Я говорю, что мы ждем от вас кое-каких разъяснений.
Он внимательно посмотрел на меня, чтобы определить, достаточно ли хорошо я его понял, а потом вкрадчиво, почти нежно, сказал:
– Думается, например, что история с календарями требует разъяснения – вы ведь так и не потрудились разъяснить нам, куда они делись.
Я тоже посмотрел на него и облизал пересохшие губы. Мне, в общем-то, давно уже стало ясно, что он знает про календари. Знает или по крайней мере догадывается. Но я надеялся, что природная деликатность, или, верней, профессиональная, раз навсегда усвоенная им тактичность, которая частенько спасала меня от неприятностей, помешает ему завести этот безнадежный разговор. Я решил, что сейчас мне лучше всего молчать – да и что я мог сказать?..
– А они стоят денег, Сайрус. Немалых денег. И мы до сих пор не можем понять, что же вы с ними сделали.
Сообразив, что мне надо попробовать хоть как-то оправдаться – рассказ про пожар на почте уже зрел в моей голове, – я начал:
– Случилось досадное недоразумение…
– При чем тут недоразумение, – перебил меня Крабрак, – если двести или триста календарей не были, насколько мне известно, посланы адресатам. Да, вы собираетесь уходить, и, по-моему, правильно делаете. Мы все понимаем – это оч-ч-чень, мудрый шаг, Сайрус. Оч-чень. Но предварительно вам следует кое-что прояснить и обеспечить.
Я – да и сам Крабрак тоже – не сумел бы сказать, какой смысл он вкладывает в слово «обеспечить». У него была привычка коллекционировать слова, чтобы вставлять их – иногда вовсе не к месту – в свои высокопарные фразы. Теперь он мог разглагольствовать о календарях до самого вечера – просто потому, что ему было неведомо, как люди меняют предмет разговора. И я решил прийти ему на помощь:
– Разумеется, мистер Крабрак, если я должен заплатить…
– Заплатить, Сайрус? – перебил он меня. – Вы говорите, заплатить? Но дело не только в деньгах! Не только в деньгах, Сайрус. Затронута репутация нашей фирмы. Что вы об этом думаете, Сайрус? Календари должны были упрочить репутацию фирмы, и нам непонятно, почему вы не разослали их адресатам. Они должны были упрочить нашу репутацию, Сайрус! Мы заказали их вовсе не для того, чтобы выбросить кошке под хвост. Так дела не делаются, Сайрус.
Крабрак завелся. Он оставил спинку стула в покое, сел и принагнулся над своим пустым столом, вертя в руках черную линейку. Его глаза сверкали.
– Нет, так дела не делаются, Сайрус. Вы, вероятно, не понимаете, что попали в очень трудное положение. И с календарями и со всем прочим…
– С каким прочим? – пролепетал я.
– Вы прекрасно знаете, с каким, Сайрус. Вам не помогут пустые вопросы. Что вы, например, скажете про таблички для гроба?
Этого я никак не ожидал! У меня просто челюсть отвисла. В минуты трезвых раздумий мне бывало ясно, что Крабрак знает о календарях. Я подозревал, что ему известно про мухлевку с записями в почтовой книге, и меня даже удивляло, что он до сих пор еще не заговорил об этом. Я был уверен, что ему случалось видеть наши издевательские Граббери-представления и что в такие минуты он терял дар речи – только это избавляло нас от неприятной беседы. Но таблички?! Я мог бы поклясться, что про таблички ему ничего не известно.
А история с табличками была, пожалуй, даже серьезней, чем календарная. Я спрятал две таблички в коробку с саванами. Неувязка с ними приключилась летом, когда Крабрак был в отпуске. Граббери поручил мне заказать табличку для гроба методистского священника, и я, думая о чем-то своем, написал на заказе граверу имя священника и по-латыни – «Да покоится в мире», так что методист при жизни стал у меня после смерти католиком. А с новой табличкой я к похоронам не успел. По счастью, Граббери и родственники покойника не заметили, что хоронят безымянный гроб, ну а мне не оставалось ничего другого, как спрятать обе таблички в подвале конторы. Меня потом не раз мучило тревожное подозрение, что я совершил смертный грех… Но как, спрашивается, исхитрился пронюхать про таблички Крабрак?
– А вам придется что-нибудь об этом сказать, Сайрус. Думается, что без удовлетворительного разъяснения мы просто не сможем вас отпустить. Просто не сможем, Сайрус.
