Прекрати.
Прекрати. Пожалуйста.
Я ничем им не обязан. Я ничем им не обязан. Я даже не знаю их. Они мне чужие. Я их не знаю.
Ты знаешь их, Белл, они не чужие, ты знаешь их очень хорошо.
«Я ничем им не обязан, – подумал он, – я ничем им не обязан».
Вечер был совершенно тихий. Он сидел, глядя поверх воды, и думал снова и снова: «Я ничем им не обязан». Вначале он не был уверен, что слышал звук шагов, раздававшихся из рощи. Вдруг, насторожившись, он прислушался. Да, шаги. Крадущиеся, неуверенные, осторожные, направляющиеся к скале, на которой он сидел.
– Сюда, – шепотом сказал какой-то парень и Хэнк вдруг почувствовал, как по спине пробежали мурашки, а на затылке поднялись волосы. «Еще одно избиение, – подумал он. – О, боже, еще одно избиение».
Он сжал кулаки. Ему казалось, что он испугается, как испугался тогда, когда приближался к скамье в городском парке, но страха не было. Его удивила своя собственная реакция. Сидя со сжатыми кулаками, он прислушивался к приближавшимся шагам, узнавая поднимавшуюся внутри себя решимость.
«Они не изобьют меня на этот раз, – подумал он. – На этот раз они не сделают этого».
Как животное, припавшее к земле для прыжка, он ждал.
В темноте снова раздался мужской голос:
– Здесь. Сюда. Ты когда-нибудь уже бывала здесь, а?
– Да, – ответил девичий голос, и брови Хэнка в удивлении поползли вверх.
– Здесь, – сказал парень. – Давай сядем под этим деревом.
Наступило молчание.
– Минуточку. Я только сниму куртку.
«Влюбленные», – подумал Хэнк, и моментально почувствовал сильное замешательство. Он разжал кулаки. Битвы не будет, только сцена у балкона. Он мрачно улыбнулся. Единственное, что ему сейчас следовало сделать – это как можно быстрее и тише выбраться отсюда…
– Приятное место, – сказал парень. – Приятное и прохладное. Сюда от реки дует ветерок.
– Я люблю реку, – ответила девушка. – Мне нравится смотреть на огни. Меня всегда интересует, куда плывут пароходы.
– Хочешь сигарету? – спросил парень.
– Вообще-то я не курю.
– Я видел, как ты курила, – заметил парень.
– Да, но вообще-то я не курю.
Парень рассмеялся. В темноте Хэнк едва различал фигуры парня и девушки, сидевших на земле. Парень чиркнул спичкой и поднес ее к сигарете девушки Она сидела к Хэнку спиной, и все, что он мог заметить в неожиданном свете зажженной спички – это удивительной красоты светлые волосы. Спичка погасла.
– Я рад, что мы ушли оттуда, – сказал парень. – Самый скучный вечер, на котором я был за последние годы.
– Смертельная скука, – согласилась девушка.
Лежа на спине, Хэнк пытался найти путь к бегству. Ему не хотелось ни спугнуть, ни смутить эту парочку, и в то же время не хотелось быть невольным слушателем их юношеского щебетания. К несчастью, единственный путь, ведущий на улицу, проходил мимо пары, сидевшей под огромным деревом справа от тропинки. Вздохнув, Хэнк покорился своей судьбе.
– Между прочим, сколько тебе лет? – спросил парень.
– Тринадцать. В общем-то, почти четырнадцать. В конце месяца мне будет четырнадцать.
– Ты еще совсем ребенок, – сказал парень.
– Ну, не такой уж ребенок. А тебе сколько?
– Шестнадцать.
– Я была знакома с ребятами постарше.
– Да?
– Конечно.
– Хотя, должен признаться, ты выглядишь гораздо старше.
– Старше чем четырнадцать? Сколько бы ты дал мне лет?
Парень подумал, затем сказал:
– Я бы дал тебе по крайней мере лет пятнадцать.
– Так много!
– Не волнуйся.
– Приятно так беседовать, – сказала девушка. – Тебе трудно разговаривать с людьми?
– Иногда. Хотя с тобой мне легко говорить.
– Мне с тобой тоже приятно разговаривать. Особенно трудно со старшими, правда?
– Да. Я ненавижу говорить со старшими. От разговоров с ними у меня мороз по коже. Я имею в виду обычных стариков. Ты понимаешь. Что-нибудь лет сорок – сорок пять.
– Да. Сколько лет твоим родителям?
– Они слишком старые, – ответил парень и засмеялся.
– Мои не очень старые. – Девушка помолчала. – Но с ними ужасно трудно говорить, правда? Ты с ними делишься?
