Но вот тебе чертова реклама. У меня в голове горит яркая вывеска: «ТЫ РАБОТАЕШЬ НА ДВЕ ВРАЖДЕБНЫЕ МАФИОЗНЫЕ СЕМЬИ. ТВОЕГО САМОГО СТАРИННОГО ДРУГА ТОЛЬКО ЧТО УБИЛИ. НИКТО ЗДЕСЬ НЕ ДОВЕРИТ ТЕБЕ ДАЖЕ НА НЕПОГАШЕННЫЙ ОКУРОК ХАРКНУТЬ, А ТЕПЕРЬ НА ТВОЮ ЖАЛКУЮ ЧЕШУЙЧАТУЮ ЖОПУ ОБРУШИВАЕТСЯ УРАГАН СТОЛЕТИЯ. И ТЫ ТОЛЬКО ЧТО ВОСЕМНАДЦАТЬ СОТЕН ФУНТОВ МЕБЕЛИ ПЕРЕТАЩИЛ. ТВОИ ЭНДОРФИНЫ УЖЕ КОПЫТА ОТБРАСЫВАЮТ. ВРЕМЯ БАЗИЛИКА!»
– А где Нелли? – наобум спрашиваю я, лишь бы увести разговор от трав. – Вроде как странно, что его здесь нет.
– Его мама живет в другом конце города, – отвечает Норин. – Мы все направляемся в безопасный дом в Лодерхилле, но она не пожелала так далеко тащиться, и Нелли пришлось забрать ее в убежище.
Ага. Значит, Нельсон Хагстрем маменькин сынок. Кто бы мог подумать?
Снаружи небо ясное как никогда, солнце ярко сияет на синих водах океана, ветер вообще куда-то сгинул.
– По-моему, там все хоккей, – говорю я.
– Затишье перед бурей. Всякий раз так бывает. – Норин ерзает на стуле, и поверх запаха манго до меня доходит самая малость лимона. Что на очереди?
– Послушай, Винсент, – начинает она, – я думаю, ты должен провести шторм на юге.
На юге. Норин имеет в виду – с Эдди Талларико и его бандой.
– Я бы лучше остался с тобой, – говорю я. – Проследил, чтобы у тебя все было хорошо.
Норин мило улыбается, но я знаю, что речь все равно идет только о деле.
– Во время шторма будет масса суматохи, и мне нужна там пара глаз. Они думают, что ты на них работаешь. И прекрасно. Если… если что-то пойдет не так, мне нужно будет об этом знать.
– Значит, шансов на то, что вы с Эдди зароете топор войны, никаких? Прежде чем все это дело… выйдет из-под контроля.
Норин отворачивается:
– Все не так просто.
– Так всегда говорят.
– Может, так оно и есть.
Я никогда об этом не думал.
– Тут дело в чести? Во всех этих мафиозных делах?
– Нет-нет…
– Он убил твоего брата. Я это понимаю. Я это знаю. Я также это чувствую. Не так, как ты, но я это чувствую. Тогда ты убиваешь одного из них, а потом они должны выяснить и убить одного из твоих парней, а потом…
Норин вскакивает и пинком отбрасывает стул в сторону. В глазах у нее вдруг вспыхивает огонь.
– Здесь кое-кто есть, – шипит она. – У Талларико среди нас есть свой парень. Он кормит его информацией. Рассказывает ему, что мы делаем, о чем говорим. Знаешь, что в результате получается? Предательство! Паранойя!
– Это слишком круто…
– Я пленница в собственном доме. Я никому не могу доверять…
– Я знаю…
– …потому что один из них… – Тут Норин сбавляет темп, снова обретая самообладание, но эмоции все еще вовсю в ней бурлят, окрашивая ее фальшивую кожу в темно-бронзовый цвет. – Один из них убил Джека, Винсент. И я знаю, что в следующий раз они будут стрелять в меня.
Конечно, она права. Норин теперь следующая логичная мишень в списке Талларико, а раз она не может облачиться в рыцарские доспехи, окружить себя неистовыми, прекрасно обученными самураями и оборудовать весь дом антитеррористическими устройствами, нет никакой возможности дать ей стопроцентную гарантию безопасности.
Впрочем, эту тему лучше не поднимать.
– А в чем тут вообще дело? – спрашиваю я. – Две семьи, вражда… Здесь четырнадцать-пятнадцать разных бригад, так что такого особенно скверного между рапторами и гадрозаврами?
– Дело в Эдди, – просто отвечает Норин.
– Да уж, он псих еще тот.
