Именно так, очевидно, и произошло в случае с моими родственниками со стороны мужа.
– Почему это так важно для вас, Джулия? – спросил наконец Гийом.
– Я хочу знать, что случилось с той маленькой девочкой.
Он внимательно посмотрел на меня темными, выразительными глазами.
– Понимаю. Но будьте осторожны, расспрашивая семью вашего супруга.
– Я знаю, что они что-то от меня скрывают. И я хочу знать, что именно.
– Будьте осторожны, Джулия, – повторил он. Он улыбнулся, но глаза его оставались серьезными. – Вы играете с ящиком Пандоры. Иногда его лучше не открывать. Равно как и не знать, что там внутри.
То же самое сегодня утром мне говорил и Франк Леви.
* * *
В течение следующих десяти минут Жюль и Женевьева метались по дому, похожие на загнанных, обезумевших животных, потеряв дар речи и лишь заламывая руки. Такое впечатление, что у них началась агония. Они попытались заставить Рахиль встать с кровати, чтобы перенести ее вниз, но она была слишком слаба. В конце концов они решили оставить ее в постели. Жюль приложил все силы, чтобы успокоить Женевьеву, без особого, впрочем, успеха; она по-прежнему норовила упасть на ближайшую софу или кресло, закрывала лицо руками и начинала плакать.
Девочка ходила за ними по пятам, как обеспокоенный щенок. Они не отвечали на ее вопросы. Она заметила, как Жюль часто поглядывает на входную дверь, а иногда подходит к окну, чтобы бросить взгляд на ворота. Девочка почувствовала, как в сердце у нее зарождается страх.
Когда на деревню опустилась ночь, Жюль и Женевьева сели напротив друг друга у камина. Кажется, они немного пришли в себя. Во всяком случае оба выглядели спокойными и собранными. Но девочка заметила, что у Женевьевы дрожат руки. Супруги были очень бледны и без конца поглядывали на часы.
В конце концов Жюль обратился к девочке. Он заговорил негромким и уверенным голосом. Он попросил ее спуститься в подвал. Там лежали большие мешки с картошкой. Она должна забраться в один из них и постараться как можно лучше спрятаться. Она понимает? Это очень важно. Если кто-нибудь спустится в подвал, ее ни в коем случае не должны заметить.
Девочка замерла. Она воскликнула:
– Сюда идут немцы!
Жюль с Женевьевой не успели вымолвить и слова, как залаяла собака, и все вздрогнули от неожиданности. Жюль сделал знак девочке, показывая на люк в полу. Она повиновалась мгновенно и беспрекословно, скользнув вниз, в темный и пахнущий плесенью подвал. Она ничего не видела, но все-таки сумела на ощупь отыскать мешки с картошкой, стоявшие у дальней стены. Перебирая грубую мешковину руками, она обнаружила, что они сложены штабелем, один поверх другого. Она быстро раздвинула их в стороны и проскользнула между ними. Но тут один из мешков развязался, и на нее водопадом, с шумом и стуком обрушились картофелины. Девочка бросилась подбирать их, а потом стала быстро складывать вокруг себя.
Потом она услышала шаги. Громкие и уверенные. Она уже слышала такие шаги в Париже, поздно ночью, после наступления комендантского часа. Девочка знала, что они означают. Тогда она выглядывала из окна, наблюдая за солдатами, маршировавшими по брусчатке тускло освещенной улицы, и в свете фонарей видела их круглые каски и отточенные движения.
Это идут строем солдаты. Идут к этому самому дому. Шаги примерно дюжины человек. До ее ушей донесся мужской голос, приглушенный, но ясно различимый. Он говорил по-немецки.
Итак, сюда пришли немцы. Немцы пришли за ней и Рахилью. Девочка почувствовала, как у нее опорожнился мочевой пузырь.
Шаги прозвучали над самой головой. Приглушенный разговор, слов которого она разобрать не смогла. Затем раздался голос Жюля:
– Да, лейтенант, у нас есть больной ребенок.
– Больной ребенок ариец? – послышался чужой, гортанный говор.
– Это просто больной ребенок, лейтенант.
– Где этот ребенок?
– Наверху. – Теперь голос Жюля прозвучал устало и отрешенно.
И вновь тяжелая поступь, от которой содрогнулся потолок. Затем девочка услышала пронзительный, тонкий крик Рахили, долетевший сверху. Немцы заставили ее встать с постели. Рахиль стонала, она была слишком слаба, чтобы сопротивляться.
Девочка зажала уши ладошками. Она ничего не хотела слышать. Она и не могла слышать. Она вдруг почувствовала, что искусственная глухота защищает ее.