– Нет.
– Почему?
– Ну, помню, как-то стал рассказывать отцу о том, что я и еще двое ребят заключили трехстороннее соглашение накопить денег, чтобы купить автомашину, когда мы станем достаточно взрослыми: понимаешь? Я тебе скажу, это было очень сложно, так как мы собирались по субботам и воскресеньям чистить подвалы, продавать старье и все такое, понимаешь? Я потратил почти полчаса, объясняя ему это, а он только взглянул на меня и говорит: «Молодец, Лонни». Как тебе это нравится? Я полчаса выворачиваю себя наизнанку, стараясь объяснить ему это, а он даже и не слушал меня, можешь себе представить? Так что после этого я решил: черт с ними, с этими разговорами, и на этом все кончилось. Сейчас они зовут меня «Лонни-моллюск».
– Моя мама думает, что я ей все рассказываю, – сказала девушка, – но на самом деле это не так.
– Вообще, что им можно рассказывать? Если они понимают, о чем речь, то поднимают шум, а если не понимают, то зачем и рассказывать?
– Я обычно много говорила со своим отцом, когда я была маленькой. Мы очень часто мило беседовали. Помню, я очень гордилась, что могла вести с отцом взрослые разговоры.
– Но сейчас ты с ним не беседуешь?
– Редко. Он занят.
– О, боже, заняты! – воскликнул парень. – Они все время куда-то бегут.
– Кроме того, мне… мне нечего ему сказать…
– Да, – согласился парень. В его голосе послышалась тоскливая нотка.
– Мне хотелось бы, чтобы у меня было о чем с ним говорить, – продолжала девушка. – Но мне не о чем.
– Я считаю, что они воспитывали нас до сих пор, пока кормили, одевали. Когда-то мы должны дать им возможность отдохнуть, правда?
– Думаю, что да.
– Я не согласен с ребятами, которые всегда повторяют: «Я не просил, чтобы меня родили». Хорошо, а кто просил? У кого-нибудь есть выбор? Но, однако, я доволен, что я родился.
– Ты говоришь очень хорошие вещи, Лонни.
– Нет ничего лучше жизни, – продолжал парень. – Разве ты не рада, что живешь?
– О, да, да, Лонни, ты… любишь кого-нибудь?
– Как свою мать? Своего отца?
– Ну…
– Но это не совсем настоящая любовь, понимаешь? Это больше похоже на привычку.
Несколько минут они молчали. Затем парень сказал:
– Дженни… можно тебя поцеловать? Девушка не ответила.
– Ну, хорошо, – сказал он. – Извини. Я хотел… я подумал, что, может быть, ты не будешь против, если я…
– Не буду, Лонни, – ответила она, и в ее голосе прозвучала такая трогательная невинность, что Хэнк, лежавший на камне, был готов заплакать. – Но…
– Что, Дженни?
– Ты мог бы… Ты мог бы…
– Что, Дженни, что?
– Ты мог бы вначале сказать мне, что ты меня любишь, – попросила она.
У Хэнка на глаза навернулись слезы. В то время, как его дочь целовалась, он лежал в темноте на камне, прижав ладонь ко рту, чтобы заглушить рыдания. Закусив губу, он качал головой снова и снова, охваченный своим неожиданным прозрением, чувствуя себя маленьким и ничтожным и в то же время необычайно сильным.
– Я люблю тебя, Дженни, – сказал парень.
– Я люблю тебя, Лонни.
Он слушал эти слова, и ему вдруг захотелось, чтобы сейчас был понедельник, ему вдруг захотелось, чтобы уже начался судебный процесс. Который час, Лонни?
Почти двенадцать.
– Ты не проводишь меня домой? Я не хочу, чтобы они волновались.
– Можно поцеловать тебя еще раз?
Наступила тишина, а затем Хэнк услышал, как они встают и неуклюже пробираются через кусты на тропинку. Спустя некоторое время звуки их шагов замерли.
«Я ничем им не обязан, – подумал он. – Я ничем им не обязан: за исключением будущего».
ГЛАВА XII
Нью-йоркским юристам было известно, что судья Абрахам Самалсон не позволяет никаких вольностей в зале судебного заседания. В понедельник, когда начался процесс по делу Морреза, в зале уголовного суда, секция III, отделанном деревянными панелями и залитом солнечным светом, царила торжественная атмосфера, несмотря на то, что он был битком набит кандидатами в присяжные, зрителями и репортерами. Сидя в конце зала, Кэрин и Дженифа Белл слушали почтенного Абрахама Самалсона, производившего в своей судейской мантии внушительное впечатление. Он напомнил зрителям, что суд имеет дело с серьезным случаем и что всякие попытки превратить его в цирк закончатся тем, что он запретит доступ зрителям в зал суда. С терпением педагога детского сада он объяснил, каковы будут его функции в качестве судьи, и попросил вызвать первого кандидата в присяжные.
