Потом он посмотрел на меня. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что он обеспокоен и нервничает. Бамбер осторожно накрыл мою ладонь своей.
– М-м, Джулия, с тобой все в порядке?
Солнцезащитные очки мне не помогли, поняла я. Бессонная ночь, очевидно, была написана у меня на лице. Мы проговорили с Бертраном почти до рассвета. Чем больше он говорил, тем больше убеждался в своей правоте. Нет, он не хотел этого ребенка, да и в данный момент ребенок даже не был для него ребенком, если на то пошло. Ребенок не был для него человеческим существом. Это было всего лишь семя, сгусток протоплазмы. То есть ничто. Он не хотел его. Он не желал иметь с ним дело. Для него это было слишком. К моему крайнему изумлению, при этих словах голос у него сорвался. Он выглядел изнуренным, опустошенным и постаревшим. Куда подевался мой беззаботный, веселый, язвительный и непочтительный супруг? Я смотрела на него и не верила своим глазам. А если я все-таки решу оставить этого ребенка против его воли, хриплым голосом заявил он, это будет конец. Конец чему? Я с ужасом смотрела на него. Конец нам, заявил он ужасным, прерывистым голосом, которого я от него никогда не слышала. Конец нашему браку. Мы долго молчали, глядя друг на друга с противоположных сторон кухонного стола. Я спросила у него, почему рождение ребенка приводит его в такой ужас. Он отвернулся, вздохнул, потер глаза. Я старею, заявил он. Скоро мне будет пятьдесят. Одно это уже само по себе было несчастьем. Подступающая старость. На работе ему все труднее становилось отбиваться от молодых, подрастающих шакалов. Соперничать с ними изо дня в день. И еще с тем, что его былая привлекательность ушла. Он с трудом смог примириться с лицом, которое видит сейчас в зеркале. Мы с Бертраном никогда прежде не разговаривали на эту тему, и еще никогда наш разговор не был таким тягостным. Я и представить себе не могла, что он будет настолько переживать из-за приближающейся старости. «Я не хочу праздновать свое семидесятилетие, когда этому ребенку исполниться двадцать, – снова и снова повторял он. – Я не могу. И не хочу. Джулия, прошу тебя, пойми. Если ты оставишь этого ребенка, это меня убьет. Ты слышишь меня? Это меня убьет».
Я глубоко вздохнула. Что я могла сказать Бамберу? С чего начать? Что он может понять, ведь он так молод, и он – совсем другой? Тем не менее я была ему благодарна за проявленную заботу и сочувствие. Я расправила плечи и постаралась придать лицу спокойное и уверенное выражение.
– Ну, в общем, чего скрывать, Бамбер, – сказала я, не глядя на него и стиснув руль с такой силой, что побелели костяшки пальцев. – У меня была чертовски трудная ночь.
– Твой муж? – неуверенно проговорил он.
– Да, мой муж, – согласилась я.
Он задумчиво кивнул. Потом развернулся ко мне.
– Если захочешь поговорить об этом, Джулия, я к твоим услугам, – заявил он тем же самым храбрым и убедительным тоном, каким Черчилль когда-то сказал: «Мы никогда не сдадимся».
Я не могла не улыбнуться.
– Спасибо, Бамбер. Ты славный парень.
Он ухмыльнулся.
– Ладно, как тебе Дранси?
Я испустила неподдельный стон.
– О Господи, это просто ужас! Самое кошмарное место, какое только можно вообразить. В этом здании живут люди, представляешь? Я приехала туда с другом, семью которого депортировали оттуда во время войны. Ты не получишь ни малейшего удовольствия, фотографируя Дранси, можешь не сомневаться. Это в десять раз хуже, чем рю Нелатон.
Выехав из Парижа, я свернула на автостраду 46. Слава богу, что в это время дня движение по ней было не очень сильным. Мы ехали в молчании. Я понимала, что рано или поздно придется поговорить с кем-нибудь о том, что со мной происходит. И о ребенке тоже. Я больше не смогу носить все это в себе. Чарла. Нет, ей звонить слишком рано. В Нью-Йорке сейчас только шесть часов утра, хотя ее рабочий день успешного и занятого адвоката должен был скоро начаться. У нее были двое маленьких детей, уменьшенные копии бывшего мужа, Бена. Впрочем, теперь она обзавелась новым супругом, Барри, очаровательным мужчиной, который, вдобавок, занимался компьютерами, но с ним я еще не имела счастья познакомиться.
