Я ездила на все его соревнования по всей стране. Горланила «Давай!» из первого ряда трибун. Еда укрепляет морально и физически, поэтому я налегала на хот-доги, попкорн, молочные коктейли и «Эм-энд-эмз». В некотором роде я была ответственна за его победу. По пятницам и субботам мы ходили с ним в кино. И если кто-то из его приятелей просился пойти с нами, я вела в кино обоих. Я ничего не имела против. Он дружил с хорошими ребятами. Однажды он спросил, нельзя ли нам взять с собою девочку. Этот нелепый вопрос сразил меня на месте. Я пробовала было сдержаться, но от злости меня так и распирало. Все сухожилия на моем лице вытянулись в струны. Плечи напряглись. Все тело зачесалось. И задний проход захлопнулся как вянущий подсолнух. Я выдавила: давай сегодня пойдем вдвоем, что скажешь? Сын не стал протестовать. Но назавтра этот же вопрос был поднят снова: можно ли эта самая она пойдет сегодня с нами. Я спросила его, что это еще за девушка, и он ответил: просто девушка. Так-так, значит, просто девушка. Ну что же, приводи, посмотрим. Ты у меня уже не мальчик. Ты стал совсем большим. Стал бриться по утрам. Рыгаешь за столом. Она держалась крайне вежливо, но я-то знала, что она там себе думает. И она знала, что я знала. Вот почему ее руки были сцеплены в замок, и когда мой сын к ней потянулся, она сказала: не сейчас. Конечно, не сейчас. Потом. Когда твоя старушка отсюда свалит. Как бы ни так, маленькая шлюшка, сегодня тебя ждет сюрприз. Я никуда не собираюсь. Но проблема была в том, что сын постоянно о ней думал. Он бывал у нее дважды в день. Одна мысль о ней его окрыляла, и если я пыталась занять его повседневными делами, он справлялся с ними раза в два быстрее, чем обычно. В награду я давала ему стакан молока с горой печенья, но нет, спасибо, он не голоден, его не мучит жажда. Еще как мучит. Жажда по ней. По тому, как она задирает свою юбку и дает тебе больше, чем в тебя может влезть. Настоящий наркотик: жиры и мясо. Моя жизнь превратилась в страшный сон, в кошмар, разворачивающийся наяву. Пора было положить ему конец. Голова раскалывалась от боли. Я не могла думать ни о чем, кроме его члена в этой испорченной, грязной девке. И ее ногтей, впивающихся в его спину. И того, как своим слюнявым ртом она высасывает из него все то хорошее, что я в него вложила. Я мыла этот член. Я научила его, как мочиться. Наутро после школьного выпускного я нашла записку: «Дорогая мама, мы с Памелой решили пожениться. В Мексике. Скоро увидимся. Не волнуйся. Люблю тебя, твой сын». Мне захотелось застрелить ее. Убить. Уничтожить эту шлюху. Вот до чего она довела моего сына. Он сбежал. Она украла моего мальчика. В винном магазине я купила литр виски. Снаружи околачивалось то же хулиганье, что и всегда. Затем неожиданно меня осенило, да будет славен этот миг. А почему бы вот тем двум парнишкам типа не заработать на карманные расходы, скажем, по сотне зеленых на нос? Кто устоит перед этим предложением? Я привела их к себе домой, сообразила горячего им на обед и обсудила материально-техническую базу и методы будущей работы. В завершении я сказала: отрежьте этой суке голову. Снесите ее с плеч. Эта б…екая голова вынудила моего сына сбежать из дома. Можете для начала пристрелить шлюху, это не мое дело. Я лишь хочу, чтобы вы убедились, что ее башка валяется на полу. Глаза ей можете не закрывать, какая на хрен разница. Меня это немного успокоило-уверенность в том, что скоро все изменится. Как только новобрачные вернулись, я бросилась к магазину дать сигнал моим помощничкам. Вечером Памела с сыном зашли на ужин. Я не могла отвести от нее глаз и трепетала в предвкушении того, что этот вечер будет для нее последним. Ее губы произносили комплименты моей заправке для салата. Разумеется, я дам ей рецепт. А еще рецепт пирога с зелеными помидорами и шоколадного торта с кислой капустой. Нет проблем. Настало время учиться жизни. После десерта я попросила сына поменять несколько лампочек, до которых