Филипп сказал:
– Мама увидела какого-то человека в парке и заплакала, а потом ушиблась, и он с ней разговаривал.
Я через силу рассмеялась и сказала Уолтеру:
– У твоего сына явная страсть к драматическим эффектам. До его прихода я думала, не рассказать ли ему о встрече на всякий случай, но решила не говорить, чтобы не создавать лишних проблем: ведь дети часто забывают даже о том, что для них важно.
Уолтер вопросительно посмотрел на меня.
– Я думала – в парке никого нет. Тут подошел какой-то мужчина, я, кажется, видела его в нашем районе, но мы не знакомы. Мы лепили снеговика, и я не слышала, как он подошел и остановился у меня за спиной… Наверное, повернулась слишком резко и подвернула лодыжку.
– Болит? – спросил он.
– Уже почти нет.
– Теперь кто только не бродит в парке.
– Он вполне прилично выглядел, – сказала я более терпеливо, чем обычно. – В костюме и при галстуке. Просто гулял.
Он ждал меня на скамье в парке. Я опоздала почти на час: Энди и Филипп, чувствуя, что мне не терпится от них отделаться, никак не хотели засыпать. Он увидел меня и поднялся навстречу.
– Прости, не могла уложить детей, – сказала я, держа руки в карманах, чтобы нечаянно не взять его под руку.
– Наверное, устала и уже не до прогулок.
Я покачала головой. Мы пошли по Пятой авеню.
– Ну, – через некоторое время спросил он, – чем же ты занималась все это время? Рожала детей и тратила деньги?
– Да, выходит, что так, – ответила я и почувствовала себя ужасно глупой, оттого что девять лет моей жизни так легко укладывались в одну фразу.
– Довольна жизнью?
– Да. Рада, что у меня есть дети: без них мне было бы гораздо хуже. Я их люблю, может, слишком сильно. Когда подрастают, мне трудно отрывать их от себя. Бывает, не пускаю Энди куда-нибудь одну, потому что мне хочется всегда быть с ней. А в остальном… остального не существует. У меня ничего больше нет. Последние девять лет я жила только этим. – Я коротко рассмеялась: – Банально, но правда.
– Как насчет поклонников? – небрежно спросил он. – По-моему, в вашем кругу это весьма принято.
– По правде говоря, – ответила я, удивившись своему спокойствию, – у нас нет никакого круга. Друзья Уолтера… о них можно писать диссертацию «Как быть богатым дураком». Я их не виню. Попадались и умники, но они мне тоже мало симпатичны.
– Ну а подруги?
– Знаешь, у меня их нет. Они мне не нужны. Может, времени жалко. Знакомым женщинам подруги нужны, чтобы удрать от детей. Раза два в год встречаюсь с Теей, иногда с Хелен Штамм, хотя реже, чем раньше. Она стала меня утомлять. Иногда кто-нибудь приглашает на партию в бридж, но я отказываюсь: «К сожалению, я так и не научилась играть».
Мы зашли далеко в парк. Он обнял меня, я засунула руку в карман его пальто. Сразу же закружилась голова.
– Я в гостинице на углу Мэдисон-авеню и 55-й улицы. Завтра днем уезжаю.
– Я могу утром.
– А сейчас?
– Я бы с радостью, но Сьюзен снятся кошмары, и она просыпается, а Уолтер не может ее успокоить.
Он остановился, повернулся ко мне, улыбнулся:
– Из тебя получилась прекрасная мать.
– Ох, не знаю. Если я такая хорошая мать, почему я сейчас здесь?
– Одно другому не мешает. – Он обнял меня и поцеловал в лоб.
– Да уж.
Он уже не слушал. Целовал мои глаза, нос, щеки. Я обняла его, ухватилась за пальто и прижималась все ближе, словно все эти годы непрерывно мерзла и теперь хотела согреться. Где-то недалеко залаяла собака, мы оторвались друг от друга и пошли дальше.
– Тебе нравится Сан-Франциско?
– Хороший город. Даже замечательный. Все, что о нем говорят, правда. Красивый, культурный, современный. Как…
– Как что?
– Насколько я могу судить – как Европа. – Я чувствовала, что он хотел сказать не это. – Очень европейский город. Моя жена говорит, некоторые районы вполне могут сойти за какой-нибудь средиземноморский порт.
Моя жена . Вот оно. Красивый, культурный, современный, как моя жена . Он замолчал, чтобы не говорить о ней со мной. Хотя обилие прилагательных наводило на мысль, что ему чего-то в ней недостает. Возможно, меня.