– Когда дела вел его брат, все было по-другому. Всем хватало места, и никто особо не жаловался. Хотя была война… черт, еще лет за пятнадцать-двадцать до того времени, как мы сюда переехали, и она искалечила семьи. Вообще-то я слышана только рассказы, но война действительно была. А потом, когда пыль осела, все они собрались вместе, заключили мир, и мы с Джеком попали сюда уже в мирное время. Когда Франческо заправлял гадрозаврами, а Фрэнк отвечал за рапторов… тогда все было хорошо. Все работало.
Я решаю ее подтолкнуть.
– А потом Фрэнк передал штурвал Эдди.
– Да, Эдди.
– Значит, именно его надо за все это винить?
Норин пожимает плечами и отворачивается.
– Часть вины тут многие должны взять на себя.
Двухтоновый звонок от телевизора – уже 7:00 вечера, а значит, сейчас начнется новый раунд тактики запугивания. Верные своей традиции, дикторы уже нацепили мрачные физиономии – глаза полузакрыты, щеки ввалились, словно всех их детей только что у них на глазах сожрали вараны. С другой стороны, они, очень может быть, специально снимают этот эпизод для нового фильма ужасов.
– Алиса обрушивается на побережье, – практически орут дикторы, и восторг в их голосах напрочь опровергает их выдержанное, предписанное правилами Федеральной комиссии связи поведение, – и мы вышли в прямой эфир, чтобы донести до вас, как все будет рушиться. Окончательные вычисления продолжаются для следующих районов…
Норин вырубает ящик и швыряет пульт в другой конец помещения.
– Вперед, – говорит она. – Делай то, что мне от тебя требуется.
Я встаю и потягиваюсь, от всей души желая забраться в ванную комнату и хоть ненадолго выпустить на свободу свой хвост. Однако меня ждет долгая поездка на такси, а транспортные потоки от побережья наверняка создадут мне дьявольские проблемы. Всех уже наверняка поставили на уши по-садистски любезные синоптики седьмого канала и эта их Алиса – Мать Всех Штормов.
– Может, мне кто-нибудь такси вызовет?
– Сейчас? Никакого такси ты не найдешь – все таксисты дома. Опускают ставни, забирают досками все, что только могут. Мы одолжим тебе машину.
– Я не могу…
– Не будь идиотом, – говорит Норин. – Бери ее.
– Но…
– Все, иди.
Спорить с Норин бесполезно, и в конце концов я беру напрокат превосходный автомобиль – «мерседес-600» 1998 года. Более чем солидную немецкую машину выкатывают из гаража на подъездную дорогу к самому вестибюлю, и она ждет там моего прибытия. Я плюхаюсь на роскошное кожаное сиденье, контуры которого не иначе как обласкивают мое тело.
– Ух ты, – говорю я Норин, регулируя положение зеркала заднего вида – при помощи электромоторчика, черт побери, не иначе. – К такому я мог бы привыкнуть.
– Не советую особенно привыкать, – отвечает она. – Раньше это была машина Джека. Еще когда… еще когда он мог ходить.
Норин отворачивается, запинка в последней фразе выдает ее скорбь. Я подлаживаю поясничную опору, чтобы стало помягче моему измученному хвосту.
– Да, кстати, – говорю я, высовывая голову из окна, – может, мне что-то такое полагается делать? В плане безопасности?
– Тина чего?
– Ну, в Лос-Анджелесе, когда землетрясение, тебе полагается скрючиться у дверного прохода – для структурной поддержки. Такого рода вещи. Чтобы я немножко мертвым не стал.
– Если крыша слетит, беги в ванную комнату.
– Если крыша слетит?
– Ага. Беги в ванную комнату и залезай в ванну.
– Зачем?
Норин несколько секунд размышляет.
– А черт его знает. Так учат.
– В ванную комнату. В ванну. Понятно.
Я машу Норин на прощание, а в голове у меня снова и снова прогоняется та ее фраза – «если крыша слетит, если крыша слетит». Я воображаю себе процесс – дранка рвется, древесина скрипит, все строение разлетается как игрушечный домик злобной дошкольницы – «если крыша слетит, если крыша слетит» – вопли ужаса, глаза, обращенные к небу, когда оно внезапно рвется, и ветры стремительно тянутся вниз, точно гигантские пальцы, чтобы заварить жуткую кашу и прервать еще толком не прожитые жизни, – «если крыша слетит, если крыша слетит»…
И я запускаю мотор машины…
Лишь долю секунды спустя понимая, что я только что завел личный автомобиль знаменитого мафиозного босса…
И выжил, чтобы об этом рассказать. Легкое гудение двигателя вознаграждает мой поворот ключа, и я расслабляюсь на сиденье, облегченно выдыхая. Норин, должно быть, заметила выразившуюся у меня на лице тревогу, потому что она просто смотрит на меня, смеется и говорит:
– Трах-тибидох.
