За последнее время ей приходилось делать много всего такого, от чего она охотно воздержалась бы. Пришлось ехать в морг, опознавать голову мужа в том жутком тазу из нержавеющей стали, отдавать разные необходимые распоряжения насчет похорон, пока дети сидели как на иголках в затхлом демонстрационном зале гробов, пришлось наблюдать своими глазами за тем, как ее со всей очевидностью мертвый супруг вдруг перестал быть мертвым. И, что самое трудное, ей пришлось сплачивать семью, не давая ей распасться. Но на протяжении всего этого испытания, включая докучную навязчивость таких, как Барби Бекер, Глория поняла, что может положиться на Теда. А теперь Тед исчез. И конечно же, она поневоле размышляла про себя, что, возможно, для всех было бы лучше, кабы ее муж так и почивал бы в бозе вплоть до конца предположительно последней церемонии его жизни.
Полицейский участок, вопреки ожиданиям Глории, отнюдь не бурлил деятельностью. У дальней стены просторного кабинета обнаружился мужчина в женском платье: такого здоровенного адамова яблока Глория в жизни не видела; оно бросалось в глаза даже на расстоянии тридцати футов, их разделяющих. Трансвестит уставился на Глорию с детьми так, словно узнал их, и Глорию осенило: так оно и есть, наверняка этот тип видел их по телевизору или на фотографии в газетах. Глория сидела у компьютерного стола толстошеего детектива по имени Тара Бенуа, в прошлом – морского пехотинца.
– Смотри, тетя с усами, – шепнул Перри матери – и под взглядом детектива Бенуа теснее прильнул к ней.
– Вы говорите, вашего мужа похитили, – сказала Бенуа; голос ее для женщины был не таким уж и гулким, но терялся где-то в глотке.
– Его действительно похитили. На глазах у двухсот человек, – подтвердила Глория. Она скользнула взглядом по пушку над губой собеседницы, затем по волосам: волосы закрывали детективу уши и падали до плеч, однако сверху сидели на голове точно баклажанного цвета берет.
– Все эти люди были свидетелями похищения?
– Не совсем. Мы пытались незамеченными выбраться из супермаркета через заднюю дверь, чтобы миновать журналистов, и тут моего мужа похитили. – Глория крепче обняла детей, что с обеих сторон жались к ней.
Эмили не глядела на полицейского. Она смотрела в окно, на плотное бурое марево, оно же – небо.
Подошел еще один детектив, наклонился к самому уху Бенуа, прошептал что-то, прыснул, отошел. Бенуа не рассмеялась; собственно говоря, она либо вообще не знала, что такое смех, либо не умела смеяться.
– Вы знаете, кто его похитил? – спросила Бенуа.
– Нет.
– Журналисты?
– Нет, не они, – сказала Глория. – По крайней мере я так не думаю.
– Вы разглядели лица похитителей? – осведомилась Бенуа, отхлебывая из баночки с диетической колой. – Описать их можете? Высокие или низкие, мужчины или женщины, волосы темные или светлые?
– Нет, – категорически отрезала Глория. – Не могу.
– А ты что видел? – спросила Бенуа у Перри, наклонившись вперед и демонстрируя ему усики над верхней губой.
Перри не нашел в себе сил поговорить с тетей. Пережитые треволнения сказывались на мальчике – ручонки у него дрожали.
Тот же вопрос Бенуа переадресовала Эмили.
– Я ничего не видела, – отозвалась Эмили. – Я просто услышала крики – и папа исчез.
Бенуа, кивнув, забарабанила пальцами по клавиатуре.
– Имя: Теодор Стрит, – проговорила она, вводя информацию. – Рост?
– Чуть меньше шести футов, – ответила Глория. – Да вы же видели моего мужа по телевизору.
– Какие-либо особые приметы?
Глория начинала терять терпение; нога ее раздраженно постукивала по полу.
– У него шрам вокруг всей шеи. Сплошной шов, так сказать.
Бенуа набила и это.
– На днях ему, знаете ли, начисто отрезало голову, но с тех пор ее прикрепили на место.
Бенуа набила и это.
– Наблюдается ярко выраженное и характерное отсутствие физиологических функций и каких-либо звуков, с ними связанных. – Глория покачала головой. – Да ко всем чертям, вы отлично знаете, о ком идет речь! – Глория мысленно пожурила себя за выбор словечка «черти»: кто знает, не к ним ли ненадолго заглянул Тед и не там ли гостит посейчас. Она и дети уж точно живут в некоем подобии ада.
Бенуа продолжала печатать.
