Если добавить сюда Гершвина и меня, получалась «великолепная семерка» друзей, которые вместе пили, которых вместе вышвыривали из ночных клубов и которые вроде как еще и учились вместе. Мы были друзьями на всю жизнь. По крайней мере, нам так казалось.
Но, как это в конце концов случается со всеми «друзьями на всю жизнь», когда нам исполнилось по восемнадцать-девятнадцать, мы один за другим уехали из Бирмингема, и пути наши разошлись. Джинни отправилась в Брайтон изучать живопись – она хотела стать художником; Элиот переехал к своей сестре в Лондон, потому что хотел работать в рекламе; Пит поступил в университет Лауборо на факультет физкультуры, потому что не знал, чем еще заняться; Катрина поступила в университет Лидса на факультет журналистики, потому что хотела стать следующим редактором журнала «Вог»; а Бев нашла работу в магазине модной одежды, потому что хотела скопить денег, а потом несколько лет путешествовать. Встречались мы теперь только раз в год, перед Рождеством, в баре «Кингс Армс», служившем неофициальным клубом выпускников Кингс Хит. Но по мере того как нам становилось все больше за двадцать, даже рождественские встречи в «Кингс Армс» начали уходить куда-то на обочину, и это стало ясно только тогда, когда мы все, углубившись в собственные жизни, поняли, что практически уже не знаем друг друга. Единственным исключением был никуда не уезжавший из Бирмингема Гершвин.
Я знал Гершвина, названного так в честь великого композитора из-за того, что его маме нравилась «Голубая рапсодия», с самого начала средней школы, то есть уже около восемнадцати лет, и за это время мы никогда не теряли контакта. Когда большинство из нас поступили в университеты, Гершвин решил, что хватит с него учебы, и нашел работу в местном фонде здравоохранения. Тогда мы все считали, что он делает большую ошибку, и прямо говорили ему об этом. Прежде всего, рассуждали мы, он лишает себя возможности пожить сумасбродной студенческой жизнью со всеми ее глупостями и удовольствиями. Но это был только один из возможных подходов. Другой заключался в следующем: к тому времени, как мы закончили свои университеты, Гершвин уже был перспективным менеджером среднего звена, отвечающим за бюджеты в сотни тысяч фунтов, тогда как мои максимальные достижения на тот момент включали в себя лишь должность второго заместителя редактора раздела «Искусство» в студенческом журнале и умение смотреть одну и ту же часть сериала «Соседи» дважды в день и при этом находить ее великолепной. Благодаря своему выбору Гершвин первым из нас выполнил все основные пункты жизненной программы «настоящего взрослого». Он первым из нас начал зарабатывать настоящие деньги, тратить их и ездить на нормальной машине, а не на развалюхе, которая держится только на скотче и добром слове. Он был первым из нас, кто купил дом в кредит и первым завел роман продолжительностью больше двух лет – с Зоей, любовью своей жизни, которую встретил в ночном клубе. И он первым из нас вступил в брак – в двадцать четыре года.
Свадьба Гершвина – на которой я был шафером – стала для меня незабываемым событием, причем во многом из-за того, что это был последний раз, когда мы все всемером собрались вместе, чтобы что-то отпраздновать, приехав из разных уголков земного шара, куда нас разбросала судьба. Хоть где-то в глубине моего сознания и вертелась мысль, что Гершвин еще слишком молод для женитьбы, я был очень горд, потому что это была свадьба моего лучшего друга. В то время как все, кого я знал (включая меня самого), делали все возможное, чтобы сохранить подобие студенческого образа жизни, Гершвин, смело вступающий в мир семейной жизни, собственного дома, карьеры и – в скором времени – детей, был настоящим первопроходцем, бесстрашно идущим туда, где не ступала нога никого из нас. Даже тридцать лет ему должно было исполниться раньше, чем мне, пусть всего на несколько недель.
– Мэттью Бэдфорд!
– Гершвин Палмер!
– Ах ты поросенок!
– Ах ты лысый хрен!
Это было наше стандартное приветствие, которое мы не могли произносить без смеха. У Гершвина не было причин считать меня толстым, потому что до этого мне было еще далеко, хоть я и несколько потерял форму в силу разных обстоятельств, и точно так же сам он, несмотря на залысины на висках, был еще далек от того момента, когда ему понадобится парик.