Я не понял, знает ли он, где спрятаны таблички. Возможно, ему было известно, только что гроб священника так и остался безымянным. Мне после похорон еще долго мерещилась жуткая картина эксгумации трупа. А сейчас я подумал, что, когда он меня отпустит, надо будет обязательно заглянуть в подвал и сунуть таблички под джемпер.
– Я готов извиниться, если из-за меня случилась какая-нибудь неловкость.
– Извиниться? Вы говорите – извиниться? – Крабрак возмущенно фыркнул и разразился одной из своих напыщенных тирад. – Извиниться, Сайрус, легче всего, а мы хотели бы услышать, как вы намерены исправить положение. Ведь я по вашей милости буду выглядеть круглым идиотом, если родственники покойного узнают об этой истории. А если узнает советник Граббери? (Ага, значит, он укрывает меня от Граббери, на мгновение приободрившись, решил я.) Думается, что вы слишком часто валяете дурака, Сайрус. Здесь у нас не цирк, а похоронная контора!
Я чувствовал, что во мне вскипает разрушительная, обессиливающая злость. Чего он от меня хочет? Чтоб я покаялся? Чтобы проработал тут еще год, искупая грехи? Чтобы заплатил за календари и таблички? Чтоб восстановил репутацию их вшивой конторы?..
Крабрак опять заглянул в папку, и мне почудилось, что у него там хранится полный список моих преступлений. Я бы не удивился, если б он принялся их зачитывать, начиная каждый пункт с казенной фразы: «В нарушение Британского законодательства…»
– Да-да, тут слишком часто в последнее время валяли дурака, – продолжал он. – Но теперь мы это исправим. Вспомните, Сайрус, что вы, например, так и не написали заказанные вам стихи. Так и не написали, Сайрус.
Однажды он застукал нас с Артуром за сочинением в рабочее время нашей очередной песни и, воспользовавшись удобным случаем, потребовал, чтобы мы написали стихи для некролога в «Страхтонском эхе», причем заранее оговорил, что из платы, полученной с родственников покойника, возьмет себе сколько-то процентов как посредник. В результате мы сочинили похабный стишок про Граббери да начало поэмы о Блудене: «Вконец заблудившись на грешной земле, Иосия Блуден попал в небеса…» И стишок и начало поэмы Крабрак наверняка слышал. Я вдруг с облегчением понял, что он уже исчерпал мои главные преступления против конторы и поэтому перешел к мелким грешкам; он, впрочем, мог трепаться часами и о любых мелочах.
– А бумага, на которой вы пишете ваши опусы, тоже недешево обходится фирме.
– Я заплачу за нее, – сказал я.
– Да не об этом речь, – снова вскинулся Крабрак, но тут в приемной зазвонил телефон. Крабрак поднял трубку и ничего, конечно, не услышал, потому что я не переключил коммутатор на его кабинетный телефон, хотя по субботам перед уходом из конторы это должен был делать я. Крабрак раздраженно посмотрел на меня и встал.
– Короче, я должен сказать вам, Сайрус, – заключил он, – должен вам сказать, что в нынешних обстоятельствах мы не можем согласиться на ваш уход. В нынешних обстоятельствах не можем, Сайрус. И не сможем, пока обстоятельства не будут разъяснены и улажены. Вполне вероятно, что нам даже придется прибегнуть к помощи закона, Сайрус, вполне вероятно. – Он вышел из кабинета и поднял трубку телефона в приемной: – Похоронная контора «Крабрак и Граббери».
Я остановился в дверях его кабинета, пытаясь представить себе, как повернется моя жизнь, если они и правда «прибегнут к помощи закона». Крабрак заговорил похоронно слащавым голосом с какой-то скорбящей вдовой, а я стоял и молча смотрел на него из дверного проема. Тогда он прикрыл рукой микрофон и сказал:
– Мы обсудим это после воскресенья.
Я неуверенно подошел к входной двери, взялся за ручку и немного помедлил, но ничего не сказал и вышел за порог. На меня опять напала зевота. Я прислонился к нашей витрине, задыхаясь и жадно ловя ртом воздух. Лоб у меня взмок от испарины, но я был рад, что взял еще один барьер на пути к Лондону. Мне, правда, вспомнилось, что я не спустился в подвал за табличками, но теперь это было не очень-то важно.
Закурив сигарету, я двинулся к Торговой улице, а перенесенный в Амброзию разговор с Крабраком закончил многозначительным предупреждением: «И учтите, уважаемый патрон, что закон строго осуждает клевету».
Но настроение у меня нисколько не улучшилось. Тогда я стал думать о своей амброзийской матушке, которая беспечно сказала: «Да пошли ты его куда подальше, Билли!» – и мне стало немного легче.
