На самом краю стола, стараясь быть незаметной, ютилась Елени. Испытывая неудобство и страх, она десятки раз осматривала стол, проверяя, все ли в порядке.
Рядом с хозяином расположился Штилиян Палазов, тоже производитель сукна, изысканно одетый, улыбающийся, испытывающий удовольствие от встречи. Пышная трапеза, спокойные жесты и плавно текущий разговор свидетельствовали о европейском лоске и тонком вкусе хозяине.
Внимание хаджи Стойо было всецело поглощено вкусной едой, и он не обращал внимания на разговор, который велся за столом. Кончив жевать, он отер лоснящиеся губы, глядя исподлобья на сидящих напротив. Потом смачно отрыгнулся, прикрыв рот ладонью, и поднял бокал с вином.
– Пусть думают, что хотят, – сказал он, отпив глоток густого терпкого «мавруда», – но Россия не посмеет начать войну в такое время. Тут мне рассказали, что говорит тот, как его… Ну, англичанин…
– Дизраэли, – подсказал ему Апостолидис, сидевший напротив.
– Да, Дизраэли… Так вот, или, говорит, по Дунаю должен быть мир, или, если начнется война, Турция не будет одинока…
И хаджи Стойо покачал головой, многозначительно прищурив глаз.
– И все-таки, господа, – громко заявил Палазов, – поведение европейских стран будет определяться многими факторами – стратегическими, политическими, даже торговыми, если хотите знать. Здесь речь идет не о капризе или простой симпатии.
– И что ж, по-твоему, Англия будет сидеть сложа руки и наблюдать, как Россия кроит шальвары, так, что ли? – язвительно спросил хаджи Стойо. – Только зря деньги проездил по Европам…
Палазов снисходительно усмехнулся.
– Вы меня не так поняли, уважаемый хаджи. Я хочу сказать, что в действиях великих сил зачастую есть моменты, которые нам не следует упускать из виду.
Штилиян Палазов пять-шесть лет назад объездил всю Европу и сразу сумел понять все преимущества машин перед человеческим трудом в деле накопления денег. По возвращении он открыл первую суконную фабрику в Пловдивской области, к югу от Дермендере. Однако все его усилия расширить производство, привлечь содружников, даже основать акционерное общество потерпели провал, и это сделало его мнительным и замкнутым.
– Оставь ты эти моменты, – махнул рукой хаджи Стойо. – Это тебе Австрия и Пруссия голову заморочили… Так-то. А все оттуда – от всяких там фабрик, машин, винтиков, все от них…
Хаджи Стойо упорно считал Палазова жуликом, который неизвестно как втерся к ним в доверие и совершал непонятные махинации с единственной целью: запустить руку в общий карман. Палазов почувствовал, как постепенно в душе растет досада и гнев на тупую ограниченность продавца зерна, и от того, что он поставил его, Палазова, в столь неловкое положение перед Амурат-беем. Однако он овладел собой и, желая поскорей закончить спор, сдержанно сказал:
– В отношении Англии наши с тобой мнения, хаджи, совпадают. Но хочу тебе сказать, что вся нелюбовь государств друг к другу объясняется недоброжелательством людей. Примерно, как и ты не похлопаешь меня по плечу, пока не удостоверишься, что у меня в кармане.
Амурат-бей слушал спорящих, опустив голову. Лицо его было серьезным и сосредоточенным. Услышав последние слова Палазова, он положил вилку.
– Я думаю, Англия нас поддержит, если на нас нападут, – начал он. – Но это отдельный вопрос. Должен вам сказать, что Англия у Порты на особом счету. Слова Дизраэли и кого бы то ни было не должны успокаивать нас, заставлять сидеть, сложа руки. Спокойствие государства всецело зависит от надежного войска.
Это было сказано спокойно и сухо, но с той интонацией, которую мог понять только посвященный. В серо-зеленых глазах бея читалось разумное предупреждение.
Когда бей закончил, в разговор вступил Жан Петри. Он обратился к присутствующим на чистейшем турецком языке, которым владел в совершенстве:
– Я не знаю, откуда господину Данову стали известны слова Дизраэли, но мне кажется, что в последнее время премьер-министр Англии чрезвычайно скуп на подобного рода обещания.
– А я знаю, – сердито возразил хаджи Стойо, – что Англия всегда была на стороне Турции, но такой уж у нее принцип: мало говорить, больше дело делать…
Наступило неловкое молчание. Никому не хотелось спорить с хаджи Стойо.