Засыпанная картошкой, она увидела, как темноту подвала прорезал тонкий лучик света. Кто-то открыл люк в полу. Кто-то спускался по ступенькам. Она отняла ладошки от ушей.
– Там никого нет, – услышала она голос Жюля. – Девочка была одна. Мы нашли ее в собачьей будке во дворе.
Девочка услышала, как Женевьева всхлипнула и высморкалась. Потом раздался ее умоляющий голос, в нем явственно слышались слезы.
– Пожалуйста, не забирайте девочку! Она очень больна.
В гортанном ответе сквозила ирония.
– Мадам, эта девочка еврейка. Скорее всего, она сбежала из одного из лагерей, расположенных поблизости. Ей совсем не к чему находиться в вашем доме.
Девочка смотрела, как оранжевый луч фонаря ползет по каменным стенам подвала, подбираясь все ближе. А потом с ужасом она вдруг увидела черную тень солдата, карикатурно большую, словно вырезанную из комикса. Он пришел за ней. Сейчас он ее схватит. Она попыталась сжаться в комочек, стать как можно незаметнее и даже перестала дышать. Ей показалось, что сердце у нее в груди замерло.
Нет, он не найдет ее! Это было бы верхом несправедливости. Это был бы сущий кошмар, если бы он нашел ее. Ведь они уже заполучили Рахиль. Разве этого недостаточно? Куда они повезут Рахиль? Или ее уже нет в доме? Где же она тогда – в грузовике, с солдатами? Может быть, она потеряла сознание? Куда они повезут ее, подумала девочка, возможно, в больницу? Или обратно в лагерь? Проклятые кровожадные изверги! Изверги! Она возненавидела их. Она хотела, чтобы все они умерли. Негодяи! Она шептала про себя все ругательства, какие только знала, все нехорошие слова, которые запретила ей произносить мать. Проклятые вонючие ублюдки! Она выкрикнула эти слова про себя так громко, как только могла, зажмурив глаза, чтобы не видеть приближающийся оранжевый луч, обшаривающий мешки с картошкой, под которыми она пряталась. Он не найдет ее. Никогда. Ублюдки, грязные ублюдки!
Снова послышался голос Жюля.
– Там, внизу, никого нет, лейтенант. Эта девочка была одна. Она едва могла стоять. Мы не могли оставить ее в таком состоянии.
На девочку обрушился голос лейтенанта:
– Мы всего лишь проверим, правду ли вы говорите. Сначала мы осмотрим ваш подвал, а потом вы поедете с нами в Коmmаndantur.
Девочка лежала, не шевелясь, не дыша, а луч фонаря скользил у нее над головой.
– Ехать с вами? – Похоже, Жюль потрясен и испуган. – Почему?
Короткий смешок.
– В вашем доме обнаружена еврейка, а вы еще спрашиваете, почему!
Тут раздался голос Женевьевы, на удивление спокойный. Похоже, она сумела взять себя в руки и перестала плакать.
– Вы видели, что мы не прятали ее, лейтенант. Мы помогали ей, как могли. Вот и все. Мы даже не знаем, как ее зовут. Она не могла говорить.
– Да, – подхватил Жюль, – мы даже вызвали врача. Мы вовсе не собирались ее прятать.
Возникла пауза. Девочка слышала, как лейтенант откашлялся.
– Действительно, это соответствует тому, что рассказал нам Жиллемен. Вы не прятали девчонку. Он подтверждает это, наш добрый герр доктор.
Девочка почувствовала, как у нее над головой чья-то рука перебирает картофелины. Она замерла, превратившись в статую и не дыша. В носу у нее защекотало, и ей страшно захотелось чихнуть.
Она вновь услышала голос Женевьевы, спокойный, твердый, уверенный. Таким тоном Женевьева при ней еще не разговаривала.
– Не хотите ли вина?
Картофелины у нее над головой перестали шевелиться.
Наверху лейтенант довольно заржал:
– Вина? С удовольствием!
– И наверное, чуточку pate? – продолжала Женевьева тем же любезным тоном.
По лестнице, ведущей из подвала наверх, протопали чьи-то шаги. И крышка люка захлопнулась. От облегчения девочка едва не лишилась чувств. Она обхватила себя руками, по щекам у нее текли слезы. Сколько еще они пробудут здесь, сколько еще ей придется вслушиваться в звон стаканов, шум шагов, раскатистый смех? Казалось, этому не будет конца. Смех лейтенанта все больше и больше походил на гогот. Она даже уловила звуки грубой отрыжки. Жюля и Женевьевы вообще не было слышно. Они до сих пор там, наверху? Что там происходит? Девочке отчаянно хотелось это знать. Но она понимала, что должна оставаться на месте до тех пор, пока за нею не придут Жюль или Женевьева. У нее уже занемели руки и ноги, но она по-прежнему не осмеливалась пошевелиться.
