Не поедут на юг во Флориду. Не приобретут загар. Не начнут все заново.
Все равно.
Так я стоял, высматривая полицейские автомобили, я имею в виду это свойство человека вроде меня, который вырос в местечке, подобном Форест-Хилл, и ходил в школу в местечке вроде Верхней Канады. Я хочу сказать, что у меня есть это чувство, его прививают очень рано, что есть такая штука, словно большая муха, которая вьется над головой, она всегда здесь, просто реет, и все, и если ты оказываешься вдруг неудачником, она набрасывается на тебя – и бац, как эти бедные хреновы оленьи мухи в гараже. Просто бац, и все. И тебе конец. Как тому бедняге Филиппу Фостеру, которого исключили за то, что он поджег вековое дерево. Я видел, как он шагал через двор на следующее утро, голова опущена, люди смотрят на него, словно он идет на казнь. Пугало уже одно то, что ты смотришь на него и думаешь, это мог быть я, благодарение Богу, что это не я, и даешь себе обещание, что будешь следить за собой, делать домашние задания, перестанешь болтать в классе, не возьмешь в рот спиртного, пока это не будет разрешено по закону. И куда он делся, этот мальчишка, которого исключили? Я никогда не видел его больше, это было так, как будто он упал с края земли.
Это было страшно, все это, мысль о том, что тебя могут вышвырнуть, что ты больше не будешь испытывать чувства принадлежности. Весной по воскресеньям, дважды в год у нас был церковный парад, мы все одевались в синие волосатые формы, с винтовками, беретами и гетрами, и начищенными пуговицами, и ремнями, и маршировали по Церковной улице, барабаны били и хлопали, звук эхом отражался от зданий, толпы народу стояли на тротуаре, глядя на нас, и мы чувствовали, что мы – сливки хренова общества, глядя, как эти тряпожопые мальчишки показывают на нас, насмехаются, притворяются, что маршируют, и мы думали все время, что они просто ревнуют, что они сами хотели бы пойти в такую школу, где тебя одевают как солдата и где ты маршируешь на глазах у всего мира, четыре сотни ребят маршируют по улице одновременно. И все – принадлежность. Принадлежность чему-то. У тебя возникает такое чувство, что, если ты сделаешь неверный шаг в любом направлении, в ход пойдет мухобойка, и следующее, что ты будешь знать, – это что ты стоишь на краю дороги с грязным лицом, глядя, как другие мальчишки маршируют мимо. Думая, боже, какие козлы, но втайне желая быть одним из них.
Вот такая чушь. Дерьмовая собачья чушь.
Стоя в тени, я видел, как большой серебряный автобус, качаясь взад-вперед, свернул с Бэй-стрит и въехал из-за угла на станцию. Двери со свистом открылись. Я знал, что это тот автобус. Я подождал, пока народ выйдет, а потом заторопился к нему. В автобусе был только водитель.
– Он идет в Буффало? – спросил я.
– Отправление через двадцать минут.
– Сесть можно?
Я взобрался в автобус, оставив чемодан у багажного отделения, и пошел прямиком назад. Окна были окрашены в зеленоватый цвет. Я скользнул на сиденье. Забавно, когда мне осталось совсем ничего до отъезда, я стал по-настоящему нервничать, будучи уже здесь, всего в нескольких минутах от воли. На станцию въехал полицейский автомобиль. Подождал там минутку, как упрямая собака, которая не знает, либо стянуть ваши отбросы, либо вас тяпнуть, а потом желтые огни зажглись, и автомобиль двинулся, очень медленно, вдоль по скату и дальше по улице.
Я так разнервничался, что захотелось выкурить сигарету. Я выпрыгнул из автобуса и пошел в универсам, который был рядом. За кассой работал китайский парень. Я спросил «Дю Мориерс», которые курила мама, заплатил парню сорок пять центов, взял какие-то спички и побежал обратно к автобусу. Я так торопился, что едва мог содрать тонкую обертку с пачки. Я зажег сигарету, сделал глубокую затяжку, дым кругами выходил у меня изо рта. Синее облако и запах табака напомнили мне старушку, когда мы обычно ездили в вечерние поездки по деревне и она просила меня раскурить ей сигарету.
– Ради бога, – говорила обычно она, – надеюсь, это не сделает из тебя курильщика.