Теохар Сарафоглу, высокий сухопарый мужчина лет шестидесяти, был членом Государственного совета и постоянно жил в Константинополе, где получал ренту. Педантичный до невозможности, он восхищался всем, чем было принято восхищаться, и отрицал все, что было объявлено порочным. Он отпил из своего бокала, аккуратно промокнул губы салфеткой, откашлялся и сказал, явно обращаясь к бею:
– Господа, отношение Англии к Османской империи всегда было ясным и недвусмысленным. Да другого и быть не может. Турция – единственная сила, способная удержать Проливы. А если Проливы в безопасности, то ничто не грозит и Суэцу. Разумеется, Англия всегда оказывала соответствующую материальную или моральную поддержку, когда это было необходимо. А турецкие государственные деятели, всячески старавшиеся завоевать и удержать дружбу Англии, всегда пользовались поддержкой самых широких общественных слоев.
– Да, поэтому Мидхат-паша был отправлен в ссылку, – на болгарском вставил Лука Христофоров, дружески подмигнув Жану Петри.
Сарафоглу нахмурился. Он очень не любил, когда его прерывали.
– Случай с Мидхат-пашой, милостивый государь, к делу не относится, – певуче продолжил он свои рассуждения на турецком языке. – Мидхат-паша нарушил параграф 113 Конституции, именно этим и объясняются события минувшего месяца. Если бы Мидхат-паша соблюдал все требования закона, объявленного милостью падишаха, все было бы по-другому.
– Прошу меня простить, господин Сарафоглу, – вмешалась мисс Пиэрс на английском, хотя прекрасно говорила по-турецки, – но мне кажется, что вы неправильно трактуете акт, имевший чисто формальное значение и целью которого было помешать делегатам Константинопольской конференции.
– Почему вы так считаете, милейшая мисс Пиэрс? – обратился к англичанке Сарафоглу. В его голосе чувствовалось раздражение.
– Об этом знает каждый, – уверенно ответила англичанка.
– Мисс Пиэрс совершенно права, – поддержал ее Жан Петри. – Это была реплика в сцене, где было неизвестно, кто актеры, а кто – подставные лица.
– Конституция, – слегка повысил голос Сарафоглу, продолжая говорить на турецком, – это главный закон оттоманского государства, который создан не для Константинопольской конференции, а уходит корнями еще в Хаттихумаюн и обеспечивает равноправие всем подданным империи. Никто не имеет права нарушить этот принцип, будь он хоть сам Мидхат-паша!
– Да, все эти принципы ваш народ испытал на собственной шкуре в прошлом году, – заметила мисс Пиэрс по-английски, бросив красноречивый взгляд на Сарафоглу.
– Мисс, – церемонно вставил Сарафоглу, – мы говорим об ошибках Мидхат-паши, вы же переносите вопрос в гораздо более широкую и, должен вам сказать, весьма наклонную плоскость.
Амурат понимал только то, что говорил Сарафоглу. Он никак не мог взять в толк, чем англичанка так прогневала члена его правительства. Твердый последователь реформаторских идей Мидхат-паши, он чрезвычайно болезненно пережил факт свержения великого везиря и сейчас слушал высокопарную речь Сарафоглу, прикрыв глаза. «Вот такие, как этот надутый индюк, все портят, – думал он. – А завтра, если только Мидхат вернется, он первым же встретит его хвалебственной речью».
Приветствуя в душе все новое и передовое в Европе, Амурат ненавидел многочисленных иностранцев, которые вот уже несколько десятилетий активно вмешивались в общественные и военные дела Турции. Он взглянул на своих соотечественников. Мютесариф и его помощник были всецело поглощены содержимым своих тарелок и не обращали никакого внимания на разговор. Амурат с досадой повернулся к Сарафоглу, который на турецком языке продолжал убеждать англичанку в том, что султанские реформы последних двадцати лет чрезвычайно демократичны. «Истинное несчастье Турции в том, что политикой у нас ведают чужеземцы», – с раздражением подумал бей…
– Хорошо, господин Сарафоглу, – ответила англичанка, – но я не понимаю, в чем эти реформы облагодетельствуют народ, а также не вижу, чтобы народ, пусть даже только правоверные, участвовал в этом демократичном, по вашим словам, управлении.