Немало времени потребовалось, чтобы как следует отладить все в этом «мерседесе» – Джек был куда крупнее меня, а потому все настройки сиденья и зеркал были сделаны с учетом его габаритов. К счастью, взрывчаткой парни Талларико, похоже, не балуются. Будем надеяться, что с тормозами они тоже не химичат.
В конечном итоге я заставляю магическую формулу машины соответствовать моей собственной и вывожу чудо немецкой технической мысли по скату подъездной дороги, направляясь к воротам…
И едва не врезаюсь в бежевый «бьюик»-седан, что пулей выстреливает из гаража. Я ударяю по тормозам, а моя ладонь машинально нажимает звуковой сигнал. «Бьюик» стремительно проскакивает вперед, не уделяя мне почти никакого внимания, но я успеваю заметить пассажиров.
Девушки с фабрики звезд. По меньшей мере пять азиаток плотно упакованы на заднем сиденье. А ведет машину не кто иная, как недорослая мадам Одри, причем шарик ее седых волос совсем чуть-чуть возвышается над рулем. Сперва меня удивляет, как она вообще может водить, когда почти ни черта не видит, а потом, когда я вспоминаю, что она чуть было не врезалась в первый же попавшийся ей по пути «мерседес», меня уже мало что удивляет.
Прямо сейчас ни на какие боковые маршруты у меня времени нет – если я сию же секунду не помчусь прямиком к Талларико, Алиса нагрянет раньше, чем я туда доберусь.
И все же я не в силах упустить такой чудесной возможности – шанса разузнать немного больше про Одри и этих вездесущих девушек. Я сажусь на хвост к «бьюику», позволяя нескольким машинам расположиться между нами, пока мы следуем в вялом транспортном потоке, оставляя позади пляжи, пересекая трассу И-95, направляясь ближе к центру округа. Дома здесь поменьше размером, газоны перед ними неухожены. Сорняки душат окружающую траву, и у меня создается впечатление, что это не совсем та версия Флориды, которую обычно рекламируют в туристских проспектах.
Выцветший указатель на обочине дороги гласит: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ОПА-ЛОКУ. Неудивительно, что это место так запущено – очень трудно гордиться своим городишкой, когда ты не можешь произнести его название, не меняя при этом выражения лица.
Я следую за «бьюиком» по целому ряду коротких, равномерно расположенных улиц. Дома украшены обширным набором всяких неоновых тонов. В Лос-Анджелесе тебя в темпе вышвырнут из округи хотя бы за попытку обсуждения подобного художества – а здесь кажется знаком доблести выплеснуть на штукатурку сотню бутылок «пептобисмола» и назвать это роскошью.
Одри невесть как умудряется припарковать «бьюик» на небольшой подъездной аллее, сшибая по пути двух фламинго на лужайке. Я остаюсь в пяти домах позади и закатываю там на пустую стоянку, надеясь, что быстро удлиняющиеся тени прикроют «мерседес».
Девушки из дома Дуганов выбираются из «бьюика» и топают к небольшому крыльцу. Один стук в дверь, и несколько секунд спустя кто-то им открывает, позволяя войти. Одри тоже проходит внутрь.
Вскоре она снова появляется снаружи, ведя четверых девушек обратно к машине. Однако эти девушки другие – личины похожи, но я подмечаю перемену в их общем запахе. Дверь захлопывается, а «бьюик» откатывает от дома и едет дальше по улице.
Секунд тридцать спустя я прокрадываюсь к крыльцу, интересуясь, нет ли там окна, в которое можно заглянуть, или какой-то дырки, через которую я сумел бы туда вглядеться…
Первым делом мне в ноздри ударяет запах. Да, я лос-анджелесский детектив и провел немало дел, которые отправляли меня на родину бедности и запустения. И хотя на американских просторах на сей счет идет кое-какое серьезное состязание, я знаю, что когда дело доходит до чистой, беспримесной деградации, трущобы Лос-Анджелеса побить очень сложно. Осыпающиеся потолки, несуществующий водопровод, крысы, использующие самые разные бытовые устройства в качестве игровых площадок, роскошная настенная живопись с не менее впечатляющими надписями.
