Остановившись наверху, Грозев сдержанно поздоровался со всеми.
– Прошу меня простить, – обернулся он учтиво к хозяйке, – что побеспокоил вас в столь поздний час и в этот дождь, но у меня не было никакой возможности приехать раньше…
Рабухин молча и сосредоточенно рассматривал гостя. Когда Грозев повернулся к нему, он слегка поклонился, протягивая руку:
– Мне кажется, мы с вами где-то встречались… Может быть, в Бухаресте, не припоминаете?…
Губы его тронула едва заметная усмешка.
Лицо Грозева оставалось все таким же спокойным. Он ответил на приветствие Рабухина энергичным и сердечным рукопожатием, глядя тому прямо в глаза.
– Как же, как же, помню… – ответил он. – Но прошло немало времени с тех пор, запамятовал ваше имя, прошу меня извинить…
– Рабухин. Анатолий Александрович Рабухин.
Он улыбнулся и добавил:
– Встречаемся на лестнице. Это нам обоим должно принести счастье. – И он вновь испытующе посмотрел на гостя.
– Будем надеяться, – улыбнулся в ответ Грозев, не отрывая взгляда от Рабухина.
Русский поклонился и направился вниз по лестнице. Наталия Джумалиева указала Грозеву на открытую дверь и любезным тоном произнесла:
Добро пожаловать… Это ваша комната. Я провожу гостя и вернусь, подождите меня…
– Прошу вас, не беспокойтесь, – спокойно ответил Грозев и пошел к определенной ему комнате.
Когда, проводив Рабухина, мать и дочь поднялись наверх, они увидели, что Грозев рассматривает портрет Христо Джумалиева, выполненный лет десять назад в Одессе. Гость был еще в пальто. Услышав шаги, молодой человек обернулся. Лицо его освещала большая лампа, стоявшая на столе.
У него была резко очерченная нижняя челюсть и тонкие губы. Глаза светлые. Над левой бровью – шрам, придававший его красивому лицу суровое выражение. Он явно выглядел старше своих лет. Воля, решимость читались в его глазах.
– Пожалуйста, располагайтесь… Можете снять пальто, – предложила гостю Наталия.
Грозев любезно кивнул в ответ. Он снял пальто и остался в костюме отличного покроя, на галстуке блестела небольшая серебряная булавка. Затем уселся за стол и заговорил о незначительных, будничных вещах, время от времени взглядывая на Наталию. Руки его спокойно лежали на коленях.
Под влиянием мадам Забориной, давней приятельницы их семьи в Одессе, Жейна имела привычку рассматривать руки собеседника, которого видела впервые, пытаясь отгадать характер незнакомца. По мнению мадам Забориной, руки олицетворяли характер человека. «Все другое человек может скрыть, – любила повторять она, – но руки всегда его выдадут».
У Грозева были худые, покрытые слабым загаром руки красивой формы, под кожей ясно проступали вены. Эти руки выражали энергию и уверенность в себе.
Жейна взглянула на гостя и увидела равнодушное выражение его лица. Потом вновь посмотрела на руки – она была уверена, что более выразительных и странных рук она никогда не видела.
Мать расспрашивала гостя о Браиле, о знакомых в Кюстендже, о том мире, в котором некогда текла ее жизнь.
Грозев отвечал охотно, хотя и несколько сдержанно. Время от времени он поворачивался, и Жейна видела острый профиль. Нет, нет, она не обманывалась – за бесстрастным выражением лица скрывалась загадочная и необыкновенная душа.
Жейна вздрогнула. Не было ли глупым ее увлечение хиромантией мадам Забориной? Она решила больше не смотреть на руки гостя, но спустя минуту поймала себя на том, что они магнитом притягивают ее взгляд.
Девушка попыталась объяснить свое состояние усталостью, возбуждением от разговоров об Одессе, от воспоминаний. Потом решительно поднялась с места и, пожелав гостю спокойной ночи, вышла из комнаты.
3
Жейна вошла в свою комнату и заперла дверь на ключ. Быстро раздевшись, она задула лампу и юркнула под одеяло. В окно струился светлый сумрак ночи. Девушка села в кровати и охватила колени руками. В темноте вновь всплыло лицо Грозева – она ясно увидела шрам на лбу, его руки.
– Что это со мной? – вслух промолвила Жейна. Откинувшись на подушку, закрыла глаза.
