А если тебя это расстроит? Да, с мужчиной! Всю ночь. И очень довольна. Всю жизнь буду помнить. Сумку мою, надеюсь, вы уже перерыли? Деньги там… это от него, платит человек. Не то что ты – голь перекатная. Дядя, у тебя-то хоть деньжата водятся?
Да, ничего не скажешь, действительно мучительная сцена. С одной стороны – двое здоровых, хорошо выспавшихся мужчин, румяных и свежевыбритых, спокойных и трезвых, а с другой, сломленная женщина с опухшими от слез глазами, изгрызенными до крови ногтями, в мятом платье и с размазавшейся по всему лицу косметикой. К тому же она почти на грани истерики и несет сплошной вздор, не понимая, что тайное постепенно становится явным. Десислава еще ни в чем не призналась, а мне уже было ясно, что ее рассказ – чистая правда. Она запирается не из-за упрямства или из-за вспышки внезапной ненависти к нам, ненависти, которая на фоне ее истерии придает ей силу фанатика, не думающего о последствиях своего поведения. Нет, молчать ее заставляет стыд – ей неудобно перед Пырваном, не случайно она так старается избежать его взгляда.
Решив проверить, правильно ли я рассуждаю, я попросил Пырвана выйти из комнаты. Результат был совершенно неожиданный: Десислава вскочила с места и бросилась к двери.
– Куда он ушел? Почему? Чего вы от меня хотите? Скажите ему, чтобы он вернулся! Умоляю вас, пусть он вернется!
Я еле-еле сумел ее успокоить. Она послушно вернулась на свое место, но по-прежнему вся дрожала, не спуская глаз с двери.
– Я боюсь. Он думает про меня… как будто это я убила Милчо.
– Это все выдумки. На вашем месте любой бы мог такое вообразить. Никто вас ни в чем не подозревает, вы просто себе внушаете. Вы только мне скажите, где вы были, и сразу кончим. Я никому не скажу. Обещаю, все останется между нами.
– Почему? Я теперь могу и в его присутствии, мне и так известно, что он думает обо мне. Раньше-то, конечно, он так не думал. Впрочем, он далеко не джентльмен, а такие только этого и заслуживают. Позовите его!
– Это необходимо?
– Позовите, говорю! Пусть он тоже послушает!
– Хорошо, но дайте слово, что больше торговаться не будем.
– Ладно. Дайте мне еще одну сигарету.
Я дал ей сигарету и направился к двери, но она вдруг остановила меня:
– Нет, не надо, я не буду говорить.
Я вырвал у нее изо рта сигарету, швырнул ее на пол и растоптал.
– Да это, в конце концов, ни в какие ворота не лезет! Вас словно и не касается, что убийца спокойно себе разгуливает на свободе?!
– Убийца… Вот с кого все началось! – Она нагнулась и протянула руку к растоптанной сигарете. Думала, что я ее остановлю, как-нибудь отреагирую, однако я не сдвинулся с места. Решил позволить ей унизиться окончательно.
Деси изо всех сил смяла окурок в пепельнице и тихо повторила:
– Позовите его, пусть послушает… Пырван вошел и остался стоять у двери.
– Можешь записывать, – обратилась к нему Десислава. Взгляд у нее при этом был испепеляющий. – Итак, вчерашнюю ночь я провела с одним типом по прозвищу Ванта. Ты с ним знаком?
– Нет, – ответил старший лейтенант совершенно спокойно.
– Как? Ты не знаешь Ванту? Да этого не может быть. Это самый отпетый мерзавец во всей Софии. Тебя это удивляет?
Пырван не ответил.
– Значит, не удивляет, – прошипела она сквозь зубы, снова на грани истерики. Я поспешил вмешаться:
– Все ясно, с Вантой. Этого достаточно.
– Как это – достаточно? Вы же сами хотели послушать… До полуночи мы с ним просидели в "Красном маке". Пили. Потом я сама предложила ему пойти куда угодно, только чтобы не на улице… Ну вот, он меня завел на какой-то чердак, потому у меня и вид такой, – она взглянула на свое платье, – всю ночь прокувыркались в пыли и паутине, даже и мыши там бегали. Но все было не так уж неприятно. Вот только адреса я, к сожалению, не помню, но вы можете расспросить Ванту. Там и вещественные доказательства остались – пустая бутылка из-под ракии и окурки по всему полу.