Люди начали садиться в автобус. Они выглядели достаточно дружелюбными, а я не хотел наживать себе врагов, так что я помог парню в болтающихся на заднице мешковатых джинсах втащить сверток. Девушка с белокурым конским хвостом и темным макияжем вокруг глаз прошла по проходу несколько снобистски, словно она боялась, что кто-нибудь попытается пристать к ней, и она всем видом говорила «отвалите». До меня донесся запах ее духов. У меня было такое чувство, что она только что удовлетворила своего бойфренда, и готов спорить, что она по-другому выглядела, когда его удовлетворяла. А может быть, и нет. Может быть, она прогнала своего бойфренда. Вот о каком собачьем дерьме я думал. Не знаю, почему я вижу мир таким уродливым образом, одних тупиц, и развратников, и долбоебов, и кретинов, и неудачников, но в самом деле, то, что я вижу, это просто их парад, поэтому я каждую секунду говорю: благодарение Богу, я не такой, как этот козел. Должно быть, я нервничал, похоже на то. Иногда именно это заставляет видеть вещи немножко в другом свете. Как будто каждый может дотянуться и впиться тебе в глотку.
Наконец двери закрылись и автобус двинулся с Бэй. Я уже некоторое время избегал думать о Скарлет, это было словно касаться электрического провода пальцем, просто чтобы посмотреть, что все еще бьет током. Но оттого ли, что я уезжал, это было не так болезненно, теперь не имело значения, с кем она. Так что, когда автобус совсем заполнился и набрал скорость, оказалось, что я снова думаю о ней, вспоминаю мелкие подробности: как обнаружил игрушечного медвежонка у нее в кровати или как она звонила мне летними ночами, я – в комнате мамы, нога танцует на стене. Парень, я даже потряс головой, до чего ж невероятно, как вещи могут изменяться. Я хочу сказать, если бы мне сказали тогда, знаете, в одну из тех ночей, когда светлячки бьются в садовое окно и моя мама сидит на крыльце, поджав ноги, слушая «Арривидерчи, Рома», если бы сказали: Саймон, через три коротких месяца все это исчезнет и ты окажешься в автобусе, направляющемся на юг во Флориду, школы нет, дома нет, Скарлет нет, я бы подумал, что кое-кто свихнулся. Я хочу сказать, только представьте себе, что может случиться в какие-то три месяца.
Мы ехали по скоростному шоссе, покрышки издавали тот навязчивый звук по асфальту, сигаретный дым вился в воздухе; модно одетый итальянец на несколько рядов впереди повернул маленький фонарик над головой и читал книгу. Я же предпочел мечтать наяву, глядя в окно и думая обо всем том, что ждет меня впереди. Я открыл бумажник и пересмотрел бумаги, одну за другой. Свидетельство о рождении, школьная карточка, пятнадцать долларов мелкими купюрами. Конверт Е.К. Во внутренний карман, там, где, как предполагалось, должны храниться права, я засунул нашу со Скарлет фотографию. Это было фото, когда мы снимались вдвоем в кабинке в ту ночь на выставке. На ней белая рубашка и платок вокруг шеи, она смотрит прямо в объектив. Я глядел на нее и чувствовал ее запах. Это были духи «Бушерон», от их запаха мой желудок сотрясался. Я все еще любил ее, это так. Когда она услышит о моей поездке, кто знает? Назло себе я принялся мечтать о том, как кто-нибудь позвонит ей в Квебек, в пансион, она возьмет трубку в подвале, я почти вижу ее в длинной рубашке, волосы завязаны в конский хвост. Это ей не идет, от этого ее подбородок кажется слабым. Кожа выглядит немного желтой. Но стоп. Рубашка распахнута, она низко застегнута, и я вижу ее шею. И. маленькую впадину у горла. Я вижу ее у телефона, кто-то говорит ей, что я сбежал. Правда, скажет она, кроме шуток? Сбежал посредине ночи? И отправился в Техас? Она возвращается к себе в комнату, думая, что за авантюрист!. Потом я представляю, как выглядываю в окно на Форест-Хилл, смотрю на Данвеган-роуд, падает снег, будто на рождественских открытках, и вижу Митча, который идет по улице, маленькая коричневая фигурка на фоне снега. А рядом со мной, в этой мечте, Скарлет. Мы сидим в большом доме, очень спокойно, здорово пахнет, как будто внизу рождественская елка, и подарки, и вечеринка. Так, как всегда пахнет дом на Рождество. И мы двое сидим там, пока снаружи падает снег, и нельзя различить через окно ни звука.
Я думал про себя, что собираюсь путешествовать, уехать далеко-далеко, может быть в Китай, что меня не будет долгие годы, а затем, когда все решат, что я мертв и пропал, я вернусь. Может быть, я увижу семь чудес света, получу кусочек каждого, камешек или травинку, и привезу их Скарлет. И тогда она полюбит меня снова.
