«Может, вам нужен хороший врач? Вы не стесняйтесь. Аэропланы у нас есть. Быстро доставим. А работать подождите». Кирилл ответил: «Голова у меня не потревожена, работать могу. За врача спасибо и за телеграмму спасибо». Потом к Кириллу пришла делегация пионеров, а с ней и Аннушка. Аннушка сторонилась, что-то все нашептывала вожатому. Вожатый вышел вперед и отрапортовал:
– Мы, пионеры, на своем слете вынесли… – Он сбился и заговорил просто: – Дядя Кирилл, ты больше на лошадь не садись.
– Не сяду. Никак не сяду, – дал слово Кирилл. – А ты, Аннушка, чего там шепчешь?
– А чтобы тебя пробрали – вот чего. – Она села на кровать, дотронулась до груди Кирилла и спросила: – Больно?… Ну, вот видишь…
К вечеру пришла и Феня. Она по глазам Кирилла догадалась, что прыжок не случайный.
– Зря, – тихо сказала она.
– Молчи, Феня. И на здоровом теле может выскочить нарыв. Дурь хотел смыть. Тебе не вру.
– Впрочем, – продолжала она, как бы не слушая Кирилла, – это на тебя похоже: все доводишь до конца. Помнишь: «Пей-гуляй: однова живем»… это тоже ведь своего рода: «Пей-гуляй: однова живем»… Я послала в Широкий Буерак телеграмму. Ей. Ты не сердись на это.
– Не приедет. – Кирилл нахмурился: перед ним всплыло – на возвышенности стоят Стеша и Арнольдов, утреннее солнце бьет лучами им в лица, а они стоят, в застывшем ожидании, и смотрят вдаль, за Волгу.
Так Кирилл несколько дней пролежал в постели, принимая людей у себя на дому. Сегодня он решил встать. Он поднялся, подошел к зеркалу, расстегнул ворот: синяк порозовел.
«Пройдет, – махнул Кирилл рукой. – Не то было, и то прошло, – и стал одеваться. – Да и Павел прилетел. Пикник сегодня. Надо Павла повидать».
В это время отворилась дверь и в кабинет вошел Арнольдов.
Арнольдов весь сиял. Он стоял на пороге, рассматривая Кирилла, и словно совсем не видел его.
«Вот он, – мелькнуло у Кирилла. – Вот и руки его… белые, с тонкими пальцами… Это те самые руки», – но странно, ни ненависти, ни злобы к Арнольдову у него не было, было что-то другое, гораздо выше всего этого: оно примирило Кирилла с Арнольдовым, заставило его подняться со стула и пойти навстречу своему другу.
– Здравствуй, – сказал он. – Здравствуй, – и обнял Арнольдова.
– Ну, тебе спасибо, спасибо «нещетный раз», как говорят в Широком Буераке, – заговорил Арнольдов. – Вот посмотри, что я сделал. Это еще только наброски, эскизы. Но это то, что нам нужно. – Он вытащил из чемодана несколько тетрадей и показал Кириллу.
Один набросок Кирилла особенно поразил. Ему показалось даже, что он что-то подобное видел. Эскиз назывался «Последний единоличник». Поле. Вдалеке работают комбайны. На переднем плане стоит крестьянин, он в лаптишках, а рядом с ним его согбенная коняга. Она понуро опустила голову, в зубах у нее торчит солома – стерня. Крестьянин смотрит вдаль, туда, где работают комбайны.
– Да это же Митька Спирин! – вырвалось у Кирилла.
– Вот-вот. Тем и замечательна наша жизнь. Я его видел на другой работе. Он теперь в колхозе, он рассказал мне, почему его на селе звали последним единоличником. И я нарисовал его. И вот еще.
Густая, волнистая, точно налитая свинцом, рожь. Утопая в ней, стоит Никита Гурьянов. Он смеется. Смеется и солнце, играя на колосьях ржи.
Но одного наброска Арнольдов не показал Кириллу.
– Этот я тебе потом покажу… это – вставка в большую картину. Помнишь, там, в кресле… никого нет… так вот – это в кресло.
Они долго говорили о рисунках Арнольдова. Арнольдов рассказывал про Широкий Буерак, про людей – про Захара Катаева, про Нюрку, про Гришку Звенкина, и ждал, когда же Кирилл спросит его про Стешу.
– Ну, что ж, я за тебя очень рад. – И Кирилл отошел к окну. «Но что же он ничего не говорит про Стешу»? – думал он.
Арнольдова в эту минуту мучило свое:
«Но ведь я не виноват. То порыв, буря, ураган. На кого не налетит такой ураган, и кто будет сопротивляться ему!» Он улыбнулся, вспомнив Стешу, и перепугался, что по этой улыбке Кирилл может догадаться обо Есем. «А ведь надо бы ему просто все сказать», но он так ничего и не сказал и даже не подал виду, что с ним там, на возвышенности около «Брусков», что-то произошло.