сама не могла дотянуться. У него это так ловко получается. Затем они попрощались и поехали к ней, что в двадцати минутах езды от моего дома. Я грызла ногти. Я пялилась на часы. Секундная стрелка тащилась как калека. Я представляла их мчащимися в машине. Она усердно обрабатывает каждую часть его тела. Уверена, своим ртом она норовит совокупиться с его членом, а он безнадежно силится совладать с управлением и избежать лобового столкновения. Я знаю, как это бывает. И не боюсь высказываться вслух. Я чувствую, когда могу пригодиться. Интуитивно, на уровне химических реакций. Внутренний голос нашептывает мне в ухо. В критических ситуациях всегда требуется изобретательность. Как только я поняла, что они добрались до ее квартиры, я позвонила сыну и обезумевшим от страха голосом стала умолять его немедленно приехать обратно устранить утечку газа на кухне. Я чувствую его повсюду. Я начинаю задыхаться. Он обещал примчаться в мгновение ока. Я повесила трубку и представила его набрасывающим пальто и выбегающим из квартиры. Он уехал, совершенно не подозревая о том, что за ним наблюдали мои прилежные ребятки. Они постучались в парадную дверь дома, и один из них сказал: «Детка, я забыл дома ключи. Впусти меня по-быстрому». Это сработало. Она открыла дверь, они ворвались и набросились на нее. Они избили ее до полусмерти и разделали как тушу. Конец всему. Финал романа. Поставлена последняя точка. Мой сын снова только мой, как было в самом начале. Поцелуй мамочку. Я приложу тебя к груди. Я слышала, как подъехала его машина. Черт возьми, чуть не забыла про утечку газа. Я побежала в кухню, задула запал колонки и открыла газ на полную мощность. Затем я вернулась в комнату, размахивая руками и кашляя. Мой дорогой сынуля взмыл вихрем по ступенькам, спросил, в порядке ли я, и влетел на кухню. Точно, утечка газа. Ничего серьезного. Всего-навсего потух запал в колонке. Он все поправил. Слава богу.
Какая же я дура. Хорошо, когда в доме есть мужчина. Он утвердительно моргнул, крепко меня поцеловал и уехал. Он вернулся к Памеле, но она уже валялась мертвая, в крови, расчлененная на две неравных части. Больше никаких жен. В полиции с нами беседовали несколько часов и тщательно записали наши показания. Уже давно я не спала так сладко. Мне снились чудесные сны про моего сына: как мы вдвоем купаемся в пруду, едим, летаем… Наутро явился следователь в джинсах и настоятельно просил пройти с ним в участок для продолжения беседы. Надел на меня наручники. Очень больно, особенно когда у тебя на запястьях столько жира. Он только что арестовал двух хулиганов. Задавал вопросы. Жюри присяжных признало всех нас виновными в убийстве и приговорило к смертной казне в газовой камере. Два долгих года я проторчала в клетке, окруженная обычными уголовницами – такими же невинными, как я. Мой сын навещал меня каждый день. В нем не было ненависти ко мне. Нашу связь ничто не силах разорвать. Однако недавно он сообщил мне еще об одной девчонке, с которой встречается, и просил не злиться. Они собираются пожениться. Как тут не разозлиться? До чего он пытается меня довести? Вот что мне хотелось бы узнать.
ПРО НЕМЦЕВ
ЕСТЬ МНОГО СЛУЧАЕВ, забыть которые невозможно, но среди них всегда найдется тот, что перекликается с историей и ее впечатляющим перечнем ужасов. Позвольте мне продолжить.
Я ехал, свернувшись калачиком на заднем сиденье небольшой машины, «хонды». (Мы их бомбили. И чем же мы за это расплачиваемся?) В машине нас было трое: я, водитель и второй пассажир – с той разницей, что мне-то пришлось сидеть в одиночестве сзади, отчего я чувствовал себя единицей багажа. Однако, когда я попытался представить на заднем сидении огромный чемодан, я понял: его нахождение там было бы менее рискованным, чем присутствие моей туши, согбенной вдвое. Да, тяжела человеческая ноша. В определенные моменты жизни бывает полезно побыть в позе эмбриона, впрочем, наверное, это все мое нездоровое желание превратиться в котенка.
