– И перед кончиной она прошептала: «Джек, Джек, о чем ты думаешь?»
И она умерла со слюнявой улыбкой на губах, и никому до нее не было дела. Никто не способен думать о других. А эти тетки, которым якобы все известно про жизнь и смерть, – они, как и я, тоже ничегошеньки не понимают.
– Я бы выпила чашку чая, – сказала матушка, – у меня с полпятого маковой росинки во рту не было.
– Да-да, тут есть буфет, – откликнулся я, суетливо помогая ей подняться с диванчика. Но она встала сама, и мы пошли к двери.
– Надо позвонить мистеру Крабраку, – сказала матушка. Я давно уже, с тех пор как бабушка заболела, боялся этого, и твердо решил не допустить, чтобы ее хоронили Крабрак и Граббери.
– А зачем нам Крабрак? Лучше обратиться в Кооперативное похоронное бюро.
– Почему? Разве у них дешевле? – спросила матушка. Она сразу же устыдилась своего вопроса и закончила его почти шепотом – так у собаки прерывается голос, когда ее резко дергают за поводок.
– Не в этом дело, просто Кооперативное бюро в тыщу раз лучше, – ответил я.
Мы вышли в холл. Буфет был еще открыт. На окантованном алюминиевой полоской прилавке виднелись бледно-сизые круги от стаканов с молоком. Буфетчица налила мне жидкого чаю в чашку с синими буквами СГБ – Страхтонская городская больница. Я отнес чай матушке и сходил в приемный покой за своим чемоданом. Поставив его прямо перед матушкой, я сел рядом с ней на лавку. Многоумные тетки уже ушли. В дальнем углу холла потерянно сидел какой-то бродяга с перевязанной ногой, прикрыв ее полой грязного плаща.
– Нет, не могу, – сказала матушка и, поставив чашку на пол, принялась теребить свое обручальное кольцо.
– Когда ты уезжаешь? – спросила она.
– На ближайшем поезде, – ответил я. И мягко добавил: – Мне обязательно нужно сегодня уехать, чтобы в понедельник утром встретиться с Бобби Бумом.
– У тебя ведь, наверно, нету денег, – сказала матушка и открыла сумочку.
– Несколько фунтов есть, – в первый раз покраснев, отозвался я. – Мне удалось сэкономить. – Чувствуя замешательство, я сказал, чтоб поскорее все это завершить: – Поезжай-ка ты домой. Таксист обещал подождать.
– Мне сначала надо подписать кой-какие документы, – сказала матушка. Она посмотрела вниз на чашку с чаем. – Мы не привыкли много говорить – («ну, это-то, положим, прямая ложь», – подумалось мне), – но ты нужен нам дома, сынок.
От ее коллективного «нам» мне стало не по себе.
– Я иногда буду к вам наведываться, – пообещал я. И сразу же в приступе мгновенного великодушия добавил: – Мне надо уладить свои дела с Бобби Бумом, а на воскресенье я обязательно приеду.
Матушка молча покачала головой.
– Ну, мне пора, потому что неизвестно, когда отходит поезд, – сказал я. – Таксист тебя подождет. – Я потоптался перед матушкой, пытаясь сказать ей заранее заготовленные для этой минуты слова, но не смог их выговорить. Тогда я повернулся и медленно пошел к выходу, делая вид, что мне очень не хочется оставлять ее одну. У двери я уже думал о бабушке словами из амброзийской газеты «Ежедневная смесь»: МИССИС БУТРОИД ВСЕМ РЕЗАЛА ПРАВДУ-МАТКУ В ГЛАЗА. ЛЮДИ ПОБАИВАЛИСЬ ЕЕ ОСТРОГО КАК БРИТВА ЯЗЫКА. НО ПРИШЕЛ ДЕНЬ, КОГДА ОНА ПОПАЛА В БОЛЬНИЦУ …Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять. Господь пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться…
У меня не хватило духу оглянуться, но и не оглядываясь, я знал, что матушкино лицо было морщинистым, словно лопнувший воздушный шарик, и что на этот раз она верила в реальность происходящего.
