Я мог бы приезжать к тебе. Еще лучше, я мог бы жить с тобой. Уйти из этого пансиона. Боже, это была бы сказка.
– Ну посмотрим, Саймон.
Через некоторое время мы заговорили о других вещах, обо всем, о Скарлет, Психо, на этот раз она вспомнила Эррола Флинна.
– Ты знаешь, – сказала она, – что они почти назвали меня Мейбл? Монахиня сказала маме: «У вас пять секунд, чтобы придумать имя, или мы будем называть ее Мейбл». И мама сказала: «Ух, ах, Вирджиния». Это просто слетело с ее языка. Вирджиния Вулф, вот было мое имя. Представь себе. Как только вышла пьеса, люди подходили ко мне на вечеринках и говорили: «Кто боится Вирджинии Вулф? Кто боится Вирджинии Вулф?» Это так раздражало.
– И что ты говорила в ответ?
– О, я просто показывала зубы и улыбалась, и притворялась, что никогда не слышала этого раньше. Знаешь, однажды я написала рассказ для «Ньюйоркера». Он был опубликован. Получилось неплохо. Но потом я вышла замуж и…
– За гонщика?
– Да. Томми. Такой красивый. Но пьяница. Он держал бутылки в камине, среди золы, и однажды я нашла их и просто ушла из дома. Следующее, что я помню, – это вечеринку на Сент-Джордж-стрит, и там был твой отец. Только что вернулся с войны. Он был такой джентльмен. О твоем отце одно можно сказать точно. Он джентльмен. Таких немного в мире. Я знаю.
И когда я посмотрел на нее, я почувствовал комок в животе. Она все еще любит его, подумал я. Она собирается уехать и скучать по нему. Она собирается осмотреться в Палм-Бич, но она не найдет джентльменов, которые могли бы сравниться с ним, и она вернется. Она вернется к нему, и ничего не изменится. Ничего никогда не изменится.
Рано утром пошел снег. Воздух был мягким, большие снежинки падали за окном латинского класса, как будто кто-то устроил огромную битву подушками и перья медленно опускаются на землю. Я залег, голова на руках, старина Вилли Орр нудил насчет того, как галлы отлавливали и перевозили этрусских женщин, и все вроде как хихикали, пока старине Вилли не показалось наконец, что хватит, и он перешел к действиям – шлепнул какого-то мальчишку по затылку, усыпанному перхотью, и весь класс повскакивал, словно стадо газелей. А потом все снова уселись, снег падал, Вилли нудил, в трубах отопления часто щелкало, как будто какой-то маленький человечек с другой стороны бил по ним ломиком. Стенные часы тикали, тик, тик, стрелки двигались вперед. Еще одна минута прошла. Иногда, глядя на эти часы, я чувствовал, как меня обдает волной паники, как будто я заперт в машине и мы должны целую вечность мотаться туда-сюда по парковке.
В любом случае в конце концов этрусские женщины были отловлены и увезены, и мы выскочили с урока латыни с таким выплеском энергии, который всегда сопровождает конец чего-то фатально занудного. Если будешь недостаточно четок, то примешь это за радость от понравившегося урока. На самом деле это просто облегчение.
К полудню черные футбольные поля покрылись снегом. Парочка девчонок из Епископской школы вошла в главные ворота, головы опущены, на накидках снежинки. Было видно, что ноги у них голые. Длинные серые носки натянуты лишь до коленей. В такую погоду у них всегда красные и перепачканные ноги. Даже ободранные. Не представляю, как учительницы позволяют им выходить на улицу в такой бездарной одежке. Как если бы мои родители позволили мне разгуливать по округе посредине зимы в шортах. До самой темноты отовсюду шел – с полей и со школьного двора – жутковатый го – лубой, откровенно библейский свет. Из окна второго этажа я видел какого-то мальчишку, гоняющего санки через поле, аккуратно застегнут в комбинезон, шарф обернут вокруг шеи. Грузовая машина, покачивая бортами, подъехала по главной подъездной дороге к школе и остановилась.
Он просто шел и шел, этот снег. Заметал дорожки, накапливался на подоконниках, на лестницах, ведущих в столовую, даже на бровях, когда нужно было пройти через двор. Это была божественная интервенция. Собираясь назавтра послать все к чертям, город превратился в статую, половина дневных ребят не вернулась с обеда, и учителя, видя, что осталась только половина классов, позволила нам заниматься кто чем хочет или просто трепаться. Такие дни – это всегда здорово, кажется, как будто жизнь идет по-другому.
