— Нина Витальевна, — спрашивает вампирка, — как дела у Роберта Коха?
— Стал дарулом. Вероника, я не генерал и не семидесятилетняя бабка, по отчеству ко мне обращаться не нужно.
— Вы Источник, — упрямо говорит она. — Если бы не вы, мне пришлось бы идти на Охоту.
— Бывший Источник. Моё донорство уже оплачено и никаких обязательств нет. Излишний официоз мешает.
— Стал дарулом в Совете Равновесия, — не слушая, повторяет Вероника. — Мы думали, что хотя бы один из нас обретёт Свет. Но оказалось, что это не под силу даже гойдо. Равновесником сделать — пожалуйста. А Свет для вампиров по-прежнему запретен.
Многие вампиры искренне верят в правоту Сумрака и Тьмы, но хватает и таких, кто мечтает о Свете. Связанные лентой покорности и «алым словом», клятвой на крови, они хранят абсолютную верность Чёрному и Серому дворам, но думать о Свете им это не мешает.
— Вероника, — спросила я, — может быть хоть вы мне объясните, чем белый ошейник отличается от чёрного или серого? В Свете вас ждут те же самые лента покорности и ограничитель силы, что и в Сумраке с Тьмой.
Вампирка прикасается к шее. Лента покорности шёлковая, мягкая, шириной всего в два сантиметра. К ней прицеплен плоский осиновый кругляшок диаметром в сантиметр и толщиной в пять миллиметров — ограничитель силы. Устройство практически невесомое и неощутимое, видно только магическим зрением, но забыть про него невозможно ни на секунду — это ошейник раба.
— За Свет можно дать и большую цену, — ответила вампирка.
— Тогда какого чёрта ты припёрлась в Сумрак?! — разозлился Павел Лопатин, двадцативосьмилетний шатен с зелёными глазами, лучший юрист Серодворья.
— Ты выбирал, — ответила Вероника. — Ты пришёл к Сумраку, потому что хотел только этот путь, и никакой иной. Для вампиров свободы выбора нет. У тёмных меня купили как вещь. Все вампиры, как эмигранты, так и местные уроженцы, автоматические приписываются к Чернодворью, ввергаются Тьме. И только если сумеешь заинтересовать серодворский отдел кадров своими умениями, позволят сменить силу. Тогда мне показалось, что Сумрак ближе к Свету. Я согласилась на продажу. Но я ошиблась. Сумрак так же далёк от Света, как и Тьма.
— Все вы, кровохлёбы, потенциальные предатели, — с отвращением сказал Павел. — Поэтому для вас и церемонии посвящения нет.
Вероника гневно плеснула крыльями, обвинение в предательстве для вампира сильнейшее оскорбление.
Только ссоры тут и не хватает.
— Придержи язык, — посоветовала я Лопатину. — Вампиры сражаются и умирают во имя Сумрака. Ты же пока ничем свою преданность не доказал. А церемонии посвящения первоосновной силе для вовлеченцев нет точно так же, как и для вампиров. Именно поэтому вам запрещено пользоваться ментозащитой и брать в руки оружие, волшебники боятся, что ты продашь военные тайны Сумрака другому двору или выстрелишь им в спину. И твоё «спящее солнце» не гарантия верности, обмануть его — задача сложная, но решаемая.
— Я верен Сумраку! — заорал Павел. — У тебя нет права обвинять меня в измене!
— Как и у тебя нет права обвинять Лемке. Но твои предательство и верность мне безразличны. Я могу предъявить обвинение только в нарушении равновесия. Кстати, о равновесии, — сказала я и запнулась. Мне пришла в голову интересная мысль, и теперь я пыталась сформулировать её почётче: — Вероника, вы говорите, что вампиры никогда не допускались к церемонии выбора силы?
— Да.
— Но ведь это нарушение Равновесного кодекса. Чёрт с ним, с посвящением, но закон гарантирует право свободного выбора всем троедворцам старше тринадцати лет вне зависимости от расы и пола. И выбирают из всех трёх сил в равной мере.
Юристы смотрели на меня с удивлением.
— При желании это можно было бы обосновать, — сказал Павел, — но ни один вовлеченец никогда не станет представлять на Большом Равновесном трибунале интересы вампиров. Если так неймётся, пусть сами за себя глотку дерут.