Водитель, мужчина с усами, густыми, как веник, – я лично сомневаюсь, что мне когда-нибудь удастся такие отрастить, даже если у меня будет целый год на подготовку и доступ ко всем на свете мазям для стимуляции волосяных фолликулов; это умозаключение построено на том простом наблюдении, что на моих предплечьях, голенях и бедрах едва можно разглядеть жалкую растительность, – так вот, водитель, у которого на четырех квадратных сантиметрах над губой больше волос, чем на всем моем теле, обращает наше внимание на двух старушек, семенящих тихонечко по тротуару, и говорит: видите вот тех двух престарелых фройляйн? Мать и дочь. Они такие забавные, ей-богу. Немки. Однажды я гулял со Спенсером. Это мой здоровенный пес. Иду себе по улице, и тут эта старушка – та, что постарше, – глядит на меня так серьезно и спрашивает с нечеловеческим акцентом: «Какая расау ваш милый песик?» Наверное, с минуту я пробовал понять, о чем она. Потом до меня наконец дошло. Она имела в виду породу . Какой породы Спенсер! И я ответил: «А-а! Лабрадор». Тут обе кивнули и пошли дальше. Водитель, он же рассказчик, развернул машину, и мы проехали мимо двух старушек снова. Младшая как-то беспомощно на нас посмотрела. Мой приятель махнул им рукой, пока старшая что-то говорила, уставившись на свои туфли.
Нацисты гордились тем, что знали, как безошибочно вычислить еврея. Мы разговариваем, смотрим и ведем себя определенным образом. Все без исключения. Мои бабушка и дедушка родились в Австрии. Каждое субботнее утро я слушаю передачу на немецком. По радио. Немецкая народная музыка. Ведущий – чистокровный немец-говорит приглушенным голосом, только по-немецки. Каждое слово он произносит медленно. Для тех, кто учит язык, я полагаю. Не то что Гитлер, который выкрикивал слова пронзительно и быстро. Для тех, кто был сведущ и жаждал социальных перемен. Неуверенно вступает аккордеон. Затем начинают петь. Сплошные ein и und. Одна песня сменяется другой. Для меня все они звучат одинаково. Впрочем, я не вслушиваюсь. Сложно переключиться с канала «Холокост» на какой-то другой. Его вещают в моем сознании двадцать четыре часа в сутки, все время. Ландшафты, пивные глиняные кружки и эти добротно сделанные автомобили. Канал «Холокост» до сих пор популярен, ведь все это так свежо в памяти, как если бы случилось вчера, ведь нет ничего проще и унизительнее, чем истребление людей.
МАЛЬЧИК В МУЗЕЕ
СЕГОДНЯ Я ЕЛ ОМЛЕТ, приготовленный отцом, с тем же удовольствием, что и всегда. Для начала он разбивает яйца в миску и бросает скорлупу, из которой тянутся яичные сопли, в раковину. Он никогда не промахивается, но пролетающая скорлупа оставляет за собой клейкие полосы белка. Я их подтираю. Мы – одна команда. Затем вилкой (отец никогда не использует венчик) он взбивает яйца до тех пор, пока не образуется пена. Он готовит омлет, добавляя чеддер в самом начале, так что, когда все готово, сыр оказывается смешанным с яйцом, а не лежит сверху, как растопленное Дерьмо. Приятно, когда можешь подобрать правильное слово. Помню, когда я только учился читать, я чувствовал себя секретным агентом, имеющим дело с едкими химикатами.
У мамы время расписано по минутам: зарядка, душ, прогулка по кварталу. Все рассчитано так, чтобы она могла остаться одна на кухне, когда Мы с отцом уже прикончим завтрак (как она выражается), разбивая вещи и чавкая как животные. И все же я считаю, что мы с отцом – настоящие джентльмены. Мы не вылизываем тарелки. Уж я-то точно. Уже не припомню, когда лизал тарелку в последний раз. Но мы чихаем, если в нос попадает перец, и рыгаем. Довольно часто. Мне нравится, как рыгает мой отец. Его отрыжка напоминает мне о том, что на планете все в порядке. Как только мы заканчиваем есть, мать может уединиться за безмятежно сваренным вкрутую яйцом без ничего и горелым тостом с мармеладом. Лично я ненавижу мармелад. Но у меня такое чувство, что со временем это пройдет и, может быть, когда я стану взрослым, я даже начну его любить. Вот только когда же я им стану? То же относится и к кофе с виски. Когда родители это пьют, на их лицах появляется улыбка, а из их ртов доносится удовлетворенное «м-м-м-м». У меня такое чувство, что они меня дурачат. Я нюхал: это пахнет хуже, чем когда ты мочишься или пердишь. Хотя, по мне, эти две штуки пахнут как раз неплохо. По крайней мере не смертельно, и я всегда смеюсь до колик, когда другие об этом сплетничают. А они вечно об этом сплетничают. Многие вещи держатся в строгом секрете. С этим просто нужно примириться. Мне не велено вляпываться в неприятности. Интересно, когда я повзрослею, все будет наоборот? И я разлюблю шоколадную колу с шоколадным пудингом? И шоколадные крекеры из непросеянной муки???