Кирилл повернулся к Арнольдову, еще раз посмотрел ему в глаза, уже требуя взглядом своим, чтобы он говорил про Стешу… Глаза Арнольдова опустились и явно сказали: «Не могу, Кирилл».
– Да! – Кирилл заспешил. – Вчера к нам прилетел Павел Якунин. Устраивают по этому случаю пикник. Очевидно, уже собрались. Поедем?
– Очень хорошо. Я вот только умоюсь, приведу себя в порядок.
Умываясь, Арнольдов обдумывал, как передать Кириллу поручение Стеши.
– Да, да, – как бы спохватившись, заговорил он: – Стеша. Вот ведь ты какой – и не сказал, что знаешь ее. Она получила какую-то телеграмму отсюда… и просила передать, что приехать не может: ее вызвали на совещание в Москву. – Арнольдов плескал воду, и ему казалось, она вот-вот зашипит на его покрасневшем лице.
11
Над рекой плавали предвечерние тени. Вода помутнела, покрылась медными отливами, а леса сникли, глухо загудели, будто уходя и прощаясь с солнечным днем.
Через поляну просвистал вальдшнеп, за ним – второй, третий.
– Надо как-нибудь на охоту шаркнуть. Охотился когда-нибудь?
– Мечтаю, – ответил Арнольдов. – А ты?
– Тоже. Во сне охочусь! – Кирилл проследил за полетом вальдшнепа и решил дня через два обязательно отправиться на новые озера – туда, к Широкому Буераку. – Мы живем еще не совсем ладно: все в работе и в работе. А надо жить полнее. Пора уже. Верно? А то сойдемся повеселиться – и опять о заводе.
Они подходили к кострам.
Около самого большого костра под развесистым дубом собрались те, кто был уже «на взводе». Оттуда слышались смех, полупьяные голоса, визг женщин. При появлении Кирилла все зааплодировали, закричали, а женщины окружили его, облепили. Стефа первая повисла на его руке и, ломаясь, зашептала страстно:
– Ах, Кирилл… как я рада… как я рада…
– Ну еще бы, – с усмешкой пробормотал Кирилл, стараясь освободиться от Стефы.
Но она крепче вцепилась в его руку.
– Чесно слово, чесно слово. – «Честное» у нее не выходило, а это особенно обозлило Кирилла.
«Экая корова… кобыла, – раздраженно подумал он и вовремя спохватился: – Чего же это я так беснуюсь?» Он посмотрел на Стефу, на ее открытый загривок, где жир лежал бугорком, будто шишка.
– Рада, значит?… Ну, славные наши, как живете? – обратился он ко всем женщинам, увлекая Стефу ближе к костру, чтобы тут отделаться от нее. – Что-то вы все стали кудрявые?
Женщины снова завизжали, будто кто их принялся щекотать.
Иные из них уже ожирели или только начинали жиреть. Совсем другой вид имели их мужья – многие рано поседели, другие рано сгорбились: изработались. А эти – в шелковых платьях, с разрезами спереди, позади, сбоку – топтались около Кирилла, намеренно колыхая бедрами, выставляя груди – большие, стянутые, жирные.
«Ох, да что же это с вами случилось?» – чуть не вырвалось у него, и он хотел было сбросить Стефу, но тут же вспомнил, что он секретарь горкома партии, что ему нельзя вести себя, например, так, как ведет себя Арнольдов, что в его обязанности входит и этих женщин сделать другими, – и он улыбнулся, прикрывая своей улыбкой неприязнь. «Запрячь бы их в работу. От безделья ведь жиреют», – подумал он и, подойдя к костру, пожаловался:
– Ребята, выручайте. Я ведь еще больной.
– Вырвать!
– Вырвать Ждаркина! – раздались полупьяные мужские голоса.
«Ах, если бы она была тут», – затосковал Кирилл о Стеше и шепнул Стефе:
– Стефа. Поди-ка, займи Арнольдова… художника.
– О-о, Арнольдова! Мы с ним давно знакомы. – И Стефа поплыла к Аркольдову.
– А где ж наш гость? – спросил Кирилл.
– А вон у другого костра. Его там Феня «обвораживает», – показал на второй костер Егор Куваев.
Лицо у Егора морщинистое, волосы круто зачесаны назад, непослушные они, то и дело падают на лоб.
– Вот жизнь какая, – сказал он, – как соберемся, минут десять молчим, а потом опять о заводе. Вот и теперь, шел я сюда и думал, что буду делать среди вас: я печник, а вы ученые. Ну, думаю, дай хоть одним воздухом подышу.
– Хитрит. Хитрит Куваев. Ты лучше расскажи про шефов. – Рубин наклонился к Кириллу и громко засмеялся: – Кунаев к себе в цех шефов натаскал и всех обдирает.