Я позвонил Гершвину на работу, чтобы сообщить о своем приезде, и он настоял на том, чтобы я приехал в центр и мы вместе пообедали. Увидев друг друга, мы почти (но не совсем) обнялись и долго хохотали, чтобы не показать, как мы рады видеть друг друга. Последний раз я виделся с Гершвином около года назад, когда прилетал по делам в Лондон и заезжал в Бирмингем повидать родителей. Я провел тогда в Бирмингеме меньше двух дней, но все-таки выкроил время для встречи с Гершвином. С тех пор мы иногда переписывались по электронной почте или посылали друг другу открытки, но не состояли в регулярной переписке. Правда, это не играло никакой роли: иногда дружба остается крепкой, как бы мало внимания ей ни уделяли, и у нас с Гершвином был как раз такой случай.
Мы оба отступили назад, чтобы лучше рассмотреть друг друга. Гершвин был одет в темно-серый костюм, белую рубашку и темно-синий галстук. Он выглядел абсолютно так, как должен выглядеть менеджер среднего звена, кем он и был на самом деле. Но я знал, что в глубине души Гершвин все еще оставался тем же самым шутником Гершвином, который мог пить пиво через нос, знал все слова дурацкой песни группы «Бостон» «Больше, чем чувство» и готовил лучшие в мире бутерброды с яйцом и беконом. Я сразу почувствовал облегчение. «Если те, с кем я вместе вырос, в порядке, значит, и со мной все будет в порядке», – подумал я. И глядя на Гершвина и убеждаясь, что руки, ноги и голова у него на месте, я понимал, что и у меня все должно быть нормально.
Когда мы вышли на улицу, было холодно и моросил дождь. По предложению Гершвина мы отправились в одну из новых кофеен, которые в последние пару лет росли как грибы.
Двигаясь по Корпорэйшн-стрит в сторону Нью-стрит, мы с Гершвином разговаривали о музыке и футболе, оставив на потом вопросы вроде «Ну и как твои дела?» Когда это «потом» настало, я спешно начал задавать Гершвину вопросы, чтобы помешать ему начать расспрашивать меня. Я еще не был готов рассказать ему про нас с Элен.
– Как Зоя?
– Хорошо. Все еще работает медсестрой.
– Нравится ей?
Он повел плечами.
– Не очень. Скучает по Шарлотте. Моя мама сидит с ней днем, но… Ну, ты понимаешь: она приходит с работы и чувствует, что чего-то недодает Шарлотте, и от этого у нее комплекс вины. Ну да ладно…
– А как моя красавица – крестница? – спросил я, не позволив Гершвину задать свой вопрос, что он уже собирался сделать.
– Великолепно. Ей почти четыре – в сентябре пойдет в школу. – Он засмеялся. – Она будет скакать от радости, когда узнает, что ты приехал. Она называет тебя «папин друг Мэтт, который дарит хорошие подарки». Она уже определила свои приоритеты…
– А как работа? – перебил его я.
– Дерьмо. Мне надоело, я устал, все достало. Я только что сказал, что мне надоело? Но ты же знаешь, все ненавидят свою работу, так ведь? Тогда что толку ныть?
После этого я выяснил еще кое-какие подробности о жизни Гершвина: да, его мама и папа в порядке; да, его сестра, Андреа, тоже в порядке; нет, кошка Твити не в порядке – ее задавила машина. Я уже заподозрил, что Гершвин начинает понимать, что я использую классическую стратегию уводящих в сторону вопросов, чтобы не жаловаться на свои проблемы, как мы подошли к цели.
Хотя было еще только начало первого, в кафе уже толпилось немало народу, в основном тощие студенты, которые забредали сюда по пути из университета Астон в центр города. Все они имели нездоровый вид, как будто питались одними только сигаретами, кофе и время от времени экзаменационным стрессом. Ожидая свой кофе, мы с Гершвином поднятием бровей среагировали на появление легкомысленной красотки, убиравшей столик позади нас. Копна волос у нее на голове была стянута в хвост, который угрожал вот-вот рассыпаться, а ее отрешенная улыбка едва не вызвала у меня желание пустить слезу оттого, что такие девушки еще существуют. С чашками в руках мы прошли к высоким стульям, мудро расположенным у окна на улицу – чтобы такие, как мы, тридцатилетние мужики могли без дрожи в коленках рассматривать девушек, которым еще далеко до этой даты.
– Итак… – произнес Гершвин, доставая пачку сигарет.
– Я думал, ты бросил…
– Да, я бросил. И завтра брошу опять. Но должен же у меня быть хоть какой-то стимул к жизни? – Он рассмеялся. – Ладно, не обращай внимания на мою дурную привычку. Мяч в игре, Мэтт. Что у тебя такое произошло, о чем это ты не хочешь говорить?