Глава четырнадцатая
В Амброзии пышно цвели голубые маки. Мы победили на выборах, и я энергично продвигал свой проект города в приморских песках среди дюн, фундаментом которому должна была послужить гигантская деревянная платформа. Подкупленный нашими врагами реакционер Гровер выдвинул другой план – он добивался строительства города к западу от моря, на болотах. Еще до выборов сбитый им с толку парламент принял его план, и теперь дома начали тонуть; в результате – семьдесят погибших и четырнадцать пропавших без вести. «Мы выстроим новый город, – объявил я на страницах «Амброзийского мака», – среди приморских дюн и вековых сосен». А сейчас я приехал навестить родителей и сидел, расстегнув ворот форменного мундира, в нашей семейной гостиной. Зазвонил телефон; я поднял трубку и приказал по-амброзийски своему адъютанту: «Ароткод Гровера – к екнете. И етйаничан укйортс оннелдемен!» На матушку это произвело глубочайшее впечатление… а впрочем, разве ее проймешь, мою матушку? Я попй-тался преобразить ее в амброзианку, да не тут-то было: страхтонку от родной почвы не оторвешь. Меня стала одолевать злость – на мать с ее приговорками и вечным штопаньем дыр, на бабушку, ежедневно говорившую «Добрый вечер» дикторам на телевизионном экране, на идиотски флегматичного отца, окопавшегося в своем гараже… Отец, мне нужен автофургон. Не задавай никаких вопросов. Сюда могут нагрянуть люди. Ты не знаешь, где я и когда вернусь. Идет?.. Я жутко устал, и все мне обрыдло, все на свете.
Я тащился со своим чемоданом по старому трамвайному пути – на месте снятых рельсов чернели две залитые гудроном канавки, – и у меня было такое ощущение будто я набитый опилками дряблый мешок. Амброзия на мои мысленные вызовы не отвечала, так что мне оставалось только лелеять в душе ненависть. Я расстрелял из автомата всех, кто знал мои тайны, но тайны эти вдруг показались мне засохшими струпьями пустячных царапин И тут меня начали одолевать устрашающе ясные раздумья. Девять фунтов. Надо купить билет на поезд – остается семь. Семь фунтов. Жилье – два десять в неделю, еда – фунт. Итого денег у меня на две примерно недели. Работу – скажем, посудомойщика – всегда, конечно, можно найти. Я принялся строить свою жизнь по образцу американских писателей – водитель грузовика, дворник, революционер в Южной Америке, продавец, разносчик газет… Но потом амброзийский способ мышления заклинило у меня наглухо. Я понимал, что реально могу стать мелким клерком, – и пусть, я ведь буду жить сам по себе, один. Никаких тебе Штампов и Крабраков. Сделаюсь чудаком. Угрюмым чудаком с мрачным прошлым. Я начал напевать: «Он был для всех знакомых Радужным чертенком – ведь он писал чернилами «Радужная чернь».
Субботний день завершился и миновал. Ветер подхватил большой лист бурой бумаги, погнал его вдоль Больничной улицы и облепил вокруг фонарного столба. В тишине было слышно, как за две мили отсюда рычали машины, подымаясь на Пристрахтонский холм. Мимо меня проскочили два или три такси, нанятые вскладчину несколькими пассажирами, и когда они проезжали, я слышал, как радиодиспетчерша давала их водителям какие-то дурацкие указания. Потом проехал ночной автобус; внутри освещенные голубоватым светом люди читали «Имперские новости», и мне почудилось, что это самый последний на всем свете автобус. Прошмыгнула через дорогу собака. Какой-то человек в плаще медленно плелся домой, наверняка считая, чтобы скоротать время, фонарные столбы – я бы на его месте обязательно считал. Мостовая была сухой и бугристой; кое-где на ней виднелись лужицы застоявшейся мочи. Сонно улыбаясь, глядели в темноту улиц рекламные красотки.
Я шел, словно призрак, по Торфяному проспекту и, встречая полицейских, всякий раз ощущал, что тащу награбленное добро; от ручки чемодана у меня на ладонях вспухали красные полосы. Потом мне пришлось пропустить несколько уборочных машин – они выползали на круговую Скотопрогонную площадь из ворот автобазы, оставляя за собой, как громадные слизни, темный сырой след. Я пересек площадь и вошел в здание Нового вокзала.
Вокзал был залит холодным светом ярких электрических фонарей. В безлюдном билетном зале стояло несколько электрокаров с огромными кипами газет. Харрогитский поезд медленно отходил от второй платформы.
Справочное бюро оказалось закрытым. В расписании я прочитал: 1.05 – Уэкфилд, Донкастер; 1.35 – Лидс (Городск. вокз.), Дерби, Каттеринг, Лондон (Сент-Панкрас); 1.50 – Селби, Маркит-Уэйтон, Бридлингтон, Филей, Скарборо. Других поездов на Лондон в эту ночь не было. Я подошел к единственной открытой кассе и купил у сонного кассира билет второго класса до Сент-Панкраса. Он стоил тридцать пять шиллингов. Я поднял голову. Большие вокзальные часы показывали без десяти час.