Было у меня однажды дело, которое завело меня в Лачуги, райончик из четырех кварталов рядом с лос-анджелесским Маленьким Токио, место, где Американская Мечта резко ударила по тормозам, врезалась в уличный фонарь и была расплющена метеоритом. Листы голого алюминия, наспех сбитые гвоздями, образуют там импровизированные убежища, лагерь народа, лишенного всяких иллюзий и привилегий.
Люди, диносы и те дикие существа, которых там считают домашними любимцами, упаковываются в эти самодельные кабинки в надежде хоть на какую-то защиту от стихий. По трое на одну койку – голова к ногам, хвост к когтям – как получится.
Именно тогда я в первый раз почуял этот запах. Тогда я от всей души понадеялся, что тот же раз станет и последним. Жуткая вонь от блевотин, горькая кислятина, буквально плавала в воздухе, но дело было не в этом. Другой смрад шел от разложения, болезненно-сладковатой дряни, которая выворачивает тебе желудок и в то же самое время его вворачивает. Но дело было и не в этом. Сегодня, как и тогда, мне потребовалось несколько секунд, чтобы четко распознать этот запах, но вскоре я понял, что он абсолютно тот же самый.
Запах покорности.
Этот запах словно бы говорит: «Все, сдаюсь, с меня довольно. Лучше уже никогда не станет». И он куда хуже смрада самого зловонного трупа, самого заплесневелого куска сыра. Это запах смерти – причем не тела, а духа, – и его до невозможности тяжело принять.
Пока я взламываю переднюю дверь и вхожу внутрь, я понимаю, что вонь покорности здесь буквально слиплась в туман, в жуткую серую пелену, обволакивающую все вокруг подобно толстому слою пыли. Гостиная – если ее так можно назвать – щеголяет единственным диваном года эдак 1969-го, светло-коричневая шотландка которого заляпана пятнами от тысяч спиртных напитков, большинство из которых на химический анализ лучше не отдавать. Черно-белый телевизор с двенадпатидюймовым экранчиком, у которого не хватает как минимум одной ручки, так и простреливается статикой, картинка то появляется, то пропадает, но мне тем не менее удается различить там славного синоптика Брайена, по своему обыкновению предсказывающего всякие страсти небесные.
Из задней комнаты доносятся звуки – и запахи. Пробираясь по коридору, я пригибаюсь пониже и ступаю потише. Девушки разговаривают на каком-то азиатском языке, который мне никогда в жизни не расшифровать, если только они вдруг не станут излагать меню суши-бара. Не сомневаюсь, мое вторжение их встревожит, так что лучше мне было бы остаться в коридоре и помолчать.
– Привет, девчонки, – бодро говорю я, входя в комнату. – Как дела?
Я ожидаю, что девушки дико заверещат и позовут на помощь, но они лишь мельком меня оглядывают и возвращаются к своей работе, состоящей из невразумительной болтовни и безделья. Комната оклеена облезающими обоями, и там аккуратно расставлены десять коек. В противоположной стене имеется еще одна маленькая дверца. Поскольку никто здесь особых преград мне не ставит, я решаю заглянуть дальше.
За дверцей в крошечную каморку невесть как втиснуты четыре койки, и на каждой из них лежит орнитомимка, лишь наполовину в личине. Туловища и лица по-прежнему человеческие, а все ниже талии – расслабленное и рептильное. Самая соль в том, что все девушки лежат на боку, а на хвостах у них окровавленные повязки.
– Что случилось? – спрашиваю я, пододвигаясь к девушке, чей запах кажется мне знакомым.
Азиатка поднимает взгляд, и по ее глазам я вижу, что здесь не обошлось без приличной дозы трав.
– Мистер Винсент? – спрашивает она.
– Да-да, это я. Я тебя знаю, верно? Мы у Дуганов виделись? – Она кивает. – С тобой все хорошо? Тебе больно?
Девушка мотает головой, хотя совершенно ясно, что она прошла через что-то очень серьезное.
– Нам дают пожевать до и после, – вздыхает она. – Мне не так уж плохо.
В главной комнате у меня за спиной какое-то громыхание. Я разворачиваюсь и смотрю в дверцу. Сутулая пожилая самка, судя по всему, тоже орнитомимка, почем зря несет девушек на своем родном языке. Она в каком-то приплясе продвигается по истертому до дыр ковру. Ее короткие, скачущие шаги заставляют меня задуматься, не обрезали ли ей в детстве когти.
– Вам лучше уйти, – говорит девушка, и я опять поворачиваюсь к ней. – Она будет сердиться, что вы здесь. Нам нужен отдых.
– Я уйду. Но сперва ты мне скажешь, что случилось с твоим хвостом.
– Мне его отрезали, – говорит девушка с таким видом, как будто ей всего-навсего сделали маникюр.