В тот вечер около девяти я вернулся к себе, процарапал ногтем картинку на замерзшем стекле – шарик с двумя глазами и улыбкой и длинной, вьющейся веревкой. Если не знать меня лучше, можно подумать, что я действительно умею рисовать. На самом деле это единственное, что я умею изобразить. Когда-то давным-давно маленький гениальный парень с короткой стрижкой, Джон Фрезер, показал мне, как это делать, и с тех пор я притворяюсь.
Позвонил Харпер.
– Послушай, – сказал он, – ты должен сделать мне одолжение. Звонил старик. Я думаю, что он немного тревожится там в коттедже. Само место навевает уныние. Черт побери, он там один – одинешенек уже три не – дели. Он просил меня приехать повидаться с ним в эти выходные. Я хочу сказать, он не то что предложил это, он просто придумал дурацкий повод, что я должен помочь ему с зимними окнами. Но я думаю, что ему просто тошно, а поехать не могу. У меня эта цыпочка, с которой я должен повидаться. Можешь ты поехать? Только на выходные. Я чувствую себя паршиво, когда думаю, что он там один.
– Нет, – сказал я, – не могу. Это значит уехать на все выходные. Это значит, что я должен отказаться от субботнего вечера. Я не могу этого сделать. Не могу поехать туда.
– Господи Иисусе, Саймон. – Его голос звучал по-настоящему хреново.
– Сам поезжай. А я не могу. Последнее, что я хочу делать в свое свободное время, – так это проводить его с этим козлом.
– Отлично, Саймон. Просто отлично. Иногда ты бываешь таким, черт побери, эгоистом, что я не могу в это поверить.
– Я эгоист? Послушайте, кто это говорит, черт возьми. Я тут сижу в Сан-Квентине, а ты не хочешь уезжать из города, потому что хочешь, чтобы тебе отсосали член. И потом, я буквально обалдеваю, я устал от того, что все время слышу это слово – эгоист.
– Ну, во всяком случае, подумай об этом, ладно? Просто подумай об этом?
– Хорошо, я подумаю об этом. Обещаю.
Но, едва положив трубку, я тут же выбросил все это из головы.
Три дня шел снег, снег, снег. А потом однажды вечером, прямо после объявлений, он прекратился. Вот так, как будто повернули выключатель. Я открыл окно, и кучка снега упала на пол. Снег был мягким, словно трава, мягким и блестящим. Луна висела в небе, так что я мог видеть свое собственное дыхание. Неожиданно в ушах у меня зазвенело. Кто-то, должно быть, думает о тебе, вот что говорила обычно моя мама.
Немного позже в дверях появился кривоногий придурок и сообщил, что мне поступил телефонный звонок.
– Ну и погодка, да? – сказала Скарлет. – Разве тебе не хочется просто выйти на улицу и сделать что-то? Покататься в снегу. Украсть что-нибудь. Бросить снежок в окно. Поцеловать кого-нибудь. Это так восхитительно. Ты знаешь этот звук, который издают автомобили, когда задевают друг друга, такой звук как треск. Боже, как я люблю это. Это настоящий зимний звук.
Наверху лестницы я заметил пару ковбойских сапог; префект все еще стоял там, подслушивая.
– Кажется, у меня есть аудитория, – сказал я.
Сапоги не двинулись.
– Ну хорошо, – сказала она, – говорить буду я. А ты просто отвечай: да или нет. У тебя есть сосед по комнате?
– Да.
– Он доносчик?
– Нет.
– То есть, если ты выберешься оттуда, он не донесет на тебя?
Я процарапал ногтем большого пальца дорожку в дереве и смахнул грязь.
– Нет.
Через некоторое время она сказала:
– Потому что у меня есть идея.
После полуночи я открыл окно и выпрыгнул на свежий снег. Е.К., перевернувшийся под одеялом свои обычные шесть раз, впал в ночную кому. Я не двигался. Постоял так несколько секунд, озираясь. Налетел порыв холодного ветра, снег был таким блестящим и восхитительным под луной. Я перебежал через квадратный двор и остановился прямо у входа. Я не хотел наткнуться на Психо, возвращающегося после прогулки с собакой, с этим своим по-настоящему уродливым боксером. Между прочим, истинная правда, когда говорят, что со временем собаки и их хозяева становятся похожи друг на друга. Двор был пуст. Я заторопился через верхний уклон для крикета, снег переваливал через края туфель. Я был превосходной мишенью под полной луной, шагая по колено в снегу. Я чувствовал себя киногероем, совершающим побег из тюрьмы. Стив Мак-Квин – один из таких ребят. Через плечо я мог видеть большие желтые школьные часы, те, которые, помнится, я видел с колеса обозрения в ту ночь, когда Скарлет меня бросила. Bay. Кто бы мог предположить такое?