– Что вы печатаете?
Бенуа продолжала печатать.
Глория встала и вместе с детьми направилась к двери.
– Мы еще не закончили, – воззвала Бенуа.
– Мы – закончили, – отрезала Глория.
Выходя из участка вслед за матерью, Перри заметил, что молодой полицейский улыбается ему, и улыбнулся в ответ. Скользнул взглядом по револьверу у него на поясе, залюбовался блестящим иссиня-черным металлом – такой весь из себя чистенький, отполированный, аккуратненький! – и задумался, в своем нежном возрасте еще и переломов не знавший, а каково это – умереть.
Сны Теда ни на что другое и не претендовали – сны себе и сны, при том, что пересказать их в реалистическом ключе было делом не из простых. Глория и дети, отец Теда и Барби Бекер, все – в красном, рассевшись на деревянных скамейках седьмого ряда из двадцати – на самых дешевых зрительских местах, – глядели, как Тед играет в волейбол на пляже внизу. В одной команде с Тедом оказался президент Соединенных Штатов, одетый в красно-бело-синие трусы «Спидо». Они стояли вдвоем по одну сторону высоко натянутой сетки, напротив Большого Папы и человека по имени Верной Хауэлл.[xvii] Пузо Большого Папы колыхалось над красными трусами, а мясистые ножищи тряслись как желе; он изо всех сил пытался добежать и ударить по мячу, но тщетно – и всякий раз Хауэлл обрушивал на него поток визгливых упреков.
– Да поднажми же, мистер Жирный Зад, а ну, поднажми! – кричал Хауэлл. Хауэлл был – сама усредненность; тошнотворно заурядный и незабываемый уже тем, что был абсолютно забываем.
– Иди на х… мистер Отставалло! – парировал Большой Папа.
– Не смей меня так называть! – гаркнул Хауэлл.
– Отставалло! – повторил Большой Папа.
– Да ты просто завидуешь, – проговорил Хауэлл, проводя большим пальцем по внутренней кромке трусов.
– Чему тут завидовать-то? – усмехнулся Большой Папа.
– Тому, что я – избранный, – сказал Хауэлл. – Тому, что я увел с собою пятьдесят. Тому, что я – мученик. Тому, что я – Иисус Христос.
– Иисус Христос – это я, – возразил Большой Папа, всей своей жирной тушей подступая вплотную к Хауэллу и глядя прямо в его неприятно заурядное лицо.
– Да ладно вам, играть давайте! – крикнул президент. – Наша подача.
– Оставь нас в покое, ты! – рявкнул Большой Папа.
– Ага, отвали! – поддержал его Хауэлл. – Отзови своих псов! Отзови своих псов! Отзови своих псов! – нараспев затянул он.
Президент подал, мяч взвился высоко в воздух. Он летел все выше и выше – и наконец превратился в крохотное пятнышко на фоне неба. Тед оглянулся на семью: те следили за траекторией мяча. Все выше и выше. А затем пятнышко замерло, зависло в пространстве – зависло надолго, прежде чем мяч начал падать.
– Это фокус такой, – сообщил Хауэлл и извлек из трусов пистолет. – Дай-ка я застрелю тебя, – предложил он Большому Папе. – Это наш единственный выход.
– Сперва застрелись сам, – посоветовал Большой Папа.
Тед не сводил глаз со зрительских рядов: Глория схватила детей и крепко прижала их к себе; те уткнулись носами ей в грудь. Отец Теда неотрывно следил за приближающимся мячом. Барби Бекер строчила что-то в блокноте.
– Мяч летит, – сообщил президент и поддернул обтягивающие плавки. – Летит. Приготовились.
Хауэлл приставил пистолет к виску и нажал на курок. Голова треснула, словно картонка из-под яиц, кровь хлынула на песок и на обширную грудь Большого Папы, мозг скорее вытек, нежели вылетел из черепной коробки, и, похоже, только в силу этого Хауэлл потерял равновесие и опрокинулся на песок лицом вверх.
– Он мертв, – сообщил Большой Папа так, словно ничего подобного не ждал. И, глядя сквозь сетку на противоположную сторону поля, пояснил: – Это вы его убили.
Отец Теда подал голос – и волейбольный мяч с сокрушительным, сотрясшим землю стуком приземлился точнехонько за пределами поля.
– Папа! Осторожно! – закричал Перри.
