А конь крутился, ляскал зубами, стараясь вцепиться в нагое тело, и по-лошадиному стонал.
– Дурак! Дурак! – И, ухнув, Кирилл метнулся в камыш, ломая его, как буйвол.
Потеряв хозяина, Угрюм заржал, трубно, призывно, делая скачки, поднимая со дна красную тину, словно нанося реке раны. Вскоре он снова увидел Кирилла. Тот, скрываясь за корягой, плыл к обрыву, намереваясь выскочить на берег… И рыжий жеребец кинулся наперерез. Он несся повизгивая. Глаза у него потускнели, стали бездвижные и злые, как у змеи.
«Обозлился… А ведь он такой, может смять!» – мелькнуло тревожно у Кирилла.
– Уйди! Назад! Убью! – крикнул он.
Угрюм на миг задержался, затем весь извился и, вытянув морду с оскаленными зубами, кинулся к Кириллу – могучий, величавый и страшный. И вот морда приподнялась, из краснокровянистых ноздрей хлынули две сильные струи воздуха, затем конь взметнулся всем корпусом, и два копыта, поблескивая подковами, повисли над головой Кирилла.
– О-о-о! – уже не на шутку перепугавшись, Кирилл подпрыгнул в воде и, не жалея жеребца, ударил его кулаком по морде.
Угрюм всхрапнул, замотал головой и, сделав крупный скачок, снова настиг Кирилла.
– Черт! – вырвалось у Кирилла, и глаза его потемнели, стали злые, бездвижные, как и у жеребца, а плечи вздулись. И как только Угрюм снова поднял над ним копыта, намереваясь всей тяжестью своего тела придавить его, Кирилл, точно угорь, нырнул ему под брюхо. Вынырнув, он схватил его за хвост. – А-а-а! Попался! Лошадиная морда, – торжествующе пронеслось над рекой, и Кирилл быстрее кошки вскочил на спину коню.
Почувствовав на себе седока, Угрюм моментально присмирел. Только остроконечные, с серой каемкой, рыжие уши то и дело плотно прижимались, а тело вздрагивало, точно от уколов.
– Ух, и хитрый же ты, рыжий, – отдуваясь, проговорил Кирилл, плеская ладонью воду на шею коня. – Теперь опять будешь ждать, когда я промахнусь. Ишь тихоня, присмирел. Ну, пошел на берег! Пора за работу!
Почерневший от воды конь, напрягаясь, карабкается на кручу. На мокром коне сидит нагой Кирилл Ждаркин и вместо повода уздечки держит прядь золотистой гривы…
По реке пробегает зыбь, и шипят в травах лучи солнца.
3
То были необычайные дни – дни, полные тревог, волнений. Волновались все – и Кирилл, и Стеша, и Аннушка, и даже шофер, которому Кирилл, не выдержав, сообщил, куда и кто Кирилла вызывает. Волнениям и тревогам, еще ничего не зная, поддалась и домашняя работница – тихая Аграфена. Она так же, как и все, таинственно улыбалась, будто говоря: «А я вот знаю то, чего никто еще не знает и о чем узнают только потом». А когда через Аннушку узнала, почему в доме «такой переполох», – села на свой сундучок в кухне и обомлела. Но больше всех, конечно, волновался Кирилл. Он не находил себе места: не мог ни долго сидеть, ни долго спать, ни долго обедать, ни долго разговаривать с людьми, а глаза у него горели, как у юноши, и Стеша иногда в шутку бросала ему:
– Ты вот такой в парнях был, – и как-то, наедине, сказала: – Какой ты счастливый, Кирилл: вот и увидишь его!
– Счастливый? А ежели вздует?
– Ну, ничего… потерпишь… Зато его увидишь.
Кирилл волновался не только потому, что его вызывают, но еще и потому, что не знал, зачем вызывают. Об этом он решил переговорить по телефону с Богдановым, который в это время находился в урочище «Чертов угол» на строительстве металлургического завода:
– Понимаешь ли, вызывают в Кремль.
– Кто вызывает? – спросил Богданов.
– Ну, он. Что ты, не знаешь, что ль? Генеральный секретарь нашей партии.
– А-а-а!
– Вот тебе и «а-а-а». А зачем?
– На твои кудри подивиться, – буркнул Богданов.
– Нет, ты не шути, а помоги.
– Чем же это я тебе помогу? Что я, провидец, что ль? Впрочем, ты ему докладную записку посылал?
– Да ведь с тех пор сколько уже прошло.
– Ну, не знаю. Во всяком случае приготовься по этому делу.
И Кирилл отправился в Москву, прикрепив на грудь орден Красного Знамени и значок члена ЦИКа. Стеша старательно прилаживала их ему на отворот куртки и настолько была возбуждена, что выпроводила Кирилла без пальто, без запасного белья, и, только когда Кирилл сел в вагон, она вспомнила и об этом, но было уже поздно: поезд тронулся. И Стеша бежала за поездом, кричала:
– Кирилл! Не сердись! Я тебе все это пришлю! Ты прости меня! Я ведь тоже обо всем забыла!