Я вздохнул:
– Элен.
– Так это ты из-за этого приехал?
Я кивнул.
– Будешь здесь какое-то время?
Я снова кивнул, а потом рассказал ему кучу подробностей про наше расставание с Элен и про свою новую работу.
– Значит, пришлось понервничать? – сочувственно спросил Гершвин. – Я тебя понимаю. – Он улыбнулся. – Ну, поздравляю с новой должностью. И жаль, что так получилось с Элен. Правда жаль.
Через окно я механически рассматривал девушку, одетую в деловом стиле, которая пробежала мимо, словно опаздывая на какую-то важную встречу.
– Это была странная ситуация, – сказал я. – Все как-то не так.
Гершвин тоже посмотрел в окно.
– Мы расстались без слез, – продолжал я. – Без сожалений, без ничего.
– И вправду как-то не так, – сказал Гершвин. – Нельзя расставаться без сожалений, даже если бы вы ненавидели друг друга. Тогда расставание какое-то ненастоящее, так ведь?
– Точно, – ответил я. – Я думал точно так же.
– А что потом?
– Я передумал.
– Когда?
– В аэропорту.
Гершвин покачал головой:
– В аэропорту? Ты не мог немного потерпеть?
– Представь, я стою со своими сумками, – продолжал я, словно не слыша его фразы. – Через полторы минуты мы должны попрощаться, и тут я передумал.
– А как же новая работа?
– Я бы от нее отказался.
– Почему тогда ты здесь?
– Ну, в этом все и дело. Она-то – нет.
– Что нет?
– Слушай внимательно, – я изобразил раздражение. – Не передумала. Она не хотела, чтобы я остался.
– Она так сказала?
– Нет, но это было видно по ее лицу. Она любила меня и все такое, но она не хотела оставаться со мной. – Я сделал паузу и пожал плечами. – Не могу ее осуждать. Наверное, дело еще и в возрасте. Знаю, что семь лет – не так и много, но получается, что каждый из этих семи лет стоит двух.
Гершвин кивнул.
– Знаю, что женщины взрослеют раньше мужчин, но, по-моему, это не совсем так, – продолжал я. – В смысле, что каждому нужно время на то, чтобы… ну, не просто тусоваться… – Я потерял мысль и стал разглядывать высокую темноволосую девушку лет двадцати в такой тесной майке, что и шестилетний ребенок не смог бы в ней дышать. Она была с каким-то худым кучерявым парнем. – Похоже, что иногда ей нравятся настоящие взрослые отношения, а иногда хочется быть юной, незамужней и глупой.
– Может, она еще не нагулялась? – предположил Гершвин, следя взглядом за группой девушек испанской внешности на другой стороне дороги. – Ты говоришь, ей только двадцать два?
– Нет, здесь дело не только в этом, – сказал я. – Дело во мне. Там, в аэропорту, вся жизнь как бы промелькнула у меня перед глазами. Я представил себе, как нахожу себе квартиру в Сиднее. Как обставляю ее точно так, как выглядят холостяцкие квартиры на фотографиях в мужских журналах: телевизор с большим экраном, хромированные полки для компакт-дисков и черный кожаный диван. Представил, как играю в сквош по понедельникам, в футбол пять на пять по средам, а в остальные вечера иногда выбираюсь с кем-нибудь выпить или поужинать, и так до конца своих дней.
– И никаких женщин?
– Может быть, одна или две… но ненадолго.
Гершвин засмеялся. Его всегда развлекала мрачная сторона моей личности.
– Почему так?
– Потому что как только я начал встречаться с девушками, мне стало ясно, что должна существовать одна единственная, без которой моя жизнь будет неполной. Если я когда-нибудь решу, что смогу прожить один, жизнь для меня кончена! Это значит – я сдался. И тогда я лучше наполню свою жизнь всяким дерьмом, чем пойду на компромисс. А что такое компромисс, ты знаешь не хуже меня. Думаю, Элен была моим последним шансом.
– Каким бы сумасшествием все это ни казалось, ты сказал одну важную вещь, – сказал Гершвин. – Иногда я радуюсь, что мы с Зоей решили пожениться такими молодыми. Мы вместе выросли. Мы учились друг у друга. Но… Ну, я не знаю. Иногда мне кажется…
– Что?