Тед обернулся: Большой Папа вырвал пистолет из мертвой руки Хауэлла и теперь целился в него сквозь сетку. Президент бросился в укрытие. Тед глядел на пистолет – и не испытывал страха. Большой Папа дал залп, и хотя грохот выстрела потревожил слух Теда, равно как и вопли его близких, сама пуля ничем ему не повредила. Просто пролетела сквозь него, а он остался стоять как ни в чем не бывало. Никаких тебе зримых последствий. Тед был жив, еще как жив. Он рухнул на колени и зарыдал.
Когда Тед проснулся, снаружи еще не рассвело. Где-то закукарекал петух. Петушиный крик Теду не понравился. Воспоминание о ночном кошмаре не слишком-то его тревожило, если тревожило вообще, но, думая о нем как о сне, Тед вспомнил одного приятеля по аспирантуре. Выпендрежник был тот еще, обожал цитировать занудную притчу Чжуан-цзы[xviii] о человеке, которому снилось, что он бабочка, которой снится, что она – человек.
– Вот вам, пожалуйста, дилемма Чжуан-чжоу, – говаривал Альфред, попыхивая трубкой. – Вопрос касается нас всех. Нам снятся сны – или это мы кому-то снимся?
Все это Тед уже слышал прежде, и не раз, но по-прежнему не находил в себе моральных сил сказать Альфреду, чтоб тот заткнулся. Кроме того, он был занят: размышлял, так ли ему, в конце концов, надо жениться на Глории.
– А вдруг сейчас ты спишь и видишь сон, – рассуждал Альфред. – Только вообрази себе. Что, если я – персонаж твоего сна?
– Альфред, честное слово, мои сны получше будут, – парировал Тед. Это был один из тех немногих мгновенных ответов, которыми Тед искренне гордился. В большинстве случаев остроумные реплики приходили ему в голову с изрядным опозданием, оставляя его терзаться мыслью: «Ах, ну почему ж я этого вовремя-то не сказал?». Тедова жизнь была просто-таки нашпигована такими запоздалыми откликами, и это его глубоко удручало. Однако в последнее время, единственный живой покойник на много миль вокруг, он то и дело изрекал фразы, что в прошлом счел бы просто блестящими.
Тед встал, отошел от кровати к окну, глянул на темный двор и задумался: а что, если его сны будут получше реальности?
На следующее утро за ним пришли Синтия и Джеральд. Тед был готов: он загодя умылся в тазике и надел чистую футболку, оставленную для него на спинке единственного стула. В отличие от тщательно подобранного свитера с высоким воротником «хомут», футболка совсем не скрывала швов на шее, так что Синтия с Джеральдом, отворив дверь, в первый момент несколько опешили. Да что там, пришли в ужас, и Теду в конечном счете пришлось напомнить им, что Большой Папа ждет.
– Отведите меня к вождю, – сказал он, иронизируя лишь отчасти.
Они побрели через пропыленный двор к дому: теперь оба ученика держались от пленника на расстоянии заметно большем, нежели накануне. У ветряной мельницы в земле рылись куры; пятнистый песик, высоко запрокинув голову, тащил в зубах какую-то дохлятину. И вновь послышалось пение – из того самого строения, что Тед счел главным или центральным во всем лагере. «Майкл, к берегу греби, аллилуйя!» – выводили голоса.
Поющие ученики искоса глянули на вошедшего – и тут же вылупились во все глаза: они тоже впервые разглядели шею Теда. Музыка сбилась и угасла до невнятного гвалта, вроде как в зале суда.
Большой Папа, к его чести, не растерялся, но тотчас же принялся молиться:
– Наш дорогой, ласковый, всепрощающий Иисусе-Христе-Господи-Всемогущий, пожалуйста, защити нас от демона, стоящего ныне в нашем молитвенном зале. Спасибо тебе за силу, коей ты наделил меня, дабы оградить мою паству от мирового зла. Сей слуга Люцифера с шеей, покрытой струпьями, узрит твой слепящий свет, услышит о твоем могуществе и славе и почует гнев благости, обращенный противу гнусного зла сатанинского ада. Кому ведомо, что за зло таится в людских сердцах и умах даже здесь?
– Umbra seit,[xix] – промолвил Тед.
Большие Дети, так внезапно назвал их Тед про себя, съежились и отпрянули, как если бы он заговорил с ними на некоем иностранном сатанинском языке.
– Это была шутка, – сказал Тед.
– Разумеется. – Большой Папа с помощью близнецов извлек свою тушу из кресла и шагнул к Теду. – Мне следовало бы просто-напросто убить тебя на месте. – Ученики одобрительно загомонили. – Однако я хочу кое-что показать – все то, о чем тебе должно доложить своему гнусному хозяину. – Несколько секунд он глядел Теду в глаза, а затем рявкнул: – Ступай со мной.