– Кто?
– Дама.
– Дама? – переспрашиваю я. – Какая дама? Как она выглядит?
– Пожилая дама на корабле. – Когда девушка пытается сесть, гримаса боли перекашивает ее лицо. Она сует руку в сумочку коричневой кожи, пришитую сбоку к койке, и вытаскивает оттуда пригоршню листьев. Собственно, даже не листьев – товар никудышный, в основном стебли и семена, – однако она вталкивает все это себе в рот и жует. Я борюсь с желанием поцеловать ее и всосать весь товар себе в глотку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– А где Нелли? – наобум спрашиваю я, лишь бы увести разговор от трав. – Вроде как странно, что его здесь нет.
– Его мама живет в другом конце города, – отвечает Норин. – Мы все направляемся в безопасный дом в Лодерхилле, но она не пожелала так далеко тащиться, и Нелли пришлось забрать ее в убежище.
Ага. Значит, Нельсон Хагстрем маменькин сынок. Кто бы мог подумать?
Снаружи небо ясное как никогда, солнце ярко сияет на синих водах океана, ветер вообще куда-то сгинул.
– По-моему, там все хоккей, – говорю я.
– Затишье перед бурей. Всякий раз так бывает. – Норин ерзает на стуле, и поверх запаха манго до меня доходит самая малость лимона. Что на очереди?
– Послушай, Винсент, – начинает она, – я думаю, ты должен провести шторм на юге.
На юге. Норин имеет в виду – с Эдди Талларико и его бандой.
– Я бы лучше остался с тобой, – говорю я. – Проследил, чтобы у тебя все было хорошо.
Норин мило улыбается, но я знаю, что речь все равно идет только о деле.
– Во время шторма будет масса суматохи, и мне нужна там пара глаз. Они думают, что ты на них работаешь. И прекрасно. Если… если что-то пойдет не так, мне нужно будет об этом знать.
– Значит, шансов на то, что вы с Эдди зароете топор войны, никаких? Прежде чем все это дело… выйдет из-под контроля.
Норин отворачивается:
– Все не так просто.
– Так всегда говорят.
– Может, так оно и есть.
Я никогда об этом не думал.
– Тут дело в чести? Во всех этих мафиозных делах?
– Нет-нет…
– Он убил твоего брата. Я это понимаю. Я это знаю. Я также это чувствую. Не так, как ты, но я это чувствую. Тогда ты убиваешь одного из них, а потом они должны выяснить и убить одного из твоих парней, а потом…
Норин вскакивает и пинком отбрасывает стул в сторону. В глазах у нее вдруг вспыхивает огонь.
– Здесь кое-кто есть, – шипит она. – У Талларико среди нас есть свой парень. Он кормит его информацией. Рассказывает ему, что мы делаем, о чем говорим. Знаешь, что в результате получается? Предательство! Паранойя!
– Это слишком круто…
– Я пленница в собственном доме. Я никому не могу доверять…
– Я знаю…
– …потому что один из них… – Тут Норин сбавляет темп, снова обретая самообладание, но эмоции все еще вовсю в ней бурлят, окрашивая ее фальшивую кожу в темно-бронзовый цвет. – Один из них убил Джека, Винсент. И я знаю, что в следующий раз они будут стрелять в меня.
Конечно, она права. Норин теперь следующая логичная мишень в списке Талларико, а раз она не может облачиться в рыцарские доспехи, окружить себя неистовыми, прекрасно обученными самураями и оборудовать весь дом антитеррористическими устройствами, нет никакой возможности дать ей стопроцентную гарантию безопасности.
Впрочем, эту тему лучше не поднимать.
– А в чем тут вообще дело? – спрашиваю я. – Две семьи, вражда… Здесь четырнадцать-пятнадцать разных бригад, так что такого особенно скверного между рапторами и гадрозаврами?
– Дело в Эдди, – просто отвечает Норин.
– Да уж, он псих еще тот.
– Когда дела вел его брат, все было по-другому. Всем хватало места, и никто особо не жаловался. Хотя была война… черт, еще лет за пятнадцать-двадцать до того времени, как мы сюда переехали, и она искалечила семьи. Вообще-то я слышана только рассказы, но война действительно была. А потом, когда пыль осела, все они собрались вместе, заключили мир, и мы с Джеком попали сюда уже в мирное время. Когда Франческо заправлял гадрозаврами, а Фрэнк отвечал за рапторов… тогда все было хорошо. Все работало.
Я решаю ее подтолкнуть.
– А потом Фрэнк передал штурвал Эдди.
– Да, Эдди.