– Все очень просто, мисс Пиэрс, – усмехнулся Сарафоглу, – хорошее правление – это такое, которое заботится о народе, о его спокойствии и благоденствии, стремится установить порядок в государстве и мир – за его пределами.
– Ты скажи ей, Сарафоглу, – вмешался хаджи Стойо по-болгарски, – что если в государстве нет шума, газет и разврата, значит, все в порядке. Если она это поймет, остальное просто. Все тихо и спокойно… Так-то…
– Да, только в прошлом году, аккурат в это время, какая лихорадка нас колотила, – подал голос Христофоров и покачал головой.
– А ты, голь перекатная, молчи, – презрительно огрызнулся хаджи Стойо. – Лучше б долги свои подсчитал…
Сарафоглу поднял руку, как бы останавливая спорящих, и продолжал объяснять мисс Пиэрс:
– Вы хотите искусственно отделить в государстве мусульманское население от христиан. Но, позвольте, государственная политика дает им абсолютно одинаковые права, причем права гарантированные. Я считаю, что о подлинном правлении страной можно говорить тогда, когда оно обеспечивает народу мир и спокойствие. Именно таково правление султана. Так чего же вы еще хотите? Что другое называете демократией?
– Не можете убедить меня, господин Сарафоглу, что при отсутствии какой бы то ни было формы участия народа в управлении можно говорить о демократии, – ответила англичанка.
– Мисс Пиэрс, желание бога – это воля народа, а падишах его наместник на земле, – сказал Сарафоглу и отпил из бокала, как бы говоря, что этот сокрушительный удар означает конец спора. Потом многозначительно посмотрел на Амурата. Турок ответил ему холодным, ничего не выражающим взглядом.
– О, сколь бы набожным я ни был, – воскликнул Жан Петри, – подобными доводами трудно убедить. Европа девятнадцатого века – это Европа идей, господин Сарафоглу, прошу не забывать об этом. А эпидемия идей самая быстрая и самая страшная для человечества и предотвратить ее невозможно.
– Но мы все же постараемся предотвратить появление этих ваших идей у нас, господин Петри, – с усмешкой отпарировал Сарафоглу.
– А мне сдается, что человечеству нужны не идеи, а машины, – вступил в спор Палазов, раздраженно оставляя на тарелке вилку и нож… – Все несчастья прошлого года – как раз от идей, а не от чего-то другого… Идеи еще никогда никого не накормили.
– Вы не правы, господин Палазов, – спокойно возразил Жан Петри. – Идеи рождают машины, а машины, в свою очередь, новые идеи… Потом эти идеи могут уничтожить машины или создать новые… Зависит от обстановки… – И журналист хитро подмигнул фабриканту.
Палазов понял, что француз намекает на довольно частую поломку станков в Англии, но намек, адресованный лично ему, возмутил его.
– Ничего, – желчно засмеялся он. – Это поправимо. Вон, как у нас. В прошлом году шумели, стреляли, дым коромыслом… А как загорелась земля под ногами, сразу поутихли…
– Господин! – гневно выкрикнул Павел Данов, и глаза его вспыхнули негодованием. – Это не делает вам чести так говорить о своем народе!
– Цыц, – испуганно прошипел хаджи Стойо. – Заткнись, негодяй, ишь, распустил язык…
Палазов тоже залился краской, потому как сказанное не было в его стиле. Он покачал головой, как бы жалея, что сорвался, и вымолвил:
– Может, через год-другой и вы станете думать по-иному, юноша, – сказал он, улыбнувшись уголком губ. – Жизнь совсем не такая, какой кажется на первый взгляд.
Аргиряди, давно следивший за спорящими, решил перевести разговор на другое и спросил у Амурат-бея, нравится ли тому «мавруд». Бей молча кивнул, его лицо выражало удовольствие. По тону спора Амурат понял, что он не из приятных, но так как не мог уловить смысла произносимых фраз, сделал вид, что разговор его не интересует, сосредоточив внимание на темно-красной жидкости в бокале. Айдер-бег холодно посмотрел на Павла своими рыбьими глазами, задержав взгляд на юноше, но видя, что Амурат-бей не реагирует, вновь склонился над тарелкой.
Апостолидис, расстроенный утренним происшествием, наконец несколько оживился.
– Вот увидите, в городе все успокоится, – многозначительно сказал он, глядя на Палазова. – Господин Найден Геров собирает чемоданы…
Лука Христофоров склонился над столом.
– Кир Апостолидис, – спросил он по-болгарски, – вы читали Библию?