Мне страшно хотелось услышать голос Чарлы, мягкий и теплый голос, которым она произносит в телефонную трубку «Привет!», когда знает, что звоню я. Чарла всегда недолюбливала Бертрана. Они, скажем так, мирились с существованием друг друга. Такие отношения сложились у них с самого начала. Я знала, что он о ней думает: красивая, умная, самоуверенная американская феминистка. Равно как и то, что думала о нем она: шовинист, любитель внешних эффектов, тщеславный лягушатник. Мне очень не хватало Чарлы. Ее силы духа, ее смеха, ее честности и искренности. Когда я много лет назад уезжала из Бостона в Париж, она была еще подростком. Поначалу я не очень-то скучала по ней. Она была просто моей младшей сестрой. И только теперь я поняла, как ошибалась. Мне чертовски ее недоставало.
– М-м, – раздался негромкий голос Бамбера, – по-моему, это был наш поворот.
В самом деле.
– Проклятье! – вырвалось у меня.
– Не расстраивайся, – утешил меня Бамбер, шурша картой. – Нам подходит и следующий.
– Прошу прощения, – промямлила я. – Я просто немного устала.
Он сочувственно улыбнулся. И ничего не сказал. Эта черта его характера мне тоже нравилась.
Мы приближались к Бюн-ла-Роланду, жалкому маленькому городку, затерявшемуся среди полей пшеницы. Мы припарковались в центре, неподалеку от церкви и ратуши. Прошлись по площади, Бамбер сделал несколько снимков. Я обратила внимание, что прохожие встречались очень редко. Печальное, опустевшее место.
Я читала, что лагерь находился в северо-восточной части городка и что на его месте в шестидесятых годах был построен политехнический колледж. Лагерь располагался в паре миль от железнодорожного вокзала, в противоположном конце городка, а это означало, что депортируемые семьи вынуждены были пройти прямо через его центр. Я заметила Бамберу, что где-то должны остаться люди, которые помнят это. Люди, которые видели из окон своих домов, как нескончаемым потоком через их город идут узники.
Железнодорожный вокзал приказал долго жить. Его здание перестроили и обновили, превратив в Центр дневного ухода за детьми. В этом заключалась какая-то мрачная ирония, подумала я, глядя через окна на цветные рисунки и плюшевые игрушки. Справа от здания группа маленьких детишек играла на огороженном участке.
Женщина лет тридцати с малышом на руках подошла ко мне, чтобы спросить, не нужна ли мне помощь. Я ответила ей, что я журналистка и что мне нужна информация о старом концентрационном лагере, который располагался здесь в сороковые годы. Она никогда не слышала о том, что здесь когда-то был лагерь. Я указала ей на табличку, прикрепленную над самым входом в Центр дневного ухода за детьми.
«B память о тысячах еврейских детей, мужчин и женщин, которые в период с мая 1941 года по август 1943 года прошли через этот вокзал и концентрационный лагерь в Бюн-ла-Роланд. Отсюда их отправили в Аушвиц, лагерь смерти, где все они погибли. Помните о том, что было».
Женщина пожала плечами и виновато улыбнулась. Она ничего не знала. В любом случае, она была слишком молода. Все это случилось задолго до ее рождения. Я спросила у нее, часто ли сюда, к этой мемориальной табличке, приходят люди. Она ответила, что с тех пор как начала работать в Центре год назад, сюда не приходил никто.
Бамбер снова взялся за фотоаппарат, а я решила обойти приземистое белое здание вокруг. Название городка было выведено большими черными буквами на каждой стороне бывшего железнодорожного вокзала. Я заглянула через забор.
Старые рельсы заросли травой и сорняками, но никуда не делись, дряхлое ржавое железо по-прежнему покоилось на древних, сгнивших деревянных шпалах. По этим ископаемым рельсам несколько поездов проследовали отсюда прямо в Аушвиц. Глядя на шпалы, я почувствовала, как у меня сжалось сердце.
Конвой номер пятнадцать пятого августа тысяча девятьсот сорок второго года увез родителей Сары Старжински прямо в объятия смерти.
* * *
В эту ночь Сара спала плохо. В ушах у нее не смолкал крик Рахили. Где она теперь? Все ли с ней в порядке? Ухаживает ли кто-нибудь за ней, помогает ли выздороветь? И куда увезли все еврейские семьи? И с ними ее мать и отца? И тех детей, что оставались в лагере у Бюн?