Купив билет, я спустился в зал ожидания. Буфет был закрыт; на его прилавке в беспорядке стояли картонные стаканы, а на полу валялись недоеденные огрызки хлеба; десятка два пассажиров спали, положив ноги на обшарпанные стулья из металлических трубок с фанерными сиденьями или уронив головы на шаткие столики, замусоренные смятыми пакетами из-под лимонного сока и разноцветными пластиковыми «соломками». Я остановился у входа под большой картиной с пустынными вересковыми холмами и, вглядевшись, обнаружил, что несколько человек не спит – группка солдат в штатском, едущих, видимо, на побывку домой, три престарелые проститутки да какой-то дядька в широком черном пальто. Зато сам я был такой сонный, что осознавал события секунд, наверно, через пятнадцать после того, как они происходили. Риту со Штампом я, например, заметил только сев на свой чемодан и закуривая сигарету.
Они, впрочем, тоже меня не заметили. Штамп расплачивался за свой долгий и по-дурному пьяный вечер: он стоял с каплями пота на лбу, прислонившись к одной из позолоченных колонн, отделяющих зал ожидания от буфета, и что-то про себя бормотал. Рита безуспешно тянула его за рукав, как усталая жена, которая тщится увести из паба своего подвыпившего мужа. «Ну пойдем же, они же на нас смотрят», – услышал я ее нетерпеливые уговоры. Потом она нерешительно умолкла, отпустила Штампов рукав и сказала – наверняка не в первый уже раз: «Ну, ты как хочешь, а я пошла». Штамп, ничего, кроме своих мучений, не замечая, рыгнул, обнял, чтобы не упасть, колонну – и его вырвало прозрачной жидкой блевотиной прямо на пол. Рита ойкнула, фыркнула и стала торопливо озираться в поисках сочувствия к ее затруднительному положению. Потом отошла на несколько шагов в сторону, отвернулась и сделала вид, что не имеет к Штампу ни малейшего отношения. Несколько спящих зашевелились. Какой-то дядька, полупроснувшись, буркнул:
– Выметался бы ты отсюда, раз тебя тянет блевать. Те, кто не спал, захихикали. Один из солдат стал – надсадно рыгать, имитируя тошноту: «Йаххх! Йа-а-аххх!» Штамп, неустойчиво мотаясь возле колонны и бессмысленно тараща наслезенные глаза, явно заметил, что я смотрю на него из своего угла, но не понял, кто я такой; вспотевший и задыхающийся, он вглядывался в мое лицо, чтобы хоть на чем-то остановить взгляд, и все не узнавал.
Дядька в широком черном пальто – по его красной роже было видно, что он хлебнул сегодня немало пива, – весело гаркнул, пытаясь рассмешить солдат: «На гауптвахту парадным шагом ма-а-арш! Ать-два, ать-два, ать-два, стой!» Кое-кто из солдат нехотя ухмыльнулся, а один, сидящий неподалеку от меня, проворчал:
– Видать, не наслужился он в нашей поганой, так ее распротак, армии!
Штамп угрюмо вытер испарину со лба, шатаясь поплелся к стене, сел на пол под одной из картин и низко опустил голову. Рита подошла к нему и снова начала дергать его за рукав.
– Да пойдем же! – приговаривала она. – А не умеешь пить, так не надо было пить.
Между тем три старые проститутки принялись торговаться с каким-то полупьяным светловолосым полуночником, который только что появился в зале ожидания.
– Ну, а вот ее хочешь? – бубнили они. – Давай решай. Ей-то все равно, что так, что эдак, а ты давай решай. – Им было лет по пятьдесят, и выглядели они скорее престарелыми домохозяйками, чем проститутками. Они уговаривали этого полуночника, как мать стала бы уговаривать своего взрослого сына, чтоб он выпил перед сном чаю. – Давай-ка, парень, нанимай такси да поезжай. Она берет пятнадцать шиллингов, ей незачем тебя обирать.
– Видать, оно ему здорово в охоту, – переговаривались между собой солдаты, – они ж ему в бабки годятся.
– Во-во, им давно пора на пенсию.
– То-то будет смеху, если она отдаст под ним концы. Три похабные старые бабуси …
Это был юмор во вкусе Штампа. Но ему-то было не до юмора. Он опять подошел к золоченой колонне, вцепился в нее, и с его подбородка потекла вниз струйка слюны – прямо в зеленоватую кашицу, которую он размазал по полу подошвами своих забрызганных блевотиной башмаков.
– Йа-а-аххх! – рыгнул один из солдат. – Мы накачались германским пойлом. Йа-а-а-а-аххххх!
Я встал и, обойдя Штампа как можно дальше, тихонечко побрел в другой конец зала. Но сразу же и пожалел об этом, потому что Рита меня заметила.