За все это время Пырван и бровью не повел. Я искренне позавидовал его самообладанию. Да, он остался совершенно спокоен, но я – давнишний свидетель всех его перипетий, связанных с этой женщиной, – вполне мог себе представить, что скрывается за его ледяным спокойствием. Именно это ледяное спокойствие выдавало его подлинное состояние, однако на Десиславу оно повлияло самым ужасным образом – она истолковала его как свидетельство полного безразличия и презрения и прочла в нем подтверждение тому приговору, который она сама себе вынесла. Что-то в ней надломилось, что-то еще живое мучительно корчилось. Оттого-то так горестно было смотреть на ее сгорбленные плечи, на руки, подпиравшие безвольно упавшую голову. Она плакала тихонько, как обиженный, всеми оставленный ребенок. Здесь расстроенные нервы были, пожалуй, уже не при чем. Я отвернулся, чтобы не видеть ее, и дал знак Пырвану выйти из комнаты, но он только покачал головой и, не стесняясь моего присутствия, молча подошел к ней и с невыразимой нежностью погладил по голове.
Мне трудно описывать этот момент. Единственное, что тогда мне стало совсем ясно, это то, что с этих пор для нас Десислава навсегда уходит со сцены, покидая ее с достоинством, как человек, осознавший всю глубину своего падения и из этой глубины увидевший вдруг проблески света где-то высоко-высоко над ним.
Похороны Половянского. На кладбище пришли все его дружки, за исключением Десиславы. Был там и Петр Чамурлийский, одетый в черный костюм и с такой же черной шляпой в руках. Он стоял в толпе близких и родственников покойного и на равных с ними принимал соболезнования. Небольшой хор, плакальщики, надгробные речи приятелей. Мать, как любая мать, не могла поверить в происходящее. Когда могильщики кончили свою работу, она ничком упала на свежую могилу. Большинство пришедших на похороны разошлись до неприличия быстро. К дому Половянского направились только родственники да самые близкие ему люди. Чамурлийский незаметно затерялся среди памятников и могил, потом сел в трамвай и к часу был в клубе, где с аппетитом отобедал. Вся компания в это же время справляла поминки в "Бамбуке". Новость быстро распространилась среди всех завсегдатаев кафе – "Кто этот Половянский? Я его знал?"
На следующий день я отправился к его матери. Потертая мягкая мебель (кое-где из-под обивки торчали пружины), какие-то коробки, сундуки, коврики, выцветшие от времени плюшевые подушечки и абажуры, кухонная посуда времен моей прабабушки – настоящий толкучий рынок. И надо всем этим – запах кислятины, застиранного белья и кошачьих испражнений. Со шкафа на меня скалились пыльные маски животных и печально глядели калеки-куклы. Потолок потемнел от сырости, а гнилые половицы скрипели под ногами, грозясь провалиться. Мать Половянского встретила меня причитаниями. Голос ее звучал так, будто она была одной из тех кладбищенских плакальщиц:
– Господи боже, и куда же это мои ключи подевались, что же мне теперь делать? Милчо… он на скрипке играл, пальцы у него… какой убийца? Милчо у меня такой добрый. При чем здесь какой-то убийца? Кто же мне теперь водички принесет?.. Ох, где же ключи, как я теперь из дому выйду? Нету ключей, куда я их подевала? Наверное, у него остались. Запер меня здесь и ушел… Милчо… Васко Абаджиев… Да, да, помню. Вы его приятель. Он мне о вас рассказывал. Но если вы за деньгами – у меня денег нет. Милчо никому не должен. Нет у меня денег, – тут она стала выворачивать карманы своего засаленного фартука, который как епитрахиль висел на ее тощей шее, – нету ни гроша…
– Я не за деньгами пришел, – ответил я ей. – Я водопроводчик. Пришел к вам насчет ремонта, где-то труба лопнула. Мне нужно стены как следует осмотреть, вообще весь дом…
Я понял, что ничего путного от нее не добьешься. Все мои вопросы – и заданные прямо, и косвенные – отскакивали как от стенки горох и тонули в ее плачущем речитативе. А водопроводчиком пришлось назваться, чтобы как-то оправдать свое присутствие. На что я надеялся? Что удастся найти тайник, где Половянский прятал доллары? Хотя почему бы и нет? Мошенники – народ недоверчивый. Брату, сестре, ближайшему другу такой всегда предпочтет родную мать. И в то же время, имея в виду состояние Половянской… А может быть, он и не посвящал ее в свои дела, а просто нашел среди всего этого барахла укромное местечко и там?.. Напрасные надежды. Как бы то ни было, я начал осмотр квартиры с простукивания стен, издавая при этом ничего не значащие возгласы. Я все время ждал, что старуха спросит, где мои инструменты, но постепенно дело приняло совсем другой оборот – вдруг оказалось, что мы оба ищем пропавшие ключи. Это позволило мне заглянуть во все углы, увидеть вещи, хранившиеся со времен царя Гороха (за некоторые из них любой антиквар заплатил бы солидную сумму). А Пырван еще говорил, будто Милчо и его приятель-картежник обобрали весь дом! Грязный как трубочист, я в конце концов влез на стул и начал шарить среди сваленных на шкафу масок.