– Значит, именно его надо за все это винить?
Норин пожимает плечами и отворачивается.
– Часть вины тут многие должны взять на себя.
Двухтоновый звонок от телевизора – уже 7:00 вечера, а значит, сейчас начнется новый раунд тактики запугивания. Верные своей традиции, дикторы уже нацепили мрачные физиономии – глаза полузакрыты, щеки ввалились, словно всех их детей только что у них на глазах сожрали вараны. С другой стороны, они, очень может быть, специально снимают этот эпизод для нового фильма ужасов.
– Алиса обрушивается на побережье, – практически орут дикторы, и восторг в их голосах напрочь опровергает их выдержанное, предписанное правилами Федеральной комиссии связи поведение, – и мы вышли в прямой эфир, чтобы донести до вас, как все будет рушиться. Окончательные вычисления продолжаются для следующих районов…
Норин вырубает ящик и швыряет пульт в другой конец помещения.
– Вперед, – говорит она. – Делай то, что мне от тебя требуется.
Я встаю и потягиваюсь, от всей души желая забраться в ванную комнату и хоть ненадолго выпустить на свободу свой хвост. Однако меня ждет долгая поездка на такси, а транспортные потоки от побережья наверняка создадут мне дьявольские проблемы. Всех уже наверняка поставили на уши по-садистски любезные синоптики седьмого канала и эта их Алиса – Мать Всех Штормов.
– Может, мне кто-нибудь такси вызовет?
– Сейчас? Никакого такси ты не найдешь – все таксисты дома. Опускают ставни, забирают досками все, что только могут. Мы одолжим тебе машину.
– Я не могу…
– Не будь идиотом, – говорит Норин. – Бери ее.
– Но…
– Все, иди.
Спорить с Норин бесполезно, и в конце концов я беру напрокат превосходный автомобиль – «мерседес-600» 1998 года. Более чем солидную немецкую машину выкатывают из гаража на подъездную дорогу к самому вестибюлю, и она ждет там моего прибытия. Я плюхаюсь на роскошное кожаное сиденье, контуры которого не иначе как обласкивают мое тело.
– Ух ты, – говорю я Норин, регулируя положение зеркала заднего вида – при помощи электромоторчика, черт побери, не иначе. – К такому я мог бы привыкнуть.
– Не советую особенно привыкать, – отвечает она. – Раньше это была машина Джека. Еще когда… еще когда он мог ходить.
Норин отворачивается, запинка в последней фразе выдает ее скорбь. Я подлаживаю поясничную опору, чтобы стало помягче моему измученному хвосту.
– Да, кстати, – говорю я, высовывая голову из окна, – может, мне что-то такое полагается делать? В плане безопасности?
– Тина чего?
– Ну, в Лос-Анджелесе, когда землетрясение, тебе полагается скрючиться у дверного прохода – для структурной поддержки. Такого рода вещи. Чтобы я немножко мертвым не стал.
– Если крыша слетит, беги в ванную комнату.
– Если крыша слетит?
– Ага. Беги в ванную комнату и залезай в ванну.
– Зачем?
Норин несколько секунд размышляет.
– А черт его знает. Так учат.
– В ванную комнату. В ванну. Понятно.
Я машу Норин на прощание, а в голове у меня снова и снова прогоняется та ее фраза – «если крыша слетит, если крыша слетит». Я воображаю себе процесс – дранка рвется, древесина скрипит, все строение разлетается как игрушечный домик злобной дошкольницы – «если крыша слетит, если крыша слетит» – вопли ужаса, глаза, обращенные к небу, когда оно внезапно рвется, и ветры стремительно тянутся вниз, точно гигантские пальцы, чтобы заварить жуткую кашу и прервать еще толком не прожитые жизни, – «если крыша слетит, если крыша слетит»…
И я запускаю мотор машины…
Лишь долю секунды спустя понимая, что я только что завел личный автомобиль знаменитого мафиозного босса…
И выжил, чтобы об этом рассказать. Легкое гудение двигателя вознаграждает мой поворот ключа, и я расслабляюсь на сиденье, облегченно выдыхая. Норин, должно быть, заметила выразившуюся у меня на лице тревогу, потому что она просто смотрит на меня, смеется и говорит:
– Трах-тибидох.
Немало времени потребовалось, чтобы как следует отладить все в этом «мерседесе» – Джек был куда крупнее меня, а потому все настройки сиденья и зеркал были сделаны с учетом его габаритов. К счастью, взрывчаткой парни Талларико, похоже, не балуются. Будем надеяться, что с тормозами они тоже не химичат.