Или, может быть, я вступлю добровольцем во французский Иностранный легион. Буду воевать в другой части света; вернусь домой героем. И все вынуждены будут простить меня за то, что я сбежал. Я произнесу речь в своей старой школе в качестве почетного гостя. Осмотрю зал, полный ребят, и начну с чего-нибудь вроде «Помнится, обычно я сидел там».
Нет, конечно, я не стану этого говорить. Когда кто-нибудь говорит такое, он просто-напросто собирается всем надоедать. Может, он и помнит, где сидел, но точно не помнит, каково это было.
Автобус все дальше и дальше уходил в ночь.
Наконец он замедлил ход, было слышно, как печально завыл двигатель. Я выглянул в окно, в сотне ярдов от дороги была граница, вся освещенная знаками, будками и сверкающими желтыми огнями там, где выстроились в ряд машины.
– Приготовьте, пожалуйста, свои документы, – сказал водитель.
Мы притормозили у будки, двери открылись, и вошел мужчина в форме. Он двинулся по проходу ко мне, и я до того перепугался, что даже подумал, что мне придет конец, как только он заговорит со мной. Я ничего не мог поделать со своим колотящимся сердцем. Мужчина остановился на минутку поговорить с индейскими парнями, и они вдруг поднялись и вышли из автобуса. Я смотрел, как они идут к кирпичному зданию, строя из себя клоунов, как те ребята, которых все время выгоняют из класса. Путешествие в кабинет директора нисколько их не волновало. Они к этому привыкли.
Затем мужчина заговорил с итальянцем, сидевшим передо мной, и мое лицо словно сдавила маска, которую кто-то сзади сжимал. Чувствовал я себя так, будто готов подпрыгнуть и сдаться, напряжение было невыносимое, и тут мужчина перешел ко мне.
– Добрый вечер, сэр, – сказал он.
– Добрый вечер.
– Куда направляетесь?
– В Буффало, – сказал я.
– Хорошее местечко. Бизнес или удовольствия?
Я позволил себе слегка рассмеяться шутке.
– Определенно удовольствия.
– И как долго намереваетесь пробыть там?
– Приблизительно неделю.
– У вас багаж?
– Да. Чемодан.
– И к кому вы направляетесь?
– К другу.
– Какой у него адрес?
– Он заберет меня с автобусной станции.
– Как его зовут?
– Эйнсворт. Дик Эйнсворт.
Мужчина на минуту сделал паузу:
– Есть ли у вас какое-либо удостоверение личности, сэр?
Я дал ему школьную карточку и свидетельство о рождении. Он вернул карточку и секунду изучал свидетельство.
– Сколько вам лет?
– Шестнадцать.
По какой-то причине он перевернул свидетельство и посмотрел на обложку. Постучал по ней ногтем. Затем посмотрел вдоль прохода.
– Не последуете ли за мной, сэр? С багажом.
Когда мы вошли в кирпичное здание, там были только индейцы. Один из них поймал мой взгляд и сказал:
– Есть сигаретка, приятель?
Я дал ему одну и потом еще парочку для его приятелей. Я не хотел проблем, но и не хотел сидеть рядом с этими ребятами. У них были неприятности, и мне не хотелось, чтобы таможенники думали, что я с ними. Через некоторое время меня позвали в маленький зеленый кабинет. Металлический стол, два стула, портрет президента Джонсона в пластмассовой рамке.
– У вас слишком большой багаж для одной недели, мистер Олбрайт, – сказал мужчина.
– Ну, я неопытный путешественник. Вероятно, упаковал много лишнего.
– Ваши родители знают о том, что вы отправились в поездку, мистер Олбрайт?
– О да. – Я сказал это с легким смешком, как будто все это была шутка. Но мужчина не улыбнулся.
– Так что, если я им позвоню, они не будут удивлены моему звонку?
– Совершенно нет.
– И вы говорите, что ваш друг Дик Эйнсворт собирается забрать вас с автобусной станции?
– Да.
– Почему бы не позвонить ему, чтобы от забрал вас прямо отсюда?
– Ну, не думаю, что это хорошая идея, – сказал я, как будто таможенник намеревался испортить мне вечеринку или что-то вроде этого. Нет необходимости говорить, что это не сбило его с толку.
– Я не знаю номера телефона.
– Тогда пройдите туда и посмотрите, нет ли его там.