– Она еврейка? Твоя жена?
– Ага, я так и знал. Можно вытащить девушку из Ист-Сайда, но вытащить Ист-Сайд…
– А все-таки?
– По отцу.
– Из богатой семьи?
– Скорее из обеспеченной. Отец инженер.
Все ясно: из респектабельной. Респектабельная буржуазная семья. Я чуть не произнесла это вслух.
– Мне пора, – сказала я вместо этого.
Он молча развернулся, и мы пошли обратно. Я много о чем хотела его спросить, но не решалась. О работе, о жене, о дочери. Я не надеялась услышать жалобы: вряд ли он стал бы жаловаться. Да он и не выглядел несчастным. Мне казалось, что я как бы стану частью его жизни, если больше узнаю о нем. А я знала лишь то, что сообщила мне Тея почти восемь лет назад, после того как встретила Дэвида с женой, которую он привез в Нью-Йорк познакомить с родителями. Девушка понравилась Tee, правда, Тея не запомнила, какого цвета у нее волосы: светлые или темно-русые. Огорченная этой новостью и раздосадованная тем, что Тея не могла толком ничего рассказать, я запретила ей впредь упоминать при мне имя Дэвида.
– Когда Тея сказала, что ты женился, я попросила ее ничего больше не говорить. И не вспоминать о тебе.
– Пожалуй, больше и нечего было говорить.
– Можно тебя спросить?
– Нет. Мне что-то не хочется отвечать.
– Ладно. Не хочешь – не надо.
Мы молча дошли до Пятой. Похолодало, на улице стало меньше народу. Он вдруг сказал:
– Моей дочери три года.
– Хороший возраст.
– Это приемная дочь.
– О…
– Но она похожа на жену, как на родную мать.
– Мне кажется, внешнему сходству вообще придают слишком большое значение.
Мы дошли до Девяносто пятой.
– Моя остановка, – сказал он. – До завтра?
Я кивнула.
– У меня в девять одна встреча. Вернусь к одиннадцати. Номер четыреста двадцать. – Он улыбнулся и пошел прочь.
– Дэвид, – негромко позвала я, чтобы еще на минуту его удержать.
Он обернулся:
– Что?
– Ты изменился. Он снова улыбнулся:
– Ты тоже. Хотя я, как всегда, не понимаю, кто из нас изменился больше – ты или я.
Глава 10
Изменилась ли я за эти годы? Из всех, кто меня знает, это категорически отрицает только мой отец. Несколько лет назад ему удалось подцепить вдову с пенсией, и он переехал во Флориду. Зайдя к нам прощаться, он долго распространялся о том, что настоящую леди узнают не по одежке, и не все то золото, что блестит, что не он один выжимал из Уолтера деньги, но, известное дело, в чужом глазу соринка…
А вот Лотта уверяет, что за последние годы я стала совсем другой. Сама она почти не изменилась, только перестала ненавидеть меня, теперь она хочет со мной дружить. У нее есть дочь – Маргарет. Она на несколько месяцев младше Сьюзен. Уезжая, Лотта и ее муж часто оставляют Маргарет с нами; кроме того, Лотта регулярно приходит с ней в гости. Маргарет – единственный ребенок в семье, любит бывать у нас. Как и ее родители, она очень спокойная и не умеет шумно выражать свои чувства, но Лотта говорит, что каждое утро Маргарет спрашивает, можно ли ей пойти к нам в гости. Она обожает Энди и Филиппа, правда, днем они в школе. Маргарет и Сьюзен дружат с трех лет. Сьюзен – болтушка и заводила; когда Энди и Филиппа нет дома, она командует Маргарет и чувствует себя полноправной хозяйкой.
– Жаль, что я не родила раньше, – говорит Лотта. – Черт, почему-то больше не могу забеременеть. Знаешь, мы, наверное, подыщем квартиру поближе к вам…
Муж Лотты Эдвин работает в фирме Уолтера. Он высокий, стройный, довольно красивый, из той англосаксонской породы, в которой уродов не бывает. У него открытое, приятное, ничем не примечательное и ничего не выражающее лицо; можно провести с ним целую вечность, не подозревая, какую бурю чувств скрывает эта маска. Поэтому мне кажется, что они с Лоттой очень похожи, хотя Хелен и утверждает, что, познакомившись с ним, она потеряла к своей дочери всякое уважение.