– Что мы что-то потеряли. Я не жалею, что у нас есть Шарлотта. Ни грамма. Но иногда ловлю себя на мысли: «А что, если…»
– Так нельзя. И думать не смей об этом. Посмотри на меня. – Я ткнул себя в грудь пластмассовой ложечкой для кофе. – Вот твое «а что, если…». Ты был бы таким, как я, и мы сидели бы здесь и разговаривали бы только о девушках, как десять лет назад. Но когда тебе скоро тридцать, это становится скучно.
Гершвин посмотрел на меня задумчиво, но ничего не сказал.
– Знаешь, когда в детстве ты высчитываешь, в каком году тебе будет тридцать, кажется, что до этого еще миллион лет – таким далеким оно кажется. И вот сейчас вдруг это будущее наступает.
– В мире полно тех, кому тридцать, – сказал Гершвин. Черная тень глубоких раздумий покинула его. – Это тебе не фильм «Бегство Логана», где всех, кому стукнуло тридцать, ссылают в ад.
– Пожалуй, что так, – согласился я. – Уверен, у нас обоих есть друзья, которые там побывали и могут рассказать про это. Значит, там не так уж плохо, да?
– Не знаю, – ответил Гершвин. Было заметно, что он хочет меня подзадорить. – Все зависит от того, как ты живешь. Некоторые, кого я знаю, восприняли свое тридцатилетие спокойно и даже со смехом. Некоторые сделали вид, что восприняли его спокойно, но уже через несколько недель начали вести себя странно. Некоторые нервничали до самого дня рождения, а потом вдруг поняли, что ничего не изменилось. И есть еще какое-то – не слишком большое, но и не такое малое – количество тех, кто задал себе вопрос: «Куда же движется моя жизнь?» – и так на него и не ответил. К какой категории ты бы отнес себя, Мэтт?
– Не знаю, – с невинным видом ответил я. – А ты?
– Тоже не знаю. Но мы оба очень скоро это будем знать.
16
To : crazedelaine@hotpr.com
From : mattb@c-tec.national.com
Subject : Дома
Привет, Элен!
Извини, что не сразу написал тебе. У меня все в порядке. Долетел нормально. Мама и папа много про тебя расспрашивали. Я сказал им, что мы расстались, и они были разочарованы, но перенесли это нормально. Насчет майки – все нормально. Я тоже должен тебе кое в чем признаться – я украл твои трусики. Они сейчас висят на батарее в моей комнате. (Шутка.) На самом деле я взял кассету, которую записал для тебя – ту, которую ты назвала «Музыка для неудачников, часть 2». Не знаю, зачем я ее взял. Наверное, чтобы осталось что-нибудь на память о нашей жизни.
Скоро напишу еще.
С любовью,
Мэтт.
P.S. Для невежд сообщаю, что следующие знаменитые люди родом из Бирмингема:
1. Джон Тэйлор из «Дюран-Дюран» (единственный из всей группы, кроме Саймона ле Бона, которого люди помнят).
2. Джоан Арматрэйдинг (певица и автор песен, в 1976 году у нее был хит «Любовь и страсть»).
3. Роберт Плант из «Лед Зеппелин» (вообще-то он из Стоубриджа, рядом с Бирмингемом, но это все равно, что из самого Бирмингема).
4. Кенни Бэйкер (парень, который играл роль R2D2 в «Звездных войнах»).
5. Оззи Осборн из «Блэк Сэбат».
6. Я должен был еще упомянуть рэгги-группу UB40, но лучше оставить этот местный позор при себе.
17
На следующий день после встречи с Гершвином у меня было плохое настроение, и я решил, чтобы как-то развеяться, немного обновить свой гардероб. Большую часть своих вещей я отправил багажом, и они должны были прийти не раньше, чем через несколько недель. Кроме того, одежда, которую я привез с собой, была грязной, потому что меня приводила в ужас одна мысль воспользоваться стиральными машинами в подвале дома, где мы с Элен жили в Нью-Йорке, и идея привезти кучу своего тряпья домой, чтобы мама его постирала, странным образом мне понравилась.