Глава шестая
Я пришел домой около половины третьего; матушка была в кухне, и я понял, что она готовится к сценке «Ни минуты покоя» и что за обедом предки ели яичницу с ветчиной – наше традиционное субботнее пиршество, – потому что в раковине лежала скорлупа от яиц. Атмосфера у нас дома была, как обычно, похоронная; бабушка разговаривала сама с собой в гостиной, а отец что-то чинил в гараже – или так ему казалось.
– Ну и как ты скажешь – сколько сейчас времени? – спросила меня матушка, едва я открыл дверь кухни. Мне была хорошо известна моя роль в этой сценке, и я ответил: – Четырнадцать часов двадцать семь минут, мама, но если хочешь, я могу сказать и по-другому. – Мои ответы давно уже стали такими же стандартными, как ее вопросы. Чтоб немного оживить сценку, я добавил: – У меня сегодня был жутко хлопотный день. – Но матушка не признавала нововведений в наших традиционных разговорах.
– А я, значит, по-твоему, только и должна весь день стряпать, стряпать и стряпать, – привычно сказала она, и я с раздражением понял, что сейчас начнется до мельчайших подробностей знакомый мне монолог: я мог бы повторить его вместо матушки. – Ты являешься, когда тебе заблагорассудится, и я должна кормить тебя отдельно от всех, а что у меня нет ни минуты покоя, тебе, конечно, невдомек.
– Покой, мама… – начал я, не зная еще, чем кончу фразу, потому что любая заумная чушь могла сойти у нас дома за глубокомыслие. Но матушка перебила меня:
– Я за все утро ни разу не присела! Если я не заболею… – Но тут ее перебила сидящая в гостиной бабушка:
– Если это наш Билли, так его старый плащ все утро провисел в ванной. Ему пора бы уже научиться вешать свои вещи на место.
– А если это не ваш Билли, то где тогда все утро провисел его старый плащ? – спросил я, вовсе, впрочем, не надеясь, что они оценят мою грамматическую, так сказать, шутку. Никто из них, разумеется, не ответил. Тем временем дверь открылась, и в кухню вошел отец с гаражной полкой в руках.
– А мог бы и приходить к обеду домой, – не глядя на меня, проворчал он. – Ишь ведь, завел себе растреклятую привычку околачиваться чуть не до вечера незнамо где!
– Добрый день, папа, – с въедливой вежливостью сказал я. Мне вдруг стало непонятно, зачем я приплелся домой.
– А свои растреклятые дерзости оставь для приятелей. Они у меня уже вот где сидят. – Он показал рукой, где у него сидят мои растреклятые дерзости.
– Его надо как следует выдрать, тогда ему неповадно будет дерзить, – вставила из гостиной бабушка.
Меня, как зверя в клетке, которого тычут палками, стала одолевать ярость. Она довольно часто донимала меня в нашем задрипанном семейном гнезде, и выходы ей можно было давать разные. Во-первых, я мог дать волю своему праестеству или своему естественному «я», или, проще, стать по-отцовски злобным и грубым. Во-вторых – и это было не так опасно, – я мог сделаться убийственно корректным.
– Что, в сущности, такое дерзость? – начал я, нарочито рассматривая свои ногти. Но отцовская злость – или, может, горечь, кто его знает, – тоже, видимо, искала выхода.
– А ну прекрати умничать! – рявкнул он. И добавил: – Если их в нашем растреклятом Техническом только этому и научили, то слава богу, что я вырос неучем.
– Так-так, признание, – пробормотал я, стараясь, однако, чтобы отец не услышал. Он пристально, с угрозой посмотрел на меня. – Пойду наверх, – сказал я немного погромче.
– И пусть он не шастает по спальням, – выкликнула из гостиной бабушка.
Не было ей никакого дела до наших спален, потому что она жила у нас как постоянный, а все-таки гость! Не в силах больше сдерживать ярость, я крикнул:
– А сунь-ка ты спальню себе… – В последнюю секунду мне удалось умолкнуть и ничего страшного сказано не было, но я так резко себя оборвал, что меня даже качнуло назад.
– Что? – рявкнул отец и, бросив полку на пол, подскочил ко мне. – Что ты сказал? А ну повтори, щенок, что ты сказал! – Он схватил меня за ворот и угрожающе поднял кулак. – А ну повтори, щенок! А ну повтори!
– Эти мелодрамы…
– А ты меня не милодрань, умник ты растреклятый! – прорычал отец.