Эдвин родился в Уилмингтоне, штат Делавэр, на родине Дюпонов – и не был Дюпоном. Потом семья, в которой не было ни одного католика, переехала в католический Бостон. Незадолго до того, как он окончил школу, его отец, инженер по профессии, получил работу на Манхэттене, и семья еще раз переехала – в Нью-Йорк. И Эдвин поступил в еврейский Сити-колледж, хотя он и не еврей. Видимо, из-за этого, да еще в силу замкнутого характера и склонности к одиночеству, он стал считать себя вечным аутсайдером. Он придерживается тех же политических взглядов, что и его теща, но Хелен труднее понять, что он такое, хотя Тома Краузе она раскусила в два счета.
В отличие от Краузе, Эдвин не пытался объяснять ей, что в несчастьях Америки виноват не кризис тридцатых и не война сороковых годов, а маккартизм пятидесятых. Стоило Краузе заикнуться об этом, она его резко обрывала. С Эдвином было намного сложнее: он разделял ее взгляды, но так резко выражал их, что приводил всех нас в недоумение.
Трудно сказать, насколько Лотта единодушна со своим мужем – или с матерью. Она никогда не спорит и, похоже, охотно помогает Эдвину воплощать в жизнь его политическую мечту: превратить Нижний Ист-Сайд в оплот республиканцев. Но как бы внимательно ни слушала она его рассуждения о политике, всегда чувствуется, что какая-то часть ее сознания не участвует во всем этом – потому что ничему не верит. Неудивительно. Ведь если не считать ее короткого увлечения Мартином и нескольких месяцев с Краузе, Лотта – типичный аутсайдер. Она никого не подпускает слишком близко и ничему не отдается полностью, на всякий случай всегда оставаясь немного в стороне. Теперь вот решила дружить со мной. Меня это смущает, потому что ее нынешняя доверительность так же ни на чем не основана, как и прежние подозрения.
Сама я не верю в перемены.
Уолтер, не в силах дольше терпеть жену, с которой прожил двадцать лет, разводится с ней: оказывается, ему нужна совсем другая жена. Убедив себя в необходимости произвести замену, он женится на девушке, которая внешне ничем не напоминает первую жену: она молода, бедна и красива. Довольно скоро он с удивлением обнаруживает, хоть и отказывается это признать, что его новая жена, по существу, мало чем отличается от прежней.
Мы с Хелен и впрямь очень похожи, если не считать различий во внешности и в воспитании. Может показаться, что она не нуждается в любви и заботе со стороны мужчины, но ведь ее никто не любил, даже родной отец. Она много рассказывала мне о своем детстве, и я знаю, что говорю. Ее отец был такой же слабохарактерный, как Уолтер, но к тому же еще безответственный и женолюбивый: он месяцами не появлялся дома, а возвращаясь, смотрел на дочь с разочарованием, словно надеялся, что за время его отсутствия случится чудо и она вдруг похорошеет. «Господи! – воскликнул он однажды, обращаясь к жене, когда Хелен исполняла для них недавно разученный в балетной школе танец. – На что ты тратишь время и силы! Отдай ее в военное училище – и дело с концом». – «Тише», – прошептала мать, испугавшись, что Хелен услышит и рассердится. Мать боялась потерять расположение девочки: у нее почти не было подруг, и она знала, что, когда муж в очередной раз надолго исчезнет, дочь понадобится ей как единственный, пусть далеко не все понимающий слушатель, которому можно пожаловаться на свои многочисленные болезни и тихим голосом рассказать о счастливом времени до замужества.
Ни Хелен, ни я не умеем находить компромиссы. Только ее непримиримость проявляется более явно, потому что ей от природы свойственна прямота и еще потому, что она нашла применение своей недюжинной энергии в сфере общественной и политической, поскольку другие стороны жизни были для нее во многом закрыты.
Итак, Уолтер сменил жену, поддавшись собственным иллюзиям или попросту желая «сменить декорацию». Вряд ли эта перемена сделала его счастливее. Теперь-то он уверяет меня, что раньше я была другой, но перемена во мне чисто внешняя. Раньше я жаждала богатства, а теперь жажду любви, тепла и взаимопонимания. Но как бы там ни было, мне все равно нужны деньги, а ему – властная жена. По сути ничего не изменилось: я лишь временно удовлетворила одну потребность и тут же вспомнила о других – неудовлетворенных. Но страсть к деньгам никогда не оставляла меня, в отличие от плотского желания, которое Дэвид обычно полностью удовлетворял.