Наконец в доме все стихло. Собака залаяла один раз, но больше не подавала голоса. Девочка слушала и ждала. Неужели немецкие солдаты увели с собой Жюля и Женевьеву? Неужели она осталась в доме совсем одна? Но тут она расслышала приглушенные рыдания. Со скрипом распахнулся люк в полу, и до нее долетел голос Жюля:
– Сирка! Сирка!
Когда она поднялась наверх, у нее ныло тело, болели ноги, глаза покраснели от пыли, а щеки были мокрыми и грязными. Женевьева сидела за столом, уткнув лицо в сложенные руки, и плечи ее содрогались от рыданий. Жюль пытался успокоить ее. Девочка стояла и беспомощно смотрела на них. Пожилая женщина подняла голову. Ее лицо постарело и осунулось, и выражение, написанное на нем, испугало девочку.
– Эту девочку, – прошептала она, – увезли на смерть. Не знаю, где и как, но она умрет. Они не пожелали нас слушать. Мы пытались подпоить их, но они сохранили ясные головы. Они оставили нас в покое, но забрали Рахиль.
По морщинистым щекам Женевьевы ручьем текли слезы. Она в отчаянии покачала головой, схватила Жюля за руку и прижала ее к груди.
– Мой Бог, куда катится наша страна!
Женевьева жестом подозвала девочку к себе и накрыла ее маленькую ручку своей дряблой и мягкой старческой ладонью. Они спасли меня, думала девочка. Они спасли меня. Они спасли мне жизнь. Может быть, кто-нибудь, похожий на них, спас Мишеля, спас маму и папу. Может быть, не все еще потеряно.
– Маленькая Сирка! – вздохнула Женевьева, сжимая пальцы девочки. – Ты так храбро вела себя внизу.
Девочка улыбнулась. Это была светлая, мужественная улыбка, и она тронула души пожилой супружеской четы.
– Пожалуйста, – попросила она, – больше не надо называть меня Сиркой. Это мое детское имя.
– И как же мы тогда должны называть тебя? – спросил Жюль.
Девочка расправила плечи и гордо задрала подбородок.
– Меня зовут Сара Старжински.
* * *
Возвращаясь из квартиры, куда я решила наведаться, чтобы посмотреть, как идет ремонт и поговорить с Антуаном, я остановилась на углу рю де Бретань. Мастерская по-прежнему находилась здесь. И plaque тоже, напоминая прохожим, что сюда согнали евреев, живущих в третьем arrondissement, шестнадцатого июля сорок второго года. Отсюда их перевезли на «Вель д'Ив», а потом отправили в лагеря смерти. Здесь началась одиссея Сары, подумала я. Вот только где она закончилась?
Стоя на углу и не обращая внимания на уличное движение, я как наяву видела Сару, идущую по рю Сантонь тем жарким июльским утром с матерью и отцом, в сопровождении полицейских. Да, я буквально видела все происходящее, видела, как их загоняют в мастерскую, прямо здесь, рядом с тем местом, на котором я стояла сейчас. Я видела милое продолговатое личико, ощущала ее страх и непонимание. Прямые волосы, собранные на затылке в конский хвост, слегка раскосые глаза цвета бирюзы. Сара Старжински. Может быть, она еще жива? Сейчас ей, наверное, уже за семьдесят, подумала я. Нет, скорее всего, ее уже нет в живых. Она исчезла с лица земли вместе с остальными детьми «Вель д'Ив». Она так и не вернулась домой из Аушвица. Она превратилась в горсть праха.
Я развернулась и пошла к машине. В лучшем стиле американских водителей я не умела управляться с ручной коробкой передач. Поэтому я остановила свой выбор на небольшой японской модели с автоматической трансмиссией, которая вызывала у Бертрана презрительную улыбку. Я практически никогда не ездила на ней по Парижу. Добраться куда-либо на автобусе или метро, которые работали безукоризненно, было намного легче. Я считала, что в городе мне машина не нужна. Бертран насмешливо относился и к этому моему чудачеству.