Апостолидис вставил в глаз монокль и посмотрел на старого учителя с явным превосходством.
– Ну, и что вы хотите этим сказать? – вопросительно поднял он брови.
– Там есть одно место, где говорится, что изгнанные вернутся вновь…
София весело взглянула на учителя.
Апостолидис вынул монокль и презрительно пожал плечами:
– Такие глупости я не читаю…
Амурат-бей повернулся к Грозеву, молча слушавшему спорящих:
– Вы, как я вижу, предпочитаете не принимать участие в разговоре.
– Иногда человеку полезнее и интереснее слушать, ваше превосходительство.
Амурат наградил молодого человека дружеской улыбкой, кивнув в знак согласия.
Грозев опустил глаза, но, почувствовав на себе чей-то взгляд, поднял голову. Его с интересом рассматривала София. Увидев, что Грозев заметил это, девушка отвернулась.
Постепенно шум за столом утих. Гости один за другим стали подниматься и переходить на террасу, куда должны были подать кофе. Беседа продолжалась, но уже без прежнего накала, так как располагались группками. К тому же Аргиряди удалось сменить тему разговора. Теперь принялись обсуждать вопрос о новых рисовых плантациях, о преимуществах филибийского сорта «пембе» перед египетским сортом риса. Все эти рассуждения предназначались Хамид-паше. Аргиряди отлично было известно, что мютесариф в последнее время очень заинтересовался различными сортами риса. Он купил земли по берегам Марицы, к югу от Хасково, и намеревался превратить их в рисовые плантации.
Грозев внимательно слушал Жана Петри, подробно рассказывающего о жизни в Пловдиве. Но мысли его витали где-то далеко. Он перебирал в уме все услышанное, думал о том, что было сказано и о чем умолчали. Напротив него София Аргиряди, усевшись между Анной Пиэрс и Лукой Христофоровым, что-то объясняла, весело и задорно смеясь. Игнасио Ландуззи сидел у нее за спиной и хмуро молчал.
Только теперь Грозев смог как следует рассмотреть девушку. Ее чуть удлиненные агатово-синие глаза взирали на мир строго и с достоинством. Это делало еще более трогательным выражение почти детского лица с упавшими на лоб локонами. Но вместе с тем было в этом лице что-то своенравное и непреклонное.
Весенний день подходил к концу. Длинные тени легли на молодую траву, окрашивая ее в иссиня-черные тона. Гости один за другим стали прощаться.
Первым откланялся Амурат-бей и его спутники. За ним и другие гости стали спускаться по лестнице и усаживаться в фаэтоны.
Грозев и Жан Петри вместе подошли к хозяевам дома. София обменялась с журналистом рукопожатием и улыбнулась. Грозеву она тоже пожала руку, но лицо ее при этом не выражало никаких чувств. Сдержанным тоном девушка сказала:
– Господин Грозев, к сожалению, прогулка сегодня не удалась. Не знаю, будет ли вам приятно в одно из следующих воскресений вновь посетить нас в Хюсерлии?
– Благодарю вас, мадемуазель, – поклонился Грозев. – Я с удовольствием принимаю ваше предложение.
Он посмотрел ей прямо в глаза и увидел, что насмешливое выражение исчезло, уступив место холодному вызову.
Грозев и Жан Петри уселись в фаэтон хаджи Стойо. В коляске Аргиряди уже сидели Сарафоглу, мисс Пиэрс и Христофоров.
По дороге мужчины почти все время молчали, лишь иногда обмениваясь незначительными репликами. Разговор явно не клеился. У постоялого двора Куршумли Жан Петри сошел.
Когда фаэтон остановился у дома Джумалиевых, где жил Грозев, и тот распрощался со спутниками, хаджи Стойо сердито сказал:
– Видишь, и австрийцы и турки низко кланяются этому человеку. Потому что у него в голове ум, не то, что у тебя…
Павел пожал плечами:
– Во всяком случае, я никогда не буду среди тех, кто ему кланяется, уж в этом-то можешь быть уверен.
– Слишком ты мнишь о себе, но посмотрим, что из этого выйдет, – проворчал старик, поудобнее устраиваясь на сидении.