Словом, ни Уолтер, ни Лотта, ни я почти не изменились; но остается Борис, жизнь которого, в отличие от жизни его сестры, резко переменилась к лучшему, когда я стала женой Уолтера. У Бориса появилась любящая мать. И это явно пошло ему на пользу. Его разум, мирно дремавший, пока родная мать считала, что у мальчика нет абсолютно никаких способностей, наконец пробудился, и стало ясно, что Борис способен учиться не просто хорошо, но по некоторым предметам даже блестяще. В старших классах ни о какой помощи с моей стороны уже не могло быть и речи. В выпускном классе он стал одним из победителей общенациональной физической олимпиады школьников, поставив интересный опыт, демонстрирующий воздействие электрического поля на животных. Он долго пытался объяснить мне суть опыта; я поняла лишь, что опыт ужасно сложный и что я могу гордиться Борисом.
К тому времени он очень вырос, похорошел и стал похож на Уолтера, только крупнее, и выражение лица у него было более открытое; по крайней мере, мне казалось, что лицо Бориса выражает чувства, а не скрывает их, как лицо его отца. Мне пришлось встать на цыпочки, чтобы поцеловать Бориса, когда он вернулся из школы и, краснея от гордости и смущения, рассказал мне о награде. Он вытерпел поцелуй, хотя обычно не выносил даже легких прикосновений, вытер щеку и, напустив на себя безразличный вид, спросил, скоро ли вернется отец, хотя было всего четыре часа.
Вошла Андреа. Ей тогда было четыре года, но она была очень маленькая и выглядела не старше трехлетнего ребенка. Борис подхватил ее на руки, шумно расцеловал и принялся подбрасывать кверху, а она визжала от удовольствия, пока не начала икать, и тогда я попросила его опустить ее на пол. Он всегда очень любил Энди. Те чувства, которые он испытывал ко мне, но всегда стеснялся показывать, открыто выливались на малышку Энди.
Я увела его в кухню и оттуда позвонила Уолтеру. Хотела передать трубку Борису, но он покачал головой и сказал, чтобы я сама сообщила новость отцу. Уолтер ответил, что он страшно рад, что мы должны отметить это событие и поужинать где-нибудь втроем.
За ужином он сказал Борису, что гордится им, но считает своим долгом предостеречь: не следует заноситься – это не идет на пользу ученому.
Осенью пятьдесят восьмого Борис поступил в Массачусетский технологический институт, о котором и мечтал. Писал нечасто, но в первые месяцы приезжал домой, как только предоставлялась возможность. Мы мало знали о том, чем он занимается помимо учебы, правда, из его разговоров можно было понять, что время от времени он встречается с девушками и ходит на студенческие вечеринки. В июне шестьдесят второго мы полетели в Кембридж на выпускной вечер. Борис встретил нас в аэропорту на своей машине: купил ее, когда ему исполнилось двадцать четыре и он вступил во владение наследством бабушки по материнской линии. Он познакомил нас с Таней – девушкой, на которой собирался жениться.
Таня – невысокая, крепенькая, с милым лицом. Ее можно было бы назвать хорошенькой, если бы не слишком большая – не по росту – голова; к тому же у нее были некрасивые волосатые ноги, а низкий вкрадчивый голос напоминал голос в рекламе зубной пасты и совсем не соответствовал ее внешности. Она училась на социолога. Настоящий «синий чулок». Вообще-то я неплохо к ней отношусь: честная, порядочная, хотя и не особенно оригинальная.
Сейчас Борис аспирант. Они живут вместе с овдовевшей матерью Тани. Таня неплохо зарабатывает, у Бориса солидный доход от наследства и разных акций, которые приобрел для него Уолтер, так что они вполне могли бы снять квартиру недалеко от Массачусетского института. Но, как доверительно сообщила мне Таня: «Мы решили, что глупо тратить деньги, когда мама все равно после смерти отца живет одна в доме». Подчеркнув, как обычно, что решение приняли «мы», а не одна она. Не из хитрости – макиавеллизм совершенно не присущ Тане, честной и открытой, как все скучные люди. Убеждая окружающих, что считается с мнением Бориса, она на самом деле пытается убедить в этом себя. Ей хочется думать, что Борис участвует во всех решениях, а не просто уступает из желания доставить ей удовольствие или оттого, что никогда не сомневается в ее правоте.
И действительно, она права. Им не нужна отдельная квартира. Он не станет гоняться за ней голый по комнатам, и ему не придет в голову проверить, действительно ли так здорово заниматься любовью под кухонным столом. У нее нет чувства юмора, но и он не отличается остроумием, так что ему это безразлично. А я навсегда запомнила, какими глазами посмотрела на меня Таня, когда в вечер знакомства я предложила выпить за нас обеих, потому что на нас возложена миссия искоренения в Америке стопроцентной протестантской породы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Мама увидела какого-то человека в парке и заплакала, а потом ушиблась, и он с ней разговаривал.