Отец Теда сидел в деревянном кресле-качалке в своей палате в стенах балтиморской лечебницы. Перед его белой рубашки был забрызган соусом «Табаско»: один из санитаров свято верил, что старик любит яичницу «с перчиком». Он сидел себе, покачиваясь взад-вперед. Дочь принесла ему журнал «Тайм» с изображением Теда на обложке и положила на поднос. Отец Теда понятия не имел, кто такая эта женщина, сидящая рядом с ним на стуле с синей подушкой, хотя откуда-то знал, что теперь уже она не плачет всякий раз, приезжая с визитом. Он вгляделся в фотографию и произнес:
– Тед, у тебя с шеей что-то неладно.
Большой Папа стоял бок о бок с Тедом: они вместе наблюдали, как ученики рассаживаются вдоль длинных столов и едят из красных пластиковых тарелок. Свисающие с потолка на шнурах лампы горели, но без толку: огромные окна и так пропускали много света. Комната выглядела довольно жизнерадостно; то же самое настроение воплощал в себе и Большой Папа, вырядившийся в красную футболку без рукавов, красные шорты и эффектные, до колен, сапоги.
– Смотри, как они едят. Едят, но не так, как я. – Он похлопал себя по пузу и заулыбался. – Я – хищный орел от востока. – Он не спускал глаз с Теда, словно дожидаясь реакции. – Ну, знаешь: «Я воззвал орла от востока, из дальней страны, исполнителя определения моего»?[xx]
Тед улыбнулся про себя:
– То есть вы считаете себя Киром?[xxi] – уточнил он.
– Что? Нет, я – орел от востока, – настаивал Большой Папа. – Я – птица Божия, крылатый ангел Господа-Иисуса-Христа-Бога-Всемогущего.
– Птица? – удивился Тед.
Большой Папа, явно раздосадованный, поспешил перевести разговор:
– Помнишь, космонавты рассказывали, будто видели ангелов?
– Нет.
– Еще в восемьдесят пятом. Русские полетели в космос, выглянули в окно, а там ангелы. Ну так вот, я тоже их видел. – Большой Папа на секунду словно размяк и даже глаза прикрыл, демонстрируя роскошные, длинные, белесые ресницы.
Тед вполне верил в то, что этот человек верит, что видел ангелов.
– Правда?
– Да.
– И где же вы их видели?
– В Долине Смерти.[xxii] Представляешь? В Долине Смерти.
– А где именно в Долине Смерти? – уточнил Тед. – В каньоне Эха? На Дантовой панораме? На Погребальном пике? – гадал Тед, извлекая из памяти все известные ему достопримечательности Долины Смерти.
Большой Папа покачал головой.
– Они сидели в закусочной при гостинице «Котельный ручей». Целых шестеро. Шесть штук ангелов.
– А какие они? – полюбопытствовал Тед. – На что похожи?
– Да уж не на тебя, – откликнулся Большой Папа, вновь обретая голос и широко открывая глаза. Он улыбнулся Теду: – Пойдем, я хочу показать тебе кое-что.
Питомцы Большого Папы запели – все ту же песню про Майкла, на сей раз в миноре, на квинту выше, чем прежде, как своего рода молитву после трапезы; и все вращали зрачками, пытаясь украдкой рассмотреть Теда и его шею. Тед глядел в бледно-голубые глаза Большого Папы – они словно бы поблекли со вчерашнего вечера – и гадал про себя, возможно ли, чтобы присутствие или по крайней мере предполагаемое присутствие демона выпивало из него жизненную силу. Тед почувствовал жалость и в то же время неизбежную брезгливость при мысли об этом жирном, жалком подвижнике. Коли Тед и в самом деле дьявол – а кто он такой, чтобы утверждать, будто это не так? – он был бы врагом бога этого человека.
Тед отвернулся от Большого Папы, чтобы ненароком не выпить его силы просто-напросто держаться на ногах, и сказал:
– Вспомните, как Давид говорил сыновьям Саруиным: «Что вы делаетесь ныне мне наветчиками?»[xxiii]
– Это из Второй книги Царств, – отозвался Большой Папа. Возможно, он и воспринимал тексты буквально, однако Библию знал как свои пять пальцев и полагал, что Тедово знание Библии лишний раз подтверждает то, что он в союзе с Сатаной – ведь только дьявол способен помнить Священное Писание настолько хорошо. Большой Папа воззрился на Теда с удвоенным пылом во власти вновь накатившего ужаса, недоверия и ненависти.