Сегодня после обеда мы с Бамбером собирались наведаться в Бюн-ла-Роланд. Некогда деревушка, а теперь городок, располагалась в часе езды от Парижа. Сегодня утром вместе с Гийомом я была в Дранси. Бывший концентрационный лагерь находился совсем рядом с Парижем, зажатый между серыми и унылыми пригородами Бобиньи и Пантен. Во время войны из Дранси, являющего собой центральный узел французских железных дорог, в Польшу отправилось более шестидесяти поездов. Только когда мы прошли мимо большой современной скульптуры, установленной в память о жертвах, я осознала, что в лагере и сейчас кипит жизнь. Мы встретили женщин с детскими колясками и собаками, повсюду играли и перекликались дети, ветер шевелил занавески на окнах, а на подоконниках в горшках росли цветы. Я была потрясена до глубины души. Как можно жить в этих стенах? Я поинтересовалась у Гийома, знал ли он об этом. Тот утвердительно кивнул головой в ответ. По выражению его лица я заключила, что он очень волнуется. Вся его семья была депортирована отсюда. Ему нелегко было вновь прийти на это место. Но он захотел составить мне компанию и таки настоял на своем.
Смотрителем мемориального музея Дранси оказался усталый мужчина средних лет по фамилии Менецкий. Он ждал нас перед входом в музей, который открывался, только если кто-нибудь звонил смотрителю и договаривался о встрече. Мы медленно прошлись по небольшой, просто обставленной комнате, разглядывая фотографии, заметки, карты. На витрине под стеклом лежало несколько желтых звезд. Я впервые увидела, как они выглядят в натуре. От их вида мне стало не по себе, и у меня закружилась голова.
За прошедшие шестьдесят лет лагерь почти не изменился. В большом П-образном бетонном сооружении, построенном в конце тридцатых годов при реализации инновационного жилищного проекта и реквизированном вишистским правительством в сорок первом году для депортируемых евреев, сейчас размещались около четырех сотен семей. Они ютились в крохотных квартирках, которые были выстроены еще в сорок седьмом году. В Дранси была самая низкая квартплата по сравнению с соседними районами.
Я поинтересовалась у мистера Менецкого, знают ли обитатели Cit? de la Muette – по какому-то странному совпадению этот район именовался «Город немых» – о том, где именно им выпало жить. В ответ он отрицательно покачал головой. Большинство из тех, кто живет здесь, очень молоды. По его словам, они ничего не знали о прошлом своего обиталища, и оно их ни в малейшей степени не заботило. Тогда я спросила у него, много ли посетителей бывает на мемориале. Смотритель ответил, что школы присылают сюда целые классы да изредка забредают туристы. Мы полистали книгу отзывов посетителей.
«Памяти моей матери Полетт. Я люблю тебя и никогда не забуду. Я буду приходить сюда каждый год и думать о тебе. Отсюда тебя увезли в Аушвиц в 1944 году, и ты не вернулась ко мне. Твоя дочь Даниэлла».
Я почувствовала, как на глаза у меня навернулись слезы.
Затем смотритель повел нас к единственному сохранившемуся вагону для перевозки скота, который стоял посреди лужайки перед самым входом в музей. Он был заперт, но у смотрителя нашелся ключ. Гийом помог мне забраться внутрь, и мы очутились в тесном, замкнутом и голом пространстве. Я попыталась представить этот же вагон, только битком набитый людьми, утрамбованными, как селедки в бочке: взрослые, маленькие дети, дедушки и бабушки, родители средних лет, отправляющиеся в свой последний путь, к смерти. Лицо Гийома покрылось смертельной бледностью. Потом он признался мне, что и представить не мог, каково это – побывать в таком вагоне. Он боялся лезть в него. Я спросила, как он себя чувствует. Он ответил, что нормально, но я-то видела, что ему не по себе.
Мы уходили из музея, под мышкой я держала стопку буклетов и книг, которые вручил мне смотритель, но мыслями все время возвращалась к тому, что мне было известно о Дранси. Об этом символе бесчеловечного обращения с людьми в те страшные года массового террора. О бесчисленных поездах, которые увозили евреев в Польшу.
Я не могла не вспоминать душераздирающие строки, которые описывали, как в конце лета тысяча девятьсот сорок второго года сюда прибыли четыре тысячи детей, прошедших через ужасы «Вель д'Ив», больных, голодных, грязных, оторванных от родителей. Неужели и Сара в конце концов оказалась в их числе? Неужели и ее, одинокую и насмерть перепуганную, отправили из Дранси в Аушвиц в вагоне для перевозки скота, забитом незнакомыми людьми?
Перед нашей конторой меня поджидал Бамбер. Только сложившись пополам, ему удалось втиснуться на переднее сиденье моей машины, правда, после того как он зашвырнул назад свое фотографическое оборудование.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
– Почему это так важно для вас, Джулия? – спросил наконец Гийом.