Я через силу рассмеялась и сказала Уолтеру:
– У твоего сына явная страсть к драматическим эффектам. До его прихода я думала, не рассказать ли ему о встрече на всякий случай, но решила не говорить, чтобы не создавать лишних проблем: ведь дети часто забывают даже о том, что для них важно.
Уолтер вопросительно посмотрел на меня.
– Я думала – в парке никого нет. Тут подошел какой-то мужчина, я, кажется, видела его в нашем районе, но мы не знакомы. Мы лепили снеговика, и я не слышала, как он подошел и остановился у меня за спиной… Наверное, повернулась слишком резко и подвернула лодыжку.
– Болит? – спросил он.
– Уже почти нет.
– Теперь кто только не бродит в парке.
– Он вполне прилично выглядел, – сказала я более терпеливо, чем обычно. – В костюме и при галстуке. Просто гулял.
Он ждал меня на скамье в парке. Я опоздала почти на час: Энди и Филипп, чувствуя, что мне не терпится от них отделаться, никак не хотели засыпать. Он увидел меня и поднялся навстречу.
– Прости, не могла уложить детей, – сказала я, держа руки в карманах, чтобы нечаянно не взять его под руку.
– Наверное, устала и уже не до прогулок.
Я покачала головой. Мы пошли по Пятой авеню.
– Ну, – через некоторое время спросил он, – чем же ты занималась все это время? Рожала детей и тратила деньги?
– Да, выходит, что так, – ответила я и почувствовала себя ужасно глупой, оттого что девять лет моей жизни так легко укладывались в одну фразу.
– Довольна жизнью?
– Да. Рада, что у меня есть дети: без них мне было бы гораздо хуже. Я их люблю, может, слишком сильно. Когда подрастают, мне трудно отрывать их от себя. Бывает, не пускаю Энди куда-нибудь одну, потому что мне хочется всегда быть с ней. А в остальном… остального не существует. У меня ничего больше нет. Последние девять лет я жила только этим. – Я коротко рассмеялась: – Банально, но правда.
– Как насчет поклонников? – небрежно спросил он. – По-моему, в вашем кругу это весьма принято.
– По правде говоря, – ответила я, удивившись своему спокойствию, – у нас нет никакого круга. Друзья Уолтера… о них можно писать диссертацию «Как быть богатым дураком». Я их не виню. Попадались и умники, но они мне тоже мало симпатичны.
– Ну а подруги?
– Знаешь, у меня их нет. Они мне не нужны. Может, времени жалко. Знакомым женщинам подруги нужны, чтобы удрать от детей. Раза два в год встречаюсь с Теей, иногда с Хелен Штамм, хотя реже, чем раньше. Она стала меня утомлять. Иногда кто-нибудь приглашает на партию в бридж, но я отказываюсь: «К сожалению, я так и не научилась играть».
Мы зашли далеко в парк. Он обнял меня, я засунула руку в карман его пальто. Сразу же закружилась голова.
– Я в гостинице на углу Мэдисон-авеню и 55-й улицы. Завтра днем уезжаю.
– Я могу утром.
– А сейчас?
– Я бы с радостью, но Сьюзен снятся кошмары, и она просыпается, а Уолтер не может ее успокоить.
Он остановился, повернулся ко мне, улыбнулся:
– Из тебя получилась прекрасная мать.
– Ох, не знаю. Если я такая хорошая мать, почему я сейчас здесь?
– Одно другому не мешает. – Он обнял меня и поцеловал в лоб.
– Да уж.
Он уже не слушал. Целовал мои глаза, нос, щеки. Я обняла его, ухватилась за пальто и прижималась все ближе, словно все эти годы непрерывно мерзла и теперь хотела согреться. Где-то недалеко залаяла собака, мы оторвались друг от друга и пошли дальше.
– Тебе нравится Сан-Франциско?
– Хороший город. Даже замечательный. Все, что о нем говорят, правда. Красивый, культурный, современный. Как…
– Как что?
– Насколько я могу судить – как Европа. – Я чувствовала, что он хотел сказать не это. – Очень европейский город. Моя жена говорит, некоторые районы вполне могут сойти за какой-нибудь средиземноморский порт.
Моя жена . Вот оно. Красивый, культурный, современный, как моя жена . Он замолчал, чтобы не говорить о ней со мной. Хотя обилие прилагательных наводило на мысль, что ему чего-то в ней недостает. Возможно, меня.
– Она еврейка? Твоя жена?