– Ишь ты, кто явился не запылился, – довольно громко сказала она. На ней было синее щегольское пальто, но серебряный крестик исчез.
– Я-то не запылился, а вот его, похоже, треснули по башке пыльным мешком, – кивком указав на Штампа, откликнулся я.
– А ты, стал'быть, святой трезвенник, – насмешливо сказала Рита. Мы смотрели друг на друга. Верней, это я на нее смотрел, а она по-обычному пялилась с идиотской озабоченностью куда-то в пространство.
– Ну, и как там Ведьма? – спросил я.
– Кто-кто? – скорчив злобную гримасу, переспросила Рита.
– Барбара. Ты выясняла с ней отношения в «Рокси».
– Плевать я на нее хотела, – отрезала Рита.
– И все-таки что она тебе говорила?
– Не спрашивай – не услышишь вранья.
– Крестик-то она с тебя сдрючила, – опрометчиво ляпнул я. – А как насчет кольца? Кольцо-то ты ей, надеюсь, не отдала?
Ритин голос внезапно сделался таким же хрипло-визгливым, как у проституток, все еще торгующихся со своим поздним клиентом.
– Чего-чего? Ты меня за дурочку-то не считай, не на такую нарвался! Крест-то, он, может, и ее, а кольцо ты дал мне!
Я украдкой осмотрелся, но никто нас не слушал.
– Тут, понимаешь ли, вышла дурацкая путаница, – начал объяснять я. – Мне казалось, что Барбара расторгла нашу помолвку…
– Ты мне голову не морочь, я-то не такая дура, как она, – перебила мои объяснения Рита. – Ты дал кольцо мне, и у меня есть свидетель!
– А при чем тут свидетель?
Рита глянула на меня, сжав рот в злющую тонкогубую полоску – да за весь этот день никто на меня иначе и не глядел, – а потом два раза начинала говорить, но голос у нее пресекался. Наконец, выплевывая слова с такой яростью, что у нее тряслась голова, она хрипло сказала:
– Ну ты же и поганец!
Я торопливо прикинул расстояние до моего чемодана и от него до двери, намечая кратчайший путь бегства.
– Ну и поганец! Ну и мразь! Я всяких видела – и врунов, и прохвостов, но такого поганца!.. Кольцо ты мне дал, мне!
– Послушай, никто у тебя кольца не отнимает, – негромко, но настойчиво сказал я. – Пусть оно остается…
– А ну отвали, мразь ползучая! – С каждым словом Ритин голос становился все громче и визгливей, так что даже проститутки начали с интересом на нас посматривать. – Катись давай к ней, подлюга! Ты думаешь, ты кто? Ты кого из себя корчишь? Ты же только врать и умеешь, поганая твоя рожа!
Чувствуя, что лицо у меня стало белым, я отвернулся от нее и, бросившись напрямую к своему чемодану, поскользнулся и чуть не упал на заблеванный Штампом пол.
– И чего пыжится, сволота? – орала мне в спину Рита.
Я, словно слепой, подхватил на ощупь свой чемодан и метнулся к двери. Как раз в эту секунду она отворилась, и двое железнодорожных полицейских, показавшись на пороге, обвели зал ожидания тяжелым взглядом. Рита умолкла. Один из полицейских подошел к Штампу и принялся что-то говорить ему зловеще приглушенным голосом.
Крикун в черном пальто скомандовал:
– Двое с ведрами, с тряпками – ко мне! Вымыть пол и доложить! Живо!
Я выскользнул из зала и нерешительно замер, все еще плохо соображая, где я и что со мной. Часы показывали ровно час. Наверху, в билетном зале, всю дальнюю стену занимала реклама шоколадного напитка. Бездумно глянув на нее, я начал считать электрокары с кипами газет. На девятнадцатом дверь зала ожидания открылась, и полицейский повел едва ковыляющего Штампа к сортиру. В этот раз Штамп меня узнал, хотя глаза у него были выпучены и слезились пуще прежнего. Он пробормотал:
– Знаю, Сайрус … все знаю … В понедельник увидишь … – Полицейский тащил его к уборной, а он бубнил: – …До понедельника …там увидишь…
Я забыл, сколько насчитал электрокаров, и, сощурив глаза, начал считать кафельные плитки на грязном полу. Наметив себе одну линию плиток, я с трудом перевалил за второй десяток, и мой взгляд уперся в знакомые туфли. Я приподнял голову, перестал щуриться – и конечно же! – у единственной все еще открытой кассы стояла девушка в черной юбке, зеленой замшевой куртке и с копной нечесаных волос на голове. Лиз получила билет, а я, подняв чемодан, пьяно заковылял к ней, подражая только что уведенному в уборную Штампу.