– Ладно! Обойдусь. Как-нибудь!
Таким его и унес поезд в Москву.
Но как только он прошел кремлевские ворота, то вспомнил, что Сталин тоже член ЦИКа, а значка не носит, что он тоже военный человек, но вот ордена не носит.
«Фу! Вздумалось же мне налепить эти штучки. Экий! – Кирилл быстро сорвал значок, орден и сунул их в карман. – И Стешка тоже… дурочка…» Он тяжело вздохнул и вошел в обширную, уставленную мягкой мебелью, устланную коврами комнату. За одним из столов сидел работник аппарата. Он глянул на Кирилла сердито, и Кирилл сразу почувствовал, что в чем-то уже провинился перед этим человеком. «К нему, что ль, обратиться?» – подумал он и назвал свою фамилию.
– Опаздываешь, – упрекнул тот. – Велено было в десять, а ты – в одиннадцать. Что, в шашки, что ль, приглашают тебя играть?
– Трамвай… трамвай, знаете ли. Я ведь им не управляю, – пробормотал Кирилл и хотел было еще что-то сказать в свое оправдание, но человек, улыбнувшись, перебил его:
– Трамвай. Сам ты – трамвай. Ну, иди… не робей… Дядя. Иди, – и показал на дверь.
Экий милый парень.
Кирилл рванул дверь, переступил порог и – странно! – тут же успокоился, будто вошел в свою комнату.
Успокоился и удивился: он ждал, вот сейчас попадет в еще более обширную комнату, нежели приемная, уставленную еще более роскошной мебелью, с тяжелыми гардинами на окнах, как это бывает в кабинетах больших людей. Но перед ним была длинная, с побеленными стенами комната без ковров и портретов. Только в углу стоял бюст Ленина да на стене висела огромная карта Советского Союза, а под картой – схемы деталей паровоза, трактора, комбайна. Вот и все. Комната чистая, опрятная, но потолок низкий, сводчатый, как в старинных кладовках. На столе два телефона, недопитый стакан крепкого чая, сотенная коробка с папиросами «Аллегро» и маленький флакончик из-под духов, а во флакончике – три фиалки. В комнате со сводчатым потолком фиалки казались чересчур яркими, живыми и не к месту. Но в эту секунду Кирилл особого внимания на фиалки не обратил: он не видел перед собой Сталина, перед ним был кто-то другой.
«Не он», – с горечью и почему-то снова волнуясь, подумал Кирилл и шагнул к столу.
Человек, оторвавшись от бумаг, затуманенными глазами, будто ничего не понимая, посмотрел на Кирилла. Затем широким размахом отодвинул от себя зеленую папку с бумагами и, поднявшись из-за стола, отрывисто и даже грубо, видимо еще не избавившись от своих дум, сказал:
– Здравствуй. Товарищ Сталин очень занят и велел мне поговорить с тобой…
Перед Кириллом стоял Сергей Петрович Сивашев.
– Ну! Садись, крестник, – сказал он и улыбнулся, показывая ряд белых ровных зубов.
«Не принял…» И Кириллу вдруг стало «все равно». Все равно – понравится или не понравится он Сивашеву, все равно – будет или не будет он говорить с ним.
– А я ведь к нему ехал. – Кирилл хотел еще что-то сказать, но Сивашев перебил его:
– К нему? Это ты правильно…
– Вот… вот… и я хотел это же… у ево, – невольно подражая Сивашеву, глухо и с еще большей обидой произнес он.
– Но ты сам виноват. Разиня. Он тебя ждал до десяти… Ну, ничего. Ты это… не горюй. Он, может, придет. А мы давай работать. Бездельников не любят. Считают их хуже воров… Понимаешь? – Сивашев вынул из стола тетрадку – это и была докладная записка Кирилла Ждаркина. – Читали мы твое сочинение. Понравилось. – И, сложив в щепоть пальцы, он косо ткнул рукой в тетрадь.
«Ого! Значит, деньгу дадут», – решил Кирилл и наклонился над тетрадкой.
Но Сивашев отодвинул тетрадку в сторону и стал расспрашивать о настроении крестьян, о руководителях края. Расспрашивал он тихим, спокойным голосом. Движения рук у него в эту минуту были чуть косые, плавные и скупые, но под глазами то наливались, то пропадали мешки, и это выдавало, что Сивашев внутренне не так-то спокоен, как хочет казаться. И другое заметил Кирилл: за время работы в Центральном Комитете партии Сивашев как-то весь подтянулся и стал внешне будто суше.