Я не испугался и даже не разозлился на него. Меня охватила тоскливая безнадежность – ведь я не мог объяснить ему – да и никому бы в нашем городе не смог, – что это всего лишь строчка из веселой поэмы про Иосию Блудена. У нас не поостришь.
– Да я только хотел сказать…
– Вот и говори толком! – перебил меня отец. – Ишь, распустил свой растреклятый язык! Что ты хотел сказать бабушке? А ну – что ты ей хотел сказать?
– Да отпусти ты его, он сегодня в свежей рубашке, – озабоченно вмешалась матушка.
– Я вот его самого когда-нибудь освежу. Я его так освежу, что век будет помнить, – немного поостыв, пробурчал отец. – С его растреклятыми вечными ручками да замшевыми башмаками. И сегодня он никуда вечером не пойдет. Знаю я, где он всего этого набирается. Пусть сегодня дома сидит… и завтра… и вообще…
Я стоял у раковины, разбитый и вялый, не зная, какое выражение лица подошло бы к этой дурацкой домашней драме. И слов, которые не показались бы отцу наглым умничаньем, я тоже не находил. Странно всхрипывая, бубнила в гостиной бабушка. «…взбесившийся щенок», – услышал я конец ее фразы.
– Ну послушай…
– А ты меня не нукай! – опять взъерепенился отец. – Послушай у него то, послушай у него это… И чтоб я больше не видел по всему дому твоих растреклятых книг и растреклятых бумажонок… и всякого растреклятого мусора! А то я и тебя вместе с ним вышвырну к растреклятым чертям!
В таком состоянии он понимал только злобный тон и ругательский жаргон. Развесив по-отцовски губы, я истошно заорал:
– Что ты на меня взъелся, мешают они тебе, да?
– Мне-то нет, это они у тебя в голове все перемешали, – успокаиваясь на роли семейного остряка, отозвался отец. Он отошел от меня и поднял брошенную полку. Я принялся молча поправлять галстук. Услышав матушкино «Ну вот, опять ты довел отца», он обернулся и сказал:
– Довел не довел, а я его держать больше не буду, Он знает, где у нас чемоданы. Пусть катится в свой растреклятый Лондон.
– Нет, не пусть! – воскликнула матушка. Она не сразу решила, кто из нас нуждается в ее поддержке, но сейчас без колебаний встала на мою, как ей казалось, защиту,
– Я его держать не буду. Пусть катится, – сказал отец.
– Нет, не пусть!
– А я говорю, пусть катится, – уперся отец. Эта мысль явно нравилась ему все больше и больше. – Пусть катится, – повторил он. – Пусть катится.
– Нет, не пусть! Нет, не пусть! Нет, не пусть! – трижды выкликнула матушка.
– Послушайте, – вмешался я. – Давайте обсудим…
Но в этот раз отец не обратил внимания на мои слова.
– Надо же, – проворчал он, – только школу успел закончить, и все ему сразу стало не так да не эдак. То яйца неправильно сварили, то еще что-нибудь. А то подавай ему какие-то особенные пшеничные хлопья, потому что их в телевизоре показывали. Нет, с меня хватит. Хватит с меня. Пусть катится.
– Нет, не пусть! – окончательно утвердила матушка. – И ты не перебивай меня, Джефри. Рано ему ездить в Лондон, не дорос. Ты же сам говорил. Он еще и думать-то как следует не умеет. Чего наберется со стороны, на том и стоит.
– Вот и пусть катится. Он давно на этом стоит,
– Нет, не пусть. И никуда он не покатится, пока я здесь.,
– Ему бы в армию, – совсем уже спокойно сказал отец. – Ему бы в нашей растреклятой армии послужить, вот что ему надо.
– Нет уж, это ты, если хочешь, отправляйся в армию служить, а он обойдется, – заключила матушка.
На этом разговор вроде бы закончился, и я шагнул к двери.
– Ну а сейчас куда он собрался? – спросил отец.
– В туалет, – злобно ответил я.
Странно, что бабушка не внесла свою лепту в семейную перепалку, открывая дверь гостиной, подумал я. Но, покосившись на нее, сразу же понял, почему она молчит.
– Мама, скорей! – испуганно крикнул я и уставился в потолок, чтобы не смотреть на бабушку. Но мне уже и с первого взгляда стало ясно, что дело плохо. Бабушка сидела, запрокинув голову назад и как бы окостенев, а ее желтоватое лицо конвульсивно подергивалось. Глаза у нее выпучились, и на губах пузырилась пена. Она, видно, пыталась крикнуть и встать, но только безмолвно разевала рот, вцепившись мертвой хваткой в подлокотники кресла и неестественно выгнув спину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Он внимательно посмотрел на меня, чтобы определить, достаточно ли хорошо я его понял, а потом вкрадчиво, почти нежно, сказал:
– Думается, например, что история с календарями требует разъяснения – вы ведь так и не потрудились разъяснить нам, куда они делись.