За стенами кабинета, прямо через коридор стояла пара телефонов-автоматов с телефонной книгой на цепочке. Я слышал, как разговаривают индейские ребята. Они пихались на своих стульях, словно мальчишки. Их черные волосы были разделены посередине и доходили им до груди. Они были очень тощими, все в черных джинсах и черных джинсовых куртках. Я подумал, почему их не пригласили в кабинет первыми.
Я подошел к телефонам, открыл телефонную книгу, нашел Дика Эйнсворта, на самом деле даже нескольких, и на секунду снова испытал радость, потому что подумал, а вдруг позвоню одному из них, объясню по телефону свою ситуацию и сумею убедить приехать и забрать меня.
«Послушайте, – сказал бы я, – вы меня не знаете, но я хороший парень, просто попал кое в какие неприятности, и надеюсь, что вы сможете мне помочь».
Конечно, это была плохая идея. Вышло бы только, что меня бы послали. С чего бы это совершеннейшему незнакомцу ехать сюда в середине ночи и контрабандой перевозить через границу ребенка? А если меня поймают на том, что я лгу, на меня действительно заведут дело. И привезут в школу в траханых цепях. Спасибо большое, Скарлет, теперь посмотри, во что ты меня втравила.
Я побрел обратно в кабинет того парня. У него была куча бумажной работы. Он посмотрел на меня и вроде даже как поднял брови, будто сделал вид, что ему хочется знать, что происходит.
– Его нет дома, – сказал я.
Он не слишком удивился.
– Подождите снаружи.
Я вышел и уселся. Автобус завелся и через несколько секунд отбыл. Остались только я и индейские парни в ярко освещенной комнате.
Мы сидели несколько часов. Я поймал взгляд таможенника и, улыбнувшись, покачал головой, словно говоря, если бы не вы, все было бы прекрасно. Он не улыбнулся в ответ. Он был словно машина, этот парень, наихудший тип человека, с которым можно столкнуться в жизни.
Через некоторое время он вышел из своего кабинета, вручил мне бумагу и сказал подписать ее.
– Что происходит? – спросил я.
– Вы отправляетесь домой. А если еще раз попытаетесь перейти границу, будете арестованы.
Мы вышли в темноту и сели в автобус, наполовину заполненный спящими людьми. В нем было душно. Потом мы отправились. Индейские парни порастратили задор, они притулились друг к другу, словно сломанные стулья. Я посмотрел на часы: было половина шестого. К завтраку станет известно, что я сбежал. Дьякон Артур начнет спрашивать, куда я подевался. Потом еще кто-нибудь спросит, потом еще. По столовой зашепчутся: «Видели Олбрайта сегодня утром? Где Олбрайт?», пока не найдется кто-то, кто знает. Шепотки усилятся:
– Он смылся.
– Когда?
– Посреди ночи.
В конце концов они дойдут до ушей дьякона. Будучи ответственным козлом, он встанет со своего места, вытрет рот и очень солидно обратится к главному столу. К этому моменту все уже будут знать и будут смотреть во все глаза. Дьякон подойдет к главному столу, повернется спиной, пройдет дальше, пока не приблизится к Психо Шиллеру. Он наклонится и прошепчет ему на ухо. Психо, понимая, что на него смотрят, не поднимет взгляда. Просто сделает маленькую заметку в блокноте и вернется к завтраку. Выждав необходимое количество времени, скажем, минуту или две, не больше, он поднимется и, по-прежнему ни на кого не глядя, выйдет из столовой. Вскоре после этого придется попотеть Е.К., директор школы в своем красивом пиджаке и Психо знают, как это сделать, Е.К. будет плакать, все лицо красное, и твердить: «Он отправился в Техас, он отправился в Техас».
А я, вместо того чтобы во весь опор мчаться на юг (я был в пятидесяти ярдах от абсолютной свободы), я, обсосанный, вернусь обратно. На перемене буду сидеть на заднем сиденье полицейской машины рядом с главным зданием, черт побери, на потеху всей школе. Придется вернуть одиннадцать долларов. Меня исключат. Я буду одним из тех парней, которые идут по квадратному двору: никто со мной не разговаривает, все жалеют меня, словно я прокаженный или что-то вроде этого. Я даже не смог сделать из этого траханое приключение.
Мы ехали, начало светать. Это было самое поганое утро, серое небо, немного дождит, все вокруг так безотрадно, грустные маленькие домишки то и дело мелькают за окном. Проносятся телеграфные столбы. Я вытираю запотевшее окно рукавом куртки. Еще несколько дерьмовых маленьких домишек как шлепок посреди ничего. Я сидел в задней части автобуса и дремал, слов – но старый простофиля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Все равно.