– Там, там мои ключики… я все вспомнила, – взволнованно заверещала вдруг Половянская.
Ключей на шкафу не оказалось, тайника – тоже, но зато я обнаружил довольно большой деревянный сундучок, доверху набитый фотографиями. Я устало опустился на стул и закурил.
– Вы позволите мне их посмотреть?
Едва в этот момент во взгляде старухи промелькнуло что-то осмысленное.
– Кто вы такой? Что вам нужно?
У меня не было сил снова впускаться в объяснения. Я перевернул сундучок, и все фотографии высыпались на пол. Они были пожелтевшие от времени, с замусоленными краями и поблекшим глянцем. Я начал рассматривать их одну за другой. Мое упорство было вознаграждено самым неожиданным образом: я вдруг наткнулся на один групповой снимок. Внизу на полях химическим карандашом было написано: 5-й "Б" класс, 1936 г., Враца.
Четвертым слева в верхнем ряду был Милчо Половянский. Узнать его было совсем нетрудно – как вы уже знаете, такие характерные, хищные черты лица встречаются редко. В центре группы я вдруг увидел увидел лицо, которое показалось мне знакомым. Я вытащил из кармана лупу и стал его разглядывать. И тут у меня по спине забегали мурашки. Ученик в центре поразительно был похож на Петра Чамурлийского. В следующую секунду, однако, я уже не был в этом так уверен. Слово "поразительно" отпало с той же быстротой, с какой я сначала его было принял. Но в том, что сходство действительно есть, не было никаких сомнений… Господи, да это же все меняет, точнее, все ставит на свои места! Ведь везде, во всех сведениях о Петре Чамурлийском упоминается Софийская II мужская гимназия. При чем тут 5-й "Б" класс Врачанской гимназии? Что же получается? Если мальчик на фотографии и Петр Чамурлийский – одно и то же лицо, значит, Чамурлийский и Половянский учились в одном классе. А как они могли учиться в одном классе, раз Чамурлийский, согласно неопровержимым доказательствам, всегда учился в Софии? К тому же они знакомы всего три года. А что, если не три, а тридцать? Тогда… тогда выходит, что Петр Чамурлийский совсем не Петр Чамурлийский, а кто-то другой, кто присвоил себе имя героя. От этой догадки у меня снова по спине поползли мурашки. От волнения я не узнал собственного голоса.
– Пойдите сюда! – позвал я Половянскую. – Посмотрите в лупу, вот сюда!.. Узнаете? Может быть, это школьный товарищ вашего сына? Вы не могли бы вспомнить, как его зовут?
Половянская склонилась над лупой.
– Ничего не вижу. У меня все мутится перед глазами.
Я ткнул пальцем:
– Вот этот! Вам не кажется, что он похож на хозяина квартиры, где жил Милчо?
– Милчо! Вот он! Сыночек мой единственный. Чего вы хотите? Оставьте меня в покое!
Битых полчаса я пытался заставить ее что-нибудь вспомнить и сосредоточиться на фотографии. Напрасно! Она видела только Милчо. В какой-то момент в голове у нее все совсем перемешалось и она стала тыкать пальцем куда попало и во всех учениках узнавать черты своего погибшего сына.
Я оставил ее сокрушаться о пропавших ключах и прорванной водопроводной трубе и прямиком отправился в Управление, нимало не заботясь о том, что прохожие могут принять меня за мелкого воришку, орудующего по чердакам. По дороге я все время ощупывал внутренний карман пиджака, где спрятал свою неожиданную находку: мне все казалось, что в спешке я могу ее потерять.