Наконец я добрался до ограды – высоких деревянных кольев, вполне подходящих для того, чтобы сдерживать варваров. Я проследовал вдоль них, пока не добрался до ворот. Они были наглухо закрыты морозом. Мне пришлось стукнуть по ним несколько раз, пока они немного приоткрылись. Я шагнул наружу, под уличные фонари, прокрался через Форест-Хилл-роуд, мимо того дома, где черноволосая девушка позволила себя тискать, и побежал вдоль Фрайбрука. В конце улицы, примерно в сотне ярдов, была игровая площадка Епископской школы. Я направился туда. Я не обращал внимания на замерзшие ноги. Повернув на Уоррен-роуд, я пробежал вдоль игровой площадки и повернул на подъездную дорожку, где маленьких пиздюшек забирали родители. Перешел через нее и слегка толкнул окно. Перегнувшись через перила, я поймал отражение луны. Окно открылось. Я распахнул его шире, оглянулся, сначала засунул в него голову, а потом приземлился на пол, словно тюк грязного белья. Несмотря на темноту, было ясно, что это – классная комната, в ней пахло пылью, мелом и деревом, из которого были сделаны столы. И чем-то еще. Чем-то другим. Я по дошел к двери, выглянул наружу. Точно, в конце большого темного коридора был красный знак выхода. Дурак и тот не смог бы заблудиться. Так что я вернулся в классную комнату, снял туфли, вытряхнул снег, надел их снова, а потом уж двинулся по коридору, держась очень близко к стене. Я услышал «тик», потом еще «тик», должно быть, здесь такие же траханые часы, как у нас в Верхней Канаде. Я посмотрел наверх. Точно, там они и были. Где-то половина первого. Я дошел до конца коридора и начал подниматься по лестнице. Очень осторожно. Поднявшись на несколько ступенек, я прислушался, потом еще несколько ступенек – опять остановка, сердце колотилось. Я почувствовал, как изменился воздух, здесь он пах по-другому, телами спящих девочек. Так, как пахла спальня Скарлет, только во сто раз сильнее.
Я дошел до третьего этажа и двинулся по коридору. Паркет скрипел, я хочу сказать, это было словно пронзительный визг, когда я ступал на половицу. Я вжался спиной в стену и на цыпочках проделал весь путь по коридору, пока не добрался до комнаты с красной карточкой. Я открыл дверь и услышал, как зашевелились простыни. Я закрыл за собой дверь.
– Это ты? – прошептала она. – Не думала, что ты придешь. Думала, струсишь.
Я пробрался через комнату и сел на край кровати. На мгновение наступила абсолютная тишина. Часы в холле затикали снова.
– Странно, а? – сказал я.
– Что ты имеешь в виду?
– Быть здесь.
– Очень.
– Тут хорошо пахнет.
– Да?
– Мне нравится, как пахнут комнаты девушек.
– Должно быть, у тебя чувствительный нос. Для меня нет разницы.
Она замолчала, и я посмотрел в окно. В дальнем конце игровой площадки горел желтый свет.
– Кто там живет? – спросил я.
– Где?
Я взял ее руку и показал в окно.
– Там, в том маленьком домике.
– Ах там. Садовник. Он пьет. Мы туда не ходим, когда становится темно. – Она опустила руку, рука была под моей, она ее не убирала. – Ты еще злишься на меня? – спросила она.
– Я никогда на тебя не злился.
– А должен был.
– Но я не злился.
– Честно?
– Честно.
– Не верю.
Снова тишина.
– Я едва тебя вижу, – сказала она. – А ты меня?
– Вроде того.
– Я отрастила волосы.
– Это я вижу.
– Похоже на французскую прическу?
– Да.
– Хотя в пансионе это без разницы. Все равно ни с кем не видишься. К концу семестра девочки надевают толстые рейтузы. А еще здесь кормят картошкой. Просто как в тюрьме.
И в этот момент где-то в коридоре открылась дверь и пара голых ног, это можно было сказать по звуку, зашлепала в нашем направлении. Паркет заскрипел снова.
– Видишь, что я имею в виду? – прошептала Скарлет. – Настоящий курятник.
– Но почему они ходят в ванную?
– Вероятно, чтобы вымыть руки. Они не любят запах этого.
– Запах чего?
– Ты знаешь.
– О, это.
– Некоторые парни встают сразу после этого и идут мыть руки. Как будто они работали с электролитом или что-то вроде того.
– Иногда ты рассуждаешь как парень, Скарлет.
– Это потому, что я отчасти лесбиянка.
– Ты отчасти лесбиянка?
– Каждый отчасти кто-то.
– Я не гомосексуалист отчасти.
– Гомосексуалист.
– Нет.
– Ты хочешь сказать, что никогда не играл в доктора, когда был маленьким? И не дрочил с другим парнем?
