равнодушней.
– Ну да, Никотиночку. Все в той же своей замшевой куртке.
Значит, Лиз опять прискакала в Страхтон. Мне понравилось, что она у меня именно «прискакала» – будто приехала верхом на лошади, – и я сколько-то времени рисовал себе в уме эту картинку, чтобы не думать о реальной Лиз… И вот я уже увожу ее из Страхтона в Амброзию. Вот мы уже на окраине. Убирайся из города, Логан, последний раз тебя предупреждаю, сказал мне Тони-ковбой, держа руку на кобуре своего кольта…
Она уехала примерно месяц назад, бросив мне на прощание беспечное «До встречи», – и в этот раз я уже не получал от нее открыток. Такая уж у Лиз была натура, что ей надо было иногда куда-нибудь исчезнуть, – и я даже гордился ее богемностью, веря, что она уезжает по зову души, чтобы на досуге разобраться в своих чувствах, найти себя, подумать о своем призвании… хотя в менее романтичные минуты я, бывало; размышлял, не крутит ли она любовь с каким-нибудь американским летчиком. Нельзя, конечно, сказать, что я ее любил, но, когда она уезжала, меня грызла тоска, и я, как алхимик, пытался превратить эту бесплодную тоску в искреннюю любовь.
– Где ты ее видел? – спросил я Штампа.
– Да я уж и забыл. На Больничной, что ли, улице. А ты, значит, боишься, что она завела себе нового дружка? – спросил он с гнусной подначкой.
– Я думал, она уехала в Канаду, – спокойно ответил я Штампу, назвав первую попавшуюся страну.
– Ну а тогда вернулась-то она зачем? – спросил Штамп.
Я лихорадочно подыскивал какой-нибудь безопасно нейтральный ответ, но меня выручил сидевший у коммутатора Артур.
– С обратным порядком слов вопросы не следует задавать, – наставительно сказал он Штампу.
Я часто думал, что у меня, в общем-то, нет настоящих друзей, а есть только союзники по круговой обороне от всего мира. И Артур был одним из них. Мы даже выработали свой особый, непонятный другим язык.
– Да и в повествовательных предложениях менять не следует порядок слов, – облегченно, с благодарностью в голосе сказал я Артуру.
– Слышали анекдот, как человек пристрелил попугая за то, что он твердил «кто таков?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21