У себя в кабинете я разложил на столе несколько фотографий Чамурлийского, снятых издалека с помощью телеобъектива: Чамурлийский перед входом в Министерство, у парадного его дома, вдвоем с Соней в парке, он же крупным планом в толпе на трамвайной остановке. В центре я поместил свою находку и дал лупу Пырвану:
– Сравнивай!
Пырван не замедлил с ответом:
– Это он!
Глаза его блеснули, как у напавшего на след охотника.
– Теперь мне все ясно!
– Ладно, дай мне подумать! Сядь там, в сторонке. Извини, если я сегодня малость грубоват, но сам понимаешь…
– Что вы, товарищ полковник. Может, мне выйти?
– Нет, останься, ты мне понадобишься. Посмотри-ка еще разок на эти фотографии. А то ишь – взглянул и отрезал! Так дело не пойдет. Знаешь, у меня у самого какая каша в голове?
Что и говорить – самая настоящая каша! Никогда вместе не учились, знакомы всего три года, однако, с другой стороны, – Половянский располагается в квартире высокопоставленного чиновника, ведет себя нагло, откуда-то берутся у него и доллары, и левы, надеется он получить и заграничный паспорт. А чего стоят его обмолвки о том, что у него есть сильный козырь против Чамурлийского? И при этом они сверстники, оба родились в 1920 году. А пребывание Чамурлийского в плену и его спасители-американцы, передавшие его через месяц в руки советской комендатуры? Добавим к этому и подозрительное одиночество, отсутствие друзей и любимой женщины, тихий, замкнутый образ жизни, который никак не соответствует его буйному характеру в молодости – один человек до Девятого сентября и совершенно другой в Военном училище, в армии, в институте, в министерстве? И наконец – убийство Половянского и застывшая предсмертная улыбка убитого. Кто мог его убить, за что? Было ли это обычным ограблением или же чем-то посерьезнее? А как оценить тот факт, что Чамурлийский вернулся после нашего разговора, чтобы подробно рассказать мне, где и как он познакомился с Половянским и почему приютил того у себя дома? Как неубедительно звучал тогда его рассказ!.. Почти как сказки Половянского о его тетке из Гамбурга. Кто поверит, что именно от нее получал он щедрые подачки в валюте. Ведь проверка показала, что она всего лишь скромная торговка, которая сама еле сводит концы с концами…
Все эти вопросы пришли мне в голову еще в квартире матери Половянского сразу же после того, как я увидел на фотографии загадочно знакомое лицо. Теперь следовало бы как-то привести все вопросы в систему, собраться с мыслями. Но догадки мелькали одна задругой, как пестрые стеклышки калейдоскопа, сменяя друг друга так быстро, что я вконец запутался и стал невольно сосредоточивать внимание на разных несущественных подробностях. Снова вспомнились Соня и ее злосчастный баскетболист, Десислава и Страшимир Максимов, карманные часы и исчезнувшая цепочка. И все-таки я был уверен, что мне удалось ухватиться за ту ниточку, потянув за которую, мы постепенно распутаем весь клубок. Ниточка эта вилась у меня перед глазами, и ее затейливые петли складывались в слова: "Он – это не он! Он – это не он!" Или, другими словами, мальчик на школьной фотографии и человек, которого мы подозреваем в самом страшном – государственной измене, – просто одно и то же лицо, и его настоящее имя нам не известно. Оно было известно Половянскому, а настоящий Чамурлийский пропал и, наверное, давно уже похоронен где-нибудь на чужбине. Мог ли он предполагать, что его славное прошлое послужит ширмой опытному шпиону… Ужасно! До того меня расстроила эта проклятая фотография, что я, кажется, уже никогда не смогу собраться с мыслями… Вы понимаете, одного человека заменили другим. Главную роль, несомненно, сыграло их внешнее сходство. Они вернули нам не героя Петра Чамурлийского, а человека, на которого тот был удивительно похож. Остальное – вопрос везенья, опыта и выдержки. Ему оставалось кропотливо собирать данные о "своей прежней жизни", не оставляя и следа сомнения у "своих старых знакомых", что он и есть тот самый Чамурлийский. Для этого приходилось быть все время начеку, выработать соответствующие реакции, создать солидную, до мелочей выверенную легенду о своей новой жизни, делая ставку в основном на безукоризненное исполнение служебных и общественных обязанностей, одним словом – носить с честью фамилию Чамурлийский, которая пользовалась и будет пользоваться таким уважением в нашей стране, и благодаря отцу, старому коммунисту, и благодаря подвигам сына в Испании, Греции, Югославии и на фронте.