– Господи Иисусе, Скарлет, вымой рот.
– Но ты это делал, скажи?
– Нет, не делал. Никогда. Ни разу. Честно говоря, у меня был друг, который однажды отвел меня к себе в подвал и спросил, не хочу ли я поиграть в доктора, но я подумал, что он ненормальный. После этого он мне больше не нравился. Господи Иисусе, что за идея!
– Ну, это очень необычно.
– Я так не думаю.
Часы в холле затикали снова.
– У тебя мокрые брюки. Я чувствую это через простыню.
– Нужно их снять.
Она ничего не сказала, и через минуту я лег в кровать рядом с ней.
– Ничего не делай, ладно? Все это так странно… – сказала она.
– Надеюсь, никто не войдет.
– Даже не говори про это. Предполагается, что я буду исключительно хорошо себя вести. Это было условием, на котором меня приняли. Мне пришлось поклясться на дюжине Библий, что я не буду никого разлагать. Господи Иисусе! Ты замерз.
– Сейчас согреюсь. Господи, твоя постель так хорошо пахнет. Неужели постели девушек так хорошо пахнут?
– Говори тише.
– Что это? – спросил я.
– Ты знаешь.
– Я хочу сказать, из чего она сделана.
– Фланель. Очень приятно. Это подарок на Рождество.
– Она такая до самого низа?
Раздался звук спускаемой воды, и босые ноги прошлепали по коридору. Очередная дверь открылась и закрылась.
– Ты еще видел потом Дафни Ганн? – спросила Скарлет.
– Нет.
– Вчера я видела ее в спортивном магазине. Покупала дезодорант.
– Я не хочу говорить о Дафни.
– Тогда что ты хочешь делать?
– Не знаю.
Скарлет снова затихла. Она явно о чем-то думала.
– Так ты больше не презираешь меня? – спросила она.
– Нет.
– Честно?
Она села, и в лунном свете я увидел, как она стаскивает ночную рубашку. Потом я услышал, как рубашка приземлилась на пол.
– Так лучше?
– Да.
– Теперь ты счастлив?
– Совершенно.
– Все-таки странно.
– Да-да.
– Что ты делаешь?
– Просто устраиваюсь поудобней.
– С твоей рукой там?
– На секундочку. Я отдыхаю.
– Отдыхаешь?
– Да.
– Ну хорошо. Только будь осторожен. Я не хочу закончить в больнице.
– Буду.
– Нет. Вот здесь. И мягче.
– Вот так?
– Да. Только немножко ниже. Да, вот так.
– Так?
– Просто продолжай это делать. Только мягко. По-настоящему мягко.
– А как тебе так?
– Превосходно. Только ничего не говори секундочку. Просто продолжай.
– Вот так?
– Ш-ш-ш.
Затем, через некоторое время, она вроде как вздрогнула и закрыла лицо руками.
– Боже, – сказала она. – Я хочу сказать, в одну прекрасную ночь полиция действительно меня заберет.
Затрещал паркет в коридоре. Скарлет застыла. Мы оба слушали. Паркет снова затрещал. Но шагов не было. Скарлет повернулась и, приложив губы очень близко к моему уху, прошептала:
– Залезай в шкаф.
Я соскочил с кровати, схватил туфли и штаны, открыл шкаф и влез туда. Через несколько мгновений я услышал, как дверь отворилась, и через щель увидел комнату, залитую светом.
– Скарлет?
– Да, мисс Дженкинс?
– С кем ты разговаривала?
– Ни с кем, мисс Дженкинс.
Наступила пауза.
– Почему твоя ночная рубашка лежит на полу?
– Мне жарко, мисс Дженкинс.
– Надень ее.
Раздалось шуршание ткани и скрип кровати. Шаги пересекли комнату и остановились у шкафа. Я смотрел в пол. Скрипнуло окно, когда его раскрыли.
– Если тебе жарко, открывай окно.
– Да, мисс Дженкинс.
– А теперь спи.
– Да, мисс Дженкинс.
Я еще немного пробыл в шкафу. Потом очень осторожно шагнул обратно в комнату. Подошел к двери, открыл ее, выглянул наружу. В коридоре было пусто.
– Все в порядке, – прошептал я.
– Послушай. В следующий раз принеси какую-нибудь веревку, – сказала Скарлет. – Такую, какую используют, чтобы заворачивать посылки.
– Зачем?
– Увидишь.
Был урок алгебры, все эти чертовы скобки и маленькие иксы; я сидел сзади, глядя на сосульку, свисающую с соседней крыши, – здоровенную конусообразную штуковину, сверкающую на утреннем солнце, с ее кончика капала вода, и я знал, что через несколько секунд или минут она потеряет сцепление с крышей и с грохотом обрушится вниз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
– Ну посмотрим, Саймон.
