Церковь не была для меня Храмом Господним; по-моему, я вообще ни разу всерьез не задумывалась о Боге. Мистического трепета я тоже не испытывала, для этого церковь была слишком аскетична и стерильно чиста. Для мистицизма больше подходила синагога, куда я пару раз ходила с матерью, дядей Дэниелом и его женой, пока отец не положил конец этому, как он выразился, притворству. Мрачное место, где старухи с «вороньими гнездами» на головах (или, наоборот, почти лысые) и старики в ермолках (вонючие, словно не ведали о существовании водопровода в Новом Свете) раскачивались из стороны в сторону, взывая к Богу, – уже не надеясь обрести душевный покой, а лишь стремясь придать своему недовольству ореол святости и уповая на то, что когда-нибудь им это зачтется. Монотонность их нудных молитв отличалась от монотонности их повседневных жалоб лишь тем, что молились они на иврите, а в быту общались на идиш или чудовищной смеси идиш и английского.
Здесь, в церкви Св. Марка, веяло покоем, ангел вздымал руки к небесам, обращаясь ко всем с ласковыми словами, вырезанными на камне: «Что вы ищете живого между мертвыми? Его здесь нет… Пустите детей приходить ко мне…» Бывая в церкви, я каждый раз перечитывала эпитафии: «Якоб С. Херрик. Он умер, сознавая, что совесть его чиста, в лоне католической церкви, укрепившись в вере, утешась возвышенной надеждой, примирившись с Богом и людьми». Интересно, что, не веря в Бога, я ни разу не усомнилась в истинности этих слов. Как и в том, что «Чарльз Генри Болдуин, контрадмирал флота Соединенных Штатов, родившийся 3 сентября 1822 года, умерший 17 ноября 1888 года, благополучно достиг тихой пристани». Наверное, я не сомневалась, потому что никто не требовал, чтобы я верила.
Последний раз я была в церкви в четырнадцать лет. Миссис Ландау увидела, как я выходила оттуда. Когда я вернулась домой, она уже сидела у нас на кухне.
– Ну, Роза, спросите ее. Спросите свою шиксу.
– Руфи, – говорит мать, глядя в сторону, – это правда?
– Ей-Богу, мама! Она что, в борделе меня поймала?!
– Ай-яй-яй! – Миссис Ландау хватается за свою огромную грудь, будто опасается, что я отрежу от нее кусочек. – Простите меня, Роза, мне вас жаль, но я не могу оставаться в вашем доме!
– Тебе нечего делать в этом доме, ты, жирная свинья! – Мой голос почти срывается.
– Руфи! – Мать чуть не плачет; миссис Ландау от возмущения будто прилипла к полу.
– Чего стоишь? – захожусь я, дрожа от ярости. – Убирайся! Проваливай наверх к своему сморчку маринованному!
– Руфи-детка-перестань-я-не-могу-этого-слышать! – Миссис Ландау вроде очухалась и выметается за дверь. – Где ты научилась так разговаривать?
– У Дэвида! – Кричу изо всех сил, чтобы та услышала меня через дверь. – Я научилась этому у Дэвида!
Потом мать плакала. Отец давился от смеха и в который раз просил повторить все сначала. А Дэвид – умный Дэвид – вел себя как ни в чем не бывало, и я не могла понять, знает он что-нибудь или нет. Пока через несколько месяцев я не пригласила его пойти со мной на вечеринку.
– Моя матушка – улыбка шестнадцатилетнего юнца – не позволяет мне гулять с неправоверными девушками.
– Очень остроумно. И ты, конечно, всегда ее слушаешься.
– Не всегда. Но мама сказала, что я весь покроюсь бородавками, если буду гулять с нехорошими девушками.
Я взглянула на него и улыбнулась. Мы на Третьей авеню; он разворачивает меня, и мы идем назад.
– Чему улыбаешься?
– Да так, вспомнила эту историю с моими походами в церковь. Смешно.
– С каких это пор ты смеешься над тем, что смешно?
– С сегодняшнего дня, наверное.
Мы проходили мимо винного магазина; он остановился и засунул руку в карман брюк.
– Это надо отметить, – сказал он, торжественно извлекая оттуда смятую долларовую бумажку. Исчез и через минуту появился с бутылкой белого вина, торчащей из кармана пальто. Мы радостно помчались по Третьей и из осторожности свернули к церкви Св. Марка, держась поближе к домам, чтобы успеть спрятаться, если нас кто-нибудь заметит. Но никого не встретили.
Окна квартиры Ландау черны. Минуя нашу дверь, мы на цыпочках поднялись по лестнице на третий этаж, хихикая, как школьники.
– Не угодно ли зайти? – Он открыл замок и распахнул дверь.