Я тоже посмотрел на него и облизал пересохшие губы. Мне, в общем-то, давно уже стало ясно, что он знает про календари. Знает или по крайней мере догадывается. Но я надеялся, что природная деликатность, или, верней, профессиональная, раз навсегда усвоенная им тактичность, которая частенько спасала меня от неприятностей, помешает ему завести этот безнадежный разговор. Я решил, что сейчас мне лучше всего молчать – да и что я мог сказать?..
– А они стоят денег, Сайрус. Немалых денег. И мы до сих пор не можем понять, что же вы с ними сделали.
Сообразив, что мне надо попробовать хоть как-то оправдаться – рассказ про пожар на почте уже зрел в моей голове, – я начал:
– Случилось досадное недоразумение…
– При чем тут недоразумение, – перебил меня Крабрак, – если двести или триста календарей не были, насколько мне известно, посланы адресатам. Да, вы собираетесь уходить, и, по-моему, правильно делаете. Мы все понимаем – это оч-ч-чень, мудрый шаг, Сайрус. Оч-чень. Но предварительно вам следует кое-что прояснить и обеспечить.
Я – да и сам Крабрак тоже – не сумел бы сказать, какой смысл он вкладывает в слово «обеспечить». У него была привычка коллекционировать слова, чтобы вставлять их – иногда вовсе не к месту – в свои высокопарные фразы. Теперь он мог разглагольствовать о календарях до самого вечера – просто потому, что ему было неведомо, как люди меняют предмет разговора. И я решил прийти ему на помощь:
– Разумеется, мистер Крабрак, если я должен заплатить…
– Заплатить, Сайрус? – перебил он меня. – Вы говорите, заплатить? Но дело не только в деньгах! Не только в деньгах, Сайрус. Затронута репутация нашей фирмы. Что вы об этом думаете, Сайрус? Календари должны были упрочить репутацию фирмы, и нам непонятно, почему вы не разослали их адресатам. Они должны были упрочить нашу репутацию, Сайрус! Мы заказали их вовсе не для того, чтобы выбросить кошке под хвост. Так дела не делаются, Сайрус.
Крабрак завелся. Он оставил спинку стула в покое, сел и принагнулся над своим пустым столом, вертя в руках черную линейку. Его глаза сверкали.
– Нет, так дела не делаются, Сайрус. Вы, вероятно, не понимаете, что попали в очень трудное положение. И с календарями и со всем прочим…
– С каким прочим? – пролепетал я.
– Вы прекрасно знаете, с каким, Сайрус. Вам не помогут пустые вопросы. Что вы, например, скажете про таблички для гроба?
Этого я никак не ожидал! У меня просто челюсть отвисла. В минуты трезвых раздумий мне бывало ясно, что Крабрак знает о календарях. Я подозревал, что ему известно про мухлевку с записями в почтовой книге, и меня даже удивляло, что он до сих пор еще не заговорил об этом. Я был уверен, что ему случалось видеть наши издевательские Граббери-представления и что в такие минуты он терял дар речи – только это избавляло нас от неприятной беседы. Но таблички?! Я мог бы поклясться, что про таблички ему ничего не известно.
А история с табличками была, пожалуй, даже серьезней, чем календарная. Я спрятал две таблички в коробку с саванами. Неувязка с ними приключилась летом, когда Крабрак был в отпуске. Граббери поручил мне заказать табличку для гроба методистского священника, и я, думая о чем-то своем, написал на заказе граверу имя священника и по-латыни – «Да покоится в мире», так что методист при жизни стал у меня после смерти католиком. А с новой табличкой я к похоронам не успел. По счастью, Граббери и родственники покойника не заметили, что хоронят безымянный гроб, ну а мне не оставалось ничего другого, как спрятать обе таблички в подвале конторы. Меня потом не раз мучило тревожное подозрение, что я совершил смертный грех… Но как, спрашивается, исхитрился пронюхать про таблички Крабрак?
– А вам придется что-нибудь об этом сказать, Сайрус. Думается, что без удовлетворительного разъяснения мы просто не сможем вас отпустить. Просто не сможем, Сайрус.