Итак, Лже-Чамурлийский возвращается в Болгарию с незажившей раной на шее, полученной на память от немецких надзирателей, и – какая удача!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Да, ничего не скажешь, действительно мучительная сцена. С одной стороны – двое здоровых, хорошо выспавшихся мужчин, румяных и свежевыбритых, спокойных и трезвых, а с другой, сломленная женщина с опухшими от слез глазами, изгрызенными до крови ногтями, в мятом платье и с размазавшейся по всему лицу косметикой. К тому же она почти на грани истерики и несет сплошной вздор, не понимая, что тайное постепенно становится явным. Десислава еще ни в чем не призналась, а мне уже было ясно, что ее рассказ – чистая правда. Она запирается не из-за упрямства или из-за вспышки внезапной ненависти к нам, ненависти, которая на фоне ее истерии придает ей силу фанатика, не думающего о последствиях своего поведения. Нет, молчать ее заставляет стыд – ей неудобно перед Пырваном, не случайно она так старается избежать его взгляда.
Решив проверить, правильно ли я рассуждаю, я попросил Пырвана выйти из комнаты. Результат был совершенно неожиданный: Десислава вскочила с места и бросилась к двери.
– Куда он ушел? Почему? Чего вы от меня хотите? Скажите ему, чтобы он вернулся! Умоляю вас, пусть он вернется!
Я еле-еле сумел ее успокоить. Она послушно вернулась на свое место, но по-прежнему вся дрожала, не спуская глаз с двери.
– Я боюсь. Он думает про меня… как будто это я убила Милчо.
– Это все выдумки. На вашем месте любой бы мог такое вообразить. Никто вас ни в чем не подозревает, вы просто себе внушаете. Вы только мне скажите, где вы были, и сразу кончим. Я никому не скажу. Обещаю, все останется между нами.
– Почему? Я теперь могу и в его присутствии, мне и так известно, что он думает обо мне. Раньше-то, конечно, он так не думал. Впрочем, он далеко не джентльмен, а такие только этого и заслуживают. Позовите его!
– Это необходимо?
– Позовите, говорю! Пусть он тоже послушает!
– Хорошо, но дайте слово, что больше торговаться не будем.
– Ладно. Дайте мне еще одну сигарету.
Я дал ей сигарету и направился к двери, но она вдруг остановила меня:
– Нет, не надо, я не буду говорить.
Я вырвал у нее изо рта сигарету, швырнул ее на пол и растоптал.
– Да это, в конце концов, ни в какие ворота не лезет! Вас словно и не касается, что убийца спокойно себе разгуливает на свободе?!
– Убийца… Вот с кого все началось! – Она нагнулась и протянула руку к растоптанной сигарете. Думала, что я ее остановлю, как-нибудь отреагирую, однако я не сдвинулся с места. Решил позволить ей унизиться окончательно.
Деси изо всех сил смяла окурок в пепельнице и тихо повторила:
– Позовите его, пусть послушает… Пырван вошел и остался стоять у двери.
– Можешь записывать, – обратилась к нему Десислава. Взгляд у нее при этом был испепеляющий. – Итак, вчерашнюю ночь я провела с одним типом по прозвищу Ванта. Ты с ним знаком?
– Нет, – ответил старший лейтенант совершенно спокойно.
– Как? Ты не знаешь Ванту? Да этого не может быть. Это самый отпетый мерзавец во всей Софии. Тебя это удивляет?
Пырван не ответил.
– Значит, не удивляет, – прошипела она сквозь зубы, снова на грани истерики. Я поспешил вмешаться:
– Все ясно, с Вантой. Этого достаточно.
– Как это – достаточно? Вы же сами хотели послушать… До полуночи мы с ним просидели в "Красном маке". Пили. Потом я сама предложила ему пойти куда угодно, только чтобы не на улице… Ну вот, он меня завел на какой-то чердак, потому у меня и вид такой, – она взглянула на свое платье, – всю ночь прокувыркались в пыли и паутине, даже и мыши там бегали. Но все было не так уж неприятно. Вот только адреса я, к сожалению, не помню, но вы можете расспросить Ванту. Там и вещественные доказательства остались – пустая бутылка из-под ракии и окурки по всему полу.