Рассматривая те немногие чистые шмотки, которые у меня оставались, я пришел к выводу, что мой гардероб нуждается в обновлении. На сегодня первая лига моих нарядов (в отличие от второй лиги – маек с надписью «Фрэнки говорит нет войне», джинсов, которые уже были мне тесны, и одежды, в которой можно было разве что делать ремонт) состояла из совершенно обычных рубашек, маек, брюк и свитеров, но общим для всех них был темно-синий или черный цвет. Это была часть проблемы, которую я пытался объяснить Гершвину, – моя абсолютная негибкость. Моя любовь к этим цветам началась лет десять назад, и это была искренняя привязанность к более темным цветам спектра, которая потом переросла в патологическую страсть, от которой я не мог избавиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Но, как это в конце концов случается со всеми «друзьями на всю жизнь», когда нам исполнилось по восемнадцать-девятнадцать, мы один за другим уехали из Бирмингема, и пути наши разошлись. Джинни отправилась в Брайтон изучать живопись – она хотела стать художником; Элиот переехал к своей сестре в Лондон, потому что хотел работать в рекламе; Пит поступил в университет Лауборо на факультет физкультуры, потому что не знал, чем еще заняться; Катрина поступила в университет Лидса на факультет журналистики, потому что хотела стать следующим редактором журнала «Вог»; а Бев нашла работу в магазине модной одежды, потому что хотела скопить денег, а потом несколько лет путешествовать. Встречались мы теперь только раз в год, перед Рождеством, в баре «Кингс Армс», служившем неофициальным клубом выпускников Кингс Хит. Но по мере того как нам становилось все больше за двадцать, даже рождественские встречи в «Кингс Армс» начали уходить куда-то на обочину, и это стало ясно только тогда, когда мы все, углубившись в собственные жизни, поняли, что практически уже не знаем друг друга. Единственным исключением был никуда не уезжавший из Бирмингема Гершвин.
Я знал Гершвина, названного так в честь великого композитора из-за того, что его маме нравилась «Голубая рапсодия», с самого начала средней школы, то есть уже около восемнадцати лет, и за это время мы никогда не теряли контакта. Когда большинство из нас поступили в университеты, Гершвин решил, что хватит с него учебы, и нашел работу в местном фонде здравоохранения. Тогда мы все считали, что он делает большую ошибку, и прямо говорили ему об этом. Прежде всего, рассуждали мы, он лишает себя возможности пожить сумасбродной студенческой жизнью со всеми ее глупостями и удовольствиями. Но это был только один из возможных подходов. Другой заключался в следующем: к тому времени, как мы закончили свои университеты, Гершвин уже был перспективным менеджером среднего звена, отвечающим за бюджеты в сотни тысяч фунтов, тогда как мои максимальные достижения на тот момент включали в себя лишь должность второго заместителя редактора раздела «Искусство» в студенческом журнале и умение смотреть одну и ту же часть сериала «Соседи» дважды в день и при этом находить ее великолепной. Благодаря своему выбору Гершвин первым из нас выполнил все основные пункты жизненной программы «настоящего взрослого». Он первым из нас начал зарабатывать настоящие деньги, тратить их и ездить на нормальной машине, а не на развалюхе, которая держится только на скотче и добром слове. Он был первым из нас, кто купил дом в кредит и первым завел роман продолжительностью больше двух лет – с Зоей, любовью своей жизни, которую встретил в ночном клубе. И он первым из нас вступил в брак – в двадцать четыре года.
Свадьба Гершвина – на которой я был шафером – стала для меня незабываемым событием, причем во многом из-за того, что это был последний раз, когда мы все всемером собрались вместе, чтобы что-то отпраздновать, приехав из разных уголков земного шара, куда нас разбросала судьба. Хоть где-то в глубине моего сознания и вертелась мысль, что Гершвин еще слишком молод для женитьбы, я был очень горд, потому что это была свадьба моего лучшего друга. В то время как все, кого я знал (включая меня самого), делали все возможное, чтобы сохранить подобие студенческого образа жизни, Гершвин, смело вступающий в мир семейной жизни, собственного дома, карьеры и – в скором времени – детей, был настоящим первопроходцем, бесстрашно идущим туда, где не ступала нога никого из нас. Даже тридцать лет ему должно было исполниться раньше, чем мне, пусть всего на несколько недель.
– Мэттью Бэдфорд!
– Гершвин Палмер!
– Ах ты поросенок!
– Ах ты лысый хрен!
Это было наше стандартное приветствие, которое мы не могли произносить без смеха. У Гершвина не было причин считать меня толстым, потому что до этого мне было еще далеко, хоть я и несколько потерял форму в силу разных обстоятельств, и точно так же сам он, несмотря на залысины на висках, был еще далек от того момента, когда ему понадобится парик.