– Ага, я так и знал. Можно вытащить девушку из Ист-Сайда, но вытащить Ист-Сайд…
– А все-таки?
– По отцу.
– Из богатой семьи?
– Скорее из обеспеченной. Отец инженер.
Все ясно: из респектабельной. Респектабельная буржуазная семья. Я чуть не произнесла это вслух.
– Мне пора, – сказала я вместо этого.
Он молча развернулся, и мы пошли обратно. Я много о чем хотела его спросить, но не решалась. О работе, о жене, о дочери. Я не надеялась услышать жалобы: вряд ли он стал бы жаловаться. Да он и не выглядел несчастным. Мне казалось, что я как бы стану частью его жизни, если больше узнаю о нем. А я знала лишь то, что сообщила мне Тея почти восемь лет назад, после того как встретила Дэвида с женой, которую он привез в Нью-Йорк познакомить с родителями. Девушка понравилась Tee, правда, Тея не запомнила, какого цвета у нее волосы: светлые или темно-русые. Огорченная этой новостью и раздосадованная тем, что Тея не могла толком ничего рассказать, я запретила ей впредь упоминать при мне имя Дэвида.
– Когда Тея сказала, что ты женился, я попросила ее ничего больше не говорить. И не вспоминать о тебе.
– Пожалуй, больше и нечего было говорить.
– Можно тебя спросить?
– Нет. Мне что-то не хочется отвечать.
– Ладно. Не хочешь – не надо.
Мы молча дошли до Пятой. Похолодало, на улице стало меньше народу. Он вдруг сказал:
– Моей дочери три года.
– Хороший возраст.
– Это приемная дочь.
– О…
– Но она похожа на жену, как на родную мать.
– Мне кажется, внешнему сходству вообще придают слишком большое значение.
Мы дошли до Девяносто пятой.
– Моя остановка, – сказал он. – До завтра?
Я кивнула.
– У меня в девять одна встреча. Вернусь к одиннадцати. Номер четыреста двадцать. – Он улыбнулся и пошел прочь.
– Дэвид, – негромко позвала я, чтобы еще на минуту его удержать.
Он обернулся:
– Что?
– Ты изменился. Он снова улыбнулся:
– Ты тоже. Хотя я, как всегда, не понимаю, кто из нас изменился больше – ты или я.
Глава 10
Изменилась ли я за эти годы? Из всех, кто меня знает, это категорически отрицает только мой отец. Несколько лет назад ему удалось подцепить вдову с пенсией, и он переехал во Флориду. Зайдя к нам прощаться, он долго распространялся о том, что настоящую леди узнают не по одежке, и не все то золото, что блестит, что не он один выжимал из Уолтера деньги, но, известное дело, в чужом глазу соринка…
А вот Лотта уверяет, что за последние годы я стала совсем другой. Сама она почти не изменилась, только перестала ненавидеть меня, теперь она хочет со мной дружить. У нее есть дочь – Маргарет. Она на несколько месяцев младше Сьюзен. Уезжая, Лотта и ее муж часто оставляют Маргарет с нами; кроме того, Лотта регулярно приходит с ней в гости. Маргарет – единственный ребенок в семье, любит бывать у нас. Как и ее родители, она очень спокойная и не умеет шумно выражать свои чувства, но Лотта говорит, что каждое утро Маргарет спрашивает, можно ли ей пойти к нам в гости. Она обожает Энди и Филиппа, правда, днем они в школе. Маргарет и Сьюзен дружат с трех лет. Сьюзен – болтушка и заводила; когда Энди и Филиппа нет дома, она командует Маргарет и чувствует себя полноправной хозяйкой.
– Жаль, что я не родила раньше, – говорит Лотта. – Черт, почему-то больше не могу забеременеть. Знаешь, мы, наверное, подыщем квартиру поближе к вам…
Муж Лотты Эдвин работает в фирме Уолтера. Он высокий, стройный, довольно красивый, из той англосаксонской породы, в которой уродов не бывает. У него открытое, приятное, ничем не примечательное и ничего не выражающее лицо; можно провести с ним целую вечность, не подозревая, какую бурю чувств скрывает эта маска. Поэтому мне кажется, что они с Лоттой очень похожи, хотя Хелен и утверждает, что, познакомившись с ним, она потеряла к своей дочери всякое уважение.