– Ты знаешь Книгу пророка Исайи?
Образованность сослужила Теду хорошую службу – на сей раз не к его пользе, а скорее, ему же во вред.
– Да.
– Разумеется, – сказал Большой Папа. – Ну, разумеется.
Большой Папа первым вышел за дверь и зашагал сквозь бурую пыль и зной; Тед – за ним. Черные сапоги Большого Папы с каждым шагом белели все больше, пока не стали того же цвета, как и ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Полицейский участок, вопреки ожиданиям Глории, отнюдь не бурлил деятельностью. У дальней стены просторного кабинета обнаружился мужчина в женском платье: такого здоровенного адамова яблока Глория в жизни не видела; оно бросалось в глаза даже на расстоянии тридцати футов, их разделяющих. Трансвестит уставился на Глорию с детьми так, словно узнал их, и Глорию осенило: так оно и есть, наверняка этот тип видел их по телевизору или на фотографии в газетах. Глория сидела у компьютерного стола толстошеего детектива по имени Тара Бенуа, в прошлом – морского пехотинца.
– Смотри, тетя с усами, – шепнул Перри матери – и под взглядом детектива Бенуа теснее прильнул к ней.
– Вы говорите, вашего мужа похитили, – сказала Бенуа; голос ее для женщины был не таким уж и гулким, но терялся где-то в глотке.
– Его действительно похитили. На глазах у двухсот человек, – подтвердила Глория. Она скользнула взглядом по пушку над губой собеседницы, затем по волосам: волосы закрывали детективу уши и падали до плеч, однако сверху сидели на голове точно баклажанного цвета берет.
– Все эти люди были свидетелями похищения?
– Не совсем. Мы пытались незамеченными выбраться из супермаркета через заднюю дверь, чтобы миновать журналистов, и тут моего мужа похитили. – Глория крепче обняла детей, что с обеих сторон жались к ней.
Эмили не глядела на полицейского. Она смотрела в окно, на плотное бурое марево, оно же – небо.
Подошел еще один детектив, наклонился к самому уху Бенуа, прошептал что-то, прыснул, отошел. Бенуа не рассмеялась; собственно говоря, она либо вообще не знала, что такое смех, либо не умела смеяться.
– Вы знаете, кто его похитил? – спросила Бенуа.
– Нет.
– Журналисты?
– Нет, не они, – сказала Глория. – По крайней мере я так не думаю.
– Вы разглядели лица похитителей? – осведомилась Бенуа, отхлебывая из баночки с диетической колой. – Описать их можете? Высокие или низкие, мужчины или женщины, волосы темные или светлые?
– Нет, – категорически отрезала Глория. – Не могу.
– А ты что видел? – спросила Бенуа у Перри, наклонившись вперед и демонстрируя ему усики над верхней губой.
Перри не нашел в себе сил поговорить с тетей. Пережитые треволнения сказывались на мальчике – ручонки у него дрожали.
Тот же вопрос Бенуа переадресовала Эмили.
– Я ничего не видела, – отозвалась Эмили. – Я просто услышала крики – и папа исчез.
Бенуа, кивнув, забарабанила пальцами по клавиатуре.
– Имя: Теодор Стрит, – проговорила она, вводя информацию. – Рост?
– Чуть меньше шести футов, – ответила Глория. – Да вы же видели моего мужа по телевизору.
– Какие-либо особые приметы?
Глория начинала терять терпение; нога ее раздраженно постукивала по полу.
– У него шрам вокруг всей шеи. Сплошной шов, так сказать.
Бенуа набила и это.
– На днях ему, знаете ли, начисто отрезало голову, но с тех пор ее прикрепили на место.
Бенуа набила и это.
– Наблюдается ярко выраженное и характерное отсутствие физиологических функций и каких-либо звуков, с ними связанных. – Глория покачала головой. – Да ко всем чертям, вы отлично знаете, о ком идет речь! – Глория мысленно пожурила себя за выбор словечка «черти»: кто знает, не к ним ли ненадолго заглянул Тед и не там ли гостит посейчас. Она и дети уж точно живут в некоем подобии ада.
Бенуа продолжала печатать.
– Что вы печатаете?
Бенуа продолжала печатать.
Глория встала и вместе с детьми направилась к двери.
– Мы еще не закончили, – воззвала Бенуа.
– Мы – закончили, – отрезала Глория.
Выходя из участка вслед за матерью, Перри заметил, что молодой полицейский улыбается ему, и улыбнулся в ответ. Скользнул взглядом по револьверу у него на поясе, залюбовался блестящим иссиня-черным металлом – такой весь из себя чистенький, отполированный, аккуратненький! – и задумался, в своем нежном возрасте еще и переломов не знавший, а каково это – умереть.