Отец взбалтывает яйца, зачем-то все время нервно их помешивая. Яйца фактически могут приготовиться и без посторонней помощи, например, где-нибудь на тротуарах Техаса. Я отвечаю за тосты. Отец выкрикивает: тосты! – и делает отмашку рукой. Это наш условный знак. Сегодня на завтрак тосты из черного хлеба (он делается из ржаной муки), так что если они у меня немного подгорят, это будет не так заметно. Я намазываю их маслом, как только они выскакивают из тостера. Нож я держу левой рукой. Я левша: я открываю двери, чешу голову и кидаюсь помидорами левой рукой. Плохо одно: левше никт-о не пожимает руку. Все потому, что люди думают, мы – какие-то чародеи. Отец отправляет в рот содержимое огромной деревянной вилки сразу после того, как поделил еду на две порции. Большому куску рот радуется. Это всем известно. Мы перчим омлет и едим. Отец читает газету. Я смотрю в окно. Обоим удается не поперхнуться.
То, что родители успели вдолбить в меня до сегодняшнего дня, прилипло ко мне, как редкая болезнь, от которой невозможно избавиться. Я выражаюсь их словами. Их фантастический мир атаковал мой мозг, прорвался внутрь и теперь переваривается где-то у меня в желудке. Так что в некотором смысле все эти слова – мои собственные, хотя пока еще и не все. Мне кажется, я слепо подражаю своим родителям. Я рад, что у меня есть такая возможность. Если бы они собрались выпрыгнуть из окна или съесть слона, я бы к ним присоединился. Мое неловкое копирование тоже бывает захватывающим зрелищем, хотя я и испытываю угрызения совести по поводу его несовершенства. Удивительно, как часто я все путаю, не говоря уже о том, что и в высоту мне тоже надо будет подрасти. Стоя я могу упереться подбородком кому-нибудь из взрослых пока что исключительно в пупок. Так что моя трагедия – в моей точке зрения. Когда меня было еще меньше, я думал, что пупки у людей отваливаются, когда те по-настоящему взрослеют. Развенчана еще одна теория.
Мой отец – глава семьи. Как и любой отец.
Сегодня воскресенье. По воскресеньям мы ходим в церковь. Я не против церкви. Да и пения тоже. По-моему, звучит забавно, очень похоже на рыдания. Но самому мне петь неловко. У меня скверно получается. Так сказал учитель в школе. Я смотрю на стариков, которые вот-вот умрут. У них такой вид… В общем, не стоило им вставать с постели. Почему все так боятся умереть? Интересно, смерть сильно отличается от сна? Без кошмаров? Я ненавижу спать. Когда я умру, может, мне повезет увидеть всамделишный кошмар? Я люблю рассматривать людей. Их руки и ноги. И здоровенные коричневые туфли. И глаза. Они как мраморные шарики с мыслями.
После церкви мы пойдем в музей. До этого я никогда не был в музее. Не знаю почему, но мне не нравится делать то, чего я прежде никогда не делал. Меня это раздражает и тревожит. И у меня кончается терпение, потому что это тупо. Это как если учитель на экзамене задает тебе кучу вопросов. Кому понравится, когда человек, который завтра исчезнет навсегда, заставляет тебя думать о чем-то, до чего тебе нет дела?