– Ладно, зайду, – ответила я, прошмыгнув в кухню. – Но на несколько дней, не дольше. Я должна думать о своей репутации.
Он включил свет и сразу же выключил.
– Черт возьми, зачем искушать судьбу?
В темноте мы сняли пальто и лихо бросили их прямо на пол; я услышала, как он поставил на стол бутылку.
– Ты где? – прошептала я и хихикнула.
– Погоди, найду свечу.
Послышалось бренчание посуды в шкафу, чиркнула спичка, и я увидела, что он поднес к пламени нижний конец свечи и, когда он оплавился, установил ее на блюдце и зажег. Потом он достал из шкафа два стакана и велел мне захватить бутылку. Я пошла за ним в комнату, потом меня будто что-то толкнуло – я резко остановилась и потом направилась в спальню его родителей, по дороге больно ударившись об угол стола.
– Какого черта ты там делаешь? – позвал он.
– Я опьянела от собственной смелости! – откликнулась я, включив свет. – Знаешь, сколько времени прошло с тех пор, как я последний раз была в этой комнате? И в этой квартире, не считая… – Я замолчала, потому что не могла произнести «не считая того вечера, когда пришла к тебе за помощью».
– Если тебе здесь так нравится, вела бы себя прилично, чтобы тебя не перестали сюда пускать. – Он исчез в своей комнате.
Я разглядывала спальню; за эти годы в ней мало что изменилось. Горчичного цвета стены; огромная высокая кровать, занимавшая почти всю комнату, – лжесвидетель повышенной сексуальности ее обладателей; фотографии над кроватью. Собрание Знаменитостей из Спальни Берты Ландау. В основном фотографии из газет и несколько красочных картинок из каталогов: Франклин Рузвельт, Поль Муни, Эдди Кантор, Альберт Эйнштейн, Бернард Барух, Давид Бен-Гурион. Они располагались в форме пирамиды; когда-то вершиной была фотография Рузвельта, теперь ему пришлось потесниться, чтобы дать место большому подкрашенному портрету Давида Маркуса в форме генерала израильской армии и при всех регалиях. Я подошла поближе, чтобы прочесть подпись, стилизованную под иврит и помещенную между американским и израильским флагами: «Давид „Мики" Маркус, 1902–1948. Пересек полмира, чтобы отдать жизнь за еврейский народ».
Сжимая в руке бутылку с вином, я развернулась на пятках и шлепнулась на кровать. Дэвид наблюдал за мной, стоя в дверях.
– Надеюсь, свитер у тебя чистый.
– У меня душа чистая.
Я чувствовала себя как расшалившийся ребенок. Я растянулась на кровати в соблазнительной позе. Он подошел и забрал у меня бутылку.
– Пошли. Стаканы в моей комнате. – И выключил свет. – Эй, я ничего не вижу!
В темноте он схватил меня за руку и потянул к себе.
– Но тут удобнее, чем на твоей кровати, – капризно заявила я.
– Да ты на моей не пробовала.
– А ты на этой не пробовал. Иди-ка сюда, ну, на минуточку. – Я откатилась на другую сторону. – Ух ты, здесь еще мягче. С чего бы это?
– С одного края под матрацем доска, – раздраженно ответил он. – У матери больная спина, тебе это прекрасно известно.
Я вдруг испугалась, что все испорчу.
– Не злись, Дэвид. Больше не буду.
Я быстро поднялась и пошла за ним в его комнату. На столе ровно горела свеча. Он открыл вино и наполнил стаканы. Я села на кровать, прислонившись к стене. Он дал мне стакан и вытянулся на кровати рядом со мной, опершись на локоть. Вино было теплое, но мне оно показалось необыкновенно вкусным. Я пила его маленькими глотками, растягивая удовольствие. Дэвид не стал сразу подливать: мы оба боялись, что вино кончится слишком быстро.
– Господи, ну и денек был сегодня, – вздохнула я.
– Что случилось?
– А, глупость, даже говорить не хочется.
– Вид у тебя был ужасный.
– А сейчас? Если ужасный, я задую свечу, чтобы ты на меня не смотрел, не мучился.
– Ляг, я проверю.
Я скользнула вниз и легла рядом с ним, положив голову на подушку.
– Сейчас лучше, – заявил он, критически меня разглядывая. – Может, потому, что свет неяркий.
– Спасибо за комплимент.
– Что ты еще хочешь услышать?
– Ну, что-нибудь приятное. Я сегодня уже получила по носу, так что будет справедливо, если кто-нибудь мне чуть-чуть польстит. Не бойся, не зазнаюсь.
– Ладно, – очень деловым тоном. Протянул руку, взял вино с тумбочки, отпил прямо из горлышка, поставил бутылку на место. – Я люблю на тебя смотреть. Ты мне нравилась еще до того, как у меня зашевелилось в штанах.