Через некоторое время мы заговорили о других вещах, обо всем, о Скарлет, Психо, на этот раз она вспомнила Эррола Флинна.
– Ты знаешь, – сказала она, – что они почти назвали меня Мейбл? Монахиня сказала маме: «У вас пять секунд, чтобы придумать имя, или мы будем называть ее Мейбл». И мама сказала: «Ух, ах, Вирджиния». Это просто слетело с ее языка. Вирджиния Вулф, вот было мое имя. Представь себе. Как только вышла пьеса, люди подходили ко мне на вечеринках и говорили: «Кто боится Вирджинии Вулф? Кто боится Вирджинии Вулф?» Это так раздражало.
– И что ты говорила в ответ?
– О, я просто показывала зубы и улыбалась, и притворялась, что никогда не слышала этого раньше. Знаешь, однажды я написала рассказ для «Ньюйоркера». Он был опубликован. Получилось неплохо. Но потом я вышла замуж и…
– За гонщика?
– Да. Томми. Такой красивый. Но пьяница. Он держал бутылки в камине, среди золы, и однажды я нашла их и просто ушла из дома. Следующее, что я помню, – это вечеринку на Сент-Джордж-стрит, и там был твой отец. Только что вернулся с войны. Он был такой джентльмен. О твоем отце одно можно сказать точно. Он джентльмен. Таких немного в мире. Я знаю.
И когда я посмотрел на нее, я почувствовал комок в животе. Она все еще любит его, подумал я. Она собирается уехать и скучать по нему. Она собирается осмотреться в Палм-Бич, но она не найдет джентльменов, которые могли бы сравниться с ним, и она вернется. Она вернется к нему, и ничего не изменится. Ничего никогда не изменится.
Рано утром пошел снег. Воздух был мягким, большие снежинки падали за окном латинского класса, как будто кто-то устроил огромную битву подушками и перья медленно опускаются на землю. Я залег, голова на руках, старина Вилли Орр нудил насчет того, как галлы отлавливали и перевозили этрусских женщин, и все вроде как хихикали, пока старине Вилли не показалось наконец, что хватит, и он перешел к действиям – шлепнул какого-то мальчишку по затылку, усыпанному перхотью, и весь класс повскакивал, словно стадо газелей. А потом все снова уселись, снег падал, Вилли нудил, в трубах отопления часто щелкало, как будто какой-то маленький человечек с другой стороны бил по ним ломиком. Стенные часы тикали, тик, тик, стрелки двигались вперед. Еще одна минута прошла. Иногда, глядя на эти часы, я чувствовал, как меня обдает волной паники, как будто я заперт в машине и мы должны целую вечность мотаться туда-сюда по парковке.
В любом случае в конце концов этрусские женщины были отловлены и увезены, и мы выскочили с урока латыни с таким выплеском энергии, который всегда сопровождает конец чего-то фатально занудного. Если будешь недостаточно четок, то примешь это за радость от понравившегося урока. На самом деле это просто облегчение.
К полудню черные футбольные поля покрылись снегом. Парочка девчонок из Епископской школы вошла в главные ворота, головы опущены, на накидках снежинки. Было видно, что ноги у них голые. Длинные серые носки натянуты лишь до коленей. В такую погоду у них всегда красные и перепачканные ноги. Даже ободранные. Не представляю, как учительницы позволяют им выходить на улицу в такой бездарной одежке. Как если бы мои родители позволили мне разгуливать по округе посредине зимы в шортах. До самой темноты отовсюду шел – с полей и со школьного двора – жутковатый го – лубой, откровенно библейский свет. Из окна второго этажа я видел какого-то мальчишку, гоняющего санки через поле, аккуратно застегнут в комбинезон, шарф обернут вокруг шеи. Грузовая машина, покачивая бортами, подъехала по главной подъездной дороге к школе и остановилась.
Он просто шел и шел, этот снег. Заметал дорожки, накапливался на подоконниках, на лестницах, ведущих в столовую, даже на бровях, когда нужно было пройти через двор. Это была божественная интервенция. Собираясь назавтра послать все к чертям, город превратился в статую, половина дневных ребят не вернулась с обеда, и учителя, видя, что осталась только половина классов, позволила нам заниматься кто чем хочет или просто трепаться. Такие дни – это всегда здорово, кажется, как будто жизнь идет по-другому.
В тот вечер около девяти я вернулся к себе, процарапал ногтем картинку на замерзшем стекле – шарик с двумя глазами и улыбкой и длинной, вьющейся веревкой. Если не знать меня лучше, можно подумать, что я действительно умею рисовать. На самом деле это единственное, что я умею изобразить. Когда-то давным-давно маленький гениальный парень с короткой стрижкой, Джон Фрезер, показал мне, как это делать, и с тех пор я притворяюсь.