Она заметила меня, когда почти дошла до платформы, у которой стоял донкастерский поезд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
И она умерла со слюнявой улыбкой на губах, и никому до нее не было дела. Никто не способен думать о других. А эти тетки, которым якобы все известно про жизнь и смерть, – они, как и я, тоже ничегошеньки не понимают.
– Я бы выпила чашку чая, – сказала матушка, – у меня с полпятого маковой росинки во рту не было.
– Да-да, тут есть буфет, – откликнулся я, суетливо помогая ей подняться с диванчика. Но она встала сама, и мы пошли к двери.
– Надо позвонить мистеру Крабраку, – сказала матушка. Я давно уже, с тех пор как бабушка заболела, боялся этого, и твердо решил не допустить, чтобы ее хоронили Крабрак и Граббери.
– А зачем нам Крабрак? Лучше обратиться в Кооперативное похоронное бюро.
– Почему? Разве у них дешевле? – спросила матушка. Она сразу же устыдилась своего вопроса и закончила его почти шепотом – так у собаки прерывается голос, когда ее резко дергают за поводок.
– Не в этом дело, просто Кооперативное бюро в тыщу раз лучше, – ответил я.
Мы вышли в холл. Буфет был еще открыт. На окантованном алюминиевой полоской прилавке виднелись бледно-сизые круги от стаканов с молоком. Буфетчица налила мне жидкого чаю в чашку с синими буквами СГБ – Страхтонская городская больница. Я отнес чай матушке и сходил в приемный покой за своим чемоданом. Поставив его прямо перед матушкой, я сел рядом с ней на лавку. Многоумные тетки уже ушли. В дальнем углу холла потерянно сидел какой-то бродяга с перевязанной ногой, прикрыв ее полой грязного плаща.
– Нет, не могу, – сказала матушка и, поставив чашку на пол, принялась теребить свое обручальное кольцо.
– Когда ты уезжаешь? – спросила она.
– На ближайшем поезде, – ответил я. И мягко добавил: – Мне обязательно нужно сегодня уехать, чтобы в понедельник утром встретиться с Бобби Бумом.
– У тебя ведь, наверно, нету денег, – сказала матушка и открыла сумочку.
– Несколько фунтов есть, – в первый раз покраснев, отозвался я. – Мне удалось сэкономить. – Чувствуя замешательство, я сказал, чтоб поскорее все это завершить: – Поезжай-ка ты домой. Таксист обещал подождать.
– Мне сначала надо подписать кой-какие документы, – сказала матушка. Она посмотрела вниз на чашку с чаем. – Мы не привыкли много говорить – («ну, это-то, положим, прямая ложь», – подумалось мне), – но ты нужен нам дома, сынок.
От ее коллективного «нам» мне стало не по себе.
– Я иногда буду к вам наведываться, – пообещал я. И сразу же в приступе мгновенного великодушия добавил: – Мне надо уладить свои дела с Бобби Бумом, а на воскресенье я обязательно приеду.
Матушка молча покачала головой.
– Ну, мне пора, потому что неизвестно, когда отходит поезд, – сказал я. – Таксист тебя подождет. – Я потоптался перед матушкой, пытаясь сказать ей заранее заготовленные для этой минуты слова, но не смог их выговорить. Тогда я повернулся и медленно пошел к выходу, делая вид, что мне очень не хочется оставлять ее одну. У двери я уже думал о бабушке словами из амброзийской газеты «Ежедневная смесь»: МИССИС БУТРОИД ВСЕМ РЕЗАЛА ПРАВДУ-МАТКУ В ГЛАЗА. ЛЮДИ ПОБАИВАЛИСЬ ЕЕ ОСТРОГО КАК БРИТВА ЯЗЫКА. НО ПРИШЕЛ ДЕНЬ, КОГДА ОНА ПОПАЛА В БОЛЬНИЦУ …Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять. Господь пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться…
У меня не хватило духу оглянуться, но и не оглядываясь, я знал, что матушкино лицо было морщинистым, словно лопнувший воздушный шарик, и что на этот раз она верила в реальность происходящего.