Я удивленно взглянула на него, пытаясь понять, не шутка ли это. Как будто нет.
– Мне было двенадцать, когда вы с Мартином поймали меня и мы здорово подрались. Я пришел домой вне себя от злости. Мать сказала, что ты уродина и жалкий выродок и лучше бы я держался от тебя подальше. Я как-то сразу успокоился и возразил, что ты не уродина, хотя и противная; она ответила, что раз противная, значит, уродина. Я вдруг сделался страшно рассудительным и начал доказывать, что это не так. Она потом два дня со мной не разговаривала. – Он забрался рукой мне под свитер и рассеянно поглаживал мой голый живот. – Есть в твоем лице что-то такое, Руфь… Взять все по отдельности – вроде и черты-то у тебя неправильные, а все вместе почему-то срабатывает как надо. Ну, кого, кроме тебя, может украшать горбинка на носу?
Я провела пальцем по его носу, как бы проверяя, нет ли изъянов у него… Коснулась губ, подбородка, шеи. Он навалился на меня, и я почувствовала, какой он тяжелый и какие сильные у него ноги. И тогда он меня поцеловал.
Наверное, не случайно самая счастливая ночь в моей жизни была в том страшном году. Мы любили друг друга, болтали, пили вино. Я вдруг начала рассказывать ему про Хелен Штамм, хотя еще час назад думала, что скорее умру, чем буду с ним откровенничать. Видимо, в награду за откровенность он не стал тогда меня высмеивать, лишь слегка подшучивал надо мной и даже сочувствовал мне. Я сказала, что мне уже не хочется ехать на озеро. Он возразил, ведь все равно он всю неделю работает, дома особой радости нет, а Лу с удовольствием даст мне отпуск на неделю. Так что лучше мне поехать и вернуться к Новому году. Я боялась, что он об этом не вспомнит, а просто скажет: «Делай как знаешь».
– Я хочу тебе кое в чем признаться. Думала, никогда не смогу…
– Постой, – со смехом прервал он. – Ты что, решила исповедаться по старой дружбе? Так я вроде не похож на священника.
– Не знаю, в темноте не разобрать.
– А на слух можешь? А вот так? – Он положил руку мне на живот, коснулся груди. Я притянула его к себе, поцеловала. Он не сопротивлялся, но неожиданно сел на кровати. – Черт, надо посмотреть, который час.
– Если бы у меня была машина времени, я бы сейчас ее остановила. Навсегда.
– Если бы ты ее остановила, то скоро сошла бы с ума от скуки.
Я промолчала, но подумала, что он ошибается. Он встал с кровати, подошел к столу и снова зажег свечу. Ушел в кухню посмотреть на часы, вернулся и сказал, что уже поздно. Я не удивилась. Каждая секунда была наполнена радостью и страхом, что этой радости вот-вот настанет конец, поэтому время пролетело незаметно. Мы оба это понимали. Он посветил мне, пока я мыла и вытирала стаканы, и убрал их в шкаф. Потом засунул пустую бутылку в карман пальто, перед уходом еще раз зашел в комнату родителей, включил свет, посмотрел, все ли в порядке. Я услышала, как он взбивает подушки и разглаживает покрывало, и улыбнулась. Выйдя из квартиры, он задул свечу, оторвал ее от блюдца, соскреб с блюдца налипший воск и спрятал все в мусорный ящик у двери.
– Потом вымою.
Я кивнула. Он обнял меня, прижал к себе, и так мы спустились по лестнице. На цыпочках миновали нашу площадку, пошли вниз – и внезапно остановились, потому что на последней ступеньке сидел Мартин, согнувшись пополам, словно от боли. На звук наших шагов он не обернулся. Оторвавшись друг от друга, мы прошли мимо. Он даже не поднял головы.
– Эй, – негромко окликнула я.
На сей раз он поднял голову – мертвое лицо.
– Что произошло?
Он пожал плечами.
– Где Рода?
– На вечеринке.
– А ты почему не с ней?
– Потому что мы проиграли, – горько сказал он. – По-моему, праздновать поражение глупо.
– Проиграли? – повторили мы хором. – В том году у команды Сити-колледжа не было равных.
– Да, проиграли. Сколько раз повторять? 54:37.
Дэвид присвистнул.
– Каким образом? – спросила я.
– Теперь-то какая разница?
– Надо отсюда убираться, – шепнул мне Дэвид, и я вспомнила о его родителях.
– Пошли, – сказала я и потянула Мартина за пальто. – Давай пройдемся.
Он поднялся. Мы вышли из дома и пошли по Второй.
– Но как же так! – сказала я. – Если Рода решила пойти на вечеринку, почему ты не пошел с ней?