У МЕНЯ ЕСТЬ ОГРОМНАЯ СОБАКА. Его зовут Локатор. Он – шотландская овчарка. Он подбрасывает меня до школы. Я мчусь по тротуару, сидя на нем верхом. Но это все же медленнее, чем на машине. Локатор – слишком большой, чтобы жить в доме, так что он спит под моим окном. Честно говоря, он – не совсем моя собака. Однажды он поплелся за мной до дома, и я дал ему еды. Сначала была вода, потом молоко, яйца, хлеб и остатки пиццы. Он не уходил до тех пор, пока я не лег спать. Родители говорят: никаких животных. Непросто жить с таким ограничением. Они говорят, что когда я повзрослею, то смогу держать кого угодно. Имеется в виду в другой галактике. Они утверждают, что собака испортит им занавески и ковер. Из-за собаки стоимость дома резко снизится.
Первую неделю своей жизни я провел в ящике комода, где отец хранил свои носки. Затем родители купили мне кроватку, и следующий год я – чистый и уделавшийся, снова чистый и снова уделавшийся – жил за решеткой. Я помню, как лежал там на спине, зная, что однажды я стану слишком большим для этой крохотной тюрьмы и меня опять переместят куда-нибудь, где будет больше места и не будет прутьев. Славно быть младенцем. Я ничего не имею против.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Какая же я дура. Хорошо, когда в доме есть мужчина. Он утвердительно моргнул, крепко меня поцеловал и уехал. Он вернулся к Памеле, но она уже валялась мертвая, в крови, расчлененная на две неравных части. Больше никаких жен. В полиции с нами беседовали несколько часов и тщательно записали наши показания. Уже давно я не спала так сладко. Мне снились чудесные сны про моего сына: как мы вдвоем купаемся в пруду, едим, летаем… Наутро явился следователь в джинсах и настоятельно просил пройти с ним в участок для продолжения беседы. Надел на меня наручники. Очень больно, особенно когда у тебя на запястьях столько жира. Он только что арестовал двух хулиганов. Задавал вопросы. Жюри присяжных признало всех нас виновными в убийстве и приговорило к смертной казне в газовой камере. Два долгих года я проторчала в клетке, окруженная обычными уголовницами – такими же невинными, как я. Мой сын навещал меня каждый день. В нем не было ненависти ко мне. Нашу связь ничто не силах разорвать. Однако недавно он сообщил мне еще об одной девчонке, с которой встречается, и просил не злиться. Они собираются пожениться. Как тут не разозлиться? До чего он пытается меня довести? Вот что мне хотелось бы узнать.
ПРО НЕМЦЕВ
ЕСТЬ МНОГО СЛУЧАЕВ, забыть которые невозможно, но среди них всегда найдется тот, что перекликается с историей и ее впечатляющим перечнем ужасов. Позвольте мне продолжить.
Я ехал, свернувшись калачиком на заднем сиденье небольшой машины, «хонды». (Мы их бомбили. И чем же мы за это расплачиваемся?) В машине нас было трое: я, водитель и второй пассажир – с той разницей, что мне-то пришлось сидеть в одиночестве сзади, отчего я чувствовал себя единицей багажа. Однако, когда я попытался представить на заднем сидении огромный чемодан, я понял: его нахождение там было бы менее рискованным, чем присутствие моей туши, согбенной вдвое. Да, тяжела человеческая ноша. В определенные моменты жизни бывает полезно побыть в позе эмбриона, впрочем, наверное, это все мое нездоровое желание превратиться в котенка.
Водитель, мужчина с усами, густыми, как веник, – я лично сомневаюсь, что мне когда-нибудь удастся такие отрастить, даже если у меня будет целый год на подготовку и доступ ко всем на свете мазям для стимуляции волосяных фолликулов; это умозаключение построено на том простом наблюдении, что на моих предплечьях, голенях и бедрах едва можно разглядеть жалкую растительность, – так вот, водитель, у которого на четырех квадратных сантиметрах над губой больше волос, чем на всем моем теле, обращает наше внимание на двух старушек, семенящих тихонечко по тротуару, и говорит: видите вот тех двух престарелых фройляйн? Мать и дочь. Они такие забавные, ей-богу. Немки. Однажды я гулял со Спенсером. Это мой здоровенный пес. Иду себе по улице, и тут эта старушка – та, что постарше, – глядит на меня так серьезно и спрашивает с нечеловеческим акцентом: «Какая расау ваш милый песик?» Наверное, с минуту я пробовал понять, о чем она. Потом до меня наконец дошло. Она имела в виду породу . Какой породы Спенсер! И я ответил: «А-а! Лабрадор». Тут обе кивнули и пошли дальше. Водитель, он же рассказчик, развернул машину, и мы проехали мимо двух старушек снова. Младшая как-то беспомощно на нас посмотрела. Мой приятель махнул им рукой, пока старшая что-то говорила, уставившись на свои туфли.