Глава четырнадцатая
В Амброзии пышно цвели голубые маки. Мы победили на выборах, и я энергично продвигал свой проект города в приморских песках среди дюн, фундаментом которому должна была послужить гигантская деревянная платформа. Подкупленный нашими врагами реакционер Гровер выдвинул другой план – он добивался строительства города к западу от моря, на болотах. Еще до выборов сбитый им с толку парламент принял его план, и теперь дома начали тонуть; в результате – семьдесят погибших и четырнадцать пропавших без вести. «Мы выстроим новый город, – объявил я на страницах «Амброзийского мака», – среди приморских дюн и вековых сосен». А сейчас я приехал навестить родителей и сидел, расстегнув ворот форменного мундира, в нашей семейной гостиной. Зазвонил телефон; я поднял трубку и приказал по-амброзийски своему адъютанту: «Ароткод Гровера – к екнете. И етйаничан укйортс оннелдемен!» На матушку это произвело глубочайшее впечатление… а впрочем, разве ее проймешь, мою матушку? Я попй-тался преобразить ее в амброзианку, да не тут-то было: страхтонку от родной почвы не оторвешь. Меня стала одолевать злость – на мать с ее приговорками и вечным штопаньем дыр, на бабушку, ежедневно говорившую «Добрый вечер» дикторам на телевизионном экране, на идиотски флегматичного отца, окопавшегося в своем гараже… Отец, мне нужен автофургон. Не задавай никаких вопросов. Сюда могут нагрянуть люди. Ты не знаешь, где я и когда вернусь. Идет?.. Я жутко устал, и все мне обрыдло, все на свете.
Я тащился со своим чемоданом по старому трамвайному пути – на месте снятых рельсов чернели две залитые гудроном канавки, – и у меня было такое ощущение будто я набитый опилками дряблый мешок. Амброзия на мои мысленные вызовы не отвечала, так что мне оставалось только лелеять в душе ненависть. Я расстрелял из автомата всех, кто знал мои тайны, но тайны эти вдруг показались мне засохшими струпьями пустячных царапин И тут меня начали одолевать устрашающе ясные раздумья. Девять фунтов. Надо купить билет на поезд – остается семь. Семь фунтов. Жилье – два десять в неделю, еда – фунт. Итого денег у меня на две примерно недели. Работу – скажем, посудомойщика – всегда, конечно, можно найти. Я принялся строить свою жизнь по образцу американских писателей – водитель грузовика, дворник, революционер в Южной Америке, продавец, разносчик газет… Но потом амброзийский способ мышления заклинило у меня наглухо. Я понимал, что реально могу стать мелким клерком, – и пусть, я ведь буду жить сам по себе, один. Никаких тебе Штампов и Крабраков. Сделаюсь чудаком. Угрюмым чудаком с мрачным прошлым. Я начал напевать: «Он был для всех знакомых Радужным чертенком – ведь он писал чернилами «Радужная чернь».
Субботний день завершился и миновал. Ветер подхватил большой лист бурой бумаги, погнал его вдоль Больничной улицы и облепил вокруг фонарного столба. В тишине было слышно, как за две мили отсюда рычали машины, подымаясь на Пристрахтонский холм. Мимо меня проскочили два или три такси, нанятые вскладчину несколькими пассажирами, и когда они проезжали, я слышал, как радиодиспетчерша давала их водителям какие-то дурацкие указания. Потом проехал ночной автобус; внутри освещенные голубоватым светом люди читали «Имперские новости», и мне почудилось, что это самый последний на всем свете автобус. Прошмыгнула через дорогу собака. Какой-то человек в плаще медленно плелся домой, наверняка считая, чтобы скоротать время, фонарные столбы – я бы на его месте обязательно считал. Мостовая была сухой и бугристой; кое-где на ней виднелись лужицы застоявшейся мочи. Сонно улыбаясь, глядели в темноту улиц рекламные красотки.
Я шел, словно призрак, по Торфяному проспекту и, встречая полицейских, всякий раз ощущал, что тащу награбленное добро; от ручки чемодана у меня на ладонях вспухали красные полосы. Потом мне пришлось пропустить несколько уборочных машин – они выползали на круговую Скотопрогонную площадь из ворот автобазы, оставляя за собой, как громадные слизни, темный сырой след. Я пересек площадь и вошел в здание Нового вокзала.
Вокзал был залит холодным светом ярких электрических фонарей. В безлюдном билетном зале стояло несколько электрокаров с огромными кипами газет. Харрогитский поезд медленно отходил от второй платформы.
Справочное бюро оказалось закрытым. В расписании я прочитал: 1.05 – Уэкфилд, Донкастер; 1.35 – Лидс (Городск. вокз.), Дерби, Каттеринг, Лондон (Сент-Панкрас); 1.50 – Селби, Маркит-Уэйтон, Бридлингтон, Филей, Скарборо. Других поездов на Лондон в эту ночь не было. Я подошел к единственной открытой кассе и купил у сонного кассира билет второго класса до Сент-Панкраса. Он стоил тридцать пять шиллингов. Я поднял голову. Большие вокзальные часы показывали без десяти час.