За все это время Пырван и бровью не повел. Я искренне позавидовал его самообладанию. Да, он остался совершенно спокоен, но я – давнишний свидетель всех его перипетий, связанных с этой женщиной, – вполне мог себе представить, что скрывается за его ледяным спокойствием. Именно это ледяное спокойствие выдавало его подлинное состояние, однако на Десиславу оно повлияло самым ужасным образом – она истолковала его как свидетельство полного безразличия и презрения и прочла в нем подтверждение тому приговору, который она сама себе вынесла. Что-то в ней надломилось, что-то еще живое мучительно корчилось. Оттого-то так горестно было смотреть на ее сгорбленные плечи, на руки, подпиравшие безвольно упавшую голову. Она плакала тихонько, как обиженный, всеми оставленный ребенок. Здесь расстроенные нервы были, пожалуй, уже не при чем. Я отвернулся, чтобы не видеть ее, и дал знак Пырвану выйти из комнаты, но он только покачал головой и, не стесняясь моего присутствия, молча подошел к ней и с невыразимой нежностью погладил по голове.
Мне трудно описывать этот момент. Единственное, что тогда мне стало совсем ясно, это то, что с этих пор для нас Десислава навсегда уходит со сцены, покидая ее с достоинством, как человек, осознавший всю глубину своего падения и из этой глубины увидевший вдруг проблески света где-то высоко-высоко над ним.
Похороны Половянского. На кладбище пришли все его дружки, за исключением Десиславы. Был там и Петр Чамурлийский, одетый в черный костюм и с такой же черной шляпой в руках. Он стоял в толпе близких и родственников покойного и на равных с ними принимал соболезнования. Небольшой хор, плакальщики, надгробные речи приятелей. Мать, как любая мать, не могла поверить в происходящее. Когда могильщики кончили свою работу, она ничком упала на свежую могилу. Большинство пришедших на похороны разошлись до неприличия быстро. К дому Половянского направились только родственники да самые близкие ему люди. Чамурлийский незаметно затерялся среди памятников и могил, потом сел в трамвай и к часу был в клубе, где с аппетитом отобедал. Вся компания в это же время справляла поминки в "Бамбуке". Новость быстро распространилась среди всех завсегдатаев кафе – "Кто этот Половянский? Я его знал?"
На следующий день я отправился к его матери. Потертая мягкая мебель (кое-где из-под обивки торчали пружины), какие-то коробки, сундуки, коврики, выцветшие от времени плюшевые подушечки и абажуры, кухонная посуда времен моей прабабушки – настоящий толкучий рынок. И надо всем этим – запах кислятины, застиранного белья и кошачьих испражнений. Со шкафа на меня скалились пыльные маски животных и печально глядели калеки-куклы. Потолок потемнел от сырости, а гнилые половицы скрипели под ногами, грозясь провалиться. Мать Половянского встретила меня причитаниями. Голос ее звучал так, будто она была одной из тех кладбищенских плакальщиц:
– Господи боже, и куда же это мои ключи подевались, что же мне теперь делать? Милчо… он на скрипке играл, пальцы у него… какой убийца? Милчо у меня такой добрый. При чем здесь какой-то убийца? Кто же мне теперь водички принесет?.. Ох, где же ключи, как я теперь из дому выйду? Нету ключей, куда я их подевала? Наверное, у него остались. Запер меня здесь и ушел… Милчо… Васко Абаджиев… Да, да, помню. Вы его приятель. Он мне о вас рассказывал. Но если вы за деньгами – у меня денег нет. Милчо никому не должен. Нет у меня денег, – тут она стала выворачивать карманы своего засаленного фартука, который как епитрахиль висел на ее тощей шее, – нету ни гроша…
– Я не за деньгами пришел, – ответил я ей. – Я водопроводчик. Пришел к вам насчет ремонта, где-то труба лопнула. Мне нужно стены как следует осмотреть, вообще весь дом…
Я понял, что ничего путного от нее не добьешься. Все мои вопросы – и заданные прямо, и косвенные – отскакивали как от стенки горох и тонули в ее плачущем речитативе. А водопроводчиком пришлось назваться, чтобы как-то оправдать свое присутствие. На что я надеялся? Что удастся найти тайник, где Половянский прятал доллары? Хотя почему бы и нет? Мошенники – народ недоверчивый. Брату, сестре, ближайшему другу такой всегда предпочтет родную мать. И в то же время, имея в виду состояние Половянской… А может быть, он и не посвящал ее в свои дела, а просто нашел среди всего этого барахла укромное местечко и там?.. Напрасные надежды. Как бы то ни было, я начал осмотр квартиры с простукивания стен, издавая при этом ничего не значащие возгласы. Я все время ждал, что старуха спросит, где мои инструменты, но постепенно дело приняло совсем другой оборот – вдруг оказалось, что мы оба ищем пропавшие ключи. Это позволило мне заглянуть во все углы, увидеть вещи, хранившиеся со времен царя Гороха (за некоторые из них любой антиквар заплатил бы солидную сумму). А Пырван еще говорил, будто Милчо и его приятель-картежник обобрали весь дом! Грязный как трубочист, я в конце концов влез на стул и начал шарить среди сваленных на шкафу масок.