– Драчка! Скоро будет большая драчка, – вдруг проговорил он и заходил по кабинету, клонясь вперед, бросая отрывистые слова. – Некоторые разыгрывают из себя культурников! За ними надо глядеть. В оба. Да, да, в оба и посмелей, – и весь сжался, точно перед прыжком.
«Не зря его прозвали «тигровым человеком», – подумал Кирилл, вовсе еще не понимая, о какой «драчке» говорит Сивашев.
– Нынче надо глядеть и за теми, кто «ни туды ни сюды». Понимаешь? Вот Жарков… – Сивашев ткнул пальцем в зеленую папку с бумагами, в ту самую, которую при входе Кирилла он отбросил от себя. – Вот Жарков. Был секретарем крайкома, а в борьбе с Троцким занял позицию «ни туды ни сюды». – И, чуть подождав, снова заулыбался, затем взял тетрадь, присланную когда-то Кириллом Ждаркиным, и стал читать. Читая, он все время одобрительно кивал головой.
Это не была обычная докладная записка, напичканная цифрами, цитатами, это был продуманный план переустройства села, мотивированный жизненными фактами, – и Сивашеву это очень понравилось. Нравилось ему и то, что в записке говорилось не только о вещах – о хозяйстве, о школах, о плотинах, о прудах, о конюшнях, театрах, то есть не только о материальных ценностях, но и главным образом о человеке.
И все шло прекрасно, пока Сивашев не натолкнулся на те пункты в докладной записке, где говорилось о деньгах.
– На постройку плотины – двести тысяч рублей? – сурово спросил он и красным карандашом жирно вычеркнул этот пункт.
– Зачем черкать-то? – запротестовал Кирилл.
Сивашев нахмурился, хотел было возразить, но в это время открылась боковая дверь, и в кабинет вошел человек в куртке военного образца, в белых брюках и в сапогах с короткими голенищами. Он шел к столу, пересекая комнату наискось, весь плотно сколоченный, без лишних движений рук, головы, туловища. Из полутемного угла он выступил стремительно. Сивашев быстро поднялся из-за стола, уступая место, а Кирилл невольно сделал несколько шагов назад и прислонился к стене.
– Товарищ Ждаркин, – проговорил Сивашев и показал на Кирилла.
– А-а-а, – в глазах человека блеснула еле заметная усмешка, но он тут же приложил руку к груди, отвел и, чуть не касаясь рукой пола, шутейно раскланялся перед Кириллом, произнес: – Иосиф Сталин.
– Вижу, – чуть не вскрикнул Кирилл и крепко сжал протянутую ему руку.
– Будь гостем дорогим. – И, повернув ладонь Кирилла кверху, Сталин удивленно, все так же не переставая улыбаться, проговорил: – Эге. Лапка. А мать жива?
– Жива.
– Все такие? Дети.
– Нет. Я один такой выпер.
– Хорош «выпер».
«О чем это он со мной?» – мелькнуло у Кирилла, и он растерялся.
Сталин, поняв растерянность Кирилла, глядя в сторону, заговорил еще проще:
– От земли, стало быть, приехал? Хо-орошо-о. Очень. – И, прищурившись, добавил: – Записку вашу мы читали. Сердитесь, почему долго не отвечал? Всему свое время. Ну, зато в Москву вызвали… Что? Опешил?
«А ведь он со мной на моем языке говорит», – подумал Кирилл и сказал, лишь бы не молчать:
– Сергей Петрович денег не дает, товарищ Сталин.
– Скупой?
– А он упорный, – подчеркнул Сивашев.
– И то и другое хорошо. Крестьяне, например, наши… – И Сталин заговорил о крестьянах, причем ни разу крестьянина не назвал мужиком, но в разговор то и дело вставлял народные слова, совсем не стесняясь употреблять их так, как употребляют их сами крестьяне. Слова эти были яркие, меткие, но подчас весьма ядреные.
– А вы вот на свадьбах у крестьян гуляете? – неожиданно спросил он Кирилла.
– Нет.
– Почему?
– Да ведь за это…
– Зря. Надо быть ближе к народу… с народом. Гуляйте на свадьбах. Ума, конечно, не пропивайте… – Сталин чуточку подождал, и глаза его снова глянули куда-то мимо – мимо Кирилла, мимо Сивашева, мимо кремлевских стен – куда-то далеко в пространство, и разом вспыхнули, ожили, «вернулись обратно». – Вот есть такая сказка – легенда про древнего богатыря Антея. Не читали? Почитайте. Каждый раз, когда этому Антею в борьбе с противником приходилось туго, он прикасался к груди своей матери Земли и снова набирался сил и становился непобедимым. И только Геркулес, – Сталин возвысил голос и вскинул руки вверх, как бы поднимая кого-то, – и только Геркулес, оторвав Антея от Земли – от матери, в воздухе задушил его… А наша мать – народ. – Это было сказано сильно, взволнованно, и Сталин как бы распахнулся, впервые открыл себя всего, но тут же снова движения рук у него стали плавные, чуть-чуть косые – скупые.