Купив билет, я спустился в зал ожидания. Буфет был закрыт; на его прилавке в беспорядке стояли картонные стаканы, а на полу валялись недоеденные огрызки хлеба; десятка два пассажиров спали, положив ноги на обшарпанные стулья из металлических трубок с фанерными сиденьями или уронив головы на шаткие столики, замусоренные смятыми пакетами из-под лимонного сока и разноцветными пластиковыми «соломками». Я остановился у входа под большой картиной с пустынными вересковыми холмами и, вглядевшись, обнаружил, что несколько человек не спит – группка солдат в штатском, едущих, видимо, на побывку домой, три престарелые проститутки да какой-то дядька в широком черном пальто. Зато сам я был такой сонный, что осознавал события секунд, наверно, через пятнадцать после того, как они происходили. Риту со Штампом я, например, заметил только сев на свой чемодан и закуривая сигарету.
Они, впрочем, тоже меня не заметили. Штамп расплачивался за свой долгий и по-дурному пьяный вечер: он стоял с каплями пота на лбу, прислонившись к одной из позолоченных колонн, отделяющих зал ожидания от буфета, и что-то про себя бормотал. Рита безуспешно тянула его за рукав, как усталая жена, которая тщится увести из паба своего подвыпившего мужа. «Ну пойдем же, они же на нас смотрят», – услышал я ее нетерпеливые уговоры. Потом она нерешительно умолкла, отпустила Штампов рукав и сказала – наверняка не в первый уже раз: «Ну, ты как хочешь, а я пошла». Штамп, ничего, кроме своих мучений, не замечая, рыгнул, обнял, чтобы не упасть, колонну – и его вырвало прозрачной жидкой блевотиной прямо на пол. Рита ойкнула, фыркнула и стала торопливо озираться в поисках сочувствия к ее затруднительному положению. Потом отошла на несколько шагов в сторону, отвернулась и сделала вид, что не имеет к Штампу ни малейшего отношения. Несколько спящих зашевелились. Какой-то дядька, полупроснувшись, буркнул:
– Выметался бы ты отсюда, раз тебя тянет блевать. Те, кто не спал, захихикали. Один из солдат стал – надсадно рыгать, имитируя тошноту: «Йаххх! Йа-а-аххх!» Штамп, неустойчиво мотаясь возле колонны и бессмысленно тараща наслезенные глаза, явно заметил, что я смотрю на него из своего угла, но не понял, кто я такой; вспотевший и задыхающийся, он вглядывался в мое лицо, чтобы хоть на чем-то остановить взгляд, и все не узнавал.
Дядька в широком черном пальто – по его красной роже было видно, что он хлебнул сегодня немало пива, – весело гаркнул, пытаясь рассмешить солдат: «На гауптвахту парадным шагом ма-а-арш! Ать-два, ать-два, ать-два, стой!» Кое-кто из солдат нехотя ухмыльнулся, а один, сидящий неподалеку от меня, проворчал:
– Видать, не наслужился он в нашей поганой, так ее распротак, армии!
Штамп угрюмо вытер испарину со лба, шатаясь поплелся к стене, сел на пол под одной из картин и низко опустил голову. Рита подошла к нему и снова начала дергать его за рукав.
– Да пойдем же! – приговаривала она. – А не умеешь пить, так не надо было пить.
Между тем три старые проститутки принялись торговаться с каким-то полупьяным светловолосым полуночником, который только что появился в зале ожидания.
– Ну, а вот ее хочешь? – бубнили они. – Давай решай. Ей-то все равно, что так, что эдак, а ты давай решай. – Им было лет по пятьдесят, и выглядели они скорее престарелыми домохозяйками, чем проститутками. Они уговаривали этого полуночника, как мать стала бы уговаривать своего взрослого сына, чтоб он выпил перед сном чаю. – Давай-ка, парень, нанимай такси да поезжай. Она берет пятнадцать шиллингов, ей незачем тебя обирать.
– Видать, оно ему здорово в охоту, – переговаривались между собой солдаты, – они ж ему в бабки годятся.
– Во-во, им давно пора на пенсию.
– То-то будет смеху, если она отдаст под ним концы. Три похабные старые бабуси …
Это был юмор во вкусе Штампа. Но ему-то было не до юмора. Он опять подошел к золоченой колонне, вцепился в нее, и с его подбородка потекла вниз струйка слюны – прямо в зеленоватую кашицу, которую он размазал по полу подошвами своих забрызганных блевотиной башмаков.
– Йа-а-аххх! – рыгнул один из солдат. – Мы накачались германским пойлом. Йа-а-а-а-аххххх!
Я встал и, обойдя Штампа как можно дальше, тихонечко побрел в другой конец зала. Но сразу же и пожалел об этом, потому что Рита меня заметила.
– Ишь ты, кто явился не запылился, – довольно громко сказала она. На ней было синее щегольское пальто, но серебряный крестик исчез.