Я позвонил Гершвину на работу, чтобы сообщить о своем приезде, и он настоял на том, чтобы я приехал в центр и мы вместе пообедали. Увидев друг друга, мы почти (но не совсем) обнялись и долго хохотали, чтобы не показать, как мы рады видеть друг друга. Последний раз я виделся с Гершвином около года назад, когда прилетал по делам в Лондон и заезжал в Бирмингем повидать родителей. Я провел тогда в Бирмингеме меньше двух дней, но все-таки выкроил время для встречи с Гершвином. С тех пор мы иногда переписывались по электронной почте или посылали друг другу открытки, но не состояли в регулярной переписке. Правда, это не играло никакой роли: иногда дружба остается крепкой, как бы мало внимания ей ни уделяли, и у нас с Гершвином был как раз такой случай.
Мы оба отступили назад, чтобы лучше рассмотреть друг друга. Гершвин был одет в темно-серый костюм, белую рубашку и темно-синий галстук. Он выглядел абсолютно так, как должен выглядеть менеджер среднего звена, кем он и был на самом деле. Но я знал, что в глубине души Гершвин все еще оставался тем же самым шутником Гершвином, который мог пить пиво через нос, знал все слова дурацкой песни группы «Бостон» «Больше, чем чувство» и готовил лучшие в мире бутерброды с яйцом и беконом. Я сразу почувствовал облегчение. «Если те, с кем я вместе вырос, в порядке, значит, и со мной все будет в порядке», – подумал я. И глядя на Гершвина и убеждаясь, что руки, ноги и голова у него на месте, я понимал, что и у меня все должно быть нормально.
Когда мы вышли на улицу, было холодно и моросил дождь. По предложению Гершвина мы отправились в одну из новых кофеен, которые в последние пару лет росли как грибы.
Двигаясь по Корпорэйшн-стрит в сторону Нью-стрит, мы с Гершвином разговаривали о музыке и футболе, оставив на потом вопросы вроде «Ну и как твои дела?» Когда это «потом» настало, я спешно начал задавать Гершвину вопросы, чтобы помешать ему начать расспрашивать меня. Я еще не был готов рассказать ему про нас с Элен.
– Как Зоя?
– Хорошо. Все еще работает медсестрой.
– Нравится ей?
Он повел плечами.
– Не очень. Скучает по Шарлотте. Моя мама сидит с ней днем, но… Ну, ты понимаешь: она приходит с работы и чувствует, что чего-то недодает Шарлотте, и от этого у нее комплекс вины. Ну да ладно…
– А как моя красавица – крестница? – спросил я, не позволив Гершвину задать свой вопрос, что он уже собирался сделать.
– Великолепно. Ей почти четыре – в сентябре пойдет в школу. – Он засмеялся. – Она будет скакать от радости, когда узнает, что ты приехал. Она называет тебя «папин друг Мэтт, который дарит хорошие подарки». Она уже определила свои приоритеты…
– А как работа? – перебил его я.
– Дерьмо. Мне надоело, я устал, все достало. Я только что сказал, что мне надоело? Но ты же знаешь, все ненавидят свою работу, так ведь? Тогда что толку ныть?
После этого я выяснил еще кое-какие подробности о жизни Гершвина: да, его мама и папа в порядке; да, его сестра, Андреа, тоже в порядке; нет, кошка Твити не в порядке – ее задавила машина. Я уже заподозрил, что Гершвин начинает понимать, что я использую классическую стратегию уводящих в сторону вопросов, чтобы не жаловаться на свои проблемы, как мы подошли к цели.
Хотя было еще только начало первого, в кафе уже толпилось немало народу, в основном тощие студенты, которые забредали сюда по пути из университета Астон в центр города. Все они имели нездоровый вид, как будто питались одними только сигаретами, кофе и время от времени экзаменационным стрессом. Ожидая свой кофе, мы с Гершвином поднятием бровей среагировали на появление легкомысленной красотки, убиравшей столик позади нас. Копна волос у нее на голове была стянута в хвост, который угрожал вот-вот рассыпаться, а ее отрешенная улыбка едва не вызвала у меня желание пустить слезу оттого, что такие девушки еще существуют. С чашками в руках мы прошли к высоким стульям, мудро расположенным у окна на улицу – чтобы такие, как мы, тридцатилетние мужики могли без дрожи в коленках рассматривать девушек, которым еще далеко до этой даты.
– Итак… – произнес Гершвин, доставая пачку сигарет.
– Я думал, ты бросил…
– Да, я бросил. И завтра брошу опять. Но должен же у меня быть хоть какой-то стимул к жизни? – Он рассмеялся. – Ладно, не обращай внимания на мою дурную привычку. Мяч в игре, Мэтт. Что у тебя такое произошло, о чем это ты не хочешь говорить?
Я вздохнул:
– Элен.
– Так это ты из-за этого приехал?