Я не понял, знает ли он, где спрятаны таблички. Возможно, ему было известно, только что гроб священника так и остался безымянным. Мне после похорон еще долго мерещилась жуткая картина эксгумации трупа. А сейчас я подумал, что, когда он меня отпустит, надо будет обязательно заглянуть в подвал и сунуть таблички под джемпер.
– Я готов извиниться, если из-за меня случилась какая-нибудь неловкость.
– Извиниться? Вы говорите – извиниться? – Крабрак возмущенно фыркнул и разразился одной из своих напыщенных тирад. – Извиниться, Сайрус, легче всего, а мы хотели бы услышать, как вы намерены исправить положение. Ведь я по вашей милости буду выглядеть круглым идиотом, если родственники покойного узнают об этой истории. А если узнает советник Граббери? (Ага, значит, он укрывает меня от Граббери, на мгновение приободрившись, решил я.) Думается, что вы слишком часто валяете дурака, Сайрус. Здесь у нас не цирк, а похоронная контора!
Я чувствовал, что во мне вскипает разрушительная, обессиливающая злость. Чего он от меня хочет? Чтоб я покаялся? Чтобы проработал тут еще год, искупая грехи? Чтобы заплатил за календари и таблички? Чтоб восстановил репутацию их вшивой конторы?..
Крабрак опять заглянул в папку, и мне почудилось, что у него там хранится полный список моих преступлений. Я бы не удивился, если б он принялся их зачитывать, начиная каждый пункт с казенной фразы: «В нарушение Британского законодательства…»
– Да-да, тут слишком часто в последнее время валяли дурака, – продолжал он. – Но теперь мы это исправим. Вспомните, Сайрус, что вы, например, так и не написали заказанные вам стихи. Так и не написали, Сайрус.
Однажды он застукал нас с Артуром за сочинением в рабочее время нашей очередной песни и, воспользовавшись удобным случаем, потребовал, чтобы мы написали стихи для некролога в «Страхтонском эхе», причем заранее оговорил, что из платы, полученной с родственников покойника, возьмет себе сколько-то процентов как посредник. В результате мы сочинили похабный стишок про Граббери да начало поэмы о Блудене: «Вконец заблудившись на грешной земле, Иосия Блуден попал в небеса…» И стишок и начало поэмы Крабрак наверняка слышал. Я вдруг с облегчением понял, что он уже исчерпал мои главные преступления против конторы и поэтому перешел к мелким грешкам; он, впрочем, мог трепаться часами и о любых мелочах.
– А бумага, на которой вы пишете ваши опусы, тоже недешево обходится фирме.
– Я заплачу за нее, – сказал я.
– Да не об этом речь, – снова вскинулся Крабрак, но тут в приемной зазвонил телефон. Крабрак поднял трубку и ничего, конечно, не услышал, потому что я не переключил коммутатор на его кабинетный телефон, хотя по субботам перед уходом из конторы это должен был делать я. Крабрак раздраженно посмотрел на меня и встал.
– Короче, я должен сказать вам, Сайрус, – заключил он, – должен вам сказать, что в нынешних обстоятельствах мы не можем согласиться на ваш уход. В нынешних обстоятельствах не можем, Сайрус. И не сможем, пока обстоятельства не будут разъяснены и улажены. Вполне вероятно, что нам даже придется прибегнуть к помощи закона, Сайрус, вполне вероятно. – Он вышел из кабинета и поднял трубку телефона в приемной: – Похоронная контора «Крабрак и Граббери».
Я остановился в дверях его кабинета, пытаясь представить себе, как повернется моя жизнь, если они и правда «прибегнут к помощи закона». Крабрак заговорил похоронно слащавым голосом с какой-то скорбящей вдовой, а я стоял и молча смотрел на него из дверного проема. Тогда он прикрыл рукой микрофон и сказал:
– Мы обсудим это после воскресенья.
Я неуверенно подошел к входной двери, взялся за ручку и немного помедлил, но ничего не сказал и вышел за порог. На меня опять напала зевота. Я прислонился к нашей витрине, задыхаясь и жадно ловя ртом воздух. Лоб у меня взмок от испарины, но я был рад, что взял еще один барьер на пути к Лондону. Мне, правда, вспомнилось, что я не спустился в подвал за табличками, но теперь это было не очень-то важно.
Закурив сигарету, я двинулся к Торговой улице, а перенесенный в Амброзию разговор с Крабраком закончил многозначительным предупреждением: «И учтите, уважаемый патрон, что закон строго осуждает клевету».
Но настроение у меня нисколько не улучшилось. Тогда я стал думать о своей амброзийской матушке, которая беспечно сказала: «Да пошли ты его куда подальше, Билли!» – и мне стало немного легче.