Сны Теда ни на что другое и не претендовали – сны себе и сны, при том, что пересказать их в реалистическом ключе было делом не из простых. Глория и дети, отец Теда и Барби Бекер, все – в красном, рассевшись на деревянных скамейках седьмого ряда из двадцати – на самых дешевых зрительских местах, – глядели, как Тед играет в волейбол на пляже внизу. В одной команде с Тедом оказался президент Соединенных Штатов, одетый в красно-бело-синие трусы «Спидо». Они стояли вдвоем по одну сторону высоко натянутой сетки, напротив Большого Папы и человека по имени Верной Хауэлл.[xvii] Пузо Большого Папы колыхалось над красными трусами, а мясистые ножищи тряслись как желе; он изо всех сил пытался добежать и ударить по мячу, но тщетно – и всякий раз Хауэлл обрушивал на него поток визгливых упреков.
– Да поднажми же, мистер Жирный Зад, а ну, поднажми! – кричал Хауэлл. Хауэлл был – сама усредненность; тошнотворно заурядный и незабываемый уже тем, что был абсолютно забываем.
– Иди на х… мистер Отставалло! – парировал Большой Папа.
– Не смей меня так называть! – гаркнул Хауэлл.
– Отставалло! – повторил Большой Папа.
– Да ты просто завидуешь, – проговорил Хауэлл, проводя большим пальцем по внутренней кромке трусов.
– Чему тут завидовать-то? – усмехнулся Большой Папа.
– Тому, что я – избранный, – сказал Хауэлл. – Тому, что я увел с собою пятьдесят. Тому, что я – мученик. Тому, что я – Иисус Христос.
– Иисус Христос – это я, – возразил Большой Папа, всей своей жирной тушей подступая вплотную к Хауэллу и глядя прямо в его неприятно заурядное лицо.
– Да ладно вам, играть давайте! – крикнул президент. – Наша подача.
– Оставь нас в покое, ты! – рявкнул Большой Папа.
– Ага, отвали! – поддержал его Хауэлл. – Отзови своих псов! Отзови своих псов! Отзови своих псов! – нараспев затянул он.
Президент подал, мяч взвился высоко в воздух. Он летел все выше и выше – и наконец превратился в крохотное пятнышко на фоне неба. Тед оглянулся на семью: те следили за траекторией мяча. Все выше и выше. А затем пятнышко замерло, зависло в пространстве – зависло надолго, прежде чем мяч начал падать.
– Это фокус такой, – сообщил Хауэлл и извлек из трусов пистолет. – Дай-ка я застрелю тебя, – предложил он Большому Папе. – Это наш единственный выход.
– Сперва застрелись сам, – посоветовал Большой Папа.
Тед не сводил глаз со зрительских рядов: Глория схватила детей и крепко прижала их к себе; те уткнулись носами ей в грудь. Отец Теда неотрывно следил за приближающимся мячом. Барби Бекер строчила что-то в блокноте.
– Мяч летит, – сообщил президент и поддернул обтягивающие плавки. – Летит. Приготовились.
Хауэлл приставил пистолет к виску и нажал на курок. Голова треснула, словно картонка из-под яиц, кровь хлынула на песок и на обширную грудь Большого Папы, мозг скорее вытек, нежели вылетел из черепной коробки, и, похоже, только в силу этого Хауэлл потерял равновесие и опрокинулся на песок лицом вверх.
– Он мертв, – сообщил Большой Папа так, словно ничего подобного не ждал. И, глядя сквозь сетку на противоположную сторону поля, пояснил: – Это вы его убили.
Отец Теда подал голос – и волейбольный мяч с сокрушительным, сотрясшим землю стуком приземлился точнехонько за пределами поля.
– Папа! Осторожно! – закричал Перри.
Тед обернулся: Большой Папа вырвал пистолет из мертвой руки Хауэлла и теперь целился в него сквозь сетку. Президент бросился в укрытие. Тед глядел на пистолет – и не испытывал страха. Большой Папа дал залп, и хотя грохот выстрела потревожил слух Теда, равно как и вопли его близких, сама пуля ничем ему не повредила. Просто пролетела сквозь него, а он остался стоять как ни в чем не бывало. Никаких тебе зримых последствий. Тед был жив, еще как жив. Он рухнул на колени и зарыдал.