– Там, там мои ключики… я все вспомнила, – взволнованно заверещала вдруг Половянская.
Ключей на шкафу не оказалось, тайника – тоже, но зато я обнаружил довольно большой деревянный сундучок, доверху набитый фотографиями. Я устало опустился на стул и закурил.
– Вы позволите мне их посмотреть?
Едва в этот момент во взгляде старухи промелькнуло что-то осмысленное.
– Кто вы такой? Что вам нужно?
У меня не было сил снова впускаться в объяснения. Я перевернул сундучок, и все фотографии высыпались на пол. Они были пожелтевшие от времени, с замусоленными краями и поблекшим глянцем. Я начал рассматривать их одну за другой. Мое упорство было вознаграждено самым неожиданным образом: я вдруг наткнулся на один групповой снимок. Внизу на полях химическим карандашом было написано: 5-й "Б" класс, 1936 г., Враца.
Четвертым слева в верхнем ряду был Милчо Половянский. Узнать его было совсем нетрудно – как вы уже знаете, такие характерные, хищные черты лица встречаются редко. В центре группы я вдруг увидел увидел лицо, которое показалось мне знакомым. Я вытащил из кармана лупу и стал его разглядывать. И тут у меня по спине забегали мурашки. Ученик в центре поразительно был похож на Петра Чамурлийского. В следующую секунду, однако, я уже не был в этом так уверен. Слово "поразительно" отпало с той же быстротой, с какой я сначала его было принял. Но в том, что сходство действительно есть, не было никаких сомнений… Господи, да это же все меняет, точнее, все ставит на свои места! Ведь везде, во всех сведениях о Петре Чамурлийском упоминается Софийская II мужская гимназия. При чем тут 5-й "Б" класс Врачанской гимназии? Что же получается? Если мальчик на фотографии и Петр Чамурлийский – одно и то же лицо, значит, Чамурлийский и Половянский учились в одном классе. А как они могли учиться в одном классе, раз Чамурлийский, согласно неопровержимым доказательствам, всегда учился в Софии? К тому же они знакомы всего три года. А что, если не три, а тридцать? Тогда… тогда выходит, что Петр Чамурлийский совсем не Петр Чамурлийский, а кто-то другой, кто присвоил себе имя героя. От этой догадки у меня снова по спине поползли мурашки. От волнения я не узнал собственного голоса.
– Пойдите сюда! – позвал я Половянскую. – Посмотрите в лупу, вот сюда!.. Узнаете? Может быть, это школьный товарищ вашего сына? Вы не могли бы вспомнить, как его зовут?
Половянская склонилась над лупой.
– Ничего не вижу. У меня все мутится перед глазами.
Я ткнул пальцем:
– Вот этот! Вам не кажется, что он похож на хозяина квартиры, где жил Милчо?
– Милчо! Вот он! Сыночек мой единственный. Чего вы хотите? Оставьте меня в покое!
Битых полчаса я пытался заставить ее что-нибудь вспомнить и сосредоточиться на фотографии. Напрасно! Она видела только Милчо. В какой-то момент в голове у нее все совсем перемешалось и она стала тыкать пальцем куда попало и во всех учениках узнавать черты своего погибшего сына.
Я оставил ее сокрушаться о пропавших ключах и прорванной водопроводной трубе и прямиком отправился в Управление, нимало не заботясь о том, что прохожие могут принять меня за мелкого воришку, орудующего по чердакам. По дороге я все время ощупывал внутренний карман пиджака, где спрятал свою неожиданную находку: мне все казалось, что в спешке я могу ее потерять.
У себя в кабинете я разложил на столе несколько фотографий Чамурлийского, снятых издалека с помощью телеобъектива: Чамурлийский перед входом в Министерство, у парадного его дома, вдвоем с Соней в парке, он же крупным планом в толпе на трамвайной остановке. В центре я поместил свою находку и дал лупу Пырвану:
– Сравнивай!