– Шефы – что? Шефы, они полезные. А вот про мотоциклетку расскажу. Вы знаете, почему я мотоциклетку на автомобиль сменял? Нет? Так вот какая история. У меня ведь Зинка-то с гонором. Вон она, как пава, расхаживает. И в девках с гонором была, да я ее обманул. Бывало, пойду к девкам, а они от меня нос воротят – печник, одно слово. Так я потом научился и стал другое говорить: «Я, мол, слесарь». А в башку-то ко мне не залезешь. Вот и наскочил на свою Зинаиду. «Кто ты есть?» – «Слесарь, мол». Ну, она выкатила за меня, как за слесаря. Да потом все раскрылось. Пришел я с работы весь в глине. Ясно, печная работа. Она и спрашивает: «Егорушка, что это у тебя одежа какая?» А так и так, мол, то да се. Она и догадалась. В развод давай. Хорошо – тесть уговорил…
Все знали, что Куваев женился недавно, что все это он врет, и потому безудержно хохотали. А Куваев продолжал, бессовестно путая правду с выдумкой:
– Ну вот, купил я мотоциклетку и думаю: «Вот посажу Зинаиду, городом промчусь, она глаза вылупит, а я ей и брякну: «Ну, не хотела за печника выходить? А вот видишь, как тебя катаю». Ну сел, повез. Смотрю, она нос гнет. «Что? – спрашиваю. «Да что, слышь, это за машина: лошади ее боятся, а извозчики дороги не дают. Автомобиль, вот та – машина». Ну я и руками развел. А когда приехал к нам на завод Орджоникидзе… Нарком тяжелой промышленности, думаю, приехал. Ежели работа моя ему понравится, то буду просить. Ну, осмотрел он мою работу, хлопнул меня по плечу и говорит: «Молодец, Куваев. Какую награду за дела хочешь?» – «Машину, мол. Автомобиль. А то жена не хочет на мотоциклетке мотаться».
Люди смеялись. Смеялись над собой, над своими неудачами в прошлом, над прорывами. Кто-то напомнил, – и Рубин подтвердил, – как сходил первый трактор с конвейера.
– Помните, мы телеграмму дали в Москву: «Сняли с конвейера первый трактор». Оно ведь так и было, трактор не сошел с конвейера, а мы его под «Дубинушку» стащили.
Тут, у большого костра, смеялись, горланили песни, танцевали фокстрот, румбу, хихикали, хохотали, рассказывали сальные анекдоты, многие от таких анекдотов морщились, отворачивались, иные смаковали их и в темноте «щупали» чужих жен. Даже Рубин, этот тихо улыбающийся пугливый человек, и тот рассказывал анекдот про какого-то старого перса.
– Ба-а, – промычал Кирилл и ушел ко второму костру.
Тут шла своя жизнь. На куст была прикреплена карта Союза. У карты на коленях стояла Феня и двумя пальцами придерживала ее. Рядом – Павел Якунин. Он рассказывал о своем предполагаемом полете и водил по карте палочкой. Тут же сидел и Арнольдов и те, кто ушел от большого костра.
– Мы должны лететь таким маршрутом: Москва – Ростов – Тифлис… Побережье Каспийского моря… Алатау… Памир… Дальний Восток. Тут нас должны встретить с горючим. Если нам удастся горючее принять в воздухе, мы не сделаем посадки и полетим дальше – на север, через Арктику… – Павел подробно рассказал" о будущем полете. Говорил о ветрах, о нестерпимой жаре, о пурге и метелицах, которые непременно встретят их на пути. Говорил он спокойно, хладнокровно. Но перед зарей он вдруг заговорил о своей мечте – о полете в стратосферу. Тут он весь ожил, преобразился… Он высмеял фантастический полет, описанный Жюль Верном, рассказал о попытках крупных ученых подготовить полет ракеты с людьми, о той ракете, над которой сейчас работал сам вместе с передовыми инженерами Союза. Все, кто слушал Павла, следя за его рассказом, уже ходили по Луне, путешествовали по межпланетному пространству… И вдруг – Павел резко оборвал рассказ: на него в упор смотрела Феня. В предутренних сумерках глаза ее горели… и Павел почувствовал, как что-то сильное пронзило его.
– Девушка, – безгласно прошептали его губы. – Девушка.
И губы Фени тоже безгласно ответили ему, а глаза покорно опустились, и карта выпала из рук.
Среди слушателей произошло замешательство, но все, кроме Кирилла, сочли, что Павел устал, потому и смолк. В это же время от большого костра привалила ватага полупьяных мужчин и женщин.
– Гулять! Гулять! – кричала Стефа и со всего разбегу, ломаясь, играя бесшабашную девчонку, кинулась к Павлу и села у него в ногах.