– Я хочу знать, что случилось с той маленькой девочкой.
Он внимательно посмотрел на меня темными, выразительными глазами.
– Понимаю. Но будьте осторожны, расспрашивая семью вашего супруга.
– Я знаю, что они что-то от меня скрывают. И я хочу знать, что именно.
– Будьте осторожны, Джулия, – повторил он. Он улыбнулся, но глаза его оставались серьезными. – Вы играете с ящиком Пандоры. Иногда его лучше не открывать. Равно как и не знать, что там внутри.
То же самое сегодня утром мне говорил и Франк Леви.
* * *
В течение следующих десяти минут Жюль и Женевьева метались по дому, похожие на загнанных, обезумевших животных, потеряв дар речи и лишь заламывая руки. Такое впечатление, что у них началась агония. Они попытались заставить Рахиль встать с кровати, чтобы перенести ее вниз, но она была слишком слаба. В конце концов они решили оставить ее в постели. Жюль приложил все силы, чтобы успокоить Женевьеву, без особого, впрочем, успеха; она по-прежнему норовила упасть на ближайшую софу или кресло, закрывала лицо руками и начинала плакать.
Девочка ходила за ними по пятам, как обеспокоенный щенок. Они не отвечали на ее вопросы. Она заметила, как Жюль часто поглядывает на входную дверь, а иногда подходит к окну, чтобы бросить взгляд на ворота. Девочка почувствовала, как в сердце у нее зарождается страх.
Когда на деревню опустилась ночь, Жюль и Женевьева сели напротив друг друга у камина. Кажется, они немного пришли в себя. Во всяком случае оба выглядели спокойными и собранными. Но девочка заметила, что у Женевьевы дрожат руки. Супруги были очень бледны и без конца поглядывали на часы.
В конце концов Жюль обратился к девочке. Он заговорил негромким и уверенным голосом. Он попросил ее спуститься в подвал. Там лежали большие мешки с картошкой. Она должна забраться в один из них и постараться как можно лучше спрятаться. Она понимает? Это очень важно. Если кто-нибудь спустится в подвал, ее ни в коем случае не должны заметить.
Девочка замерла. Она воскликнула:
– Сюда идут немцы!
Жюль с Женевьевой не успели вымолвить и слова, как залаяла собака, и все вздрогнули от неожиданности. Жюль сделал знак девочке, показывая на люк в полу. Она повиновалась мгновенно и беспрекословно, скользнув вниз, в темный и пахнущий плесенью подвал. Она ничего не видела, но все-таки сумела на ощупь отыскать мешки с картошкой, стоявшие у дальней стены. Перебирая грубую мешковину руками, она обнаружила, что они сложены штабелем, один поверх другого. Она быстро раздвинула их в стороны и проскользнула между ними. Но тут один из мешков развязался, и на нее водопадом, с шумом и стуком обрушились картофелины. Девочка бросилась подбирать их, а потом стала быстро складывать вокруг себя.
Потом она услышала шаги. Громкие и уверенные. Она уже слышала такие шаги в Париже, поздно ночью, после наступления комендантского часа. Девочка знала, что они означают. Тогда она выглядывала из окна, наблюдая за солдатами, маршировавшими по брусчатке тускло освещенной улицы, и в свете фонарей видела их круглые каски и отточенные движения.
Это идут строем солдаты. Идут к этому самому дому. Шаги примерно дюжины человек. До ее ушей донесся мужской голос, приглушенный, но ясно различимый. Он говорил по-немецки.
Итак, сюда пришли немцы. Немцы пришли за ней и Рахилью. Девочка почувствовала, как у нее опорожнился мочевой пузырь.
Шаги прозвучали над самой головой. Приглушенный разговор, слов которого она разобрать не смогла. Затем раздался голос Жюля:
– Да, лейтенант, у нас есть больной ребенок.
– Больной ребенок ариец? – послышался чужой, гортанный говор.
– Это просто больной ребенок, лейтенант.
– Где этот ребенок?
– Наверху. – Теперь голос Жюля прозвучал устало и отрешенно.
И вновь тяжелая поступь, от которой содрогнулся потолок. Затем девочка услышала пронзительный, тонкий крик Рахили, долетевший сверху. Немцы заставили ее встать с постели. Рахиль стонала, она была слишком слаба, чтобы сопротивляться.
Девочка зажала уши ладошками. Она ничего не хотела слышать. Она и не могла слышать. Она вдруг почувствовала, что искусственная глухота защищает ее.