Так я стоял, высматривая полицейские автомобили, я имею в виду это свойство человека вроде меня, который вырос в местечке, подобном Форест-Хилл, и ходил в школу в местечке вроде Верхней Канады. Я хочу сказать, что у меня есть это чувство, его прививают очень рано, что есть такая штука, словно большая муха, которая вьется над головой, она всегда здесь, просто реет, и все, и если ты оказываешься вдруг неудачником, она набрасывается на тебя – и бац, как эти бедные хреновы оленьи мухи в гараже. Просто бац, и все. И тебе конец. Как тому бедняге Филиппу Фостеру, которого исключили за то, что он поджег вековое дерево. Я видел, как он шагал через двор на следующее утро, голова опущена, люди смотрят на него, словно он идет на казнь. Пугало уже одно то, что ты смотришь на него и думаешь, это мог быть я, благодарение Богу, что это не я, и даешь себе обещание, что будешь следить за собой, делать домашние задания, перестанешь болтать в классе, не возьмешь в рот спиртного, пока это не будет разрешено по закону. И куда он делся, этот мальчишка, которого исключили? Я никогда не видел его больше, это было так, как будто он упал с края земли.
Это было страшно, все это, мысль о том, что тебя могут вышвырнуть, что ты больше не будешь испытывать чувства принадлежности. Весной по воскресеньям, дважды в год у нас был церковный парад, мы все одевались в синие волосатые формы, с винтовками, беретами и гетрами, и начищенными пуговицами, и ремнями, и маршировали по Церковной улице, барабаны били и хлопали, звук эхом отражался от зданий, толпы народу стояли на тротуаре, глядя на нас, и мы чувствовали, что мы – сливки хренова общества, глядя, как эти тряпожопые мальчишки показывают на нас, насмехаются, притворяются, что маршируют, и мы думали все время, что они просто ревнуют, что они сами хотели бы пойти в такую школу, где тебя одевают как солдата и где ты маршируешь на глазах у всего мира, четыре сотни ребят маршируют по улице одновременно. И все – принадлежность. Принадлежность чему-то. У тебя возникает такое чувство, что, если ты сделаешь неверный шаг в любом направлении, в ход пойдет мухобойка, и следующее, что ты будешь знать, – это что ты стоишь на краю дороги с грязным лицом, глядя, как другие мальчишки маршируют мимо. Думая, боже, какие козлы, но втайне желая быть одним из них.
Вот такая чушь. Дерьмовая собачья чушь.
Стоя в тени, я видел, как большой серебряный автобус, качаясь взад-вперед, свернул с Бэй-стрит и въехал из-за угла на станцию. Двери со свистом открылись. Я знал, что это тот автобус. Я подождал, пока народ выйдет, а потом заторопился к нему. В автобусе был только водитель.
– Он идет в Буффало? – спросил я.
– Отправление через двадцать минут.
– Сесть можно?
Я взобрался в автобус, оставив чемодан у багажного отделения, и пошел прямиком назад. Окна были окрашены в зеленоватый цвет. Я скользнул на сиденье. Забавно, когда мне осталось совсем ничего до отъезда, я стал по-настоящему нервничать, будучи уже здесь, всего в нескольких минутах от воли. На станцию въехал полицейский автомобиль. Подождал там минутку, как упрямая собака, которая не знает, либо стянуть ваши отбросы, либо вас тяпнуть, а потом желтые огни зажглись, и автомобиль двинулся, очень медленно, вдоль по скату и дальше по улице.
Я так разнервничался, что захотелось выкурить сигарету. Я выпрыгнул из автобуса и пошел в универсам, который был рядом. За кассой работал китайский парень. Я спросил «Дю Мориерс», которые курила мама, заплатил парню сорок пять центов, взял какие-то спички и побежал обратно к автобусу. Я так торопился, что едва мог содрать тонкую обертку с пачки. Я зажег сигарету, сделал глубокую затяжку, дым кругами выходил у меня изо рта. Синее облако и запах табака напомнили мне старушку, когда мы обычно ездили в вечерние поездки по деревне и она просила меня раскурить ей сигарету.
– Ради бога, – говорила обычно она, – надеюсь, это не сделает из тебя курильщика.