Но Павел на нее посмотрел так, что она оторопела и отодвинулась от него. Павел поднялся. Подал руку Фене, и они вдвоем пошли от костра в сторону луговинных долин.
– Да она же холостячка! – закричала им вслед Стефа…
…Они шли луговинной долиной.
Сухие травы – белая ромашка, дикий клевер, бронзовый полынок – били их по ногам и обдавали пряной пылью.
«Будто в море», – мелькнуло у Павла, но и об этом говорить не хотелось. Хотелось одного: вот так держать за руку Феню, эту рыжеголовую девушку, вместе с ней шагать до устали, до изнеможения.
И они шли – вдвоем, рука в руку. Далеко позади остались потухающие костры, крики, смех людей… Затрещали кузнечики в травах, и солнце заворошило своими длинными, тягучими лучами в камышах… а они все шли, шли, шли… и молчали.
– Павел, – неожиданно, еле слышно проговорила Феня, – Павел, – и упала на колени, точно кланяясь земле и сухим травам…
А когда они шли обратно, то шли, плотно прижавшись друг к другу, никого не стесняясь, никого не стыдясь. И в одном месте, почти около костров, за опушкой леса Феня придержала Павла и, краснея, шепнула ему:
– Вот как, Павел! Все отлетело… и моя теория… видишь ли, я хочу… Понимаешь ли? Ну, прямо скажу, по-комсомольски. Чего тут стесняться? Это же предрассудки. Я хочу-у… хочу ребенка. – Но она тут же вся вспыхнула и прикрыла лицо руками. – Ой! Ой, Павел! Что ж это? – вскрикнула она и кинулась в кустарники… и Павел кинулся за ней.
Потом Павел сказал:
– Мне пора, Феня. А ты береги себя. Береги то, – подчеркнул он. – А оно будет.
– Павел! – Феня притянула голову Павла к себе и запустила в его волосы длинные, сильные пальцы. – А ты помни, ты не один на земле. Нас трое… Ой, что это стыдно как… и хорошо.
– Да, хорошо, – сказал Павел и посмотрел вдаль. – Но мне пора. Через три-четыре часа я должен быть на аэродроме. Дня три мы посидим в одиночестве, отоспимся и – в путь.
Павел сбежал под обрыв, где под брезентом покоилась его «красная муха», и через несколько минут заработал мотор.
Все стояли на обрыве и ждали.
И вот «красная муха» дрогнула, скользнула с места, затем подпрыгнула и пошла вертикально вверх, затем накренилась и понеслась вдаль, но там, вдали, она накренилась, нырнула, круто повернула и бреющим полетом помчалась на толпу.
Люди на обрыве махали руками, кричали приветствия, прощаясь с летчиком, а летчик, выключив мотор, поравнявшись с толпой, крикнул единственное слово:
– Фе-е-ня-а!
– Вот кто ее разбудил, – чуть погодя тихо сказал Арнольдов Кириллу.
– А-а, – Кирилл хотел было сказать: «А тебя?» – но промолчал и, отвернувшись от Арнольдова, зашагал в лес.
Он шел лесом и как будто ни о чем не думал, только иногда останавливался и шарил по карманам, словно что-то отыскивая, но тут же спохватывался и шел дальше.
А когда он пересек бор и вышел на поляну, – увидел Феню. Она сидела над обрывом и, обняв руками колени, смотрела в ту сторону, куда улетел Павел.
– Здравствуй, Феня, – сказал он.
Она дрогнула и подняла на него глаза, те самые глаза, какие нарисовал Арнольдов, и Кирилл понял, что Феня с Павлом.
– Ну, здравствуй… ну, доброе утро, – ответила она.
Звено восьмое
1
В Кремле происходило что-то необычайное, даже, пожалуй, небывалое: это не походило ни на съезд советов, ни на съезд партии или расширенное всесоюзное совещание работников промышленности.
Во внутрь Кремля вливались потоки людей, всем своим внешним видом отличавшиеся от горожан: мужчины почти все в сапогах с железными подковами, большинство в кепи, а иные, как, например, Никита Гурьянов, в картузах с каркасом, с лакированным козырьком, то есть в тех картузах, мода на которые, наверное, отжила уже лет сорок тому назад. Но картузы эти хранились, надевались только в большие праздники, а ныне – и есть один из величайших праздников. Среди мужчин немало и женщин, одетых тоже по-праздничному, но своеобразно: иные в легких платьях, даже в шелковых, другие в красных юбках, белых кофточках, а на голове у всех платочки – разные: синие, голубые, пестренькие… и ни одной шляпки.
В Кремль вливались люди от земли, пахнущие землей, с мозолями на руках: передовики сельского хозяйства.