Засыпанная картошкой, она увидела, как темноту подвала прорезал тонкий лучик света. Кто-то открыл люк в полу. Кто-то спускался по ступенькам. Она отняла ладошки от ушей.
– Там никого нет, – услышала она голос Жюля. – Девочка была одна. Мы нашли ее в собачьей будке во дворе.
Девочка услышала, как Женевьева всхлипнула и высморкалась. Потом раздался ее умоляющий голос, в нем явственно слышались слезы.
– Пожалуйста, не забирайте девочку! Она очень больна.
В гортанном ответе сквозила ирония.
– Мадам, эта девочка еврейка. Скорее всего, она сбежала из одного из лагерей, расположенных поблизости. Ей совсем не к чему находиться в вашем доме.
Девочка смотрела, как оранжевый луч фонаря ползет по каменным стенам подвала, подбираясь все ближе. А потом с ужасом она вдруг увидела черную тень солдата, карикатурно большую, словно вырезанную из комикса. Он пришел за ней. Сейчас он ее схватит. Она попыталась сжаться в комочек, стать как можно незаметнее и даже перестала дышать. Ей показалось, что сердце у нее в груди замерло.
Нет, он не найдет ее! Это было бы верхом несправедливости. Это был бы сущий кошмар, если бы он нашел ее. Ведь они уже заполучили Рахиль. Разве этого недостаточно? Куда они повезут Рахиль? Или ее уже нет в доме? Где же она тогда – в грузовике, с солдатами? Может быть, она потеряла сознание? Куда они повезут ее, подумала девочка, возможно, в больницу? Или обратно в лагерь? Проклятые кровожадные изверги! Изверги! Она возненавидела их. Она хотела, чтобы все они умерли. Негодяи! Она шептала про себя все ругательства, какие только знала, все нехорошие слова, которые запретила ей произносить мать. Проклятые вонючие ублюдки! Она выкрикнула эти слова про себя так громко, как только могла, зажмурив глаза, чтобы не видеть приближающийся оранжевый луч, обшаривающий мешки с картошкой, под которыми она пряталась. Он не найдет ее. Никогда. Ублюдки, грязные ублюдки!
Снова послышался голос Жюля.
– Там, внизу, никого нет, лейтенант. Эта девочка была одна. Она едва могла стоять. Мы не могли оставить ее в таком состоянии.
На девочку обрушился голос лейтенанта:
– Мы всего лишь проверим, правду ли вы говорите. Сначала мы осмотрим ваш подвал, а потом вы поедете с нами в Коmmаndantur.
Девочка лежала, не шевелясь, не дыша, а луч фонаря скользил у нее над головой.
– Ехать с вами? – Похоже, Жюль потрясен и испуган. – Почему?
Короткий смешок.
– В вашем доме обнаружена еврейка, а вы еще спрашиваете, почему!
Тут раздался голос Женевьевы, на удивление спокойный. Похоже, она сумела взять себя в руки и перестала плакать.
– Вы видели, что мы не прятали ее, лейтенант. Мы помогали ей, как могли. Вот и все. Мы даже не знаем, как ее зовут. Она не могла говорить.
– Да, – подхватил Жюль, – мы даже вызвали врача. Мы вовсе не собирались ее прятать.
Возникла пауза. Девочка слышала, как лейтенант откашлялся.
– Действительно, это соответствует тому, что рассказал нам Жиллемен. Вы не прятали девчонку. Он подтверждает это, наш добрый герр доктор.
Девочка почувствовала, как у нее над головой чья-то рука перебирает картофелины. Она замерла, превратившись в статую и не дыша. В носу у нее защекотало, и ей страшно захотелось чихнуть.
Она вновь услышала голос Женевьевы, спокойный, твердый, уверенный. Таким тоном Женевьева при ней еще не разговаривала.
– Не хотите ли вина?
Картофелины у нее над головой перестали шевелиться.
Наверху лейтенант довольно заржал:
– Вина? С удовольствием!
– И наверное, чуточку pate? – продолжала Женевьева тем же любезным тоном.
По лестнице, ведущей из подвала наверх, протопали чьи-то шаги. И крышка люка захлопнулась. От облегчения девочка едва не лишилась чувств. Она обхватила себя руками, по щекам у нее текли слезы. Сколько еще они пробудут здесь, сколько еще ей придется вслушиваться в звон стаканов, шум шагов, раскатистый смех? Казалось, этому не будет конца. Смех лейтенанта все больше и больше походил на гогот. Она даже уловила звуки грубой отрыжки. Жюля и Женевьевы вообще не было слышно. Они до сих пор там, наверху? Что там происходит? Девочке отчаянно хотелось это знать. Но она понимала, что должна оставаться на месте до тех пор, пока за нею не придут Жюль или Женевьева. У нее уже занемели руки и ноги, но она по-прежнему не осмеливалась пошевелиться.