Люди начали садиться в автобус. Они выглядели достаточно дружелюбными, а я не хотел наживать себе врагов, так что я помог парню в болтающихся на заднице мешковатых джинсах втащить сверток. Девушка с белокурым конским хвостом и темным макияжем вокруг глаз прошла по проходу несколько снобистски, словно она боялась, что кто-нибудь попытается пристать к ней, и она всем видом говорила «отвалите». До меня донесся запах ее духов. У меня было такое чувство, что она только что удовлетворила своего бойфренда, и готов спорить, что она по-другому выглядела, когда его удовлетворяла. А может быть, и нет. Может быть, она прогнала своего бойфренда. Вот о каком собачьем дерьме я думал. Не знаю, почему я вижу мир таким уродливым образом, одних тупиц, и развратников, и долбоебов, и кретинов, и неудачников, но в самом деле, то, что я вижу, это просто их парад, поэтому я каждую секунду говорю: благодарение Богу, я не такой, как этот козел. Должно быть, я нервничал, похоже на то. Иногда именно это заставляет видеть вещи немножко в другом свете. Как будто каждый может дотянуться и впиться тебе в глотку.
Наконец двери закрылись и автобус двинулся с Бэй. Я уже некоторое время избегал думать о Скарлет, это было словно касаться электрического провода пальцем, просто чтобы посмотреть, что все еще бьет током. Но оттого ли, что я уезжал, это было не так болезненно, теперь не имело значения, с кем она. Так что, когда автобус совсем заполнился и набрал скорость, оказалось, что я снова думаю о ней, вспоминаю мелкие подробности: как обнаружил игрушечного медвежонка у нее в кровати или как она звонила мне летними ночами, я – в комнате мамы, нога танцует на стене. Парень, я даже потряс головой, до чего ж невероятно, как вещи могут изменяться. Я хочу сказать, если бы мне сказали тогда, знаете, в одну из тех ночей, когда светлячки бьются в садовое окно и моя мама сидит на крыльце, поджав ноги, слушая «Арривидерчи, Рома», если бы сказали: Саймон, через три коротких месяца все это исчезнет и ты окажешься в автобусе, направляющемся на юг во Флориду, школы нет, дома нет, Скарлет нет, я бы подумал, что кое-кто свихнулся. Я хочу сказать, только представьте себе, что может случиться в какие-то три месяца.
Мы ехали по скоростному шоссе, покрышки издавали тот навязчивый звук по асфальту, сигаретный дым вился в воздухе; модно одетый итальянец на несколько рядов впереди повернул маленький фонарик над головой и читал книгу. Я же предпочел мечтать наяву, глядя в окно и думая обо всем том, что ждет меня впереди. Я открыл бумажник и пересмотрел бумаги, одну за другой. Свидетельство о рождении, школьная карточка, пятнадцать долларов мелкими купюрами. Конверт Е.К. Во внутренний карман, там, где, как предполагалось, должны храниться права, я засунул нашу со Скарлет фотографию. Это было фото, когда мы снимались вдвоем в кабинке в ту ночь на выставке. На ней белая рубашка и платок вокруг шеи, она смотрит прямо в объектив. Я глядел на нее и чувствовал ее запах. Это были духи «Бушерон», от их запаха мой желудок сотрясался. Я все еще любил ее, это так. Когда она услышит о моей поездке, кто знает? Назло себе я принялся мечтать о том, как кто-нибудь позвонит ей в Квебек, в пансион, она возьмет трубку в подвале, я почти вижу ее в длинной рубашке, волосы завязаны в конский хвост. Это ей не идет, от этого ее подбородок кажется слабым. Кожа выглядит немного желтой. Но стоп. Рубашка распахнута, она низко застегнута, и я вижу ее шею. И. маленькую впадину у горла. Я вижу ее у телефона, кто-то говорит ей, что я сбежал. Правда, скажет она, кроме шуток? Сбежал посредине ночи? И отправился в Техас? Она возвращается к себе в комнату, думая, что за авантюрист!. Потом я представляю, как выглядываю в окно на Форест-Хилл, смотрю на Данвеган-роуд, падает снег, будто на рождественских открытках, и вижу Митча, который идет по улице, маленькая коричневая фигурка на фоне снега. А рядом со мной, в этой мечте, Скарлет. Мы сидим в большом доме, очень спокойно, здорово пахнет, как будто внизу рождественская елка, и подарки, и вечеринка. Так, как всегда пахнет дом на Рождество. И мы двое сидим там, пока снаружи падает снег, и нельзя различить через окно ни звука.
Я думал про себя, что собираюсь путешествовать, уехать далеко-далеко, может быть в Китай, что меня не будет долгие годы, а затем, когда все решат, что я мертв и пропал, я вернусь. Может быть, я увижу семь чудес света, получу кусочек каждого, камешек или травинку, и привезу их Скарлет. И тогда она полюбит меня снова.