Сара лежала в кровати на спине и слушала тишину старого дома. Так много вопросов, на которые нет ответа. Почему небо голубое, из чего сделаны облака и откуда берутся дети? Почему у моря есть приливы и отливы, как растут цветы и почему люди влюбляются? У ее отца всегда находилось время, чтобы ответить ей, терпеливо, спокойно, простыми и понятными словами. Он никогда не отделывался от нее, говоря, что занят. Ему нравились ее бесконечные расспросы. Он всегда говорил, что она умная маленькая девочка.
Но в последнее время, вспомнила девочка, отец перестал отвечать на ее вопросы так, как делал это раньше. На ее вопросы о желтой звезде, о том, что им больше нельзя ходить в кино или в общественный бассейн. На ее вопросы о комендантском часе. На ее вопросы об этом человеке в Германии, который ненавидел евреев и от одного только имени которого она вздрагивала от страха. Нет, он перестал прямо отвечать на ее вопросы. Его ответы стали уклончивыми и невнятными. А когда она снова спросила у него, во второй или третий раз, как раз перед тем, когда за ними в тот черный четверг пришли полицейские, что такого есть в евреях, отчего все остальные люди их ненавидят, – ведь не могли же они бояться евреев только потому, что те «другие»? – он отвел глаза в сторону и сделал вид, что не расслышал ее вопроса. Но она-то знала, что он все прекрасно слышал.
Девочка не хотела думать об отце. Это было слишком больно. Она даже не могла вспомнить, когда в последний раз видела его. В лагере… Но когда именно? Она не помнила. С матерью все было по-другому. В последний раз она видела лицо матери, когда та обернулась, чтобы взглянуть на нее, когда уходила вместе с другими плачущими женщинами по той длинной пыльной дороге на вокзал. Этот образ запечатлелся у нее в памяти, как фотография. Бледное лицо матери, ее блестящие голубые глаза. Жалкий намек на улыбку.
Но вот последнего раза с отцом она не помнила. Не было того последнего образа, который она могла бы хранить и беречь. Поэтому она и пыталась вспомнить его, вернуть из небытия его тонкое, темное лицо, печальные и потерянные глаза. Белые зубы на темном лице. Девочка часто слышала, что она очень похожа на свою мать, как и ее младший братик Мишель. У них была типично славянская светлая кожа, внешность, высокие скулы, раскосые глаза. Ее отец всегда жаловался, что ни один из его детей не похож на него. Она мысленно попыталась спрятать подальше улыбку своего отца. Это было слишком больно. Слишком личной была эта улыбка.
Завтра она должна будет вернуться в Париж. Она должна вернуться домой. Она должна выяснить, что случилось с Мишелем. Может быть, он тоже оказался в безопасности, как и она сейчас. Может быть, какие-нибудь добрые, милые люди сумели открыть дверь его убежища и освободить его. Но кто мог это сделать? Кто мог помочь ему? Она никогда не доверяла мадам Руайер, concierge. Ее злым глазам, скользкой улыбке. Нет, конечно, только не она. Может быть, тот славный учитель музыки, тот самый, который кричал им утром черного четверга: «Куда вы их ведете, они хорошие люди, вы не можете так поступить!»? Да, вот он вполне мог спасти Мишеля, и, может быть, сейчас Мишель в безопасности в доме учителя, и тот наигрывает ему польские мелодии на своей скрипке. Мишель смеется, щечки у него раскраснелись, он хлопает в ладоши и пускается в пляс. Может быть, Мишель с нетерпением ждет ее, может быть, каждое утро он спрашивает у учителя музыки: «А Сирка придет сегодня? А когда придет Сирка? Она обещала, что придет за мной, она обещала прийти!»
Когда рано утром девочку разбудил петушиный крик, она заметила, что подушка у нее влажная, намокшая от слез. Девочка быстро оделась, натянув одежду, которую разложила для нее на стуле Женевьева. Чистая, старомодная, крепкая одежда для мальчика. Она опять мимоходом задумалась о том, кому она могла принадлежать. Николя Дюфэру, который с такой тщательностью вывел свое имя на титульных листах всех книг? В карман она опустила ключ и деньги, которые дал ей полицейский.
Внизу, в большой и прохладной кухне, никого не было. Было еще очень рано. Спала даже кошка, свернувшись клубочком в кресле. Девочка отщипнула несколько кусочков от мягкой буханки хлеба, выпила немного молока. Она постоянно трогала в кармане ключ и деньги, чтобы убедиться, что не потеряла их.