– Потому что это глупо, – со злостью ответил он. – Ты же не будешь делать очевидную глупость?
– Немного развлечься – глупо?
– Развлечься, развлечься. Меня тошнит от этого слова. Вы с ней, наверное, одни и те же книжки читаете.
Мы дошли до Шестой, где нас уже нельзя было увидеть из окон дома. Дэвид и я в нерешительности остановились. Я понимала, что надо взять Мартина с собой, но тогда этот замечательный вечер тут же закончится.
– Вы сейчас куда? – спросил он.
– Так, пройтись.
Он ждал. А я не могла себя пересилить. Да и Дэвида вряд ли устроила бы прогулка втроем – жди новой ссоры.
– Иди домой, – сказала я, умоляюще глядя на брата. – Я скоро вернусь. – Он стоял, опустив голову, даже не посмотрел на меня. Я потянулась к нему, чмокнула в щеку. – Дождись меня. Приду – поговорим.
Он резко развернулся и пошел прочь.
– Эй, малыш! – крикнул Дэвид. Мартин обернулся. – Если наткнешься на моих стариков, мы ходили с тобой на баскетбол, я потом пошли в гости.
Мартин посмотрел на него невидящим взглядом, пожал плечами и пошел назад по Второй авеню.
Я вернулась поздно, чувствуя себя ужасно виноватой. Мартина не было. Я не стала выключать свет, чтобы не уснуть, но это не помогло. Утром, когда я проснулась, свет все еще горел. Постель Мартина была не смята. День прошел в хлопотах по хозяйству. Отец отсыпался. Мать время от времени спрашивала, где Мартин, и я отвечала, что нечего беспокоиться, он уже взрослый. Но сама волновалась ничуть не меньше. После обеда я несколько раз прошлась по Второй мимо дома Джерри Гликмана и других мест, где мог оказаться Мартин. Наконец я его нашла. Он сидел на лестнице у дома Вивиан Мандель, вытянув перед собой руки, а Вивиан с серьезным видом пыталась распутать бечевку, натянутую на его растопыренные пальцы. Увидев меня, она хихикнула.
– Привет, Руфи, – крикнул Мартин. – Как дела?
– Как сажа бела.
– О-хо-хо, – вздохнул он, обращаясь к Вивиан, – с ума сойти, какие в нашей семейке все остроумные.
Вивиан снова хихикнула. Он наклонился и громко поцеловал ее в нос.
– Мартин, сказать маме, что я тебя видела? Она волнуется.
– Ну конечно сказать! Скажи, что видела меня, скажи, что я… как там дальше в этой песенке? Забыл.
Вивиан хихикнула.
Я посмотрела на нее. Дешевая потаскушка (миссис Ландау уверяла, что такие встречаются только в католических школах) со смазливой мордашкой без единого признака мысли, стройными ногами и невероятных размеров торчащей вперед грудью, которая считалась достопримечательностью всего квартала и являлась предметом непомерной гордости ее обладательницы. Я никогда не обращала на Вивиан внимания, мне она была безразлична. Сейчас же я с удивлением читала на ее лице выражение страха, вызова, ненависти. И это идиотское ее хихиканье!
– Может, спустишься и поговорим? – спросила я Мартина.
– Старшая сестра, – ответил он, – говори прямо здесь, пусть моя подружка слышит.
– Мне надо знать, придешь ли ты сегодня домой.
– Я бы не прочь, но сама видишь, я… хм… – подняв руки с натянутой на них бечевкой, – я тут попал в плен к одной доброй вдовушке и ее очаровательной дочурке.
Вивиан хихикнула.
– И рад был бы вырваться, – он сильно натянул бечевку, – но стоит мне попытаться, путы становятся еще крепче.
Я стояла рядом и не могла заставить себя уйти.
– Не бойся, – внезапно осмелев, вставила Вивиан, – мы его не съедим.
– Вот как! – Он изобразил недовольство. – А что ты мне обещала?
Ее просто раздувало от гордости, но она не смогла удержаться и фыркнула, громко объявив, что Мартин «кошмарный». Эдакая застенчивая шлюшка – даже ему не удалось скрыть отвращения.
– Слушай, Руфь, передай им, что я когда-нибудь вернусь, ладно? Скажи, что я жив, хотя вряд ли их это сильно волнует, и что обо мне тут нежно заботятся.
– Небось, получше, чем дома-то, – выпалила она.
– Послушай, ты, если не можешь помолчать, иди наверх и подои свое вымя, – сказала я.
– Ну, знаешь! – Она в ярости вскочила. Мартин давился от смеха, но она этого не замечала. – Это что за выражения? Со мной в жизни так не разговаривали!
– Не сомневаюсь.
– Да кто ты такая? Чего ты так задаешься? Воображаешь, ты тут самая умная?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35