Павел ничего не ответил. Он задумчиво смотрел на темные фасады домов, разбросанных на холме…
Штилиян Палазов последним покинул Хюсерлии. Хотя день в общем-то был удачным, Палазов ощущал в душе легкую досаду. Не нужно было вступать в спор с этими пустобрехами. О каких идеях говорил ему журналист?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Рядом с хозяином расположился Штилиян Палазов, тоже производитель сукна, изысканно одетый, улыбающийся, испытывающий удовольствие от встречи. Пышная трапеза, спокойные жесты и плавно текущий разговор свидетельствовали о европейском лоске и тонком вкусе хозяине.
Внимание хаджи Стойо было всецело поглощено вкусной едой, и он не обращал внимания на разговор, который велся за столом. Кончив жевать, он отер лоснящиеся губы, глядя исподлобья на сидящих напротив. Потом смачно отрыгнулся, прикрыв рот ладонью, и поднял бокал с вином.
– Пусть думают, что хотят, – сказал он, отпив глоток густого терпкого «мавруда», – но Россия не посмеет начать войну в такое время. Тут мне рассказали, что говорит тот, как его… Ну, англичанин…
– Дизраэли, – подсказал ему Апостолидис, сидевший напротив.
– Да, Дизраэли… Так вот, или, говорит, по Дунаю должен быть мир, или, если начнется война, Турция не будет одинока…
И хаджи Стойо покачал головой, многозначительно прищурив глаз.
– И все-таки, господа, – громко заявил Палазов, – поведение европейских стран будет определяться многими факторами – стратегическими, политическими, даже торговыми, если хотите знать. Здесь речь идет не о капризе или простой симпатии.
– И что ж, по-твоему, Англия будет сидеть сложа руки и наблюдать, как Россия кроит шальвары, так, что ли? – язвительно спросил хаджи Стойо. – Только зря деньги проездил по Европам…
Палазов снисходительно усмехнулся.
– Вы меня не так поняли, уважаемый хаджи. Я хочу сказать, что в действиях великих сил зачастую есть моменты, которые нам не следует упускать из виду.
Штилиян Палазов пять-шесть лет назад объездил всю Европу и сразу сумел понять все преимущества машин перед человеческим трудом в деле накопления денег. По возвращении он открыл первую суконную фабрику в Пловдивской области, к югу от Дермендере. Однако все его усилия расширить производство, привлечь содружников, даже основать акционерное общество потерпели провал, и это сделало его мнительным и замкнутым.
– Оставь ты эти моменты, – махнул рукой хаджи Стойо. – Это тебе Австрия и Пруссия голову заморочили… Так-то. А все оттуда – от всяких там фабрик, машин, винтиков, все от них…
Хаджи Стойо упорно считал Палазова жуликом, который неизвестно как втерся к ним в доверие и совершал непонятные махинации с единственной целью: запустить руку в общий карман. Палазов почувствовал, как постепенно в душе растет досада и гнев на тупую ограниченность продавца зерна, и от того, что он поставил его, Палазова, в столь неловкое положение перед Амурат-беем. Однако он овладел собой и, желая поскорей закончить спор, сдержанно сказал:
– В отношении Англии наши с тобой мнения, хаджи, совпадают. Но хочу тебе сказать, что вся нелюбовь государств друг к другу объясняется недоброжелательством людей. Примерно, как и ты не похлопаешь меня по плечу, пока не удостоверишься, что у меня в кармане.
Амурат-бей слушал спорящих, опустив голову. Лицо его было серьезным и сосредоточенным. Услышав последние слова Палазова, он положил вилку.
– Я думаю, Англия нас поддержит, если на нас нападут, – начал он. – Но это отдельный вопрос. Должен вам сказать, что Англия у Порты на особом счету. Слова Дизраэли и кого бы то ни было не должны успокаивать нас, заставлять сидеть, сложа руки. Спокойствие государства всецело зависит от надежного войска.
Это было сказано спокойно и сухо, но с той интонацией, которую мог понять только посвященный. В серо-зеленых глазах бея читалось разумное предупреждение.
Когда бей закончил, в разговор вступил Жан Петри. Он обратился к присутствующим на чистейшем турецком языке, которым владел в совершенстве:
– Я не знаю, откуда господину Данову стали известны слова Дизраэли, но мне кажется, что в последнее время премьер-министр Англии чрезвычайно скуп на подобного рода обещания.
– А я знаю, – сердито возразил хаджи Стойо, – что Англия всегда была на стороне Турции, но такой уж у нее принцип: мало говорить, больше дело делать…
Наступило неловкое молчание. Никому не хотелось спорить с хаджи Стойо.