Эдвин родился в Уилмингтоне, штат Делавэр, на родине Дюпонов – и не был Дюпоном. Потом семья, в которой не было ни одного католика, переехала в католический Бостон. Незадолго до того, как он окончил школу, его отец, инженер по профессии, получил работу на Манхэттене, и семья еще раз переехала – в Нью-Йорк. И Эдвин поступил в еврейский Сити-колледж, хотя он и не еврей. Видимо, из-за этого, да еще в силу замкнутого характера и склонности к одиночеству, он стал считать себя вечным аутсайдером. Он придерживается тех же политических взглядов, что и его теща, но Хелен труднее понять, что он такое, хотя Тома Краузе она раскусила в два счета.
В отличие от Краузе, Эдвин не пытался объяснять ей, что в несчастьях Америки виноват не кризис тридцатых и не война сороковых годов, а маккартизм пятидесятых. Стоило Краузе заикнуться об этом, она его резко обрывала. С Эдвином было намного сложнее: он разделял ее взгляды, но так резко выражал их, что приводил всех нас в недоумение.
Трудно сказать, насколько Лотта единодушна со своим мужем – или с матерью. Она никогда не спорит и, похоже, охотно помогает Эдвину воплощать в жизнь его политическую мечту: превратить Нижний Ист-Сайд в оплот республиканцев. Но как бы внимательно ни слушала она его рассуждения о политике, всегда чувствуется, что какая-то часть ее сознания не участвует во всем этом – потому что ничему не верит. Неудивительно. Ведь если не считать ее короткого увлечения Мартином и нескольких месяцев с Краузе, Лотта – типичный аутсайдер. Она никого не подпускает слишком близко и ничему не отдается полностью, на всякий случай всегда оставаясь немного в стороне. Теперь вот решила дружить со мной. Меня это смущает, потому что ее нынешняя доверительность так же ни на чем не основана, как и прежние подозрения.
Сама я не верю в перемены.
Уолтер, не в силах дольше терпеть жену, с которой прожил двадцать лет, разводится с ней: оказывается, ему нужна совсем другая жена. Убедив себя в необходимости произвести замену, он женится на девушке, которая внешне ничем не напоминает первую жену: она молода, бедна и красива. Довольно скоро он с удивлением обнаруживает, хоть и отказывается это признать, что его новая жена, по существу, мало чем отличается от прежней.
Мы с Хелен и впрямь очень похожи, если не считать различий во внешности и в воспитании. Может показаться, что она не нуждается в любви и заботе со стороны мужчины, но ведь ее никто не любил, даже родной отец. Она много рассказывала мне о своем детстве, и я знаю, что говорю. Ее отец был такой же слабохарактерный, как Уолтер, но к тому же еще безответственный и женолюбивый: он месяцами не появлялся дома, а возвращаясь, смотрел на дочь с разочарованием, словно надеялся, что за время его отсутствия случится чудо и она вдруг похорошеет. «Господи! – воскликнул он однажды, обращаясь к жене, когда Хелен исполняла для них недавно разученный в балетной школе танец. – На что ты тратишь время и силы! Отдай ее в военное училище – и дело с концом». – «Тише», – прошептала мать, испугавшись, что Хелен услышит и рассердится. Мать боялась потерять расположение девочки: у нее почти не было подруг, и она знала, что, когда муж в очередной раз надолго исчезнет, дочь понадобится ей как единственный, пусть далеко не все понимающий слушатель, которому можно пожаловаться на свои многочисленные болезни и тихим голосом рассказать о счастливом времени до замужества.
Ни Хелен, ни я не умеем находить компромиссы. Только ее непримиримость проявляется более явно, потому что ей от природы свойственна прямота и еще потому, что она нашла применение своей недюжинной энергии в сфере общественной и политической, поскольку другие стороны жизни были для нее во многом закрыты.
Итак, Уолтер сменил жену, поддавшись собственным иллюзиям или попросту желая «сменить декорацию». Вряд ли эта перемена сделала его счастливее. Теперь-то он уверяет меня, что раньше я была другой, но перемена во мне чисто внешняя. Раньше я жаждала богатства, а теперь жажду любви, тепла и взаимопонимания. Но как бы там ни было, мне все равно нужны деньги, а ему – властная жена. По сути ничего не изменилось: я лишь временно удовлетворила одну потребность и тут же вспомнила о других – неудовлетворенных. Но страсть к деньгам никогда не оставляла меня, в отличие от плотского желания, которое Дэвид обычно полностью удовлетворял.