Пырван не замедлил с ответом:
– Это он!
Глаза его блеснули, как у напавшего на след охотника.
– Теперь мне все ясно!
– Ладно, дай мне подумать! Сядь там, в сторонке. Извини, если я сегодня малость грубоват, но сам понимаешь…
– Что вы, товарищ полковник. Может, мне выйти?
– Нет, останься, ты мне понадобишься. Посмотри-ка еще разок на эти фотографии. А то ишь – взглянул и отрезал! Так дело не пойдет. Знаешь, у меня у самого какая каша в голове?
Что и говорить – самая настоящая каша! Никогда вместе не учились, знакомы всего три года, однако, с другой стороны, – Половянский располагается в квартире высокопоставленного чиновника, ведет себя нагло, откуда-то берутся у него и доллары, и левы, надеется он получить и заграничный паспорт. А чего стоят его обмолвки о том, что у него есть сильный козырь против Чамурлийского? И при этом они сверстники, оба родились в 1920 году. А пребывание Чамурлийского в плену и его спасители-американцы, передавшие его через месяц в руки советской комендатуры? Добавим к этому и подозрительное одиночество, отсутствие друзей и любимой женщины, тихий, замкнутый образ жизни, который никак не соответствует его буйному характеру в молодости – один человек до Девятого сентября и совершенно другой в Военном училище, в армии, в институте, в министерстве? И наконец – убийство Половянского и застывшая предсмертная улыбка убитого. Кто мог его убить, за что? Было ли это обычным ограблением или же чем-то посерьезнее? А как оценить тот факт, что Чамурлийский вернулся после нашего разговора, чтобы подробно рассказать мне, где и как он познакомился с Половянским и почему приютил того у себя дома? Как неубедительно звучал тогда его рассказ!.. Почти как сказки Половянского о его тетке из Гамбурга. Кто поверит, что именно от нее получал он щедрые подачки в валюте. Ведь проверка показала, что она всего лишь скромная торговка, которая сама еле сводит концы с концами…
Все эти вопросы пришли мне в голову еще в квартире матери Половянского сразу же после того, как я увидел на фотографии загадочно знакомое лицо. Теперь следовало бы как-то привести все вопросы в систему, собраться с мыслями. Но догадки мелькали одна задругой, как пестрые стеклышки калейдоскопа, сменяя друг друга так быстро, что я вконец запутался и стал невольно сосредоточивать внимание на разных несущественных подробностях. Снова вспомнились Соня и ее злосчастный баскетболист, Десислава и Страшимир Максимов, карманные часы и исчезнувшая цепочка. И все-таки я был уверен, что мне удалось ухватиться за ту ниточку, потянув за которую, мы постепенно распутаем весь клубок. Ниточка эта вилась у меня перед глазами, и ее затейливые петли складывались в слова: "Он – это не он! Он – это не он!" Или, другими словами, мальчик на школьной фотографии и человек, которого мы подозреваем в самом страшном – государственной измене, – просто одно и то же лицо, и его настоящее имя нам не известно. Оно было известно Половянскому, а настоящий Чамурлийский пропал и, наверное, давно уже похоронен где-нибудь на чужбине. Мог ли он предполагать, что его славное прошлое послужит ширмой опытному шпиону… Ужасно! До того меня расстроила эта проклятая фотография, что я, кажется, уже никогда не смогу собраться с мыслями… Вы понимаете, одного человека заменили другим. Главную роль, несомненно, сыграло их внешнее сходство. Они вернули нам не героя Петра Чамурлийского, а человека, на которого тот был удивительно похож. Остальное – вопрос везенья, опыта и выдержки. Ему оставалось кропотливо собирать данные о "своей прежней жизни", не оставляя и следа сомнения у "своих старых знакомых", что он и есть тот самый Чамурлийский. Для этого приходилось быть все время начеку, выработать соответствующие реакции, создать солидную, до мелочей выверенную легенду о своей новой жизни, делая ставку в основном на безукоризненное исполнение служебных и общественных обязанностей, одним словом – носить с честью фамилию Чамурлийский, которая пользовалась и будет пользоваться таким уважением в нашей стране, и благодаря отцу, старому коммунисту, и благодаря подвигам сына в Испании, Греции, Югославии и на фронте.
Итак, Лже-Чамурлийский возвращается в Болгарию с незажившей раной на шее, полученной на память от немецких надзирателей, и – какая удача!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24