«О-о-о, вон он какой! – воскликнул Кирилл про себя. И то ощущение недосягаемости Сталина, которое вначале так было сковало Кирилла, молниеносно исчезло, и он увидел перед собой другого Сталина: Сталина, которого он знал по борьбе с врагами партии, по фронту. – Наш ты… наш… кровей наших!» – хотел было он сказать, но слова показались ему слишком громкими, и он заговорил о другом, заговорил о своем дяде Никите Гурьянове, чтобы иллюстрировать только что высказанную мысль Сталина. о народе. Кирилл рассказал про путешествие Никиты Гурьянова в поисках «страны Муравии, где нет коллективизации», и закончил рассказ выражением самого же Никиты:
– «Живучи на веку, повертишься и на сиделке и на боку».
– Как? Как? – Сталин вдруг захохотал. – Живучи на веку… Как? – и, не переставая хохотать – громко, раскатисто, – заходил по кабинету, то и дело повторяя: – Живучи на веку… живучи. Вот! Слыхал, Сергей Петрович? – и поднял палец кверху. – Вот она – крестьянская диалектика. И живет теперь в колхозе – этот самый дядя Никита?
– Да. Живет… и работает. Говорит, радость новую нашел и «душа на место встала».
– Душа на место стала? – Сталин чуть вскинул голову и искоса посмотрел куда-то в сторону. – Это хорошо. Душа на место… это хорошо. У крестьянина никогда душа на месте не была: страх не давал ей покоя… Но вы особенно не утешайтесь: дядя ваш еще может показать себя.
– Оно, конечно, – согласился Кирилл, поняв, что слишком похвалился перед Сталиным.
– Ну, вот видите, – мягко упрекнул Сталин. – Впереди у нас еще много дел. – Он подвинул к себе докладную записку Кирилла и стал ее читать. Читая, он натолкнулся на слово «ляпус» и тут же поправил его, написал: «ляпсус». – Ваша машинистка из ляпсуса сделала новый ляпсус, – и посмотрел на Кирилла. – А скажите, это… – он ткнул в записку карандашом, – только ваши думы или и думы народа?
– И народа, товарищ Сталин.
– Правду говоришь?
– У меня язык не повернется, чтоб сказать вам неправду.
– Хо-орошо-о. Очень хо-орошо-о. Талантливые люди в нашей стране разгибают спины…
Что еще тогда было? Да, вот что. Наступила длинная пауза. Сталин долго смотрел в окно на Кремль, Сергей Петрович уткнулся в папку с бумагами, а Кирилл неотрывно рассматривал фиалки во флакончике, совсем не понимая, как и зачем они сюда попали. Впрочем, он об этом вовсе и не думал, он думал о другом: фиалки напомнили ему широкобуераковские поля, леса, народ… и перед ним снова встал Антей… И Сталин со вскинутой рукой и его слова: «И только Геркулес… оторвав Антея от Земли – от матери…»
– На фиалки смотришь? – прервал его думы Сталин.
– Да.
– Дочка прислала. Она у меня командир. Командует. Придешь домой, а она командует: «Давай кино… и никаких гвоздей». – «Как, говорю, «никаких гвоздей»? Нам гвозди нужны… мы строим. А ты – «никаких гвоздей». – «Без лишних слов, товарищ Сталин, говорит. Садись. Крутить кино будем». Ну, ладно, валяй командуй. – Сталин снова посмотрел куда-то в пространство и спросил Кирилла: – А у вас дети есть?
– Да как же, как же… Аннушка.
– Дочка, значит?
– Она, конечно, дочка… но отец другой. Но, – Кирилл развел руки, – но дочка, конечно. Люблю. Но у меня еще сын был от прежней.
– А-а-а, стало быть, меняла?
– Да нет, а так как-то несподручно выходило.
– Я не обвиняю. Но нам и тут надо подумать и создать такую семью, чтобы мы гордиться ею могли.
«Вот мы со Стешкой такую и создадим!» – хотел было сказать Кирилл, но спохватился, решив, что это будет неуместным хвастовством, и снова заговорил о том, что Сергей Петрович не дает денег. А потом уже пойял, что об этом во второй раз не надо было упоминать, что если Сталин обошел молчанием этот вопрос, стало быть он вполне согласен с Сергеем Петровичем. И тут спохватился Кирилл, но было уже поздно: глаза Сталина вдруг посуровели.
– Денег? – сухо проговорил он. – Все требуют денег… Денег, денег, денег… и все круглые цифры. Вот у вас в записке – сто пятьдесят тысяч, триста тысяч, двести тысяч. Батюшки! Тут еще – шестьсот тысяч. Все круглые цифры. Что ж, вы думаете, мы тут не разбираемся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Дурак! Дурак! – И, ухнув, Кирилл метнулся в камыш, ломая его, как буйвол.