Позвонил Харпер.
– Послушай, – сказал он, – ты должен сделать мне одолжение. Звонил старик. Я думаю, что он немного тревожится там в коттедже. Само место навевает уныние. Черт побери, он там один – одинешенек уже три не – дели. Он просил меня приехать повидаться с ним в эти выходные. Я хочу сказать, он не то что предложил это, он просто придумал дурацкий повод, что я должен помочь ему с зимними окнами. Но я думаю, что ему просто тошно, а поехать не могу. У меня эта цыпочка, с которой я должен повидаться. Можешь ты поехать? Только на выходные. Я чувствую себя паршиво, когда думаю, что он там один.
– Нет, – сказал я, – не могу. Это значит уехать на все выходные. Это значит, что я должен отказаться от субботнего вечера. Я не могу этого сделать. Не могу поехать туда.
– Господи Иисусе, Саймон. – Его голос звучал по-настоящему хреново.
– Сам поезжай. А я не могу. Последнее, что я хочу делать в свое свободное время, – так это проводить его с этим козлом.
– Отлично, Саймон. Просто отлично. Иногда ты бываешь таким, черт побери, эгоистом, что я не могу в это поверить.
– Я эгоист? Послушайте, кто это говорит, черт возьми. Я тут сижу в Сан-Квентине, а ты не хочешь уезжать из города, потому что хочешь, чтобы тебе отсосали член. И потом, я буквально обалдеваю, я устал от того, что все время слышу это слово – эгоист.
– Ну, во всяком случае, подумай об этом, ладно? Просто подумай об этом?
– Хорошо, я подумаю об этом. Обещаю.
Но, едва положив трубку, я тут же выбросил все это из головы.
Три дня шел снег, снег, снег. А потом однажды вечером, прямо после объявлений, он прекратился. Вот так, как будто повернули выключатель. Я открыл окно, и кучка снега упала на пол. Снег был мягким, словно трава, мягким и блестящим. Луна висела в небе, так что я мог видеть свое собственное дыхание. Неожиданно в ушах у меня зазвенело. Кто-то, должно быть, думает о тебе, вот что говорила обычно моя мама.
Немного позже в дверях появился кривоногий придурок и сообщил, что мне поступил телефонный звонок.
– Ну и погодка, да? – сказала Скарлет. – Разве тебе не хочется просто выйти на улицу и сделать что-то? Покататься в снегу. Украсть что-нибудь. Бросить снежок в окно. Поцеловать кого-нибудь. Это так восхитительно. Ты знаешь этот звук, который издают автомобили, когда задевают друг друга, такой звук как треск. Боже, как я люблю это. Это настоящий зимний звук.
Наверху лестницы я заметил пару ковбойских сапог; префект все еще стоял там, подслушивая.
– Кажется, у меня есть аудитория, – сказал я.
Сапоги не двинулись.
– Ну хорошо, – сказала она, – говорить буду я. А ты просто отвечай: да или нет. У тебя есть сосед по комнате?
– Да.
– Он доносчик?
– Нет.
– То есть, если ты выберешься оттуда, он не донесет на тебя?
Я процарапал ногтем большого пальца дорожку в дереве и смахнул грязь.
– Нет.
Через некоторое время она сказала:
– Потому что у меня есть идея.
После полуночи я открыл окно и выпрыгнул на свежий снег. Е.К., перевернувшийся под одеялом свои обычные шесть раз, впал в ночную кому. Я не двигался. Постоял так несколько секунд, озираясь. Налетел порыв холодного ветра, снег был таким блестящим и восхитительным под луной. Я перебежал через квадратный двор и остановился прямо у входа. Я не хотел наткнуться на Психо, возвращающегося после прогулки с собакой, с этим своим по-настоящему уродливым боксером. Между прочим, истинная правда, когда говорят, что со временем собаки и их хозяева становятся похожи друг на друга. Двор был пуст. Я заторопился через верхний уклон для крикета, снег переваливал через края туфель. Я был превосходной мишенью под полной луной, шагая по колено в снегу. Я чувствовал себя киногероем, совершающим побег из тюрьмы. Стив Мак-Квин – один из таких ребят. Через плечо я мог видеть большие желтые школьные часы, те, которые, помнится, я видел с колеса обозрения в ту ночь, когда Скарлет меня бросила. Bay. Кто бы мог предположить такое?