Мир она открывала с помощью отца, в стихах Пушкина и Тютчева, среди прекрасной, задумчивой природы Южной России. Сильные и благородные чувства, пробудившиеся в ее сердце, потом были обострены коварной болезнью и неожиданной тревогой, вызванной созреванием ее организма. С тех пор как она заболела, Жейна испытывала непреодолимую жажду счастья. С каждым днем силы ее таяли, но она не отчаивалась. Именно там, в груди, где потихоньку подтачивала ее силы жестокая болезнь, жила светлая надежда на счастье. Девушка проводила многие часы в одиночестве, тайно мечтая о будущем, и эти мгновения как бы снова возвращали ее к жизни…
Где-то хлопнула дверь. Она прислушалась. Снизу доносились неясные голоса. Мысль о госте вновь овладела ее сознанием.
В сущности, что произошло? Почему встреча с этим человеком произвела на нее столь неожиданно сильное впечатление? Означало ли все это что-либо или просто было плодом ее беспокойных мечтаний и одиночества, в котором текла ее жизнь?
Жейна открыла глаза. Из темноты комнаты на нее смотрели глаза Грозева. «Я просто брежу», – подумала она, проводя рукой по воспаленному лбу. Девушка вновь задумалась. Доводилось ли ей прежде встречать этого человека? Где? В Одессе или Константинополе? Такие руки она никогда не смогла бы забыть. А этот четкий профиль навсегда бы запечатлелся в ее сознании.
Жейна облокотилась на подушку. Нет, их гостя она никогда прежде не встречала. Просто это был человек, о котором она всегда мечтала. Девушка прикрыла лицо ладонью, как бы заслоняясь от настойчивого взгляда гостя. Ей хотелось думать об Анатолии Александровиче, об Одессе, но взгляд светлых глаз не давал ей покоя. Жейне вдруг стало холодно, потом горячая волна залила ее всю. Сердце возбужденно колотилось. Она встала и подошла к окну. Все тело горело, но это был незнакомый доселе огонь, вызванный каким-то непонятным волнением.
Девушка распахнула окно. Дождь кончился. Дул свежий восточный ветер. Небо очистилось от туч, последние обрывки которых, подобно птицам, скользили над колокольней. Позади домов на Небеттепе, там, куда опустилась огромная луна, занималась ясная, чистая заря.
4
Утро было теплым и ясным. На сохнущих от дождя улицах поднимался пар. Джумалия вышел из дому, прошел под мрачным сводом каменных ворот Хисар-капии и спустился по улице, пересекавшей западный склон Небеттепе. На этой улице, недалеко от соборного храма, стоял дом Аргиряди – двухэтажная, симметричная постройка с широким портиком над воротами, который, в сущности, образовывался вторым этажом, выдвинутым несколько вперед. Стены дома были окрашены в пепельный, будто потемневший от времени шафраново-желтый цвет, типичный для старых домов в Филибе, умело прикрывавший изящество и богатство, спрятанные за стенами домов.
Когда Джумалия вошел в комнату Аргиряди, там уже было двое посетителей. Один из них – Игнасио Ландуззи – молодой, несколько полный мужчина с короткими волосами и приятным лицом. По происхождению левантиец, он был потомком богатого суконщика, державшего в Барри контору «Ландуззи». Вот уже пятьдесят лет все Аргиряди вели торговлю с этим домом. Игнасио приходился родственником известному суконщику из Тахтакале Апостолидису и часто бывал в Пловдиве. Обычно он останавливался у Аргиряди, и постепенно все в семье стали его считать наиболее вероятным кандидатом в супруги единственной дочери Атанаса Софии. Однако сама София Аргиряди мало обращала внимания на прозрачные намеки, держалась с Игнасио как с компаньоном и могла поступать как ей заблагорассудится. Единственное, что связывало красивую, властную дочь Аргиряди и мягкого, флегматичного итальянца, это была любовь к музыке и искусству, а, возможно, и врожденное для каждой властной натуры стремление к характерам мягким и безропотным.
Другой гость сидел на широком диване и потягивал ароматный кофе. Это был продавец зерна хаджи Стойо Данов.
Джумалия не любил этого человека. Его присутствие напомнило старому мастеру о предстоящем разговоре и уничтожило приятное настроение, подаренное ему сегодня весенним утром. Джумалия холодно поздоровался с присутствующими и уселся на диване напротив Аргиряди.
Атанас спокойно смотрел на него темными глазами. По морщинам, собранным на лбу, было видно, что торговец думает о чем-то неотложном и важном. Аргиряди мельком взглянул на хаджи Стойо и, убедившись, что тот поглощен какими-то объяснениями итальянца и не в состоянии следить за разговором, обратился к Джумалии:
– Я позвал тебя, мастер Димитр, в столь ранний час, чтобы вновь обсудить то дело.