Утро было душное и мрачное. Вечером наверняка будет гроза, подумала она. Одна из тех сильных гроз, которых так боялся Мишель. Теперь самое время поразмыслить над тем, как она доберется до вокзала. Интересно, далеко ли отсюда до Нового Орлеана? Она не имела об этом ни малейшего понятия. И вообще, сумеет ли она преодолеть все трудности? Справится ли? Как найдет дорогу домой? Если я забралась так далеко, повторяла она про себя, то сейчас уже поздно отступать, и я справлюсь, я найду дорогу домой. Но она не могла уйти, не попрощавшись с Жюлем и Женевьевой. Поэтому, сидя на крыльце и бросая крошки курам и цыплятам, ждала, пока они проснутся.
Через полчаса вниз сошла Женевьева. На ее лице все еще виднелись следы вчерашнего ночного кошмара. Спустя несколько минут появился и Жюль, ласково поцеловал Сару в стриженый затылок. Девочка смотрела, как они готовят завтрак, обмениваясь скупыми жестами. Она полюбила их, вдруг поняла девочка. И полюбила очень сильно. Как же она скажет им, что собирается уйти сегодня? Они очень расстроятся, она не сомневалась в этом. Но у нее не было иного выхода. Она непременно должна вернуться в Париж.
Когда она набралась смелости сообщить им о своем решении, они уже закончили завтракать и убирали со стола.
– Нет, ты не можешь так поступить, – заохала пожилая женщина, едва не уронив на пол чашку, которую держала в руках. – Дороги патрулируют немцы и полиция, поезда обыскивают. А у тебя нет даже удостоверения личности. Тебя остановят и сразу же отправят обратно в лагерь.
– У меня есть деньги, – сказала Сара.
– Но это не помешает немцам…
Жюль, подняв руку, заставил жену умолкнуть. Он попытался убедить Сару пожить у них еще немного. Он разговаривал с нею спокойно и твердо, как когда-то отец, подумала она. Девочка внимательно слушала, рассеянно кивая головой. Но она должна заставить их понять. Как же объяснить им, что она во чтобы то ни стало должна вернуться домой? При этом ей обязательно нужно оставаться такой же спокойной и решительной, как Жюль.
Запинаясь и злясь на себя, она скороговоркой выпалила, что все понимает, но остаться не может. Ей уже надоело разыгрывать из себя взрослую девушку. В раздражении она топнула ногой.
– Если вы попробуете удержать меня… – мрачно добавила она, – я все равно убегу.
Девочка встала и направилась к двери. Пожилые супруги не сдвинулись с места, они в страхе смотрели на нее, ошеломленные ее словами.
– Подожди! – воскликнул наконец Жюль. – Подожди минуточку.
– Нет. Я не могу ждать. Я иду на вокзал, – заявила Сара, взявшись за ручку двери.
– Ты даже не знаешь, где находится вокзал, – возразил Жюль.
– Я найду. Я сумею найти дорогу.
Девочка открыла дверь.
– До свидания, – попрощалась она с этими милыми пожилыми людьми. – До свидания, и спасибо вам за все.
Она повернулась и зашагала к воротам. Все оказалось очень просто. И легко. Но, миновав ворота и наклонившись, чтобы на прощание потрепать пса по загривку, она внезапно сообразила, что наделала. Она осталась одна. Совершенно одна. Девочка вспомнила пронзительный крик Рахили. Гулкую, ритмичную поступь. Смех лейтенанта, от которого кровь стыла в жилах. И все ее мужество куда-то улетучилось. Против своей воли она обернулась и бросила последний взгляд на дом.
Жюль и Женевьева по-прежнему смотрели на нее через оконное стекло. Потом они пошевелились, и это получилось у них одновременно. Жюль схватил кепку, а Женевьева – сумочку. Они поспешили наружу, заперли за собой входную дверь. Когда они догнали девочку, Жюль положил руку ей на плечо.
– Пожалуйста, не пытайтесь остановить меня, – покраснев, пробормотала Сара. Она была одновременно и рада, и раздосадована тем, что они последовали за ней.
– Остановить тебя? – улыбнулся Жюль. – Мы не собираемся останавливать тебя, глупая, упрямая девчонка. Мы идем с тобой.
* * *
Мы направлялись к кладбищу, а сверху нас обжигало лучами слепящее, безжалостное солнце. Внезапно – на ровном, что называется, месте – у меня закружилась голова. Пришлось остановиться, чтобы перевести дух. Бамбер встревожился. Я ответила ему, что беспокоиться не о чем, это все от недосыпания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
– М-м, Джулия, с тобой все в порядке?