Шли они наискось, пересекая Красную площадь, гремя подковами о каменную мостовую, а подходя к Мавзолею Ленина, снимали головные уборы, на миг приостанавливались и каждый мысленно произносил:
«Живем, Ильич, твоими заветами».
– Спи спокойно: дело твое в наших – надежных – руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Мы, пионеры, на своем слете вынесли… – Он сбился и заговорил просто: – Дядя Кирилл, ты больше на лошадь не садись.
– Не сяду. Никак не сяду, – дал слово Кирилл. – А ты, Аннушка, чего там шепчешь?
– А чтобы тебя пробрали – вот чего. – Она села на кровать, дотронулась до груди Кирилла и спросила: – Больно?… Ну, вот видишь…
К вечеру пришла и Феня. Она по глазам Кирилла догадалась, что прыжок не случайный.
– Зря, – тихо сказала она.
– Молчи, Феня. И на здоровом теле может выскочить нарыв. Дурь хотел смыть. Тебе не вру.
– Впрочем, – продолжала она, как бы не слушая Кирилла, – это на тебя похоже: все доводишь до конца. Помнишь: «Пей-гуляй: однова живем»… это тоже ведь своего рода: «Пей-гуляй: однова живем»… Я послала в Широкий Буерак телеграмму. Ей. Ты не сердись на это.
– Не приедет. – Кирилл нахмурился: перед ним всплыло – на возвышенности стоят Стеша и Арнольдов, утреннее солнце бьет лучами им в лица, а они стоят, в застывшем ожидании, и смотрят вдаль, за Волгу.
Так Кирилл несколько дней пролежал в постели, принимая людей у себя на дому. Сегодня он решил встать. Он поднялся, подошел к зеркалу, расстегнул ворот: синяк порозовел.
«Пройдет, – махнул Кирилл рукой. – Не то было, и то прошло, – и стал одеваться. – Да и Павел прилетел. Пикник сегодня. Надо Павла повидать».
В это время отворилась дверь и в кабинет вошел Арнольдов.
Арнольдов весь сиял. Он стоял на пороге, рассматривая Кирилла, и словно совсем не видел его.
«Вот он, – мелькнуло у Кирилла. – Вот и руки его… белые, с тонкими пальцами… Это те самые руки», – но странно, ни ненависти, ни злобы к Арнольдову у него не было, было что-то другое, гораздо выше всего этого: оно примирило Кирилла с Арнольдовым, заставило его подняться со стула и пойти навстречу своему другу.
– Здравствуй, – сказал он. – Здравствуй, – и обнял Арнольдова.
– Ну, тебе спасибо, спасибо «нещетный раз», как говорят в Широком Буераке, – заговорил Арнольдов. – Вот посмотри, что я сделал. Это еще только наброски, эскизы. Но это то, что нам нужно. – Он вытащил из чемодана несколько тетрадей и показал Кириллу.
Один набросок Кирилла особенно поразил. Ему показалось даже, что он что-то подобное видел. Эскиз назывался «Последний единоличник». Поле. Вдалеке работают комбайны. На переднем плане стоит крестьянин, он в лаптишках, а рядом с ним его согбенная коняга. Она понуро опустила голову, в зубах у нее торчит солома – стерня. Крестьянин смотрит вдаль, туда, где работают комбайны.
– Да это же Митька Спирин! – вырвалось у Кирилла.
– Вот-вот. Тем и замечательна наша жизнь. Я его видел на другой работе. Он теперь в колхозе, он рассказал мне, почему его на селе звали последним единоличником. И я нарисовал его. И вот еще.
Густая, волнистая, точно налитая свинцом, рожь. Утопая в ней, стоит Никита Гурьянов. Он смеется. Смеется и солнце, играя на колосьях ржи.
Но одного наброска Арнольдов не показал Кириллу.
– Этот я тебе потом покажу… это – вставка в большую картину. Помнишь, там, в кресле… никого нет… так вот – это в кресло.
Они долго говорили о рисунках Арнольдова. Арнольдов рассказывал про Широкий Буерак, про людей – про Захара Катаева, про Нюрку, про Гришку Звенкина, и ждал, когда же Кирилл спросит его про Стешу.
– Ну, что ж, я за тебя очень рад. – И Кирилл отошел к окну. «Но что же он ничего не говорит про Стешу»? – думал он.
Арнольдова в эту минуту мучило свое:
«Но ведь я не виноват. То порыв, буря, ураган. На кого не налетит такой ураган, и кто будет сопротивляться ему!» Он улыбнулся, вспомнив Стешу, и перепугался, что по этой улыбке Кирилл может догадаться обо Есем. «А ведь надо бы ему просто все сказать», но он так ничего и не сказал и даже не подал виду, что с ним там, на возвышенности около «Брусков», что-то произошло.