Или, может быть, я вступлю добровольцем во французский Иностранный легион. Буду воевать в другой части света; вернусь домой героем. И все вынуждены будут простить меня за то, что я сбежал. Я произнесу речь в своей старой школе в качестве почетного гостя. Осмотрю зал, полный ребят, и начну с чего-нибудь вроде «Помнится, обычно я сидел там».
Нет, конечно, я не стану этого говорить. Когда кто-нибудь говорит такое, он просто-напросто собирается всем надоедать. Может, он и помнит, где сидел, но точно не помнит, каково это было.
Автобус все дальше и дальше уходил в ночь.
Наконец он замедлил ход, было слышно, как печально завыл двигатель. Я выглянул в окно, в сотне ярдов от дороги была граница, вся освещенная знаками, будками и сверкающими желтыми огнями там, где выстроились в ряд машины.
– Приготовьте, пожалуйста, свои документы, – сказал водитель.
Мы притормозили у будки, двери открылись, и вошел мужчина в форме. Он двинулся по проходу ко мне, и я до того перепугался, что даже подумал, что мне придет конец, как только он заговорит со мной. Я ничего не мог поделать со своим колотящимся сердцем. Мужчина остановился на минутку поговорить с индейскими парнями, и они вдруг поднялись и вышли из автобуса. Я смотрел, как они идут к кирпичному зданию, строя из себя клоунов, как те ребята, которых все время выгоняют из класса. Путешествие в кабинет директора нисколько их не волновало. Они к этому привыкли.
Затем мужчина заговорил с итальянцем, сидевшим передо мной, и мое лицо словно сдавила маска, которую кто-то сзади сжимал. Чувствовал я себя так, будто готов подпрыгнуть и сдаться, напряжение было невыносимое, и тут мужчина перешел ко мне.
– Добрый вечер, сэр, – сказал он.
– Добрый вечер.
– Куда направляетесь?
– В Буффало, – сказал я.
– Хорошее местечко. Бизнес или удовольствия?
Я позволил себе слегка рассмеяться шутке.
– Определенно удовольствия.
– И как долго намереваетесь пробыть там?
– Приблизительно неделю.
– У вас багаж?
– Да. Чемодан.
– И к кому вы направляетесь?
– К другу.
– Какой у него адрес?
– Он заберет меня с автобусной станции.
– Как его зовут?
– Эйнсворт. Дик Эйнсворт.
Мужчина на минуту сделал паузу:
– Есть ли у вас какое-либо удостоверение личности, сэр?
Я дал ему школьную карточку и свидетельство о рождении. Он вернул карточку и секунду изучал свидетельство.
– Сколько вам лет?
– Шестнадцать.
По какой-то причине он перевернул свидетельство и посмотрел на обложку. Постучал по ней ногтем. Затем посмотрел вдоль прохода.
– Не последуете ли за мной, сэр? С багажом.
Когда мы вошли в кирпичное здание, там были только индейцы. Один из них поймал мой взгляд и сказал:
– Есть сигаретка, приятель?
Я дал ему одну и потом еще парочку для его приятелей. Я не хотел проблем, но и не хотел сидеть рядом с этими ребятами. У них были неприятности, и мне не хотелось, чтобы таможенники думали, что я с ними. Через некоторое время меня позвали в маленький зеленый кабинет. Металлический стол, два стула, портрет президента Джонсона в пластмассовой рамке.
– У вас слишком большой багаж для одной недели, мистер Олбрайт, – сказал мужчина.
– Ну, я неопытный путешественник. Вероятно, упаковал много лишнего.
– Ваши родители знают о том, что вы отправились в поездку, мистер Олбрайт?
– О да. – Я сказал это с легким смешком, как будто все это была шутка. Но мужчина не улыбнулся.
– Так что, если я им позвоню, они не будут удивлены моему звонку?
– Совершенно нет.
– И вы говорите, что ваш друг Дик Эйнсворт собирается забрать вас с автобусной станции?
– Да.
– Почему бы не позвонить ему, чтобы от забрал вас прямо отсюда?
– Ну, не думаю, что это хорошая идея, – сказал я, как будто таможенник намеревался испортить мне вечеринку или что-то вроде этого. Нет необходимости говорить, что это не сбило его с толку.
– Я не знаю номера телефона.
– Тогда пройдите туда и посмотрите, нет ли его там.