В конечном итоге я заставляю магическую формулу машины соответствовать моей собственной и вывожу чудо немецкой технической мысли по скату подъездной дороги, направляясь к воротам…
И едва не врезаюсь в бежевый «бьюик»-седан, что пулей выстреливает из гаража. Я ударяю по тормозам, а моя ладонь машинально нажимает звуковой сигнал. «Бьюик» стремительно проскакивает вперед, не уделяя мне почти никакого внимания, но я успеваю заметить пассажиров.
Девушки с фабрики звезд. По меньшей мере пять азиаток плотно упакованы на заднем сиденье. А ведет машину не кто иная, как недорослая мадам Одри, причем шарик ее седых волос совсем чуть-чуть возвышается над рулем. Сперва меня удивляет, как она вообще может водить, когда почти ни черта не видит, а потом, когда я вспоминаю, что она чуть было не врезалась в первый же попавшийся ей по пути «мерседес», меня уже мало что удивляет.
Прямо сейчас ни на какие боковые маршруты у меня времени нет – если я сию же секунду не помчусь прямиком к Талларико, Алиса нагрянет раньше, чем я туда доберусь.
И все же я не в силах упустить такой чудесной возможности – шанса разузнать немного больше про Одри и этих вездесущих девушек. Я сажусь на хвост к «бьюику», позволяя нескольким машинам расположиться между нами, пока мы следуем в вялом транспортном потоке, оставляя позади пляжи, пересекая трассу И-95, направляясь ближе к центру округа. Дома здесь поменьше размером, газоны перед ними неухожены. Сорняки душат окружающую траву, и у меня создается впечатление, что это не совсем та версия Флориды, которую обычно рекламируют в туристских проспектах.
Выцветший указатель на обочине дороги гласит: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ОПА-ЛОКУ. Неудивительно, что это место так запущено – очень трудно гордиться своим городишкой, когда ты не можешь произнести его название, не меняя при этом выражения лица.
Я следую за «бьюиком» по целому ряду коротких, равномерно расположенных улиц. Дома украшены обширным набором всяких неоновых тонов. В Лос-Анджелесе тебя в темпе вышвырнут из округи хотя бы за попытку обсуждения подобного художества – а здесь кажется знаком доблести выплеснуть на штукатурку сотню бутылок «пептобисмола» и назвать это роскошью.
Одри невесть как умудряется припарковать «бьюик» на небольшой подъездной аллее, сшибая по пути двух фламинго на лужайке. Я остаюсь в пяти домах позади и закатываю там на пустую стоянку, надеясь, что быстро удлиняющиеся тени прикроют «мерседес».
Девушки из дома Дуганов выбираются из «бьюика» и топают к небольшому крыльцу. Один стук в дверь, и несколько секунд спустя кто-то им открывает, позволяя войти. Одри тоже проходит внутрь.
Вскоре она снова появляется снаружи, ведя четверых девушек обратно к машине. Однако эти девушки другие – личины похожи, но я подмечаю перемену в их общем запахе. Дверь захлопывается, а «бьюик» откатывает от дома и едет дальше по улице.
Секунд тридцать спустя я прокрадываюсь к крыльцу, интересуясь, нет ли там окна, в которое можно заглянуть, или какой-то дырки, через которую я сумел бы туда вглядеться…
Первым делом мне в ноздри ударяет запах. Да, я лос-анджелесский детектив и провел немало дел, которые отправляли меня на родину бедности и запустения. И хотя на американских просторах на сей счет идет кое-какое серьезное состязание, я знаю, что когда дело доходит до чистой, беспримесной деградации, трущобы Лос-Анджелеса побить очень сложно. Осыпающиеся потолки, несуществующий водопровод, крысы, использующие самые разные бытовые устройства в качестве игровых площадок, роскошная настенная живопись с не менее впечатляющими надписями.
Было у меня однажды дело, которое завело меня в Лачуги, райончик из четырех кварталов рядом с лос-анджелесским Маленьким Токио, место, где Американская Мечта резко ударила по тормозам, врезалась в уличный фонарь и была расплющена метеоритом. Листы голого алюминия, наспех сбитые гвоздями, образуют там импровизированные убежища, лагерь народа, лишенного всяких иллюзий и привилегий.
Люди, диносы и те дикие существа, которых там считают домашними любимцами, упаковываются в эти самодельные кабинки в надежде хоть на какую-то защиту от стихий. По трое на одну койку – голова к ногам, хвост к когтям – как получится.