Когда Тед проснулся, снаружи еще не рассвело. Где-то закукарекал петух. Петушиный крик Теду не понравился. Воспоминание о ночном кошмаре не слишком-то его тревожило, если тревожило вообще, но, думая о нем как о сне, Тед вспомнил одного приятеля по аспирантуре. Выпендрежник был тот еще, обожал цитировать занудную притчу Чжуан-цзы[xviii] о человеке, которому снилось, что он бабочка, которой снится, что она – человек.
– Вот вам, пожалуйста, дилемма Чжуан-чжоу, – говаривал Альфред, попыхивая трубкой. – Вопрос касается нас всех. Нам снятся сны – или это мы кому-то снимся?
Все это Тед уже слышал прежде, и не раз, но по-прежнему не находил в себе моральных сил сказать Альфреду, чтоб тот заткнулся. Кроме того, он был занят: размышлял, так ли ему, в конце концов, надо жениться на Глории.
– А вдруг сейчас ты спишь и видишь сон, – рассуждал Альфред. – Только вообрази себе. Что, если я – персонаж твоего сна?
– Альфред, честное слово, мои сны получше будут, – парировал Тед. Это был один из тех немногих мгновенных ответов, которыми Тед искренне гордился. В большинстве случаев остроумные реплики приходили ему в голову с изрядным опозданием, оставляя его терзаться мыслью: «Ах, ну почему ж я этого вовремя-то не сказал?». Тедова жизнь была просто-таки нашпигована такими запоздалыми откликами, и это его глубоко удручало. Однако в последнее время, единственный живой покойник на много миль вокруг, он то и дело изрекал фразы, что в прошлом счел бы просто блестящими.
Тед встал, отошел от кровати к окну, глянул на темный двор и задумался: а что, если его сны будут получше реальности?
На следующее утро за ним пришли Синтия и Джеральд. Тед был готов: он загодя умылся в тазике и надел чистую футболку, оставленную для него на спинке единственного стула. В отличие от тщательно подобранного свитера с высоким воротником «хомут», футболка совсем не скрывала швов на шее, так что Синтия с Джеральдом, отворив дверь, в первый момент несколько опешили. Да что там, пришли в ужас, и Теду в конечном счете пришлось напомнить им, что Большой Папа ждет.
– Отведите меня к вождю, – сказал он, иронизируя лишь отчасти.
Они побрели через пропыленный двор к дому: теперь оба ученика держались от пленника на расстоянии заметно большем, нежели накануне. У ветряной мельницы в земле рылись куры; пятнистый песик, высоко запрокинув голову, тащил в зубах какую-то дохлятину. И вновь послышалось пение – из того самого строения, что Тед счел главным или центральным во всем лагере. «Майкл, к берегу греби, аллилуйя!» – выводили голоса.
Поющие ученики искоса глянули на вошедшего – и тут же вылупились во все глаза: они тоже впервые разглядели шею Теда. Музыка сбилась и угасла до невнятного гвалта, вроде как в зале суда.
Большой Папа, к его чести, не растерялся, но тотчас же принялся молиться:
– Наш дорогой, ласковый, всепрощающий Иисусе-Христе-Господи-Всемогущий, пожалуйста, защити нас от демона, стоящего ныне в нашем молитвенном зале. Спасибо тебе за силу, коей ты наделил меня, дабы оградить мою паству от мирового зла. Сей слуга Люцифера с шеей, покрытой струпьями, узрит твой слепящий свет, услышит о твоем могуществе и славе и почует гнев благости, обращенный противу гнусного зла сатанинского ада. Кому ведомо, что за зло таится в людских сердцах и умах даже здесь?
– Umbra seit,[xix] – промолвил Тед.
Большие Дети, так внезапно назвал их Тед про себя, съежились и отпрянули, как если бы он заговорил с ними на некоем иностранном сатанинском языке.
– Это была шутка, – сказал Тед.
– Разумеется. – Большой Папа с помощью близнецов извлек свою тушу из кресла и шагнул к Теду. – Мне следовало бы просто-напросто убить тебя на месте. – Ученики одобрительно загомонили. – Однако я хочу кое-что показать – все то, о чем тебе должно доложить своему гнусному хозяину. – Несколько секунд он глядел Теду в глаза, а затем рявкнул: – Ступай со мной.
Отец Теда сидел в деревянном кресле-качалке в своей палате в стенах балтиморской лечебницы. Перед его белой рубашки был забрызган соусом «Табаско»: один из санитаров свято верил, что старик любит яичницу «с перчиком». Он сидел себе, покачиваясь взад-вперед. Дочь принесла ему журнал «Тайм» с изображением Теда на обложке и положила на поднос. Отец Теда понятия не имел, кто такая эта женщина, сидящая рядом с ним на стуле с синей подушкой, хотя откуда-то знал, что теперь уже она не плачет всякий раз, приезжая с визитом. Он вгляделся в фотографию и произнес:
– Тед, у тебя с шеей что-то неладно.