Кирилл повернулся к Арнольдову, еще раз посмотрел ему в глаза, уже требуя взглядом своим, чтобы он говорил про Стешу… Глаза Арнольдова опустились и явно сказали: «Не могу, Кирилл».
– Да! – Кирилл заспешил. – Вчера к нам прилетел Павел Якунин. Устраивают по этому случаю пикник. Очевидно, уже собрались. Поедем?
– Очень хорошо. Я вот только умоюсь, приведу себя в порядок.
Умываясь, Арнольдов обдумывал, как передать Кириллу поручение Стеши.
– Да, да, – как бы спохватившись, заговорил он: – Стеша. Вот ведь ты какой – и не сказал, что знаешь ее. Она получила какую-то телеграмму отсюда… и просила передать, что приехать не может: ее вызвали на совещание в Москву. – Арнольдов плескал воду, и ему казалось, она вот-вот зашипит на его покрасневшем лице.
11
Над рекой плавали предвечерние тени. Вода помутнела, покрылась медными отливами, а леса сникли, глухо загудели, будто уходя и прощаясь с солнечным днем.
Через поляну просвистал вальдшнеп, за ним – второй, третий.
– Надо как-нибудь на охоту шаркнуть. Охотился когда-нибудь?
– Мечтаю, – ответил Арнольдов. – А ты?
– Тоже. Во сне охочусь! – Кирилл проследил за полетом вальдшнепа и решил дня через два обязательно отправиться на новые озера – туда, к Широкому Буераку. – Мы живем еще не совсем ладно: все в работе и в работе. А надо жить полнее. Пора уже. Верно? А то сойдемся повеселиться – и опять о заводе.
Они подходили к кострам.
Около самого большого костра под развесистым дубом собрались те, кто был уже «на взводе». Оттуда слышались смех, полупьяные голоса, визг женщин. При появлении Кирилла все зааплодировали, закричали, а женщины окружили его, облепили. Стефа первая повисла на его руке и, ломаясь, зашептала страстно:
– Ах, Кирилл… как я рада… как я рада…
– Ну еще бы, – с усмешкой пробормотал Кирилл, стараясь освободиться от Стефы.
Но она крепче вцепилась в его руку.
– Чесно слово, чесно слово. – «Честное» у нее не выходило, а это особенно обозлило Кирилла.
«Экая корова… кобыла, – раздраженно подумал он и вовремя спохватился: – Чего же это я так беснуюсь?» Он посмотрел на Стефу, на ее открытый загривок, где жир лежал бугорком, будто шишка.
– Рада, значит?… Ну, славные наши, как живете? – обратился он ко всем женщинам, увлекая Стефу ближе к костру, чтобы тут отделаться от нее. – Что-то вы все стали кудрявые?
Женщины снова завизжали, будто кто их принялся щекотать.
Иные из них уже ожирели или только начинали жиреть. Совсем другой вид имели их мужья – многие рано поседели, другие рано сгорбились: изработались. А эти – в шелковых платьях, с разрезами спереди, позади, сбоку – топтались около Кирилла, намеренно колыхая бедрами, выставляя груди – большие, стянутые, жирные.
«Ох, да что же это с вами случилось?» – чуть не вырвалось у него, и он хотел было сбросить Стефу, но тут же вспомнил, что он секретарь горкома партии, что ему нельзя вести себя, например, так, как ведет себя Арнольдов, что в его обязанности входит и этих женщин сделать другими, – и он улыбнулся, прикрывая своей улыбкой неприязнь. «Запрячь бы их в работу. От безделья ведь жиреют», – подумал он и, подойдя к костру, пожаловался:
– Ребята, выручайте. Я ведь еще больной.
– Вырвать!
– Вырвать Ждаркина! – раздались полупьяные мужские голоса.
«Ах, если бы она была тут», – затосковал Кирилл о Стеше и шепнул Стефе:
– Стефа. Поди-ка, займи Арнольдова… художника.
– О-о, Арнольдова! Мы с ним давно знакомы. – И Стефа поплыла к Аркольдову.
– А где ж наш гость? – спросил Кирилл.
– А вон у другого костра. Его там Феня «обвораживает», – показал на второй костер Егор Куваев.
Лицо у Егора морщинистое, волосы круто зачесаны назад, непослушные они, то и дело падают на лоб.
– Вот жизнь какая, – сказал он, – как соберемся, минут десять молчим, а потом опять о заводе. Вот и теперь, шел я сюда и думал, что буду делать среди вас: я печник, а вы ученые. Ну, думаю, дай хоть одним воздухом подышу.
– Хитрит. Хитрит Куваев. Ты лучше расскажи про шефов. – Рубин наклонился к Кириллу и громко засмеялся: – Кунаев к себе в цех шефов натаскал и всех обдирает.