Потеряв хозяина, Угрюм заржал, трубно, призывно, делая скачки, поднимая со дна красную тину, словно нанося реке раны. Вскоре он снова увидел Кирилла. Тот, скрываясь за корягой, плыл к обрыву, намереваясь выскочить на берег… И рыжий жеребец кинулся наперерез. Он несся повизгивая. Глаза у него потускнели, стали бездвижные и злые, как у змеи.
«Обозлился… А ведь он такой, может смять!» – мелькнуло тревожно у Кирилла.
– Уйди! Назад! Убью! – крикнул он.
Угрюм на миг задержался, затем весь извился и, вытянув морду с оскаленными зубами, кинулся к Кириллу – могучий, величавый и страшный. И вот морда приподнялась, из краснокровянистых ноздрей хлынули две сильные струи воздуха, затем конь взметнулся всем корпусом, и два копыта, поблескивая подковами, повисли над головой Кирилла.
– О-о-о! – уже не на шутку перепугавшись, Кирилл подпрыгнул в воде и, не жалея жеребца, ударил его кулаком по морде.
Угрюм всхрапнул, замотал головой и, сделав крупный скачок, снова настиг Кирилла.
– Черт! – вырвалось у Кирилла, и глаза его потемнели, стали злые, бездвижные, как и у жеребца, а плечи вздулись. И как только Угрюм снова поднял над ним копыта, намереваясь всей тяжестью своего тела придавить его, Кирилл, точно угорь, нырнул ему под брюхо. Вынырнув, он схватил его за хвост. – А-а-а! Попался! Лошадиная морда, – торжествующе пронеслось над рекой, и Кирилл быстрее кошки вскочил на спину коню.
Почувствовав на себе седока, Угрюм моментально присмирел. Только остроконечные, с серой каемкой, рыжие уши то и дело плотно прижимались, а тело вздрагивало, точно от уколов.
– Ух, и хитрый же ты, рыжий, – отдуваясь, проговорил Кирилл, плеская ладонью воду на шею коня. – Теперь опять будешь ждать, когда я промахнусь. Ишь тихоня, присмирел. Ну, пошел на берег! Пора за работу!
Почерневший от воды конь, напрягаясь, карабкается на кручу. На мокром коне сидит нагой Кирилл Ждаркин и вместо повода уздечки держит прядь золотистой гривы…
По реке пробегает зыбь, и шипят в травах лучи солнца.
3
То были необычайные дни – дни, полные тревог, волнений. Волновались все – и Кирилл, и Стеша, и Аннушка, и даже шофер, которому Кирилл, не выдержав, сообщил, куда и кто Кирилла вызывает. Волнениям и тревогам, еще ничего не зная, поддалась и домашняя работница – тихая Аграфена. Она так же, как и все, таинственно улыбалась, будто говоря: «А я вот знаю то, чего никто еще не знает и о чем узнают только потом». А когда через Аннушку узнала, почему в доме «такой переполох», – села на свой сундучок в кухне и обомлела. Но больше всех, конечно, волновался Кирилл. Он не находил себе места: не мог ни долго сидеть, ни долго спать, ни долго обедать, ни долго разговаривать с людьми, а глаза у него горели, как у юноши, и Стеша иногда в шутку бросала ему:
– Ты вот такой в парнях был, – и как-то, наедине, сказала: – Какой ты счастливый, Кирилл: вот и увидишь его!
– Счастливый? А ежели вздует?
– Ну, ничего… потерпишь… Зато его увидишь.
Кирилл волновался не только потому, что его вызывают, но еще и потому, что не знал, зачем вызывают. Об этом он решил переговорить по телефону с Богдановым, который в это время находился в урочище «Чертов угол» на строительстве металлургического завода:
– Понимаешь ли, вызывают в Кремль.
– Кто вызывает? – спросил Богданов.
– Ну, он. Что ты, не знаешь, что ль? Генеральный секретарь нашей партии.
– А-а-а!
– Вот тебе и «а-а-а». А зачем?
– На твои кудри подивиться, – буркнул Богданов.
– Нет, ты не шути, а помоги.
– Чем же это я тебе помогу? Что я, провидец, что ль? Впрочем, ты ему докладную записку посылал?
– Да ведь с тех пор сколько уже прошло.
– Ну, не знаю. Во всяком случае приготовься по этому делу.
И Кирилл отправился в Москву, прикрепив на грудь орден Красного Знамени и значок члена ЦИКа. Стеша старательно прилаживала их ему на отворот куртки и настолько была возбуждена, что выпроводила Кирилла без пальто, без запасного белья, и, только когда Кирилл сел в вагон, она вспомнила и об этом, но было уже поздно: поезд тронулся. И Стеша бежала за поездом, кричала:
– Кирилл! Не сердись! Я тебе все это пришлю! Ты прости меня! Я ведь тоже обо всем забыла!