Глава шестая
Я пришел домой около половины третьего; матушка была в кухне, и я понял, что она готовится к сценке «Ни минуты покоя» и что за обедом предки ели яичницу с ветчиной – наше традиционное субботнее пиршество, – потому что в раковине лежала скорлупа от яиц. Атмосфера у нас дома была, как обычно, похоронная; бабушка разговаривала сама с собой в гостиной, а отец что-то чинил в гараже – или так ему казалось.
– Ну и как ты скажешь – сколько сейчас времени? – спросила меня матушка, едва я открыл дверь кухни. Мне была хорошо известна моя роль в этой сценке, и я ответил: – Четырнадцать часов двадцать семь минут, мама, но если хочешь, я могу сказать и по-другому. – Мои ответы давно уже стали такими же стандартными, как ее вопросы. Чтоб немного оживить сценку, я добавил: – У меня сегодня был жутко хлопотный день. – Но матушка не признавала нововведений в наших традиционных разговорах.
– А я, значит, по-твоему, только и должна весь день стряпать, стряпать и стряпать, – привычно сказала она, и я с раздражением понял, что сейчас начнется до мельчайших подробностей знакомый мне монолог: я мог бы повторить его вместо матушки. – Ты являешься, когда тебе заблагорассудится, и я должна кормить тебя отдельно от всех, а что у меня нет ни минуты покоя, тебе, конечно, невдомек.
– Покой, мама… – начал я, не зная еще, чем кончу фразу, потому что любая заумная чушь могла сойти у нас дома за глубокомыслие. Но матушка перебила меня:
– Я за все утро ни разу не присела! Если я не заболею… – Но тут ее перебила сидящая в гостиной бабушка:
– Если это наш Билли, так его старый плащ все утро провисел в ванной. Ему пора бы уже научиться вешать свои вещи на место.
– А если это не ваш Билли, то где тогда все утро провисел его старый плащ? – спросил я, вовсе, впрочем, не надеясь, что они оценят мою грамматическую, так сказать, шутку. Никто из них, разумеется, не ответил. Тем временем дверь открылась, и в кухню вошел отец с гаражной полкой в руках.
– А мог бы и приходить к обеду домой, – не глядя на меня, проворчал он. – Ишь ведь, завел себе растреклятую привычку околачиваться чуть не до вечера незнамо где!
– Добрый день, папа, – с въедливой вежливостью сказал я. Мне вдруг стало непонятно, зачем я приплелся домой.
– А свои растреклятые дерзости оставь для приятелей. Они у меня уже вот где сидят. – Он показал рукой, где у него сидят мои растреклятые дерзости.
– Его надо как следует выдрать, тогда ему неповадно будет дерзить, – вставила из гостиной бабушка.
Меня, как зверя в клетке, которого тычут палками, стала одолевать ярость. Она довольно часто донимала меня в нашем задрипанном семейном гнезде, и выходы ей можно было давать разные. Во-первых, я мог дать волю своему праестеству или своему естественному «я», или, проще, стать по-отцовски злобным и грубым. Во-вторых – и это было не так опасно, – я мог сделаться убийственно корректным.
– Что, в сущности, такое дерзость? – начал я, нарочито рассматривая свои ногти. Но отцовская злость – или, может, горечь, кто его знает, – тоже, видимо, искала выхода.
– А ну прекрати умничать! – рявкнул он. И добавил: – Если их в нашем растреклятом Техническом только этому и научили, то слава богу, что я вырос неучем.
– Так-так, признание, – пробормотал я, стараясь, однако, чтобы отец не услышал. Он пристально, с угрозой посмотрел на меня. – Пойду наверх, – сказал я немного погромче.
– И пусть он не шастает по спальням, – выкликнула из гостиной бабушка.
Не было ей никакого дела до наших спален, потому что она жила у нас как постоянный, а все-таки гость! Не в силах больше сдерживать ярость, я крикнул:
– А сунь-ка ты спальню себе… – В последнюю секунду мне удалось умолкнуть и ничего страшного сказано не было, но я так резко себя оборвал, что меня даже качнуло назад.
– Что? – рявкнул отец и, бросив полку на пол, подскочил ко мне. – Что ты сказал? А ну повтори, щенок, что ты сказал! – Он схватил меня за ворот и угрожающе поднял кулак. – А ну повтори, щенок! А ну повтори!
– Эти мелодрамы…
– А ты меня не милодрань, умник ты растреклятый! – прорычал отец.