Именно тогда я в первый раз почуял этот запах. Тогда я от всей души понадеялся, что тот же раз станет и последним. Жуткая вонь от блевотин, горькая кислятина, буквально плавала в воздухе, но дело было не в этом. Другой смрад шел от разложения, болезненно-сладковатой дряни, которая выворачивает тебе желудок и в то же самое время его вворачивает. Но дело было и не в этом. Сегодня, как и тогда, мне потребовалось несколько секунд, чтобы четко распознать этот запах, но вскоре я понял, что он абсолютно тот же самый.
Запах покорности.
Этот запах словно бы говорит: «Все, сдаюсь, с меня довольно. Лучше уже никогда не станет». И он куда хуже смрада самого зловонного трупа, самого заплесневелого куска сыра. Это запах смерти – причем не тела, а духа, – и его до невозможности тяжело принять.
Пока я взламываю переднюю дверь и вхожу внутрь, я понимаю, что вонь покорности здесь буквально слиплась в туман, в жуткую серую пелену, обволакивающую все вокруг подобно толстому слою пыли. Гостиная – если ее так можно назвать – щеголяет единственным диваном года эдак 1969-го, светло-коричневая шотландка которого заляпана пятнами от тысяч спиртных напитков, большинство из которых на химический анализ лучше не отдавать. Черно-белый телевизор с двенадпатидюймовым экранчиком, у которого не хватает как минимум одной ручки, так и простреливается статикой, картинка то появляется, то пропадает, но мне тем не менее удается различить там славного синоптика Брайена, по своему обыкновению предсказывающего всякие страсти небесные.
Из задней комнаты доносятся звуки – и запахи. Пробираясь по коридору, я пригибаюсь пониже и ступаю потише. Девушки разговаривают на каком-то азиатском языке, который мне никогда в жизни не расшифровать, если только они вдруг не станут излагать меню суши-бара. Не сомневаюсь, мое вторжение их встревожит, так что лучше мне было бы остаться в коридоре и помолчать.
– Привет, девчонки, – бодро говорю я, входя в комнату. – Как дела?
Я ожидаю, что девушки дико заверещат и позовут на помощь, но они лишь мельком меня оглядывают и возвращаются к своей работе, состоящей из невразумительной болтовни и безделья. Комната оклеена облезающими обоями, и там аккуратно расставлены десять коек. В противоположной стене имеется еще одна маленькая дверца. Поскольку никто здесь особых преград мне не ставит, я решаю заглянуть дальше.
За дверцей в крошечную каморку невесть как втиснуты четыре койки, и на каждой из них лежит орнитомимка, лишь наполовину в личине. Туловища и лица по-прежнему человеческие, а все ниже талии – расслабленное и рептильное. Самая соль в том, что все девушки лежат на боку, а на хвостах у них окровавленные повязки.
– Что случилось? – спрашиваю я, пододвигаясь к девушке, чей запах кажется мне знакомым.
Азиатка поднимает взгляд, и по ее глазам я вижу, что здесь не обошлось без приличной дозы трав.
– Мистер Винсент? – спрашивает она.
– Да-да, это я. Я тебя знаю, верно? Мы у Дуганов виделись? – Она кивает. – С тобой все хорошо? Тебе больно?
Девушка мотает головой, хотя совершенно ясно, что она прошла через что-то очень серьезное.
– Нам дают пожевать до и после, – вздыхает она. – Мне не так уж плохо.
В главной комнате у меня за спиной какое-то громыхание. Я разворачиваюсь и смотрю в дверцу. Сутулая пожилая самка, судя по всему, тоже орнитомимка, почем зря несет девушек на своем родном языке. Она в каком-то приплясе продвигается по истертому до дыр ковру. Ее короткие, скачущие шаги заставляют меня задуматься, не обрезали ли ей в детстве когти.
– Вам лучше уйти, – говорит девушка, и я опять поворачиваюсь к ней. – Она будет сердиться, что вы здесь. Нам нужен отдых.
– Я уйду. Но сперва ты мне скажешь, что случилось с твоим хвостом.
– Мне его отрезали, – говорит девушка с таким видом, как будто ей всего-навсего сделали маникюр.
– Кто?
– Дама.
– Дама? – переспрашиваю я. – Какая дама? Как она выглядит?
– Пожилая дама на корабле. – Когда девушка пытается сесть, гримаса боли перекашивает ее лицо. Она сует руку в сумочку коричневой кожи, пришитую сбоку к койке, и вытаскивает оттуда пригоршню листьев. Собственно, даже не листьев – товар никудышный, в основном стебли и семена, – однако она вталкивает все это себе в рот и жует. Я борюсь с желанием поцеловать ее и всосать весь товар себе в глотку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39