Теохар Сарафоглу, высокий сухопарый мужчина лет шестидесяти, был членом Государственного совета и постоянно жил в Константинополе, где получал ренту. Педантичный до невозможности, он восхищался всем, чем было принято восхищаться, и отрицал все, что было объявлено порочным. Он отпил из своего бокала, аккуратно промокнул губы салфеткой, откашлялся и сказал, явно обращаясь к бею:
– Господа, отношение Англии к Османской империи всегда было ясным и недвусмысленным. Да другого и быть не может. Турция – единственная сила, способная удержать Проливы. А если Проливы в безопасности, то ничто не грозит и Суэцу. Разумеется, Англия всегда оказывала соответствующую материальную или моральную поддержку, когда это было необходимо. А турецкие государственные деятели, всячески старавшиеся завоевать и удержать дружбу Англии, всегда пользовались поддержкой самых широких общественных слоев.
– Да, поэтому Мидхат-паша был отправлен в ссылку, – на болгарском вставил Лука Христофоров, дружески подмигнув Жану Петри.
Сарафоглу нахмурился. Он очень не любил, когда его прерывали.
– Случай с Мидхат-пашой, милостивый государь, к делу не относится, – певуче продолжил он свои рассуждения на турецком языке. – Мидхат-паша нарушил параграф 113 Конституции, именно этим и объясняются события минувшего месяца. Если бы Мидхат-паша соблюдал все требования закона, объявленного милостью падишаха, все было бы по-другому.
– Прошу меня простить, господин Сарафоглу, – вмешалась мисс Пиэрс на английском, хотя прекрасно говорила по-турецки, – но мне кажется, что вы неправильно трактуете акт, имевший чисто формальное значение и целью которого было помешать делегатам Константинопольской конференции.
– Почему вы так считаете, милейшая мисс Пиэрс? – обратился к англичанке Сарафоглу. В его голосе чувствовалось раздражение.
– Об этом знает каждый, – уверенно ответила англичанка.
– Мисс Пиэрс совершенно права, – поддержал ее Жан Петри. – Это была реплика в сцене, где было неизвестно, кто актеры, а кто – подставные лица.
– Конституция, – слегка повысил голос Сарафоглу, продолжая говорить на турецком, – это главный закон оттоманского государства, который создан не для Константинопольской конференции, а уходит корнями еще в Хаттихумаюн и обеспечивает равноправие всем подданным империи. Никто не имеет права нарушить этот принцип, будь он хоть сам Мидхат-паша!
– Да, все эти принципы ваш народ испытал на собственной шкуре в прошлом году, – заметила мисс Пиэрс по-английски, бросив красноречивый взгляд на Сарафоглу.
– Мисс, – церемонно вставил Сарафоглу, – мы говорим об ошибках Мидхат-паши, вы же переносите вопрос в гораздо более широкую и, должен вам сказать, весьма наклонную плоскость.
Амурат понимал только то, что говорил Сарафоглу. Он никак не мог взять в толк, чем англичанка так прогневала члена его правительства. Твердый последователь реформаторских идей Мидхат-паши, он чрезвычайно болезненно пережил факт свержения великого везиря и сейчас слушал высокопарную речь Сарафоглу, прикрыв глаза. «Вот такие, как этот надутый индюк, все портят, – думал он. – А завтра, если только Мидхат вернется, он первым же встретит его хвалебственной речью».
Приветствуя в душе все новое и передовое в Европе, Амурат ненавидел многочисленных иностранцев, которые вот уже несколько десятилетий активно вмешивались в общественные и военные дела Турции. Он взглянул на своих соотечественников. Мютесариф и его помощник были всецело поглощены содержимым своих тарелок и не обращали никакого внимания на разговор. Амурат с досадой повернулся к Сарафоглу, который на турецком языке продолжал убеждать англичанку в том, что султанские реформы последних двадцати лет чрезвычайно демократичны. «Истинное несчастье Турции в том, что политикой у нас ведают чужеземцы», – с раздражением подумал бей…
– Хорошо, господин Сарафоглу, – ответила англичанка, – но я не понимаю, в чем эти реформы облагодетельствуют народ, а также не вижу, чтобы народ, пусть даже только правоверные, участвовал в этом демократичном, по вашим словам, управлении.
– Все очень просто, мисс Пиэрс, – усмехнулся Сарафоглу, – хорошее правление – это такое, которое заботится о народе, о его спокойствии и благоденствии, стремится установить порядок в государстве и мир – за его пределами.