– Шефы – что? Шефы, они полезные. А вот про мотоциклетку расскажу. Вы знаете, почему я мотоциклетку на автомобиль сменял? Нет? Так вот какая история. У меня ведь Зинка-то с гонором. Вон она, как пава, расхаживает. И в девках с гонором была, да я ее обманул. Бывало, пойду к девкам, а они от меня нос воротят – печник, одно слово. Так я потом научился и стал другое говорить: «Я, мол, слесарь». А в башку-то ко мне не залезешь. Вот и наскочил на свою Зинаиду. «Кто ты есть?» – «Слесарь, мол». Ну, она выкатила за меня, как за слесаря. Да потом все раскрылось. Пришел я с работы весь в глине. Ясно, печная работа. Она и спрашивает: «Егорушка, что это у тебя одежа какая?» А так и так, мол, то да се. Она и догадалась. В развод давай. Хорошо – тесть уговорил…
Все знали, что Куваев женился недавно, что все это он врет, и потому безудержно хохотали. А Куваев продолжал, бессовестно путая правду с выдумкой:
– Ну вот, купил я мотоциклетку и думаю: «Вот посажу Зинаиду, городом промчусь, она глаза вылупит, а я ей и брякну: «Ну, не хотела за печника выходить? А вот видишь, как тебя катаю». Ну сел, повез. Смотрю, она нос гнет. «Что? – спрашиваю. «Да что, слышь, это за машина: лошади ее боятся, а извозчики дороги не дают. Автомобиль, вот та – машина». Ну я и руками развел. А когда приехал к нам на завод Орджоникидзе… Нарком тяжелой промышленности, думаю, приехал. Ежели работа моя ему понравится, то буду просить. Ну, осмотрел он мою работу, хлопнул меня по плечу и говорит: «Молодец, Куваев. Какую награду за дела хочешь?» – «Машину, мол. Автомобиль. А то жена не хочет на мотоциклетке мотаться».
Люди смеялись. Смеялись над собой, над своими неудачами в прошлом, над прорывами. Кто-то напомнил, – и Рубин подтвердил, – как сходил первый трактор с конвейера.
– Помните, мы телеграмму дали в Москву: «Сняли с конвейера первый трактор». Оно ведь так и было, трактор не сошел с конвейера, а мы его под «Дубинушку» стащили.
Тут, у большого костра, смеялись, горланили песни, танцевали фокстрот, румбу, хихикали, хохотали, рассказывали сальные анекдоты, многие от таких анекдотов морщились, отворачивались, иные смаковали их и в темноте «щупали» чужих жен. Даже Рубин, этот тихо улыбающийся пугливый человек, и тот рассказывал анекдот про какого-то старого перса.
– Ба-а, – промычал Кирилл и ушел ко второму костру.
Тут шла своя жизнь. На куст была прикреплена карта Союза. У карты на коленях стояла Феня и двумя пальцами придерживала ее. Рядом – Павел Якунин. Он рассказывал о своем предполагаемом полете и водил по карте палочкой. Тут же сидел и Арнольдов и те, кто ушел от большого костра.
– Мы должны лететь таким маршрутом: Москва – Ростов – Тифлис… Побережье Каспийского моря… Алатау… Памир… Дальний Восток. Тут нас должны встретить с горючим. Если нам удастся горючее принять в воздухе, мы не сделаем посадки и полетим дальше – на север, через Арктику… – Павел подробно рассказал" о будущем полете. Говорил о ветрах, о нестерпимой жаре, о пурге и метелицах, которые непременно встретят их на пути. Говорил он спокойно, хладнокровно. Но перед зарей он вдруг заговорил о своей мечте – о полете в стратосферу. Тут он весь ожил, преобразился… Он высмеял фантастический полет, описанный Жюль Верном, рассказал о попытках крупных ученых подготовить полет ракеты с людьми, о той ракете, над которой сейчас работал сам вместе с передовыми инженерами Союза. Все, кто слушал Павла, следя за его рассказом, уже ходили по Луне, путешествовали по межпланетному пространству… И вдруг – Павел резко оборвал рассказ: на него в упор смотрела Феня. В предутренних сумерках глаза ее горели… и Павел почувствовал, как что-то сильное пронзило его.
– Девушка, – безгласно прошептали его губы. – Девушка.
И губы Фени тоже безгласно ответили ему, а глаза покорно опустились, и карта выпала из рук.
Среди слушателей произошло замешательство, но все, кроме Кирилла, сочли, что Павел устал, потому и смолк. В это же время от большого костра привалила ватага полупьяных мужчин и женщин.
– Гулять! Гулять! – кричала Стефа и со всего разбегу, ломаясь, играя бесшабашную девчонку, кинулась к Павлу и села у него в ногах.
Но Павел на нее посмотрел так, что она оторопела и отодвинулась от него. Павел поднялся. Подал руку Фене, и они вдвоем пошли от костра в сторону луговинных долин.