Он замолчал, потом посмотрел на Джумалию и продолжил:
– Вчера в город прибыл Амурат-бей – человек, которого прислала Великая Порта. Сдается, он будет наблюдать за всем, что происходит в Румелии. Он передал и султанский указ. Так что дело нешуточное. Война, как видно, не за горами. Турки хотят многое, но главное – обеспечить их солдат пропитанием и одеждой. Это можешь сделать только ты. Я уже не раз говорил тебе об этом. У нас сукна нет. А ты поддерживаешь связи с купцами из Герцеговины. Аргиряди немного помолчал и добавил:
– Сукно сняло бы с города другие обязательства. Я хочу, чтобы ты это понял. Реквизиция бременем ляжет не только на села, но коснется и нас. Поэтому, – Аргиряди прищурил глаза и чуть понизил голос, – не усложняй без надобности. В Белграде ты держишь шесть тысяч аршин босненского сукна, за которые уже заплатил. Прикажи доставить его сюда. Иначе Джевдет-бей, если захочет, крюком вырвет его из нашего горла.
Старик нахмурился. Веко на глазу стало подрагивать.
– Хм, – усмехнулся он сдержанно. – Так я все сделал еще зимой…
– Как так – сделал?
– А так… Сукно мне не понадобилось, и я отказался его взять.
Аргиряди заметил, что хаджи Стойо прислушивается к их разговору, поэтому поспешил его закончить. Но старый мастер несказанно разозлил его своими словами.
– Ты же дал за него задаток, бай Димитр… – хмуро возразил он.
– Что с того? – сердито ответил старейшина суконщиков. – Я еще в феврале, в Трифонов день, отказался от товара, и люди вернули мне этот задаток.
– Потерял самое малое пятнадцать тысяч грошей… глупец… – медленно, сквозь зубы процедил хаджи Стойо и, облизнувшись, поставил чашку перед собой.
Джумалия почувствовал, как гнев закипает у него в груди.
– Разве ж это потеря, хаджи, – спокойно сказал он, но в голосе прозвучали холодные нотки, а в глазах, смотревших на продавца зерном, читалась злость. – Есть люди, потерявшие в своей жизни намного больше, но ничего, не стыдятся другим в глаза смотреть, не чувствуют своего греха…
– Ты это о чем? – спросил хаджи Стойо и впервые взглянул на Джумалию из-под тяжелых, посиневших по краям век.
На виске старого мастера билась жилка.
Говорю, что все потеряли – честь, имя… Даже позабыли, какого они роду-племени…
В комнате на минуту воцарилась напряженная тишина. Лица присутствующих вытянулись. Только Игнасио Ландуззи безмятежно улыбался, не понимая сути разговора.
– Что-то я в толк не возьму, о чем ты, мастер Димитр? – хаджи Стойо приподнялся с дивана. Кровь бросилась ему в лицо, от этого оно казалось страшным.
Аргиряди пристально посмотрел на Джумалию, потом перевел взгляд на хаджи Стойо и сказал с досадой:
– Спокойно, хаджи. Не лезь в бутылку. Чего ты шум поднимаешь. Мы здесь собрались дело делать…
– Нет, пусть он мне скажет, – продолжал стоять на своем разгоряченный хаджи Стойо, – пусть мне ответит, что за басни он тут бает… Где он находится, а? Или вроде брата своего, что русином заделался…
Джумалия исподлобья взглянул на хаджи.
– Ты брата моего не трогай… – сквозь зубы процедил он.
Но хаджи Стойо, казалось, вообще не обратил на эти слова никакого внимания.
– Знаю я, – продолжал он, качая головой, – тут ими всеми тот, учитель, верховодит. Геров… Консул… Но мы еще посмотрим, – и хаджи погрозил пальцем. – Больно скоро забыли Ахмеда…
Джумалия смотрел на него и молчал. Губы у него дрожали. Он ненавидел хаджи Стойо Данова, но никогда прежде не выступал против него. Какая-то подсознательная предосторожность перед бесцеремонностью этого человека заставляла его относиться к хаджи со скрытым презрением. Однако переживания последних дней, страх, бессилие, которые приходилось ему испытывать теперь, оглушили его, заставив забыть об осмотрительности.
– Ты о каком Ахмеде говоришь, хаджи, – медленно произнес он, делая упор на каждом слове, – уж не о том ли, что в прошлом году вырезал всю Перуштицу и села вокруг, так что ни одной живой души не осталось?