Солнцезащитные очки мне не помогли, поняла я. Бессонная ночь, очевидно, была написана у меня на лице. Мы проговорили с Бертраном почти до рассвета. Чем больше он говорил, тем больше убеждался в своей правоте. Нет, он не хотел этого ребенка, да и в данный момент ребенок даже не был для него ребенком, если на то пошло. Ребенок не был для него человеческим существом. Это было всего лишь семя, сгусток протоплазмы. То есть ничто. Он не хотел его. Он не желал иметь с ним дело. Для него это было слишком. К моему крайнему изумлению, при этих словах голос у него сорвался. Он выглядел изнуренным, опустошенным и постаревшим. Куда подевался мой беззаботный, веселый, язвительный и непочтительный супруг? Я смотрела на него и не верила своим глазам. А если я все-таки решу оставить этого ребенка против его воли, хриплым голосом заявил он, это будет конец. Конец чему? Я с ужасом смотрела на него. Конец нам, заявил он ужасным, прерывистым голосом, которого я от него никогда не слышала. Конец нашему браку. Мы долго молчали, глядя друг на друга с противоположных сторон кухонного стола. Я спросила у него, почему рождение ребенка приводит его в такой ужас. Он отвернулся, вздохнул, потер глаза. Я старею, заявил он. Скоро мне будет пятьдесят. Одно это уже само по себе было несчастьем. Подступающая старость. На работе ему все труднее становилось отбиваться от молодых, подрастающих шакалов. Соперничать с ними изо дня в день. И еще с тем, что его былая привлекательность ушла. Он с трудом смог примириться с лицом, которое видит сейчас в зеркале. Мы с Бертраном никогда прежде не разговаривали на эту тему, и еще никогда наш разговор не был таким тягостным. Я и представить себе не могла, что он будет настолько переживать из-за приближающейся старости. «Я не хочу праздновать свое семидесятилетие, когда этому ребенку исполниться двадцать, – снова и снова повторял он. – Я не могу. И не хочу. Джулия, прошу тебя, пойми. Если ты оставишь этого ребенка, это меня убьет. Ты слышишь меня? Это меня убьет».
Я глубоко вздохнула. Что я могла сказать Бамберу? С чего начать? Что он может понять, ведь он так молод, и он – совсем другой? Тем не менее я была ему благодарна за проявленную заботу и сочувствие. Я расправила плечи и постаралась придать лицу спокойное и уверенное выражение.
– Ну, в общем, чего скрывать, Бамбер, – сказала я, не глядя на него и стиснув руль с такой силой, что побелели костяшки пальцев. – У меня была чертовски трудная ночь.
– Твой муж? – неуверенно проговорил он.
– Да, мой муж, – согласилась я.
Он задумчиво кивнул. Потом развернулся ко мне.
– Если захочешь поговорить об этом, Джулия, я к твоим услугам, – заявил он тем же самым храбрым и убедительным тоном, каким Черчилль когда-то сказал: «Мы никогда не сдадимся».
Я не могла не улыбнуться.
– Спасибо, Бамбер. Ты славный парень.
Он ухмыльнулся.
– Ладно, как тебе Дранси?
Я испустила неподдельный стон.
– О Господи, это просто ужас! Самое кошмарное место, какое только можно вообразить. В этом здании живут люди, представляешь? Я приехала туда с другом, семью которого депортировали оттуда во время войны. Ты не получишь ни малейшего удовольствия, фотографируя Дранси, можешь не сомневаться. Это в десять раз хуже, чем рю Нелатон.
Выехав из Парижа, я свернула на автостраду 46. Слава богу, что в это время дня движение по ней было не очень сильным. Мы ехали в молчании. Я понимала, что рано или поздно придется поговорить с кем-нибудь о том, что со мной происходит. И о ребенке тоже. Я больше не смогу носить все это в себе. Чарла. Нет, ей звонить слишком рано. В Нью-Йорке сейчас только шесть часов утра, хотя ее рабочий день успешного и занятого адвоката должен был скоро начаться. У нее были двое маленьких детей, уменьшенные копии бывшего мужа, Бена. Впрочем, теперь она обзавелась новым супругом, Барри, очаровательным мужчиной, который, вдобавок, занимался компьютерами, но с ним я еще не имела счастья познакомиться.