– Да она же холостячка! – закричала им вслед Стефа…
…Они шли луговинной долиной.
Сухие травы – белая ромашка, дикий клевер, бронзовый полынок – били их по ногам и обдавали пряной пылью.
«Будто в море», – мелькнуло у Павла, но и об этом говорить не хотелось. Хотелось одного: вот так держать за руку Феню, эту рыжеголовую девушку, вместе с ней шагать до устали, до изнеможения.
И они шли – вдвоем, рука в руку. Далеко позади остались потухающие костры, крики, смех людей… Затрещали кузнечики в травах, и солнце заворошило своими длинными, тягучими лучами в камышах… а они все шли, шли, шли… и молчали.
– Павел, – неожиданно, еле слышно проговорила Феня, – Павел, – и упала на колени, точно кланяясь земле и сухим травам…
А когда они шли обратно, то шли, плотно прижавшись друг к другу, никого не стесняясь, никого не стыдясь. И в одном месте, почти около костров, за опушкой леса Феня придержала Павла и, краснея, шепнула ему:
– Вот как, Павел! Все отлетело… и моя теория… видишь ли, я хочу… Понимаешь ли? Ну, прямо скажу, по-комсомольски. Чего тут стесняться? Это же предрассудки. Я хочу-у… хочу ребенка. – Но она тут же вся вспыхнула и прикрыла лицо руками. – Ой! Ой, Павел! Что ж это? – вскрикнула она и кинулась в кустарники… и Павел кинулся за ней.
Потом Павел сказал:
– Мне пора, Феня. А ты береги себя. Береги то, – подчеркнул он. – А оно будет.
– Павел! – Феня притянула голову Павла к себе и запустила в его волосы длинные, сильные пальцы. – А ты помни, ты не один на земле. Нас трое… Ой, что это стыдно как… и хорошо.
– Да, хорошо, – сказал Павел и посмотрел вдаль. – Но мне пора. Через три-четыре часа я должен быть на аэродроме. Дня три мы посидим в одиночестве, отоспимся и – в путь.
Павел сбежал под обрыв, где под брезентом покоилась его «красная муха», и через несколько минут заработал мотор.
Все стояли на обрыве и ждали.
И вот «красная муха» дрогнула, скользнула с места, затем подпрыгнула и пошла вертикально вверх, затем накренилась и понеслась вдаль, но там, вдали, она накренилась, нырнула, круто повернула и бреющим полетом помчалась на толпу.
Люди на обрыве махали руками, кричали приветствия, прощаясь с летчиком, а летчик, выключив мотор, поравнявшись с толпой, крикнул единственное слово:
– Фе-е-ня-а!
– Вот кто ее разбудил, – чуть погодя тихо сказал Арнольдов Кириллу.
– А-а, – Кирилл хотел было сказать: «А тебя?» – но промолчал и, отвернувшись от Арнольдова, зашагал в лес.
Он шел лесом и как будто ни о чем не думал, только иногда останавливался и шарил по карманам, словно что-то отыскивая, но тут же спохватывался и шел дальше.
А когда он пересек бор и вышел на поляну, – увидел Феню. Она сидела над обрывом и, обняв руками колени, смотрела в ту сторону, куда улетел Павел.
– Здравствуй, Феня, – сказал он.
Она дрогнула и подняла на него глаза, те самые глаза, какие нарисовал Арнольдов, и Кирилл понял, что Феня с Павлом.
– Ну, здравствуй… ну, доброе утро, – ответила она.
Звено восьмое
1
В Кремле происходило что-то необычайное, даже, пожалуй, небывалое: это не походило ни на съезд советов, ни на съезд партии или расширенное всесоюзное совещание работников промышленности.
Во внутрь Кремля вливались потоки людей, всем своим внешним видом отличавшиеся от горожан: мужчины почти все в сапогах с железными подковами, большинство в кепи, а иные, как, например, Никита Гурьянов, в картузах с каркасом, с лакированным козырьком, то есть в тех картузах, мода на которые, наверное, отжила уже лет сорок тому назад. Но картузы эти хранились, надевались только в большие праздники, а ныне – и есть один из величайших праздников. Среди мужчин немало и женщин, одетых тоже по-праздничному, но своеобразно: иные в легких платьях, даже в шелковых, другие в красных юбках, белых кофточках, а на голове у всех платочки – разные: синие, голубые, пестренькие… и ни одной шляпки.
В Кремль вливались люди от земли, пахнущие землей, с мозолями на руках: передовики сельского хозяйства.
Шли они наискось, пересекая Красную площадь, гремя подковами о каменную мостовую, а подходя к Мавзолею Ленина, снимали головные уборы, на миг приостанавливались и каждый мысленно произносил:
«Живем, Ильич, твоими заветами».
– Спи спокойно: дело твое в наших – надежных – руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38