Я не испугался и даже не разозлился на него. Меня охватила тоскливая безнадежность – ведь я не мог объяснить ему – да и никому бы в нашем городе не смог, – что это всего лишь строчка из веселой поэмы про Иосию Блудена. У нас не поостришь.
– Да я только хотел сказать…
– Вот и говори толком! – перебил меня отец. – Ишь, распустил свой растреклятый язык! Что ты хотел сказать бабушке? А ну – что ты ей хотел сказать?
– Да отпусти ты его, он сегодня в свежей рубашке, – озабоченно вмешалась матушка.
– Я вот его самого когда-нибудь освежу. Я его так освежу, что век будет помнить, – немного поостыв, пробурчал отец. – С его растреклятыми вечными ручками да замшевыми башмаками. И сегодня он никуда вечером не пойдет. Знаю я, где он всего этого набирается. Пусть сегодня дома сидит… и завтра… и вообще…
Я стоял у раковины, разбитый и вялый, не зная, какое выражение лица подошло бы к этой дурацкой домашней драме. И слов, которые не показались бы отцу наглым умничаньем, я тоже не находил. Странно всхрипывая, бубнила в гостиной бабушка. «…взбесившийся щенок», – услышал я конец ее фразы.
– Ну послушай…
– А ты меня не нукай! – опять взъерепенился отец. – Послушай у него то, послушай у него это… И чтоб я больше не видел по всему дому твоих растреклятых книг и растреклятых бумажонок… и всякого растреклятого мусора! А то я и тебя вместе с ним вышвырну к растреклятым чертям!
В таком состоянии он понимал только злобный тон и ругательский жаргон. Развесив по-отцовски губы, я истошно заорал:
– Что ты на меня взъелся, мешают они тебе, да?
– Мне-то нет, это они у тебя в голове все перемешали, – успокаиваясь на роли семейного остряка, отозвался отец. Он отошел от меня и поднял брошенную полку. Я принялся молча поправлять галстук. Услышав матушкино «Ну вот, опять ты довел отца», он обернулся и сказал:
– Довел не довел, а я его держать больше не буду, Он знает, где у нас чемоданы. Пусть катится в свой растреклятый Лондон.
– Нет, не пусть! – воскликнула матушка. Она не сразу решила, кто из нас нуждается в ее поддержке, но сейчас без колебаний встала на мою, как ей казалось, защиту,
– Я его держать не буду. Пусть катится, – сказал отец.
– Нет, не пусть!
– А я говорю, пусть катится, – уперся отец. Эта мысль явно нравилась ему все больше и больше. – Пусть катится, – повторил он. – Пусть катится.
– Нет, не пусть! Нет, не пусть! Нет, не пусть! – трижды выкликнула матушка.
– Послушайте, – вмешался я. – Давайте обсудим…
Но в этот раз отец не обратил внимания на мои слова.
– Надо же, – проворчал он, – только школу успел закончить, и все ему сразу стало не так да не эдак. То яйца неправильно сварили, то еще что-нибудь. А то подавай ему какие-то особенные пшеничные хлопья, потому что их в телевизоре показывали. Нет, с меня хватит. Хватит с меня. Пусть катится.
– Нет, не пусть! – окончательно утвердила матушка. – И ты не перебивай меня, Джефри. Рано ему ездить в Лондон, не дорос. Ты же сам говорил. Он еще и думать-то как следует не умеет. Чего наберется со стороны, на том и стоит.
– Вот и пусть катится. Он давно на этом стоит,
– Нет, не пусть. И никуда он не покатится, пока я здесь.,
– Ему бы в армию, – совсем уже спокойно сказал отец. – Ему бы в нашей растреклятой армии послужить, вот что ему надо.
– Нет уж, это ты, если хочешь, отправляйся в армию служить, а он обойдется, – заключила матушка.
На этом разговор вроде бы закончился, и я шагнул к двери.
– Ну а сейчас куда он собрался? – спросил отец.
– В туалет, – злобно ответил я.
Странно, что бабушка не внесла свою лепту в семейную перепалку, открывая дверь гостиной, подумал я. Но, покосившись на нее, сразу же понял, почему она молчит.
– Мама, скорей! – испуганно крикнул я и уставился в потолок, чтобы не смотреть на бабушку. Но мне уже и с первого взгляда стало ясно, что дело плохо. Бабушка сидела, запрокинув голову назад и как бы окостенев, а ее желтоватое лицо конвульсивно подергивалось. Глаза у нее выпучились, и на губах пузырилась пена. Она, видно, пыталась крикнуть и встать, но только безмолвно разевала рот, вцепившись мертвой хваткой в подлокотники кресла и неестественно выгнув спину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21