Мне страшно хотелось услышать голос Чарлы, мягкий и теплый голос, которым она произносит в телефонную трубку «Привет!», когда знает, что звоню я. Чарла всегда недолюбливала Бертрана. Они, скажем так, мирились с существованием друг друга. Такие отношения сложились у них с самого начала. Я знала, что он о ней думает: красивая, умная, самоуверенная американская феминистка. Равно как и то, что думала о нем она: шовинист, любитель внешних эффектов, тщеславный лягушатник. Мне очень не хватало Чарлы. Ее силы духа, ее смеха, ее честности и искренности. Когда я много лет назад уезжала из Бостона в Париж, она была еще подростком. Поначалу я не очень-то скучала по ней. Она была просто моей младшей сестрой. И только теперь я поняла, как ошибалась. Мне чертовски ее недоставало.
– М-м, – раздался негромкий голос Бамбера, – по-моему, это был наш поворот.
В самом деле.
– Проклятье! – вырвалось у меня.
– Не расстраивайся, – утешил меня Бамбер, шурша картой. – Нам подходит и следующий.
– Прошу прощения, – промямлила я. – Я просто немного устала.
Он сочувственно улыбнулся. И ничего не сказал. Эта черта его характера мне тоже нравилась.
Мы приближались к Бюн-ла-Роланду, жалкому маленькому городку, затерявшемуся среди полей пшеницы. Мы припарковались в центре, неподалеку от церкви и ратуши. Прошлись по площади, Бамбер сделал несколько снимков. Я обратила внимание, что прохожие встречались очень редко. Печальное, опустевшее место.
Я читала, что лагерь находился в северо-восточной части городка и что на его месте в шестидесятых годах был построен политехнический колледж. Лагерь располагался в паре миль от железнодорожного вокзала, в противоположном конце городка, а это означало, что депортируемые семьи вынуждены были пройти прямо через его центр. Я заметила Бамберу, что где-то должны остаться люди, которые помнят это. Люди, которые видели из окон своих домов, как нескончаемым потоком через их город идут узники.
Железнодорожный вокзал приказал долго жить. Его здание перестроили и обновили, превратив в Центр дневного ухода за детьми. В этом заключалась какая-то мрачная ирония, подумала я, глядя через окна на цветные рисунки и плюшевые игрушки. Справа от здания группа маленьких детишек играла на огороженном участке.
Женщина лет тридцати с малышом на руках подошла ко мне, чтобы спросить, не нужна ли мне помощь. Я ответила ей, что я журналистка и что мне нужна информация о старом концентрационном лагере, который располагался здесь в сороковые годы. Она никогда не слышала о том, что здесь когда-то был лагерь. Я указала ей на табличку, прикрепленную над самым входом в Центр дневного ухода за детьми.
«B память о тысячах еврейских детей, мужчин и женщин, которые в период с мая 1941 года по август 1943 года прошли через этот вокзал и концентрационный лагерь в Бюн-ла-Роланд. Отсюда их отправили в Аушвиц, лагерь смерти, где все они погибли. Помните о том, что было».
Женщина пожала плечами и виновато улыбнулась. Она ничего не знала. В любом случае, она была слишком молода. Все это случилось задолго до ее рождения. Я спросила у нее, часто ли сюда, к этой мемориальной табличке, приходят люди. Она ответила, что с тех пор как начала работать в Центре год назад, сюда не приходил никто.
Бамбер снова взялся за фотоаппарат, а я решила обойти приземистое белое здание вокруг. Название городка было выведено большими черными буквами на каждой стороне бывшего железнодорожного вокзала. Я заглянула через забор.
Старые рельсы заросли травой и сорняками, но никуда не делись, дряхлое ржавое железо по-прежнему покоилось на древних, сгнивших деревянных шпалах. По этим ископаемым рельсам несколько поездов проследовали отсюда прямо в Аушвиц. Глядя на шпалы, я почувствовала, как у меня сжалось сердце.
Конвой номер пятнадцать пятого августа тысяча девятьсот сорок второго года увез родителей Сары Старжински прямо в объятия смерти.
* * *
В эту ночь Сара спала плохо. В ушах у нее не смолкал крик Рахили. Где она теперь? Все ли с ней в порядке? Ухаживает ли кто-нибудь за ней, помогает ли выздороветь? И куда увезли все еврейские семьи? И с ними ее мать и отца? И тех детей, что оставались в лагере у Бюн?