Словом, ни Уолтер, ни Лотта, ни я почти не изменились; но остается Борис, жизнь которого, в отличие от жизни его сестры, резко переменилась к лучшему, когда я стала женой Уолтера. У Бориса появилась любящая мать. И это явно пошло ему на пользу. Его разум, мирно дремавший, пока родная мать считала, что у мальчика нет абсолютно никаких способностей, наконец пробудился, и стало ясно, что Борис способен учиться не просто хорошо, но по некоторым предметам даже блестяще. В старших классах ни о какой помощи с моей стороны уже не могло быть и речи. В выпускном классе он стал одним из победителей общенациональной физической олимпиады школьников, поставив интересный опыт, демонстрирующий воздействие электрического поля на животных. Он долго пытался объяснить мне суть опыта; я поняла лишь, что опыт ужасно сложный и что я могу гордиться Борисом.
К тому времени он очень вырос, похорошел и стал похож на Уолтера, только крупнее, и выражение лица у него было более открытое; по крайней мере, мне казалось, что лицо Бориса выражает чувства, а не скрывает их, как лицо его отца. Мне пришлось встать на цыпочки, чтобы поцеловать Бориса, когда он вернулся из школы и, краснея от гордости и смущения, рассказал мне о награде. Он вытерпел поцелуй, хотя обычно не выносил даже легких прикосновений, вытер щеку и, напустив на себя безразличный вид, спросил, скоро ли вернется отец, хотя было всего четыре часа.
Вошла Андреа. Ей тогда было четыре года, но она была очень маленькая и выглядела не старше трехлетнего ребенка. Борис подхватил ее на руки, шумно расцеловал и принялся подбрасывать кверху, а она визжала от удовольствия, пока не начала икать, и тогда я попросила его опустить ее на пол. Он всегда очень любил Энди. Те чувства, которые он испытывал ко мне, но всегда стеснялся показывать, открыто выливались на малышку Энди.
Я увела его в кухню и оттуда позвонила Уолтеру. Хотела передать трубку Борису, но он покачал головой и сказал, чтобы я сама сообщила новость отцу. Уолтер ответил, что он страшно рад, что мы должны отметить это событие и поужинать где-нибудь втроем.
За ужином он сказал Борису, что гордится им, но считает своим долгом предостеречь: не следует заноситься – это не идет на пользу ученому.
Осенью пятьдесят восьмого Борис поступил в Массачусетский технологический институт, о котором и мечтал. Писал нечасто, но в первые месяцы приезжал домой, как только предоставлялась возможность. Мы мало знали о том, чем он занимается помимо учебы, правда, из его разговоров можно было понять, что время от времени он встречается с девушками и ходит на студенческие вечеринки. В июне шестьдесят второго мы полетели в Кембридж на выпускной вечер. Борис встретил нас в аэропорту на своей машине: купил ее, когда ему исполнилось двадцать четыре и он вступил во владение наследством бабушки по материнской линии. Он познакомил нас с Таней – девушкой, на которой собирался жениться.
Таня – невысокая, крепенькая, с милым лицом. Ее можно было бы назвать хорошенькой, если бы не слишком большая – не по росту – голова; к тому же у нее были некрасивые волосатые ноги, а низкий вкрадчивый голос напоминал голос в рекламе зубной пасты и совсем не соответствовал ее внешности. Она училась на социолога. Настоящий «синий чулок». Вообще-то я неплохо к ней отношусь: честная, порядочная, хотя и не особенно оригинальная.
Сейчас Борис аспирант. Они живут вместе с овдовевшей матерью Тани. Таня неплохо зарабатывает, у Бориса солидный доход от наследства и разных акций, которые приобрел для него Уолтер, так что они вполне могли бы снять квартиру недалеко от Массачусетского института. Но, как доверительно сообщила мне Таня: «Мы решили, что глупо тратить деньги, когда мама все равно после смерти отца живет одна в доме». Подчеркнув, как обычно, что решение приняли «мы», а не одна она. Не из хитрости – макиавеллизм совершенно не присущ Тане, честной и открытой, как все скучные люди. Убеждая окружающих, что считается с мнением Бориса, она на самом деле пытается убедить в этом себя. Ей хочется думать, что Борис участвует во всех решениях, а не просто уступает из желания доставить ей удовольствие или оттого, что никогда не сомневается в ее правоте.
И действительно, она права. Им не нужна отдельная квартира. Он не станет гоняться за ней голый по комнатам, и ему не придет в голову проверить, действительно ли так здорово заниматься любовью под кухонным столом. У нее нет чувства юмора, но и он не отличается остроумием, так что ему это безразлично. А я навсегда запомнила, какими глазами посмотрела на меня Таня, когда в вечер знакомства я предложила выпить за нас обеих, потому что на нас возложена миссия искоренения в Америке стопроцентной протестантской породы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35