По всем внешним признакам отбор присяжных проходил обычным порядком и без каких-либо неожиданностей. Хэнк от имени обвинения задавал обычные в этих случаях вопросы. Защитники троих подсудимых (а их было двенадцать человек), назначенные судом, в свою очередь задавали обычные в этих случаях вопросы. Процедура была длительной и большей частью неинтересной. Майк Бартон, слушая вместе с другими репортерами процедуру отбора, много раз подавлял зевоту.
– Мистер Нельсон, если бы обвинитель бесспорно доказал, что эти трое молодых ребят виновны в предумышленном убийстве, были бы у вас какие-нибудь сомнения, чтобы проголосовать за решение о их виновности?
– Почему у меня должны были бы быть какие-либо сомнения?
– Потому что в отношении предумышленного убийства по закону предусматривается обязательный смертный приговор.
– Нет, у меня не было бы никаких сомнений.
– Вы послали бы их на электрический стул?
– Да. Если они виновны, послал бы.
– С другой стороны, если представленные факты дадут основание просить о смягчении приговора, соответствовало бы вашей морали и этике просить суд о снисхождении при вынесении обвинительного приговора этим ребятам?
– Да.
– А если мы сумеем доказать, что было совершено менее серьезное преступление, чем предумышленное убийство, приняли бы вы во внимание представленные факты и сочли бы возможным определить преступление как непредумышленное убийство?
– Я не понимаю, что вы имеете в виду?
– Он имеет в виду, – вмешался Самалсон, – что в то время как окружной прокурор попытается доказать, что эти трое ребят совершили предумышленное убийство, представленные на рассмотрение суда факты могут показать, что на самом деле было совершено менее серьезное преступление, как, например, непредумышленное убийство. В этом случае позволили бы вы, чтобы обвинительный акт большого жюри или окружная прокуратура повлияли на принятие вами решения о менее серьезном преступлении?
– Нет, не позволил бы.
– Этот ответ удовлетворяет вас, мистер Рандольф?
– Да, удовлетворяет. Благодарю вас, ваша честь. А если на этом суде будет доказано, что эти трое ребят не совершили никакого преступления, вы бы проголосовали за то, чтобы их оправдали и освободили?
– Да, проголосовал бы.
– Благодарю вас, – сказал Рандольф. Я отвожу эту кандидатуру.
– Скажите, миссис Рилей, где вы живете?
– На углу Сто тридцать восьмой улицы у бульвара Брукнер.
– Много пуэрториканцев живет в этом районе? Порядочно.
– Вам нравится этот район?
– Ничего.
– Есть что-нибудь, что вам не нравится?
– Да, конечно.
– Что, например?
– Ну, район становится хуже.
– Что вы имеете в виду «становится хуже»?
– Ну, вы знаете.
– Нет. я не знаю. Будьте любезны, объяснить мне это, миссис Рилей.
– Извините, мистер Белл, – вмешался Самалсон, – но к чему вы клоните?
– В этом деле жертвой является пуэрториканец, и я пытаюсь выяснить, не считает ли миссис Рилей, что обстановка в этом районе ухудшается потому, что туда переселяются пуэрториканцы.
– В таком случае не говорите обиняком, а ставьте ваш вопрос прямо.
– Вы так считаете, миссис Рилей?
– Ну, я, конечно, не считаю, что пуэрториканцы способствуют улучш…
– Отвод, – заявил Хэнк.
– Ваш род занятий, мистер Аббени?
– Я владелец нескольких ресторанов.
– Вы нанимаете на работу пуэрториканцев?
– Да.
– Почему?
– Они хорошие работники.
– Сколько у вас работает пуэрториканцев?
– О, я полагаю, около пятидесяти.
– Вы нанимаете на работу негров?
– Нет.
– Почему?
– Просто никогда не приходилось, вот и все.
– У вас нет принципиальных возражений против принятия на работу негров?
– Я бы сказал, нет. Просто мне никогда не представлялась такая возможность, вот и все.
– Мистер Белл, – прервал Самалсон, – насколько мне известно, по этому делу негры не проходят. Задавая кандидатам в присяжные вопросы, не имеющие никакого отношения к настоящему делу, мы можем значительно затянуть судебное разбирательство, в чем я не вижу необходимости.
– Я просто пытался выяснить, ваша честь, как далеко распространяется расовая терпимость мистера Аббени.
– Тем не менее, его отношение к неграм не могло бы иметь существенного отношения к разбираемому в этом суде делу.