Хаджи Стойо широко раскрыл глаза. Он только развел руками и угрожающе посмотрел на Аргиряди.
– Это уже бунт, – рявкнул он вдруг. – Мы сидим, ждем, а тут…
Аргиряди поднялся с места. Чувствовалось, что он взволнован случившимся, но голос его звучал спокойно:
– Каждый волен думать так, как он хочет. Но в моем доме я не позволю говорить подобные вещи…
Хотя хозяин дома произнес это ни на кого не глядя, слова его явно относились к Джумалии, но вместе с тем служили предупреждением и хаджи, что он не имеет права разговаривать таким тоном.
Итальянец, понявший, что происходит, осторожно прокашлялся.
Джумалия умолк. Потом медленно подошел к окну. Взгляд его скользнул по высоким минаретам Мурадовой мечети и устремился дальше, к синим силуэтам гор. Гнев и возмущение по-прежнему не утихали в груди, и он ощущал, как сильно бьется сердце.
– Атанас, – обратился он к хозяину. – Мне больше нечего сказать. Если у тебя все, я, пожалуй, пойду… Мне еще нужно обойти магазины…
Хаджи Стойо закурил сигарету и теперь пускал клубы дыма сквозь стиснутые губы, презрительно уставившись на солнечные пятна на ковре.
Аргиряди вышел из-за стола, внимательно, но настойчиво нажал на плечо Джумалии, усаживая его в черное венецианское кресло, и примирительно сказал:
– Еще успеешь обойти магазины… Сядь покуда…
В это время с улицы донеслись голоса. Ландуззи подошел к окну. Обернувшись к Аргиряди, вымолвил, подняв брови:
– Амурат-бей…
На лестнице послышались энергичные шаги.
В комнату вошел бей. Он поздоровался со всеми за руку и непринужденно уселся в кресло возле камина. На нем был темного цвета полувоенный костюм, который ничего не говорил о ранге пришельца.
Аргиряди умело повел разговор, чтобы хоть как-то разрядить тягостную атмосферу в комнате.
– Только что, бей, мы обсуждали положение с сукном и продуктами, думали-рядили, что можно сделать, – и он обвел взглядом всех присутствующих. – Ныне это представляется нам трудным, особенно поставки сукна. После прошлогодних бунтов в селах производство сукна почти замерло…
– Дело не терпит отлагательства, Атанас-эфенди, – сухо сказал Амурат. – Наша просьба немалая, но я думаю, что такой город, как Филибе, где сосредоточена вся торговля Румелии, может одеть и накормить десять тысяч солдат.
Бей остановился, будто раздумывая, стоит ли продолжать, но потом добавил:
– Не менее важно и другое, о чем сказано в указе султана, да продлит аллах его жизнь, – достаточное количество провианта и одежды на складах тут, в Филибе. От Стара-Планины до Эдирне нет более надежного города, чем Филибе.
И Амурат-бей коротко перечислил обязанности руководителей города по благоустройству дорог, строительству складов, которое должно быть бесплатным. Было видно, что он посвящен во многие подробности, которые гильдия торговцев считала своей тайной.
Пока бей говорил, Аргиряди впервые хорошо рассмотрел его. Это был мужчина лет сорока, с отличной осанкой и изысканными манерами, которые выдавали длительную шлифовку на различных службах Порты. На смуглом лице резко выделялись холодные миндалевидные глаза серо-зеленого цвета.
– С прошлого года, – снова попробовал защититься Аргиряди, когда бей умолк, – зерна и шерсти на пловдивском рынке уменьшилось втрое.
Это касается и других городов, – сухо бросил Амурат.
– Верно, – кивнул Аргиряди. – Но в Филибе это ощущается сильнее, чем в других городах.
В дверь постучали. Вошел секретарь конторы Теохарий. Он подошел к Аргиряди и что-то прошептал ему на ухо.
– Пусть войдет, пусть войдет, – оживился Аргиряди. – Проси его.
Обернувшись к бею, пояснил:
– Грозев, представляющий Режию, привез письмо из Вены, от Шнейдера.
Бей согласно кивнул. Спустя мгновение в дверях показался вчерашний гость Джумалии; сдержанно поклонившись, он поздоровался за руку с Аргиряди. После чего уселся на стул, стоявший у окна, и сгюкойно расстегнул пальто.
Джумалия почувствовал, что гнев, улегшийся было в душе, вновь поднимается в нем. Он пристально посмотрел на Грозева, и торговец показался ему иным, нежели вчера. Что-то в его облике изменилось. В светлых глазах можно было прочесть сдержанный вызов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44