– Ты скажи ей, Сарафоглу, – вмешался хаджи Стойо по-болгарски, – что если в государстве нет шума, газет и разврата, значит, все в порядке. Если она это поймет, остальное просто. Все тихо и спокойно… Так-то…
– Да, только в прошлом году, аккурат в это время, какая лихорадка нас колотила, – подал голос Христофоров и покачал головой.
– А ты, голь перекатная, молчи, – презрительно огрызнулся хаджи Стойо. – Лучше б долги свои подсчитал…
Сарафоглу поднял руку, как бы останавливая спорящих, и продолжал объяснять мисс Пиэрс:
– Вы хотите искусственно отделить в государстве мусульманское население от христиан. Но, позвольте, государственная политика дает им абсолютно одинаковые права, причем права гарантированные. Я считаю, что о подлинном правлении страной можно говорить тогда, когда оно обеспечивает народу мир и спокойствие. Именно таково правление султана. Так чего же вы еще хотите? Что другое называете демократией?
– Не можете убедить меня, господин Сарафоглу, что при отсутствии какой бы то ни было формы участия народа в управлении можно говорить о демократии, – ответила англичанка.
– Мисс Пиэрс, желание бога – это воля народа, а падишах его наместник на земле, – сказал Сарафоглу и отпил из бокала, как бы говоря, что этот сокрушительный удар означает конец спора. Потом многозначительно посмотрел на Амурата. Турок ответил ему холодным, ничего не выражающим взглядом.
– О, сколь бы набожным я ни был, – воскликнул Жан Петри, – подобными доводами трудно убедить. Европа девятнадцатого века – это Европа идей, господин Сарафоглу, прошу не забывать об этом. А эпидемия идей самая быстрая и самая страшная для человечества и предотвратить ее невозможно.
– Но мы все же постараемся предотвратить появление этих ваших идей у нас, господин Петри, – с усмешкой отпарировал Сарафоглу.
– А мне сдается, что человечеству нужны не идеи, а машины, – вступил в спор Палазов, раздраженно оставляя на тарелке вилку и нож… – Все несчастья прошлого года – как раз от идей, а не от чего-то другого… Идеи еще никогда никого не накормили.
– Вы не правы, господин Палазов, – спокойно возразил Жан Петри. – Идеи рождают машины, а машины, в свою очередь, новые идеи… Потом эти идеи могут уничтожить машины или создать новые… Зависит от обстановки… – И журналист хитро подмигнул фабриканту.
Палазов понял, что француз намекает на довольно частую поломку станков в Англии, но намек, адресованный лично ему, возмутил его.
– Ничего, – желчно засмеялся он. – Это поправимо. Вон, как у нас. В прошлом году шумели, стреляли, дым коромыслом… А как загорелась земля под ногами, сразу поутихли…
– Господин! – гневно выкрикнул Павел Данов, и глаза его вспыхнули негодованием. – Это не делает вам чести так говорить о своем народе!
– Цыц, – испуганно прошипел хаджи Стойо. – Заткнись, негодяй, ишь, распустил язык…
Палазов тоже залился краской, потому как сказанное не было в его стиле. Он покачал головой, как бы жалея, что сорвался, и вымолвил:
– Может, через год-другой и вы станете думать по-иному, юноша, – сказал он, улыбнувшись уголком губ. – Жизнь совсем не такая, какой кажется на первый взгляд.
Аргиряди, давно следивший за спорящими, решил перевести разговор на другое и спросил у Амурат-бея, нравится ли тому «мавруд». Бей молча кивнул, его лицо выражало удовольствие. По тону спора Амурат понял, что он не из приятных, но так как не мог уловить смысла произносимых фраз, сделал вид, что разговор его не интересует, сосредоточив внимание на темно-красной жидкости в бокале. Айдер-бег холодно посмотрел на Павла своими рыбьими глазами, задержав взгляд на юноше, но видя, что Амурат-бей не реагирует, вновь склонился над тарелкой.
Апостолидис, расстроенный утренним происшествием, наконец несколько оживился.
– Вот увидите, в городе все успокоится, – многозначительно сказал он, глядя на Палазова. – Господин Найден Геров собирает чемоданы…
Лука Христофоров склонился над столом.
– Кир Апостолидис, – спросил он по-болгарски, – вы читали Библию?
Апостолидис вставил в глаз монокль и посмотрел на старого учителя с явным превосходством.