Наконец я добрался до ограды – высоких деревянных кольев, вполне подходящих для того, чтобы сдерживать варваров. Я проследовал вдоль них, пока не добрался до ворот. Они были наглухо закрыты морозом. Мне пришлось стукнуть по ним несколько раз, пока они немного приоткрылись. Я шагнул наружу, под уличные фонари, прокрался через Форест-Хилл-роуд, мимо того дома, где черноволосая девушка позволила себя тискать, и побежал вдоль Фрайбрука. В конце улицы, примерно в сотне ярдов, была игровая площадка Епископской школы. Я направился туда. Я не обращал внимания на замерзшие ноги. Повернув на Уоррен-роуд, я пробежал вдоль игровой площадки и повернул на подъездную дорожку, где маленьких пиздюшек забирали родители. Перешел через нее и слегка толкнул окно. Перегнувшись через перила, я поймал отражение луны. Окно открылось. Я распахнул его шире, оглянулся, сначала засунул в него голову, а потом приземлился на пол, словно тюк грязного белья. Несмотря на темноту, было ясно, что это – классная комната, в ней пахло пылью, мелом и деревом, из которого были сделаны столы. И чем-то еще. Чем-то другим. Я по дошел к двери, выглянул наружу. Точно, в конце большого темного коридора был красный знак выхода. Дурак и тот не смог бы заблудиться. Так что я вернулся в классную комнату, снял туфли, вытряхнул снег, надел их снова, а потом уж двинулся по коридору, держась очень близко к стене. Я услышал «тик», потом еще «тик», должно быть, здесь такие же траханые часы, как у нас в Верхней Канаде. Я посмотрел наверх. Точно, там они и были. Где-то половина первого. Я дошел до конца коридора и начал подниматься по лестнице. Очень осторожно. Поднявшись на несколько ступенек, я прислушался, потом еще несколько ступенек – опять остановка, сердце колотилось. Я почувствовал, как изменился воздух, здесь он пах по-другому, телами спящих девочек. Так, как пахла спальня Скарлет, только во сто раз сильнее.
Я дошел до третьего этажа и двинулся по коридору. Паркет скрипел, я хочу сказать, это было словно пронзительный визг, когда я ступал на половицу. Я вжался спиной в стену и на цыпочках проделал весь путь по коридору, пока не добрался до комнаты с красной карточкой. Я открыл дверь и услышал, как зашевелились простыни. Я закрыл за собой дверь.
– Это ты? – прошептала она. – Не думала, что ты придешь. Думала, струсишь.
Я пробрался через комнату и сел на край кровати. На мгновение наступила абсолютная тишина. Часы в холле затикали снова.
– Странно, а? – сказал я.
– Что ты имеешь в виду?
– Быть здесь.
– Очень.
– Тут хорошо пахнет.
– Да?
– Мне нравится, как пахнут комнаты девушек.
– Должно быть, у тебя чувствительный нос. Для меня нет разницы.
Она замолчала, и я посмотрел в окно. В дальнем конце игровой площадки горел желтый свет.
– Кто там живет? – спросил я.
– Где?
Я взял ее руку и показал в окно.
– Там, в том маленьком домике.
– Ах там. Садовник. Он пьет. Мы туда не ходим, когда становится темно. – Она опустила руку, рука была под моей, она ее не убирала. – Ты еще злишься на меня? – спросила она.
– Я никогда на тебя не злился.
– А должен был.
– Но я не злился.
– Честно?
– Честно.
– Не верю.
Снова тишина.
– Я едва тебя вижу, – сказала она. – А ты меня?
– Вроде того.
– Я отрастила волосы.
– Это я вижу.
– Похоже на французскую прическу?
– Да.
– Хотя в пансионе это без разницы. Все равно ни с кем не видишься. К концу семестра девочки надевают толстые рейтузы. А еще здесь кормят картошкой. Просто как в тюрьме.
И в этот момент где-то в коридоре открылась дверь и пара голых ног, это можно было сказать по звуку, зашлепала в нашем направлении. Паркет заскрипел снова.
– Видишь, что я имею в виду? – прошептала Скарлет. – Настоящий курятник.
– Но почему они ходят в ванную?
– Вероятно, чтобы вымыть руки. Они не любят запах этого.
– Запах чего?
– Ты знаешь.
– О, это.
– Некоторые парни встают сразу после этого и идут мыть руки. Как будто они работали с электролитом или что-то вроде того.
– Иногда ты рассуждаешь как парень, Скарлет.
– Это потому, что я отчасти лесбиянка.
– Ты отчасти лесбиянка?
– Каждый отчасти кто-то.
– Я не гомосексуалист отчасти.
– Гомосексуалист.
– Нет.
– Ты хочешь сказать, что никогда не играл в доктора, когда был маленьким? И не дрочил с другим парнем?
– Господи Иисусе, Скарлет, вымой рот.