– Ладно! Обойдусь. Как-нибудь!
Таким его и унес поезд в Москву.
Но как только он прошел кремлевские ворота, то вспомнил, что Сталин тоже член ЦИКа, а значка не носит, что он тоже военный человек, но вот ордена не носит.
«Фу! Вздумалось же мне налепить эти штучки. Экий! – Кирилл быстро сорвал значок, орден и сунул их в карман. – И Стешка тоже… дурочка…» Он тяжело вздохнул и вошел в обширную, уставленную мягкой мебелью, устланную коврами комнату. За одним из столов сидел работник аппарата. Он глянул на Кирилла сердито, и Кирилл сразу почувствовал, что в чем-то уже провинился перед этим человеком. «К нему, что ль, обратиться?» – подумал он и назвал свою фамилию.
– Опаздываешь, – упрекнул тот. – Велено было в десять, а ты – в одиннадцать. Что, в шашки, что ль, приглашают тебя играть?
– Трамвай… трамвай, знаете ли. Я ведь им не управляю, – пробормотал Кирилл и хотел было еще что-то сказать в свое оправдание, но человек, улыбнувшись, перебил его:
– Трамвай. Сам ты – трамвай. Ну, иди… не робей… Дядя. Иди, – и показал на дверь.
Экий милый парень.
Кирилл рванул дверь, переступил порог и – странно! – тут же успокоился, будто вошел в свою комнату.
Успокоился и удивился: он ждал, вот сейчас попадет в еще более обширную комнату, нежели приемная, уставленную еще более роскошной мебелью, с тяжелыми гардинами на окнах, как это бывает в кабинетах больших людей. Но перед ним была длинная, с побеленными стенами комната без ковров и портретов. Только в углу стоял бюст Ленина да на стене висела огромная карта Советского Союза, а под картой – схемы деталей паровоза, трактора, комбайна. Вот и все. Комната чистая, опрятная, но потолок низкий, сводчатый, как в старинных кладовках. На столе два телефона, недопитый стакан крепкого чая, сотенная коробка с папиросами «Аллегро» и маленький флакончик из-под духов, а во флакончике – три фиалки. В комнате со сводчатым потолком фиалки казались чересчур яркими, живыми и не к месту. Но в эту секунду Кирилл особого внимания на фиалки не обратил: он не видел перед собой Сталина, перед ним был кто-то другой.
«Не он», – с горечью и почему-то снова волнуясь, подумал Кирилл и шагнул к столу.
Человек, оторвавшись от бумаг, затуманенными глазами, будто ничего не понимая, посмотрел на Кирилла. Затем широким размахом отодвинул от себя зеленую папку с бумагами и, поднявшись из-за стола, отрывисто и даже грубо, видимо еще не избавившись от своих дум, сказал:
– Здравствуй. Товарищ Сталин очень занят и велел мне поговорить с тобой…
Перед Кириллом стоял Сергей Петрович Сивашев.
– Ну! Садись, крестник, – сказал он и улыбнулся, показывая ряд белых ровных зубов.
«Не принял…» И Кириллу вдруг стало «все равно». Все равно – понравится или не понравится он Сивашеву, все равно – будет или не будет он говорить с ним.
– А я ведь к нему ехал. – Кирилл хотел еще что-то сказать, но Сивашев перебил его:
– К нему? Это ты правильно…
– Вот… вот… и я хотел это же… у ево, – невольно подражая Сивашеву, глухо и с еще большей обидой произнес он.
– Но ты сам виноват. Разиня. Он тебя ждал до десяти… Ну, ничего. Ты это… не горюй. Он, может, придет. А мы давай работать. Бездельников не любят. Считают их хуже воров… Понимаешь? – Сивашев вынул из стола тетрадку – это и была докладная записка Кирилла Ждаркина. – Читали мы твое сочинение. Понравилось. – И, сложив в щепоть пальцы, он косо ткнул рукой в тетрадь.
«Ого! Значит, деньгу дадут», – решил Кирилл и наклонился над тетрадкой.
Но Сивашев отодвинул тетрадку в сторону и стал расспрашивать о настроении крестьян, о руководителях края. Расспрашивал он тихим, спокойным голосом. Движения рук у него в эту минуту были чуть косые, плавные и скупые, но под глазами то наливались, то пропадали мешки, и это выдавало, что Сивашев внутренне не так-то спокоен, как хочет казаться. И другое заметил Кирилл: за время работы в Центральном Комитете партии Сивашев как-то весь подтянулся и стал внешне будто суше.