– Ну, и что вы хотите этим сказать? – вопросительно поднял он брови.
– Там есть одно место, где говорится, что изгнанные вернутся вновь…
София весело взглянула на учителя.
Апостолидис вынул монокль и презрительно пожал плечами:
– Такие глупости я не читаю…
Амурат-бей повернулся к Грозеву, молча слушавшему спорящих:
– Вы, как я вижу, предпочитаете не принимать участие в разговоре.
– Иногда человеку полезнее и интереснее слушать, ваше превосходительство.
Амурат наградил молодого человека дружеской улыбкой, кивнув в знак согласия.
Грозев опустил глаза, но, почувствовав на себе чей-то взгляд, поднял голову. Его с интересом рассматривала София. Увидев, что Грозев заметил это, девушка отвернулась.
Постепенно шум за столом утих. Гости один за другим стали подниматься и переходить на террасу, куда должны были подать кофе. Беседа продолжалась, но уже без прежнего накала, так как располагались группками. К тому же Аргиряди удалось сменить тему разговора. Теперь принялись обсуждать вопрос о новых рисовых плантациях, о преимуществах филибийского сорта «пембе» перед египетским сортом риса. Все эти рассуждения предназначались Хамид-паше. Аргиряди отлично было известно, что мютесариф в последнее время очень заинтересовался различными сортами риса. Он купил земли по берегам Марицы, к югу от Хасково, и намеревался превратить их в рисовые плантации.
Грозев внимательно слушал Жана Петри, подробно рассказывающего о жизни в Пловдиве. Но мысли его витали где-то далеко. Он перебирал в уме все услышанное, думал о том, что было сказано и о чем умолчали. Напротив него София Аргиряди, усевшись между Анной Пиэрс и Лукой Христофоровым, что-то объясняла, весело и задорно смеясь. Игнасио Ландуззи сидел у нее за спиной и хмуро молчал.
Только теперь Грозев смог как следует рассмотреть девушку. Ее чуть удлиненные агатово-синие глаза взирали на мир строго и с достоинством. Это делало еще более трогательным выражение почти детского лица с упавшими на лоб локонами. Но вместе с тем было в этом лице что-то своенравное и непреклонное.
Весенний день подходил к концу. Длинные тени легли на молодую траву, окрашивая ее в иссиня-черные тона. Гости один за другим стали прощаться.
Первым откланялся Амурат-бей и его спутники. За ним и другие гости стали спускаться по лестнице и усаживаться в фаэтоны.
Грозев и Жан Петри вместе подошли к хозяевам дома. София обменялась с журналистом рукопожатием и улыбнулась. Грозеву она тоже пожала руку, но лицо ее при этом не выражало никаких чувств. Сдержанным тоном девушка сказала:
– Господин Грозев, к сожалению, прогулка сегодня не удалась. Не знаю, будет ли вам приятно в одно из следующих воскресений вновь посетить нас в Хюсерлии?
– Благодарю вас, мадемуазель, – поклонился Грозев. – Я с удовольствием принимаю ваше предложение.
Он посмотрел ей прямо в глаза и увидел, что насмешливое выражение исчезло, уступив место холодному вызову.
Грозев и Жан Петри уселись в фаэтон хаджи Стойо. В коляске Аргиряди уже сидели Сарафоглу, мисс Пиэрс и Христофоров.
По дороге мужчины почти все время молчали, лишь иногда обмениваясь незначительными репликами. Разговор явно не клеился. У постоялого двора Куршумли Жан Петри сошел.
Когда фаэтон остановился у дома Джумалиевых, где жил Грозев, и тот распрощался со спутниками, хаджи Стойо сердито сказал:
– Видишь, и австрийцы и турки низко кланяются этому человеку. Потому что у него в голове ум, не то, что у тебя…
Павел пожал плечами:
– Во всяком случае, я никогда не буду среди тех, кто ему кланяется, уж в этом-то можешь быть уверен.
– Слишком ты мнишь о себе, но посмотрим, что из этого выйдет, – проворчал старик, поудобнее устраиваясь на сидении.
Павел ничего не ответил. Он задумчиво смотрел на темные фасады домов, разбросанных на холме…
Штилиян Палазов последним покинул Хюсерлии. Хотя день в общем-то был удачным, Палазов ощущал в душе легкую досаду. Не нужно было вступать в спор с этими пустобрехами. О каких идеях говорил ему журналист?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44