Я кивнул.
– Будешь здесь какое-то время?
Я снова кивнул, а потом рассказал ему кучу подробностей про наше расставание с Элен и про свою новую работу.
– Значит, пришлось понервничать? – сочувственно спросил Гершвин. – Я тебя понимаю. – Он улыбнулся. – Ну, поздравляю с новой должностью. И жаль, что так получилось с Элен. Правда жаль.
Через окно я механически рассматривал девушку, одетую в деловом стиле, которая пробежала мимо, словно опаздывая на какую-то важную встречу.
– Это была странная ситуация, – сказал я. – Все как-то не так.
Гершвин тоже посмотрел в окно.
– Мы расстались без слез, – продолжал я. – Без сожалений, без ничего.
– И вправду как-то не так, – сказал Гершвин. – Нельзя расставаться без сожалений, даже если бы вы ненавидели друг друга. Тогда расставание какое-то ненастоящее, так ведь?
– Точно, – ответил я. – Я думал точно так же.
– А что потом?
– Я передумал.
– Когда?
– В аэропорту.
Гершвин покачал головой:
– В аэропорту? Ты не мог немного потерпеть?
– Представь, я стою со своими сумками, – продолжал я, словно не слыша его фразы. – Через полторы минуты мы должны попрощаться, и тут я передумал.
– А как же новая работа?
– Я бы от нее отказался.
– Почему тогда ты здесь?
– Ну, в этом все и дело. Она-то – нет.
– Что нет?
– Слушай внимательно, – я изобразил раздражение. – Не передумала. Она не хотела, чтобы я остался.
– Она так сказала?
– Нет, но это было видно по ее лицу. Она любила меня и все такое, но она не хотела оставаться со мной. – Я сделал паузу и пожал плечами. – Не могу ее осуждать. Наверное, дело еще и в возрасте. Знаю, что семь лет – не так и много, но получается, что каждый из этих семи лет стоит двух.
Гершвин кивнул.
– Знаю, что женщины взрослеют раньше мужчин, но, по-моему, это не совсем так, – продолжал я. – В смысле, что каждому нужно время на то, чтобы… ну, не просто тусоваться… – Я потерял мысль и стал разглядывать высокую темноволосую девушку лет двадцати в такой тесной майке, что и шестилетний ребенок не смог бы в ней дышать. Она была с каким-то худым кучерявым парнем. – Похоже, что иногда ей нравятся настоящие взрослые отношения, а иногда хочется быть юной, незамужней и глупой.
– Может, она еще не нагулялась? – предположил Гершвин, следя взглядом за группой девушек испанской внешности на другой стороне дороги. – Ты говоришь, ей только двадцать два?
– Нет, здесь дело не только в этом, – сказал я. – Дело во мне. Там, в аэропорту, вся жизнь как бы промелькнула у меня перед глазами. Я представил себе, как нахожу себе квартиру в Сиднее. Как обставляю ее точно так, как выглядят холостяцкие квартиры на фотографиях в мужских журналах: телевизор с большим экраном, хромированные полки для компакт-дисков и черный кожаный диван. Представил, как играю в сквош по понедельникам, в футбол пять на пять по средам, а в остальные вечера иногда выбираюсь с кем-нибудь выпить или поужинать, и так до конца своих дней.
– И никаких женщин?
– Может быть, одна или две… но ненадолго.
Гершвин засмеялся. Его всегда развлекала мрачная сторона моей личности.
– Почему так?
– Потому что как только я начал встречаться с девушками, мне стало ясно, что должна существовать одна единственная, без которой моя жизнь будет неполной. Если я когда-нибудь решу, что смогу прожить один, жизнь для меня кончена! Это значит – я сдался. И тогда я лучше наполню свою жизнь всяким дерьмом, чем пойду на компромисс. А что такое компромисс, ты знаешь не хуже меня. Думаю, Элен была моим последним шансом.
– Каким бы сумасшествием все это ни казалось, ты сказал одну важную вещь, – сказал Гершвин. – Иногда я радуюсь, что мы с Зоей решили пожениться такими молодыми. Мы вместе выросли. Мы учились друг у друга. Но… Ну, я не знаю. Иногда мне кажется…
– Что?
– Что мы что-то потеряли. Я не жалею, что у нас есть Шарлотта. Ни грамма. Но иногда ловлю себя на мысли: «А что, если…»
– Так нельзя. И думать не смей об этом. Посмотри на меня. – Я ткнул себя в грудь пластмассовой ложечкой для кофе. – Вот твое «а что, если…». Ты был бы таким, как я, и мы сидели бы здесь и разговаривали бы только о девушках, как десять лет назад. Но когда тебе скоро тридцать, это становится скучно.