– Драчка! Скоро будет большая драчка, – вдруг проговорил он и заходил по кабинету, клонясь вперед, бросая отрывистые слова. – Некоторые разыгрывают из себя культурников! За ними надо глядеть. В оба. Да, да, в оба и посмелей, – и весь сжался, точно перед прыжком.
«Не зря его прозвали «тигровым человеком», – подумал Кирилл, вовсе еще не понимая, о какой «драчке» говорит Сивашев.
– Нынче надо глядеть и за теми, кто «ни туды ни сюды». Понимаешь? Вот Жарков… – Сивашев ткнул пальцем в зеленую папку с бумагами, в ту самую, которую при входе Кирилла он отбросил от себя. – Вот Жарков. Был секретарем крайкома, а в борьбе с Троцким занял позицию «ни туды ни сюды». – И, чуть подождав, снова заулыбался, затем взял тетрадь, присланную когда-то Кириллом Ждаркиным, и стал читать. Читая, он все время одобрительно кивал головой.
Это не была обычная докладная записка, напичканная цифрами, цитатами, это был продуманный план переустройства села, мотивированный жизненными фактами, – и Сивашеву это очень понравилось. Нравилось ему и то, что в записке говорилось не только о вещах – о хозяйстве, о школах, о плотинах, о прудах, о конюшнях, театрах, то есть не только о материальных ценностях, но и главным образом о человеке.
И все шло прекрасно, пока Сивашев не натолкнулся на те пункты в докладной записке, где говорилось о деньгах.
– На постройку плотины – двести тысяч рублей? – сурово спросил он и красным карандашом жирно вычеркнул этот пункт.
– Зачем черкать-то? – запротестовал Кирилл.
Сивашев нахмурился, хотел было возразить, но в это время открылась боковая дверь, и в кабинет вошел человек в куртке военного образца, в белых брюках и в сапогах с короткими голенищами. Он шел к столу, пересекая комнату наискось, весь плотно сколоченный, без лишних движений рук, головы, туловища. Из полутемного угла он выступил стремительно. Сивашев быстро поднялся из-за стола, уступая место, а Кирилл невольно сделал несколько шагов назад и прислонился к стене.
– Товарищ Ждаркин, – проговорил Сивашев и показал на Кирилла.
– А-а-а, – в глазах человека блеснула еле заметная усмешка, но он тут же приложил руку к груди, отвел и, чуть не касаясь рукой пола, шутейно раскланялся перед Кириллом, произнес: – Иосиф Сталин.
– Вижу, – чуть не вскрикнул Кирилл и крепко сжал протянутую ему руку.
– Будь гостем дорогим. – И, повернув ладонь Кирилла кверху, Сталин удивленно, все так же не переставая улыбаться, проговорил: – Эге. Лапка. А мать жива?
– Жива.
– Все такие? Дети.
– Нет. Я один такой выпер.
– Хорош «выпер».
«О чем это он со мной?» – мелькнуло у Кирилла, и он растерялся.
Сталин, поняв растерянность Кирилла, глядя в сторону, заговорил еще проще:
– От земли, стало быть, приехал? Хо-орошо-о. Очень. – И, прищурившись, добавил: – Записку вашу мы читали. Сердитесь, почему долго не отвечал? Всему свое время. Ну, зато в Москву вызвали… Что? Опешил?
«А ведь он со мной на моем языке говорит», – подумал Кирилл и сказал, лишь бы не молчать:
– Сергей Петрович денег не дает, товарищ Сталин.
– Скупой?
– А он упорный, – подчеркнул Сивашев.
– И то и другое хорошо. Крестьяне, например, наши… – И Сталин заговорил о крестьянах, причем ни разу крестьянина не назвал мужиком, но в разговор то и дело вставлял народные слова, совсем не стесняясь употреблять их так, как употребляют их сами крестьяне. Слова эти были яркие, меткие, но подчас весьма ядреные.
– А вы вот на свадьбах у крестьян гуляете? – неожиданно спросил он Кирилла.
– Нет.
– Почему?
– Да ведь за это…
– Зря. Надо быть ближе к народу… с народом. Гуляйте на свадьбах. Ума, конечно, не пропивайте… – Сталин чуточку подождал, и глаза его снова глянули куда-то мимо – мимо Кирилла, мимо Сивашева, мимо кремлевских стен – куда-то далеко в пространство, и разом вспыхнули, ожили, «вернулись обратно». – Вот есть такая сказка – легенда про древнего богатыря Антея. Не читали? Почитайте. Каждый раз, когда этому Антею в борьбе с противником приходилось туго, он прикасался к груди своей матери Земли и снова набирался сил и становился непобедимым. И только Геркулес, – Сталин возвысил голос и вскинул руки вверх, как бы поднимая кого-то, – и только Геркулес, оторвав Антея от Земли – от матери, в воздухе задушил его… А наша мать – народ. – Это было сказано сильно, взволнованно, и Сталин как бы распахнулся, впервые открыл себя всего, но тут же снова движения рук у него стали плавные, чуть-чуть косые – скупые.