Сара лежала в кровати на спине и слушала тишину старого дома. Так много вопросов, на которые нет ответа. Почему небо голубое, из чего сделаны облака и откуда берутся дети? Почему у моря есть приливы и отливы, как растут цветы и почему люди влюбляются? У ее отца всегда находилось время, чтобы ответить ей, терпеливо, спокойно, простыми и понятными словами. Он никогда не отделывался от нее, говоря, что занят. Ему нравились ее бесконечные расспросы. Он всегда говорил, что она умная маленькая девочка.
Но в последнее время, вспомнила девочка, отец перестал отвечать на ее вопросы так, как делал это раньше. На ее вопросы о желтой звезде, о том, что им больше нельзя ходить в кино или в общественный бассейн. На ее вопросы о комендантском часе. На ее вопросы об этом человеке в Германии, который ненавидел евреев и от одного только имени которого она вздрагивала от страха. Нет, он перестал прямо отвечать на ее вопросы. Его ответы стали уклончивыми и невнятными. А когда она снова спросила у него, во второй или третий раз, как раз перед тем, когда за ними в тот черный четверг пришли полицейские, что такого есть в евреях, отчего все остальные люди их ненавидят, – ведь не могли же они бояться евреев только потому, что те «другие»? – он отвел глаза в сторону и сделал вид, что не расслышал ее вопроса. Но она-то знала, что он все прекрасно слышал.
Девочка не хотела думать об отце. Это было слишком больно. Она даже не могла вспомнить, когда в последний раз видела его. В лагере… Но когда именно? Она не помнила. С матерью все было по-другому. В последний раз она видела лицо матери, когда та обернулась, чтобы взглянуть на нее, когда уходила вместе с другими плачущими женщинами по той длинной пыльной дороге на вокзал. Этот образ запечатлелся у нее в памяти, как фотография. Бледное лицо матери, ее блестящие голубые глаза. Жалкий намек на улыбку.
Но вот последнего раза с отцом она не помнила. Не было того последнего образа, который она могла бы хранить и беречь. Поэтому она и пыталась вспомнить его, вернуть из небытия его тонкое, темное лицо, печальные и потерянные глаза. Белые зубы на темном лице. Девочка часто слышала, что она очень похожа на свою мать, как и ее младший братик Мишель. У них была типично славянская светлая кожа, внешность, высокие скулы, раскосые глаза. Ее отец всегда жаловался, что ни один из его детей не похож на него. Она мысленно попыталась спрятать подальше улыбку своего отца. Это было слишком больно. Слишком личной была эта улыбка.
Завтра она должна будет вернуться в Париж. Она должна вернуться домой. Она должна выяснить, что случилось с Мишелем. Может быть, он тоже оказался в безопасности, как и она сейчас. Может быть, какие-нибудь добрые, милые люди сумели открыть дверь его убежища и освободить его. Но кто мог это сделать? Кто мог помочь ему? Она никогда не доверяла мадам Руайер, concierge. Ее злым глазам, скользкой улыбке. Нет, конечно, только не она. Может быть, тот славный учитель музыки, тот самый, который кричал им утром черного четверга: «Куда вы их ведете, они хорошие люди, вы не можете так поступить!»? Да, вот он вполне мог спасти Мишеля, и, может быть, сейчас Мишель в безопасности в доме учителя, и тот наигрывает ему польские мелодии на своей скрипке. Мишель смеется, щечки у него раскраснелись, он хлопает в ладоши и пускается в пляс. Может быть, Мишель с нетерпением ждет ее, может быть, каждое утро он спрашивает у учителя музыки: «А Сирка придет сегодня? А когда придет Сирка? Она обещала, что придет за мной, она обещала прийти!»
Когда рано утром девочку разбудил петушиный крик, она заметила, что подушка у нее влажная, намокшая от слез. Девочка быстро оделась, натянув одежду, которую разложила для нее на стуле Женевьева. Чистая, старомодная, крепкая одежда для мальчика. Она опять мимоходом задумалась о том, кому она могла принадлежать. Николя Дюфэру, который с такой тщательностью вывел свое имя на титульных листах всех книг? В карман она опустила ключ и деньги, которые дал ей полицейский.
Внизу, в большой и прохладной кухне, никого не было. Было еще очень рано. Спала даже кошка, свернувшись клубочком в кресле. Девочка отщипнула несколько кусочков от мягкой буханки хлеба, выпила немного молока. Она постоянно трогала в кармане ключ и деньги, чтобы убедиться, что не потеряла их.