– Но ты это делал, скажи?
– Нет, не делал. Никогда. Ни разу. Честно говоря, у меня был друг, который однажды отвел меня к себе в подвал и спросил, не хочу ли я поиграть в доктора, но я подумал, что он ненормальный. После этого он мне больше не нравился. Господи Иисусе, что за идея!
– Ну, это очень необычно.
– Я так не думаю.
Часы в холле затикали снова.
– У тебя мокрые брюки. Я чувствую это через простыню.
– Нужно их снять.
Она ничего не сказала, и через минуту я лег в кровать рядом с ней.
– Ничего не делай, ладно? Все это так странно… – сказала она.
– Надеюсь, никто не войдет.
– Даже не говори про это. Предполагается, что я буду исключительно хорошо себя вести. Это было условием, на котором меня приняли. Мне пришлось поклясться на дюжине Библий, что я не буду никого разлагать. Господи Иисусе! Ты замерз.
– Сейчас согреюсь. Господи, твоя постель так хорошо пахнет. Неужели постели девушек так хорошо пахнут?
– Говори тише.
– Что это? – спросил я.
– Ты знаешь.
– Я хочу сказать, из чего она сделана.
– Фланель. Очень приятно. Это подарок на Рождество.
– Она такая до самого низа?
Раздался звук спускаемой воды, и босые ноги прошлепали по коридору. Очередная дверь открылась и закрылась.
– Ты еще видел потом Дафни Ганн? – спросила Скарлет.
– Нет.
– Вчера я видела ее в спортивном магазине. Покупала дезодорант.
– Я не хочу говорить о Дафни.
– Тогда что ты хочешь делать?
– Не знаю.
Скарлет снова затихла. Она явно о чем-то думала.
– Так ты больше не презираешь меня? – спросила она.
– Нет.
– Честно?
Она села, и в лунном свете я увидел, как она стаскивает ночную рубашку. Потом я услышал, как рубашка приземлилась на пол.
– Так лучше?
– Да.
– Теперь ты счастлив?
– Совершенно.
– Все-таки странно.
– Да-да.
– Что ты делаешь?
– Просто устраиваюсь поудобней.
– С твоей рукой там?
– На секундочку. Я отдыхаю.
– Отдыхаешь?
– Да.
– Ну хорошо. Только будь осторожен. Я не хочу закончить в больнице.
– Буду.
– Нет. Вот здесь. И мягче.
– Вот так?
– Да. Только немножко ниже. Да, вот так.
– Так?
– Просто продолжай это делать. Только мягко. По-настоящему мягко.
– А как тебе так?
– Превосходно. Только ничего не говори секундочку. Просто продолжай.
– Вот так?
– Ш-ш-ш.
Затем, через некоторое время, она вроде как вздрогнула и закрыла лицо руками.
– Боже, – сказала она. – Я хочу сказать, в одну прекрасную ночь полиция действительно меня заберет.
Затрещал паркет в коридоре. Скарлет застыла. Мы оба слушали. Паркет снова затрещал. Но шагов не было. Скарлет повернулась и, приложив губы очень близко к моему уху, прошептала:
– Залезай в шкаф.
Я соскочил с кровати, схватил туфли и штаны, открыл шкаф и влез туда. Через несколько мгновений я услышал, как дверь отворилась, и через щель увидел комнату, залитую светом.
– Скарлет?
– Да, мисс Дженкинс?
– С кем ты разговаривала?
– Ни с кем, мисс Дженкинс.
Наступила пауза.
– Почему твоя ночная рубашка лежит на полу?
– Мне жарко, мисс Дженкинс.
– Надень ее.
Раздалось шуршание ткани и скрип кровати. Шаги пересекли комнату и остановились у шкафа. Я смотрел в пол. Скрипнуло окно, когда его раскрыли.
– Если тебе жарко, открывай окно.
– Да, мисс Дженкинс.
– А теперь спи.
– Да, мисс Дженкинс.
Я еще немного пробыл в шкафу. Потом очень осторожно шагнул обратно в комнату. Подошел к двери, открыл ее, выглянул наружу. В коридоре было пусто.
– Все в порядке, – прошептал я.
– Послушай. В следующий раз принеси какую-нибудь веревку, – сказала Скарлет. – Такую, какую используют, чтобы заворачивать посылки.
– Зачем?
– Увидишь.
Был урок алгебры, все эти чертовы скобки и маленькие иксы; я сидел сзади, глядя на сосульку, свисающую с соседней крыши, – здоровенную конусообразную штуковину, сверкающую на утреннем солнце, с ее кончика капала вода, и я знал, что через несколько секунд или минут она потеряет сцепление с крышей и с грохотом обрушится вниз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22