За стенами кабинета, прямо через коридор стояла пара телефонов-автоматов с телефонной книгой на цепочке. Я слышал, как разговаривают индейские ребята. Они пихались на своих стульях, словно мальчишки. Их черные волосы были разделены посередине и доходили им до груди. Они были очень тощими, все в черных джинсах и черных джинсовых куртках. Я подумал, почему их не пригласили в кабинет первыми.
Я подошел к телефонам, открыл телефонную книгу, нашел Дика Эйнсворта, на самом деле даже нескольких, и на секунду снова испытал радость, потому что подумал, а вдруг позвоню одному из них, объясню по телефону свою ситуацию и сумею убедить приехать и забрать меня.
«Послушайте, – сказал бы я, – вы меня не знаете, но я хороший парень, просто попал кое в какие неприятности, и надеюсь, что вы сможете мне помочь».
Конечно, это была плохая идея. Вышло бы только, что меня бы послали. С чего бы это совершеннейшему незнакомцу ехать сюда в середине ночи и контрабандой перевозить через границу ребенка? А если меня поймают на том, что я лгу, на меня действительно заведут дело. И привезут в школу в траханых цепях. Спасибо большое, Скарлет, теперь посмотри, во что ты меня втравила.
Я побрел обратно в кабинет того парня. У него была куча бумажной работы. Он посмотрел на меня и вроде даже как поднял брови, будто сделал вид, что ему хочется знать, что происходит.
– Его нет дома, – сказал я.
Он не слишком удивился.
– Подождите снаружи.
Я вышел и уселся. Автобус завелся и через несколько секунд отбыл. Остались только я и индейские парни в ярко освещенной комнате.
Мы сидели несколько часов. Я поймал взгляд таможенника и, улыбнувшись, покачал головой, словно говоря, если бы не вы, все было бы прекрасно. Он не улыбнулся в ответ. Он был словно машина, этот парень, наихудший тип человека, с которым можно столкнуться в жизни.
Через некоторое время он вышел из своего кабинета, вручил мне бумагу и сказал подписать ее.
– Что происходит? – спросил я.
– Вы отправляетесь домой. А если еще раз попытаетесь перейти границу, будете арестованы.
Мы вышли в темноту и сели в автобус, наполовину заполненный спящими людьми. В нем было душно. Потом мы отправились. Индейские парни порастратили задор, они притулились друг к другу, словно сломанные стулья. Я посмотрел на часы: было половина шестого. К завтраку станет известно, что я сбежал. Дьякон Артур начнет спрашивать, куда я подевался. Потом еще кто-нибудь спросит, потом еще. По столовой зашепчутся: «Видели Олбрайта сегодня утром? Где Олбрайт?», пока не найдется кто-то, кто знает. Шепотки усилятся:
– Он смылся.
– Когда?
– Посреди ночи.
В конце концов они дойдут до ушей дьякона. Будучи ответственным козлом, он встанет со своего места, вытрет рот и очень солидно обратится к главному столу. К этому моменту все уже будут знать и будут смотреть во все глаза. Дьякон подойдет к главному столу, повернется спиной, пройдет дальше, пока не приблизится к Психо Шиллеру. Он наклонится и прошепчет ему на ухо. Психо, понимая, что на него смотрят, не поднимет взгляда. Просто сделает маленькую заметку в блокноте и вернется к завтраку. Выждав необходимое количество времени, скажем, минуту или две, не больше, он поднимется и, по-прежнему ни на кого не глядя, выйдет из столовой. Вскоре после этого придется попотеть Е.К., директор школы в своем красивом пиджаке и Психо знают, как это сделать, Е.К. будет плакать, все лицо красное, и твердить: «Он отправился в Техас, он отправился в Техас».
А я, вместо того чтобы во весь опор мчаться на юг (я был в пятидесяти ярдах от абсолютной свободы), я, обсосанный, вернусь обратно. На перемене буду сидеть на заднем сиденье полицейской машины рядом с главным зданием, черт побери, на потеху всей школе. Придется вернуть одиннадцать долларов. Меня исключат. Я буду одним из тех парней, которые идут по квадратному двору: никто со мной не разговаривает, все жалеют меня, словно я прокаженный или что-то вроде этого. Я даже не смог сделать из этого траханое приключение.
Мы ехали, начало светать. Это было самое поганое утро, серое небо, немного дождит, все вокруг так безотрадно, грустные маленькие домишки то и дело мелькают за окном. Проносятся телеграфные столбы. Я вытираю запотевшее окно рукавом куртки. Еще несколько дерьмовых маленьких домишек как шлепок посреди ничего. Я сидел в задней части автобуса и дремал, слов – но старый простофиля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22