Нацисты гордились тем, что знали, как безошибочно вычислить еврея. Мы разговариваем, смотрим и ведем себя определенным образом. Все без исключения. Мои бабушка и дедушка родились в Австрии. Каждое субботнее утро я слушаю передачу на немецком. По радио. Немецкая народная музыка. Ведущий – чистокровный немец-говорит приглушенным голосом, только по-немецки. Каждое слово он произносит медленно. Для тех, кто учит язык, я полагаю. Не то что Гитлер, который выкрикивал слова пронзительно и быстро. Для тех, кто был сведущ и жаждал социальных перемен. Неуверенно вступает аккордеон. Затем начинают петь. Сплошные ein и und. Одна песня сменяется другой. Для меня все они звучат одинаково. Впрочем, я не вслушиваюсь. Сложно переключиться с канала «Холокост» на какой-то другой. Его вещают в моем сознании двадцать четыре часа в сутки, все время. Ландшафты, пивные глиняные кружки и эти добротно сделанные автомобили. Канал «Холокост» до сих пор популярен, ведь все это так свежо в памяти, как если бы случилось вчера, ведь нет ничего проще и унизительнее, чем истребление людей.
МАЛЬЧИК В МУЗЕЕ
СЕГОДНЯ Я ЕЛ ОМЛЕТ, приготовленный отцом, с тем же удовольствием, что и всегда. Для начала он разбивает яйца в миску и бросает скорлупу, из которой тянутся яичные сопли, в раковину. Он никогда не промахивается, но пролетающая скорлупа оставляет за собой клейкие полосы белка. Я их подтираю. Мы – одна команда. Затем вилкой (отец никогда не использует венчик) он взбивает яйца до тех пор, пока не образуется пена. Он готовит омлет, добавляя чеддер в самом начале, так что, когда все готово, сыр оказывается смешанным с яйцом, а не лежит сверху, как растопленное Дерьмо. Приятно, когда можешь подобрать правильное слово. Помню, когда я только учился читать, я чувствовал себя секретным агентом, имеющим дело с едкими химикатами.
У мамы время расписано по минутам: зарядка, душ, прогулка по кварталу. Все рассчитано так, чтобы она могла остаться одна на кухне, когда Мы с отцом уже прикончим завтрак (как она выражается), разбивая вещи и чавкая как животные. И все же я считаю, что мы с отцом – настоящие джентльмены. Мы не вылизываем тарелки. Уж я-то точно. Уже не припомню, когда лизал тарелку в последний раз. Но мы чихаем, если в нос попадает перец, и рыгаем. Довольно часто. Мне нравится, как рыгает мой отец. Его отрыжка напоминает мне о том, что на планете все в порядке. Как только мы заканчиваем есть, мать может уединиться за безмятежно сваренным вкрутую яйцом без ничего и горелым тостом с мармеладом. Лично я ненавижу мармелад. Но у меня такое чувство, что со временем это пройдет и, может быть, когда я стану взрослым, я даже начну его любить. Вот только когда же я им стану? То же относится и к кофе с виски. Когда родители это пьют, на их лицах появляется улыбка, а из их ртов доносится удовлетворенное «м-м-м-м». У меня такое чувство, что они меня дурачат. Я нюхал: это пахнет хуже, чем когда ты мочишься или пердишь. Хотя, по мне, эти две штуки пахнут как раз неплохо. По крайней мере не смертельно, и я всегда смеюсь до колик, когда другие об этом сплетничают. А они вечно об этом сплетничают. Многие вещи держатся в строгом секрете. С этим просто нужно примириться. Мне не велено вляпываться в неприятности. Интересно, когда я повзрослею, все будет наоборот? И я разлюблю шоколадную колу с шоколадным пудингом? И шоколадные крекеры из непросеянной муки???