«О-о-о, вон он какой! – воскликнул Кирилл про себя. И то ощущение недосягаемости Сталина, которое вначале так было сковало Кирилла, молниеносно исчезло, и он увидел перед собой другого Сталина: Сталина, которого он знал по борьбе с врагами партии, по фронту. – Наш ты… наш… кровей наших!» – хотел было он сказать, но слова показались ему слишком громкими, и он заговорил о другом, заговорил о своем дяде Никите Гурьянове, чтобы иллюстрировать только что высказанную мысль Сталина. о народе. Кирилл рассказал про путешествие Никиты Гурьянова в поисках «страны Муравии, где нет коллективизации», и закончил рассказ выражением самого же Никиты:
– «Живучи на веку, повертишься и на сиделке и на боку».
– Как? Как? – Сталин вдруг захохотал. – Живучи на веку… Как? – и, не переставая хохотать – громко, раскатисто, – заходил по кабинету, то и дело повторяя: – Живучи на веку… живучи. Вот! Слыхал, Сергей Петрович? – и поднял палец кверху. – Вот она – крестьянская диалектика. И живет теперь в колхозе – этот самый дядя Никита?
– Да. Живет… и работает. Говорит, радость новую нашел и «душа на место встала».
– Душа на место стала? – Сталин чуть вскинул голову и искоса посмотрел куда-то в сторону. – Это хорошо. Душа на место… это хорошо. У крестьянина никогда душа на месте не была: страх не давал ей покоя… Но вы особенно не утешайтесь: дядя ваш еще может показать себя.
– Оно, конечно, – согласился Кирилл, поняв, что слишком похвалился перед Сталиным.
– Ну, вот видите, – мягко упрекнул Сталин. – Впереди у нас еще много дел. – Он подвинул к себе докладную записку Кирилла и стал ее читать. Читая, он натолкнулся на слово «ляпус» и тут же поправил его, написал: «ляпсус». – Ваша машинистка из ляпсуса сделала новый ляпсус, – и посмотрел на Кирилла. – А скажите, это… – он ткнул в записку карандашом, – только ваши думы или и думы народа?
– И народа, товарищ Сталин.
– Правду говоришь?
– У меня язык не повернется, чтоб сказать вам неправду.
– Хо-орошо-о. Очень хо-орошо-о. Талантливые люди в нашей стране разгибают спины…
Что еще тогда было? Да, вот что. Наступила длинная пауза. Сталин долго смотрел в окно на Кремль, Сергей Петрович уткнулся в папку с бумагами, а Кирилл неотрывно рассматривал фиалки во флакончике, совсем не понимая, как и зачем они сюда попали. Впрочем, он об этом вовсе и не думал, он думал о другом: фиалки напомнили ему широкобуераковские поля, леса, народ… и перед ним снова встал Антей… И Сталин со вскинутой рукой и его слова: «И только Геркулес… оторвав Антея от Земли – от матери…»
– На фиалки смотришь? – прервал его думы Сталин.
– Да.
– Дочка прислала. Она у меня командир. Командует. Придешь домой, а она командует: «Давай кино… и никаких гвоздей». – «Как, говорю, «никаких гвоздей»? Нам гвозди нужны… мы строим. А ты – «никаких гвоздей». – «Без лишних слов, товарищ Сталин, говорит. Садись. Крутить кино будем». Ну, ладно, валяй командуй. – Сталин снова посмотрел куда-то в пространство и спросил Кирилла: – А у вас дети есть?
– Да как же, как же… Аннушка.
– Дочка, значит?
– Она, конечно, дочка… но отец другой. Но, – Кирилл развел руки, – но дочка, конечно. Люблю. Но у меня еще сын был от прежней.
– А-а-а, стало быть, меняла?
– Да нет, а так как-то несподручно выходило.
– Я не обвиняю. Но нам и тут надо подумать и создать такую семью, чтобы мы гордиться ею могли.
«Вот мы со Стешкой такую и создадим!» – хотел было сказать Кирилл, но спохватился, решив, что это будет неуместным хвастовством, и снова заговорил о том, что Сергей Петрович не дает денег. А потом уже пойял, что об этом во второй раз не надо было упоминать, что если Сталин обошел молчанием этот вопрос, стало быть он вполне согласен с Сергеем Петровичем. И тут спохватился Кирилл, но было уже поздно: глаза Сталина вдруг посуровели.
– Денег? – сухо проговорил он. – Все требуют денег… Денег, денег, денег… и все круглые цифры. Вот у вас в записке – сто пятьдесят тысяч, триста тысяч, двести тысяч. Батюшки! Тут еще – шестьсот тысяч. Все круглые цифры. Что ж, вы думаете, мы тут не разбираемся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38