Наконец в доме все стихло. Собака залаяла один раз, но больше не подавала голоса. Девочка слушала и ждала. Неужели немецкие солдаты увели с собой Жюля и Женевьеву? Неужели она осталась в доме совсем одна? Но тут она расслышала приглушенные рыдания. Со скрипом распахнулся люк в полу, и до нее долетел голос Жюля:
– Сирка! Сирка!
Когда она поднялась наверх, у нее ныло тело, болели ноги, глаза покраснели от пыли, а щеки были мокрыми и грязными. Женевьева сидела за столом, уткнув лицо в сложенные руки, и плечи ее содрогались от рыданий. Жюль пытался успокоить ее. Девочка стояла и беспомощно смотрела на них. Пожилая женщина подняла голову. Ее лицо постарело и осунулось, и выражение, написанное на нем, испугало девочку.
– Эту девочку, – прошептала она, – увезли на смерть. Не знаю, где и как, но она умрет. Они не пожелали нас слушать. Мы пытались подпоить их, но они сохранили ясные головы. Они оставили нас в покое, но забрали Рахиль.
По морщинистым щекам Женевьевы ручьем текли слезы. Она в отчаянии покачала головой, схватила Жюля за руку и прижала ее к груди.
– Мой Бог, куда катится наша страна!
Женевьева жестом подозвала девочку к себе и накрыла ее маленькую ручку своей дряблой и мягкой старческой ладонью. Они спасли меня, думала девочка. Они спасли меня. Они спасли мне жизнь. Может быть, кто-нибудь, похожий на них, спас Мишеля, спас маму и папу. Может быть, не все еще потеряно.
– Маленькая Сирка! – вздохнула Женевьева, сжимая пальцы девочки. – Ты так храбро вела себя внизу.
Девочка улыбнулась. Это была светлая, мужественная улыбка, и она тронула души пожилой супружеской четы.
– Пожалуйста, – попросила она, – больше не надо называть меня Сиркой. Это мое детское имя.
– И как же мы тогда должны называть тебя? – спросил Жюль.
Девочка расправила плечи и гордо задрала подбородок.
– Меня зовут Сара Старжински.
* * *
Возвращаясь из квартиры, куда я решила наведаться, чтобы посмотреть, как идет ремонт и поговорить с Антуаном, я остановилась на углу рю де Бретань. Мастерская по-прежнему находилась здесь. И plaque тоже, напоминая прохожим, что сюда согнали евреев, живущих в третьем arrondissement, шестнадцатого июля сорок второго года. Отсюда их перевезли на «Вель д'Ив», а потом отправили в лагеря смерти. Здесь началась одиссея Сары, подумала я. Вот только где она закончилась?
Стоя на углу и не обращая внимания на уличное движение, я как наяву видела Сару, идущую по рю Сантонь тем жарким июльским утром с матерью и отцом, в сопровождении полицейских. Да, я буквально видела все происходящее, видела, как их загоняют в мастерскую, прямо здесь, рядом с тем местом, на котором я стояла сейчас. Я видела милое продолговатое личико, ощущала ее страх и непонимание. Прямые волосы, собранные на затылке в конский хвост, слегка раскосые глаза цвета бирюзы. Сара Старжински. Может быть, она еще жива? Сейчас ей, наверное, уже за семьдесят, подумала я. Нет, скорее всего, ее уже нет в живых. Она исчезла с лица земли вместе с остальными детьми «Вель д'Ив». Она так и не вернулась домой из Аушвица. Она превратилась в горсть праха.
Я развернулась и пошла к машине. В лучшем стиле американских водителей я не умела управляться с ручной коробкой передач. Поэтому я остановила свой выбор на небольшой японской модели с автоматической трансмиссией, которая вызывала у Бертрана презрительную улыбку. Я практически никогда не ездила на ней по Парижу. Добраться куда-либо на автобусе или метро, которые работали безукоризненно, было намного легче. Я считала, что в городе мне машина не нужна. Бертран насмешливо относился и к этому моему чудачеству.