Отец взбалтывает яйца, зачем-то все время нервно их помешивая. Яйца фактически могут приготовиться и без посторонней помощи, например, где-нибудь на тротуарах Техаса. Я отвечаю за тосты. Отец выкрикивает: тосты! – и делает отмашку рукой. Это наш условный знак. Сегодня на завтрак тосты из черного хлеба (он делается из ржаной муки), так что если они у меня немного подгорят, это будет не так заметно. Я намазываю их маслом, как только они выскакивают из тостера. Нож я держу левой рукой. Я левша: я открываю двери, чешу голову и кидаюсь помидорами левой рукой. Плохо одно: левше никт-о не пожимает руку. Все потому, что люди думают, мы – какие-то чародеи. Отец отправляет в рот содержимое огромной деревянной вилки сразу после того, как поделил еду на две порции. Большому куску рот радуется. Это всем известно. Мы перчим омлет и едим. Отец читает газету. Я смотрю в окно. Обоим удается не поперхнуться.
То, что родители успели вдолбить в меня до сегодняшнего дня, прилипло ко мне, как редкая болезнь, от которой невозможно избавиться. Я выражаюсь их словами. Их фантастический мир атаковал мой мозг, прорвался внутрь и теперь переваривается где-то у меня в желудке. Так что в некотором смысле все эти слова – мои собственные, хотя пока еще и не все. Мне кажется, я слепо подражаю своим родителям. Я рад, что у меня есть такая возможность. Если бы они собрались выпрыгнуть из окна или съесть слона, я бы к ним присоединился. Мое неловкое копирование тоже бывает захватывающим зрелищем, хотя я и испытываю угрызения совести по поводу его несовершенства. Удивительно, как часто я все путаю, не говоря уже о том, что и в высоту мне тоже надо будет подрасти. Стоя я могу упереться подбородком кому-нибудь из взрослых пока что исключительно в пупок. Так что моя трагедия – в моей точке зрения. Когда меня было еще меньше, я думал, что пупки у людей отваливаются, когда те по-настоящему взрослеют. Развенчана еще одна теория.
Мой отец – глава семьи. Как и любой отец.
Сегодня воскресенье. По воскресеньям мы ходим в церковь. Я не против церкви. Да и пения тоже. По-моему, звучит забавно, очень похоже на рыдания. Но самому мне петь неловко. У меня скверно получается. Так сказал учитель в школе. Я смотрю на стариков, которые вот-вот умрут. У них такой вид… В общем, не стоило им вставать с постели. Почему все так боятся умереть? Интересно, смерть сильно отличается от сна? Без кошмаров? Я ненавижу спать. Когда я умру, может, мне повезет увидеть всамделишный кошмар? Я люблю рассматривать людей. Их руки и ноги. И здоровенные коричневые туфли. И глаза. Они как мраморные шарики с мыслями.
После церкви мы пойдем в музей. До этого я никогда не был в музее. Не знаю почему, но мне не нравится делать то, чего я прежде никогда не делал. Меня это раздражает и тревожит. И у меня кончается терпение, потому что это тупо. Это как если учитель на экзамене задает тебе кучу вопросов. Кому понравится, когда человек, который завтра исчезнет навсегда, заставляет тебя думать о чем-то, до чего тебе нет дела?
У МЕНЯ ЕСТЬ ОГРОМНАЯ СОБАКА. Его зовут Локатор. Он – шотландская овчарка. Он подбрасывает меня до школы. Я мчусь по тротуару, сидя на нем верхом. Но это все же медленнее, чем на машине. Локатор – слишком большой, чтобы жить в доме, так что он спит под моим окном. Честно говоря, он – не совсем моя собака. Однажды он поплелся за мной до дома, и я дал ему еды. Сначала была вода, потом молоко, яйца, хлеб и остатки пиццы. Он не уходил до тех пор, пока я не лег спать. Родители говорят: никаких животных. Непросто жить с таким ограничением. Они говорят, что когда я повзрослею, то смогу держать кого угодно. Имеется в виду в другой галактике. Они утверждают, что собака испортит им занавески и ковер. Из-за собаки стоимость дома резко снизится.
Первую неделю своей жизни я провел в ящике комода, где отец хранил свои носки. Затем родители купили мне кроватку, и следующий год я – чистый и уделавшийся, снова чистый и снова уделавшийся – жил за решеткой. Я помню, как лежал там на спине, зная, что однажды я стану слишком большим для этой крохотной тюрьмы и меня опять переместят куда-нибудь, где будет больше места и не будет прутьев. Славно быть младенцем. Я ничего не имею против.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34