Большой Папа стоял бок о бок с Тедом: они вместе наблюдали, как ученики рассаживаются вдоль длинных столов и едят из красных пластиковых тарелок. Свисающие с потолка на шнурах лампы горели, но без толку: огромные окна и так пропускали много света. Комната выглядела довольно жизнерадостно; то же самое настроение воплощал в себе и Большой Папа, вырядившийся в красную футболку без рукавов, красные шорты и эффектные, до колен, сапоги.
– Смотри, как они едят. Едят, но не так, как я. – Он похлопал себя по пузу и заулыбался. – Я – хищный орел от востока. – Он не спускал глаз с Теда, словно дожидаясь реакции. – Ну, знаешь: «Я воззвал орла от востока, из дальней страны, исполнителя определения моего»?[xx]
Тед улыбнулся про себя:
– То есть вы считаете себя Киром?[xxi] – уточнил он.
– Что? Нет, я – орел от востока, – настаивал Большой Папа. – Я – птица Божия, крылатый ангел Господа-Иисуса-Христа-Бога-Всемогущего.
– Птица? – удивился Тед.
Большой Папа, явно раздосадованный, поспешил перевести разговор:
– Помнишь, космонавты рассказывали, будто видели ангелов?
– Нет.
– Еще в восемьдесят пятом. Русские полетели в космос, выглянули в окно, а там ангелы. Ну так вот, я тоже их видел. – Большой Папа на секунду словно размяк и даже глаза прикрыл, демонстрируя роскошные, длинные, белесые ресницы.
Тед вполне верил в то, что этот человек верит, что видел ангелов.
– Правда?
– Да.
– И где же вы их видели?
– В Долине Смерти.[xxii] Представляешь? В Долине Смерти.
– А где именно в Долине Смерти? – уточнил Тед. – В каньоне Эха? На Дантовой панораме? На Погребальном пике? – гадал Тед, извлекая из памяти все известные ему достопримечательности Долины Смерти.
Большой Папа покачал головой.
– Они сидели в закусочной при гостинице «Котельный ручей». Целых шестеро. Шесть штук ангелов.
– А какие они? – полюбопытствовал Тед. – На что похожи?
– Да уж не на тебя, – откликнулся Большой Папа, вновь обретая голос и широко открывая глаза. Он улыбнулся Теду: – Пойдем, я хочу показать тебе кое-что.
Питомцы Большого Папы запели – все ту же песню про Майкла, на сей раз в миноре, на квинту выше, чем прежде, как своего рода молитву после трапезы; и все вращали зрачками, пытаясь украдкой рассмотреть Теда и его шею. Тед глядел в бледно-голубые глаза Большого Папы – они словно бы поблекли со вчерашнего вечера – и гадал про себя, возможно ли, чтобы присутствие или по крайней мере предполагаемое присутствие демона выпивало из него жизненную силу. Тед почувствовал жалость и в то же время неизбежную брезгливость при мысли об этом жирном, жалком подвижнике. Коли Тед и в самом деле дьявол – а кто он такой, чтобы утверждать, будто это не так? – он был бы врагом бога этого человека.
Тед отвернулся от Большого Папы, чтобы ненароком не выпить его силы просто-напросто держаться на ногах, и сказал:
– Вспомните, как Давид говорил сыновьям Саруиным: «Что вы делаетесь ныне мне наветчиками?»[xxiii]
– Это из Второй книги Царств, – отозвался Большой Папа. Возможно, он и воспринимал тексты буквально, однако Библию знал как свои пять пальцев и полагал, что Тедово знание Библии лишний раз подтверждает то, что он в союзе с Сатаной – ведь только дьявол способен помнить Священное Писание настолько хорошо. Большой Папа воззрился на Теда с удвоенным пылом во власти вновь накатившего ужаса, недоверия и ненависти.
– Ты знаешь Книгу пророка Исайи?
Образованность сослужила Теду хорошую службу – на сей раз не к его пользе, а скорее, ему же во вред.
– Да.
– Разумеется, – сказал Большой Папа. – Ну, разумеется.
Большой Папа первым вышел за дверь и зашагал сквозь бурую пыль и зной; Тед – за ним. Черные сапоги Большого Папы с каждым шагом белели все больше, пока не стали того же цвета, как и ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26