Сегодня после обеда мы с Бамбером собирались наведаться в Бюн-ла-Роланд. Некогда деревушка, а теперь городок, располагалась в часе езды от Парижа. Сегодня утром вместе с Гийомом я была в Дранси. Бывший концентрационный лагерь находился совсем рядом с Парижем, зажатый между серыми и унылыми пригородами Бобиньи и Пантен. Во время войны из Дранси, являющего собой центральный узел французских железных дорог, в Польшу отправилось более шестидесяти поездов. Только когда мы прошли мимо большой современной скульптуры, установленной в память о жертвах, я осознала, что в лагере и сейчас кипит жизнь. Мы встретили женщин с детскими колясками и собаками, повсюду играли и перекликались дети, ветер шевелил занавески на окнах, а на подоконниках в горшках росли цветы. Я была потрясена до глубины души. Как можно жить в этих стенах? Я поинтересовалась у Гийома, знал ли он об этом. Тот утвердительно кивнул головой в ответ. По выражению его лица я заключила, что он очень волнуется. Вся его семья была депортирована отсюда. Ему нелегко было вновь прийти на это место. Но он захотел составить мне компанию и таки настоял на своем.
Смотрителем мемориального музея Дранси оказался усталый мужчина средних лет по фамилии Менецкий. Он ждал нас перед входом в музей, который открывался, только если кто-нибудь звонил смотрителю и договаривался о встрече. Мы медленно прошлись по небольшой, просто обставленной комнате, разглядывая фотографии, заметки, карты. На витрине под стеклом лежало несколько желтых звезд. Я впервые увидела, как они выглядят в натуре. От их вида мне стало не по себе, и у меня закружилась голова.
За прошедшие шестьдесят лет лагерь почти не изменился. В большом П-образном бетонном сооружении, построенном в конце тридцатых годов при реализации инновационного жилищного проекта и реквизированном вишистским правительством в сорок первом году для депортируемых евреев, сейчас размещались около четырех сотен семей. Они ютились в крохотных квартирках, которые были выстроены еще в сорок седьмом году. В Дранси была самая низкая квартплата по сравнению с соседними районами.
Я поинтересовалась у мистера Менецкого, знают ли обитатели Cit? de la Muette – по какому-то странному совпадению этот район именовался «Город немых» – о том, где именно им выпало жить. В ответ он отрицательно покачал головой. Большинство из тех, кто живет здесь, очень молоды. По его словам, они ничего не знали о прошлом своего обиталища, и оно их ни в малейшей степени не заботило. Тогда я спросила у него, много ли посетителей бывает на мемориале. Смотритель ответил, что школы присылают сюда целые классы да изредка забредают туристы. Мы полистали книгу отзывов посетителей.
«Памяти моей матери Полетт. Я люблю тебя и никогда не забуду. Я буду приходить сюда каждый год и думать о тебе. Отсюда тебя увезли в Аушвиц в 1944 году, и ты не вернулась ко мне. Твоя дочь Даниэлла».
Я почувствовала, как на глаза у меня навернулись слезы.
Затем смотритель повел нас к единственному сохранившемуся вагону для перевозки скота, который стоял посреди лужайки перед самым входом в музей. Он был заперт, но у смотрителя нашелся ключ. Гийом помог мне забраться внутрь, и мы очутились в тесном, замкнутом и голом пространстве. Я попыталась представить этот же вагон, только битком набитый людьми, утрамбованными, как селедки в бочке: взрослые, маленькие дети, дедушки и бабушки, родители средних лет, отправляющиеся в свой последний путь, к смерти. Лицо Гийома покрылось смертельной бледностью. Потом он признался мне, что и представить не мог, каково это – побывать в таком вагоне. Он боялся лезть в него. Я спросила, как он себя чувствует. Он ответил, что нормально, но я-то видела, что ему не по себе.
Мы уходили из музея, под мышкой я держала стопку буклетов и книг, которые вручил мне смотритель, но мыслями все время возвращалась к тому, что мне было известно о Дранси. Об этом символе бесчеловечного обращения с людьми в те страшные года массового террора. О бесчисленных поездах, которые увозили евреев в Польшу.
Я не могла не вспоминать душераздирающие строки, которые описывали, как в конце лета тысяча девятьсот сорок второго года сюда прибыли четыре тысячи детей, прошедших через ужасы «Вель д'Ив», больных, голодных, грязных, оторванных от родителей. Неужели и Сара в конце концов оказалась в их числе? Неужели и ее, одинокую и насмерть перепуганную, отправили из Дранси в Аушвиц в вагоне для перевозки скота, забитом незнакомыми людьми?
Перед нашей конторой меня поджидал Бамбер. Только сложившись пополам, ему удалось втиснуться на переднее сиденье моей машины, правда, после того как он зашвырнул назад свое фотографическое оборудование.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33