– Я-то не запылился, а вот его, похоже, треснули по башке пыльным мешком, – кивком указав на Штампа, откликнулся я.
– А ты, стал'быть, святой трезвенник, – насмешливо сказала Рита. Мы смотрели друг на друга. Верней, это я на нее смотрел, а она по-обычному пялилась с идиотской озабоченностью куда-то в пространство.
– Ну, и как там Ведьма? – спросил я.
– Кто-кто? – скорчив злобную гримасу, переспросила Рита.
– Барбара. Ты выясняла с ней отношения в «Рокси».
– Плевать я на нее хотела, – отрезала Рита.
– И все-таки что она тебе говорила?
– Не спрашивай – не услышишь вранья.
– Крестик-то она с тебя сдрючила, – опрометчиво ляпнул я. – А как насчет кольца? Кольцо-то ты ей, надеюсь, не отдала?
Ритин голос внезапно сделался таким же хрипло-визгливым, как у проституток, все еще торгующихся со своим поздним клиентом.
– Чего-чего? Ты меня за дурочку-то не считай, не на такую нарвался! Крест-то, он, может, и ее, а кольцо ты дал мне!
Я украдкой осмотрелся, но никто нас не слушал.
– Тут, понимаешь ли, вышла дурацкая путаница, – начал объяснять я. – Мне казалось, что Барбара расторгла нашу помолвку…
– Ты мне голову не морочь, я-то не такая дура, как она, – перебила мои объяснения Рита. – Ты дал кольцо мне, и у меня есть свидетель!
– А при чем тут свидетель?
Рита глянула на меня, сжав рот в злющую тонкогубую полоску – да за весь этот день никто на меня иначе и не глядел, – а потом два раза начинала говорить, но голос у нее пресекался. Наконец, выплевывая слова с такой яростью, что у нее тряслась голова, она хрипло сказала:
– Ну ты же и поганец!
Я торопливо прикинул расстояние до моего чемодана и от него до двери, намечая кратчайший путь бегства.
– Ну и поганец! Ну и мразь! Я всяких видела – и врунов, и прохвостов, но такого поганца!.. Кольцо ты мне дал, мне!
– Послушай, никто у тебя кольца не отнимает, – негромко, но настойчиво сказал я. – Пусть оно остается…
– А ну отвали, мразь ползучая! – С каждым словом Ритин голос становился все громче и визгливей, так что даже проститутки начали с интересом на нас посматривать. – Катись давай к ней, подлюга! Ты думаешь, ты кто? Ты кого из себя корчишь? Ты же только врать и умеешь, поганая твоя рожа!
Чувствуя, что лицо у меня стало белым, я отвернулся от нее и, бросившись напрямую к своему чемодану, поскользнулся и чуть не упал на заблеванный Штампом пол.
– И чего пыжится, сволота? – орала мне в спину Рита.
Я, словно слепой, подхватил на ощупь свой чемодан и метнулся к двери. Как раз в эту секунду она отворилась, и двое железнодорожных полицейских, показавшись на пороге, обвели зал ожидания тяжелым взглядом. Рита умолкла. Один из полицейских подошел к Штампу и принялся что-то говорить ему зловеще приглушенным голосом.
Крикун в черном пальто скомандовал:
– Двое с ведрами, с тряпками – ко мне! Вымыть пол и доложить! Живо!
Я выскользнул из зала и нерешительно замер, все еще плохо соображая, где я и что со мной. Часы показывали ровно час. Наверху, в билетном зале, всю дальнюю стену занимала реклама шоколадного напитка. Бездумно глянув на нее, я начал считать электрокары с кипами газет. На девятнадцатом дверь зала ожидания открылась, и полицейский повел едва ковыляющего Штампа к сортиру. В этот раз Штамп меня узнал, хотя глаза у него были выпучены и слезились пуще прежнего. Он пробормотал:
– Знаю, Сайрус … все знаю … В понедельник увидишь … – Полицейский тащил его к уборной, а он бубнил: – …До понедельника …там увидишь…
Я забыл, сколько насчитал электрокаров, и, сощурив глаза, начал считать кафельные плитки на грязном полу. Наметив себе одну линию плиток, я с трудом перевалил за второй десяток, и мой взгляд уперся в знакомые туфли. Я приподнял голову, перестал щуриться – и конечно же! – у единственной все еще открытой кассы стояла девушка в черной юбке, зеленой замшевой куртке и с копной нечесаных волос на голове. Лиз получила билет, а я, подняв чемодан, пьяно заковылял к ней, подражая только что уведенному в уборную Штампу.
Она заметила меня, когда почти дошла до платформы, у которой стоял донкастерский поезд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21