Утро было душное и мрачное. Вечером наверняка будет гроза, подумала она. Одна из тех сильных гроз, которых так боялся Мишель. Теперь самое время поразмыслить над тем, как она доберется до вокзала. Интересно, далеко ли отсюда до Нового Орлеана? Она не имела об этом ни малейшего понятия. И вообще, сумеет ли она преодолеть все трудности? Справится ли? Как найдет дорогу домой? Если я забралась так далеко, повторяла она про себя, то сейчас уже поздно отступать, и я справлюсь, я найду дорогу домой. Но она не могла уйти, не попрощавшись с Жюлем и Женевьевой. Поэтому, сидя на крыльце и бросая крошки курам и цыплятам, ждала, пока они проснутся.
Через полчаса вниз сошла Женевьева. На ее лице все еще виднелись следы вчерашнего ночного кошмара. Спустя несколько минут появился и Жюль, ласково поцеловал Сару в стриженый затылок. Девочка смотрела, как они готовят завтрак, обмениваясь скупыми жестами. Она полюбила их, вдруг поняла девочка. И полюбила очень сильно. Как же она скажет им, что собирается уйти сегодня? Они очень расстроятся, она не сомневалась в этом. Но у нее не было иного выхода. Она непременно должна вернуться в Париж.
Когда она набралась смелости сообщить им о своем решении, они уже закончили завтракать и убирали со стола.
– Нет, ты не можешь так поступить, – заохала пожилая женщина, едва не уронив на пол чашку, которую держала в руках. – Дороги патрулируют немцы и полиция, поезда обыскивают. А у тебя нет даже удостоверения личности. Тебя остановят и сразу же отправят обратно в лагерь.
– У меня есть деньги, – сказала Сара.
– Но это не помешает немцам…
Жюль, подняв руку, заставил жену умолкнуть. Он попытался убедить Сару пожить у них еще немного. Он разговаривал с нею спокойно и твердо, как когда-то отец, подумала она. Девочка внимательно слушала, рассеянно кивая головой. Но она должна заставить их понять. Как же объяснить им, что она во чтобы то ни стало должна вернуться домой? При этом ей обязательно нужно оставаться такой же спокойной и решительной, как Жюль.
Запинаясь и злясь на себя, она скороговоркой выпалила, что все понимает, но остаться не может. Ей уже надоело разыгрывать из себя взрослую девушку. В раздражении она топнула ногой.
– Если вы попробуете удержать меня… – мрачно добавила она, – я все равно убегу.
Девочка встала и направилась к двери. Пожилые супруги не сдвинулись с места, они в страхе смотрели на нее, ошеломленные ее словами.
– Подожди! – воскликнул наконец Жюль. – Подожди минуточку.
– Нет. Я не могу ждать. Я иду на вокзал, – заявила Сара, взявшись за ручку двери.
– Ты даже не знаешь, где находится вокзал, – возразил Жюль.
– Я найду. Я сумею найти дорогу.
Девочка открыла дверь.
– До свидания, – попрощалась она с этими милыми пожилыми людьми. – До свидания, и спасибо вам за все.
Она повернулась и зашагала к воротам. Все оказалось очень просто. И легко. Но, миновав ворота и наклонившись, чтобы на прощание потрепать пса по загривку, она внезапно сообразила, что наделала. Она осталась одна. Совершенно одна. Девочка вспомнила пронзительный крик Рахили. Гулкую, ритмичную поступь. Смех лейтенанта, от которого кровь стыла в жилах. И все ее мужество куда-то улетучилось. Против своей воли она обернулась и бросила последний взгляд на дом.
Жюль и Женевьева по-прежнему смотрели на нее через оконное стекло. Потом они пошевелились, и это получилось у них одновременно. Жюль схватил кепку, а Женевьева – сумочку. Они поспешили наружу, заперли за собой входную дверь. Когда они догнали девочку, Жюль положил руку ей на плечо.
– Пожалуйста, не пытайтесь остановить меня, – покраснев, пробормотала Сара. Она была одновременно и рада, и раздосадована тем, что они последовали за ней.
– Остановить тебя? – улыбнулся Жюль. – Мы не собираемся останавливать тебя, глупая, упрямая девчонка. Мы идем с тобой.
* * *
Мы направлялись к кладбищу, а сверху нас обжигало лучами слепящее, безжалостное солнце. Внезапно – на ровном, что называется, месте – у меня закружилась голова. Пришлось остановиться, чтобы перевести дух. Бамбер встревожился. Я ответила ему, что беспокоиться не о чем, это все от недосыпания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33