Гершвин посмотрел на меня задумчиво, но ничего не сказал.
– Знаешь, когда в детстве ты высчитываешь, в каком году тебе будет тридцать, кажется, что до этого еще миллион лет – таким далеким оно кажется. И вот сейчас вдруг это будущее наступает.
– В мире полно тех, кому тридцать, – сказал Гершвин. Черная тень глубоких раздумий покинула его. – Это тебе не фильм «Бегство Логана», где всех, кому стукнуло тридцать, ссылают в ад.
– Пожалуй, что так, – согласился я. – Уверен, у нас обоих есть друзья, которые там побывали и могут рассказать про это. Значит, там не так уж плохо, да?
– Не знаю, – ответил Гершвин. Было заметно, что он хочет меня подзадорить. – Все зависит от того, как ты живешь. Некоторые, кого я знаю, восприняли свое тридцатилетие спокойно и даже со смехом. Некоторые сделали вид, что восприняли его спокойно, но уже через несколько недель начали вести себя странно. Некоторые нервничали до самого дня рождения, а потом вдруг поняли, что ничего не изменилось. И есть еще какое-то – не слишком большое, но и не такое малое – количество тех, кто задал себе вопрос: «Куда же движется моя жизнь?» – и так на него и не ответил. К какой категории ты бы отнес себя, Мэтт?
– Не знаю, – с невинным видом ответил я. – А ты?
– Тоже не знаю. Но мы оба очень скоро это будем знать.
16
To : crazedelaine@hotpr.com
From : mattb@c-tec.national.com
Subject : Дома
Привет, Элен!
Извини, что не сразу написал тебе. У меня все в порядке. Долетел нормально. Мама и папа много про тебя расспрашивали. Я сказал им, что мы расстались, и они были разочарованы, но перенесли это нормально. Насчет майки – все нормально. Я тоже должен тебе кое в чем признаться – я украл твои трусики. Они сейчас висят на батарее в моей комнате. (Шутка.) На самом деле я взял кассету, которую записал для тебя – ту, которую ты назвала «Музыка для неудачников, часть 2». Не знаю, зачем я ее взял. Наверное, чтобы осталось что-нибудь на память о нашей жизни.
Скоро напишу еще.
С любовью,
Мэтт.
P.S. Для невежд сообщаю, что следующие знаменитые люди родом из Бирмингема:
1. Джон Тэйлор из «Дюран-Дюран» (единственный из всей группы, кроме Саймона ле Бона, которого люди помнят).
2. Джоан Арматрэйдинг (певица и автор песен, в 1976 году у нее был хит «Любовь и страсть»).
3. Роберт Плант из «Лед Зеппелин» (вообще-то он из Стоубриджа, рядом с Бирмингемом, но это все равно, что из самого Бирмингема).
4. Кенни Бэйкер (парень, который играл роль R2D2 в «Звездных войнах»).
5. Оззи Осборн из «Блэк Сэбат».
6. Я должен был еще упомянуть рэгги-группу UB40, но лучше оставить этот местный позор при себе.
17
На следующий день после встречи с Гершвином у меня было плохое настроение, и я решил, чтобы как-то развеяться, немного обновить свой гардероб. Большую часть своих вещей я отправил багажом, и они должны были прийти не раньше, чем через несколько недель. Кроме того, одежда, которую я привез с собой, была грязной, потому что меня приводила в ужас одна мысль воспользоваться стиральными машинами в подвале дома, где мы с Элен жили в Нью-Йорке, и идея привезти кучу своего тряпья домой, чтобы мама его постирала, странным образом мне понравилась.
Рассматривая те немногие чистые шмотки, которые у меня оставались, я пришел к выводу, что мой гардероб нуждается в обновлении. На сегодня первая лига моих нарядов (в отличие от второй лиги – маек с надписью «Фрэнки говорит нет войне», джинсов, которые уже были мне тесны, и одежды, в которой можно было разве что делать ремонт) состояла из совершенно обычных рубашек, маек, брюк и свитеров, но общим для всех них был темно-синий или черный цвет. Это была часть проблемы, которую я пытался объяснить Гершвину, – моя абсолютная негибкость. Моя любовь к этим цветам началась лет десять назад, и это была искренняя привязанность к более темным цветам спектра, которая потом переросла в патологическую страсть, от которой я не мог избавиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27