– В таком случае у меня больше нет вопросов, ваша честь. Я хотел бы, чтобы этот кандидат был освобожден от обязанностей присяжного.
Потребовалась целая неделя, прежде чем обе стороны пришли к соглашению по поводу присяжных. После этого адвокаты произнесли свои вступительные речи. Хэнк заявил присяжным, что он вне всякого сомнения попытается доказать, что эти трое ребят виновны в предумышленном убийстве. Адвокаты со стороны защиты совершенно естественно заявили присяжным, что они докажут, что эти ребята невиновны.
«Во время этого суда вы услышите массу возбуждающих слов, – сказал один из защитников, – много страстных речей о расовой терпимости, о физических недостатках людей и о слепом невинном мальчике, который, как утверждается, был безжалостно убит этими тремя юношами. Но мы призываем вас во имя правосудия, во имя справедливости, во имя бога выслушать нас вашим разумом, а не сердцем. Мы представим вам факты ясно и логично, и если они будут сопоставлены вместе с помощью разума и без влияния эмоций, то эти факты подскажут вам, какое принять решение в этом торжественном зале суда, которое предопределит, будут ли эти трое ребят лишены жизни или нет. И этим решением будет: невиновны!»
После этого началось само судебное разбирательство.
Были представлены свидетели: полицейский, арестовавший преступников, помощник окружного прокурора, прибывший в полицейский участок, чтобы присутствовать при допросе, лейтенант Ганнисон и детектив Ларсен, и все они единогласно подтвердили, что вечером десятого июля на всех троих ребятах были пятна крови. На второй день судебного разбирательства Хэнк вызвал на свидетельское место Антони Апосто. В то время как парень приносил присягу, в зале суда наступила тишина. На нем был опрятный синий костюм, белая рубашка и темный галстук. Когда он сел, Хэнк приблизился к нему, с минуту внимательно смотрел на него, а затем сказал: «Пожалуйста, не скажешь ли ты суду свое имя?»
– Антони Апосто.
– Ты так же известен под прозвищем Бэтман?
– Да.
– Откуда ты взял это имя?
– Он в комиксах. Бэтман, я имею в виду.
– Ты любишь комиксы?
– Да, мне нравятся картинки.
– Тебе трудно читать?
– Да, немного.
– Тебе нравится училище, Антони?
– Нет, не очень.
– Что ты изучаешь?
– Как стать авиамехаником.
– Ты хорошо учишься?
– Ну, не так уж хорошо.
– Тебе хотелось бы стать авиамехаником?
– Это довольно хорошая работа, и за нее хорошо платят.
– Да, но тебе хотелось бы им стать?
– Ну… нет. Не совсем.
– Кем бы тебе хотелось быть?
– Не знаю.
– Хорошо, подумай об этом минутку. Если бы у тебя был выбор, если бы ты мог стать в мире всем, чем захочешь, что бы ты выбрал?
– Я думаю, я хотел бы стать мировым борцом.
– Почему?
– Мне нравится борьба. Я хороший борец. Все это знают.
– Если суд освободит тебя, Антони, что ты будешь делать?
– Протест!
– Отклонен. Продолжайте.
– Что я буду делать?
– Да.
– Думаю, я вернулся бы в свой квартал. Думаю, я сделал бы именно это. Да, вначале я бы сделал это.
– А завтра?
– Завтра? Вы имеете в виду, что бы я делал завтра?
– Да.
– Ну, я не знаю. – Он пожал плечами. – Откуда я знаю, что бы я делал завтра?
– Свидетель, отвечайте, пожалуйста, на вопрос – сказал Самалсон.
– Завтра? Ну… – Апосто в раздумье нахмурил брови. – Завтра? – Он вытер со лба пот. В течение трех напряженных минут он сидел, думая, и наконец ответил: – Я не знаю, что бы я делал завтра.
Хэнк отвернулся от парня.
– Свидетель ваш, – сказал он защите.
Один из защитников Апосто поднялся.
– У нас нет вопросов, ваша честь.
– Очень хорошо. Свидетель может быть свободным. Вызовите Чарльза Аддисона. Чарльз Аддисон, будьте любезны занять свидетельское место.
– Аддисон, высокий худой человек в сером костюме, вышел вперед и принес присягу. Хэнк подошел к своему столу, взял папку и передал ее судебному клерку.
– Пожалуйста, я хотел бы, чтобы это приобщили к делу как вещественное доказательство, – сказал он.
– Что это? – спросил Самалсон.
– Заключение из психиатрического отделения госпиталя «Белльвью» на Антони Апосто, одного из подсудимых.
– Разрешите мне взглянуть на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21