— Вот поэтому, — ответила я, — мы и ходим в рабах. Потому что каждый сам за себя. Каждый в одиночку. Объединись вампиры и простени, давно бы уже заставили волшебников признать нас равными.
— Ты что несёшь?! — заорал он. — С кем объединяться?! С кровохлёбами?! Да мы для них пища, скот!
— Кровь дворчан под запретом, — напомнила я. — Ты в полной безопасности. И все твои родственники.
— Человекам с вампирами не по пути! От хищного зверья эти кровохлёбы отличаются только умением говорить.
— Как и рождённым магией вампирам, — ответила Вероника, — не по пути с отродьем обезьян. В вашей крови есть Жизнь, всё верно, но сами вы пусты и никчёмны. Вашей заслуги в том, что у вас живая кровь, нет. За Жизнь мы даём честную плату. А больше вы ни на что не годны.
Вампирка ушла. Я поочерёдно оглядела юристов, плюнула и поехала в «Чашу». Гадко мне было. Устала я от бесконечной вражды.
Под конец дня позвонил Егор, мой парень. Сказал, что вынужден поменяться дежурством и сегодня встретиться не сможем.
Егор талантливый хирург, и как все одарённые люди, живёт только своей работой. Пытаться что-то в нём изменить бессмысленно, заставь я выбирать — Егор предпочтёт не меня, а работу. Дежурством он сегодня поменялся потому, что не хочет оставлять без присмотра трудного пациента.
Я ревновала Егора не к работе, и даже не к хорошеньким пациенткам или врачихам, а к его увлечённости, к тому, что он нашёл дело, которое заполнило его жизнь, придало ей смысл. Я не столь удачлива. Лингвистика для меня способ прокормиться, но не образ жизни. Пустовато мне работается, скучно.
Поэтому сложные переводы и получаются с таким скрипом.
Я опять взяла подстрочник, стала прикидывать, как из мёртвого текста сделать живое заклинание. Ворчал Гаврилин, затейливо и многокрасочно, как может только филолог, крыл матом волшебников, которые с ним, ведущим специалистом, обращаются хуже, чем с собакой.
Везде одно и то же — и у дворни, и у равновесников.
Злость и раздражение достигли высшей точки. Я отложила перевод и стала сочинять собственное стихотворение. Исчёркала три листа, прежде чем слова сложились в нечто осмысленное.
Не жди сочувствия напрасно,
Тебя жалеть я не могу.
Страдания, любому ясно,
Себе несёшь ты как врагу.
Проходят мимо дни и годы
Сплошной бесцветной чередой,
Судьбы неведомые коды
Лежат как письма пред тобой,
Воспоминанья о невстрече,
О том, что так и не сбылось…
Не лги: от слёз не будет легче,
Уныние — докучный гость.
Я за тебя решить не в силах
Как надо путь свой прочертить,
Чем разорвать круг дней постылых,
Как выпрясть жизни своей нить.
Я не спасу тебя от боли,
Не разгоню тяжёлых снов,
Ведь жизнь твоя в твоей лишь воле.
Но всё. С меня довольно слов.
Не знаю, себе я это сказала, Гаврилину, Павлу или Веронике. Наверное, всем нам.
Я переписала стих начисто и убрала в сумку. Это не для чужих глаз.
* * *
В Троедворье объявлена десятидневка праздничного перемирия в честь зимнего солнцеворота и Нового года. По традиции, все зимние торжества устраивают сумеречные. Сегодня первый из пяти запланированных балов.
Помпезная роскошь концертного зала, песенки российских и зарубежных поп-звёзд вперемешку с велеречивыми и полными скрытых намёков выступлениями большаков и директора. Официальная часть заканчивается, артистов деликатно выпроваживают в банкетный зал для незнанников и пытаются туда же, в компанию им подобных, выпихнуть и троедворских простеней. Кто-то уходит, другие, в том числе и я, притворяемся, что не понимаем намёков. Это дело принципа, троедворцы должны оставаться с троедворцами. Высшее руководство кривит морды, но приказать нам убираться прямым текстом не решается, надо соблюдать видимость единства.
К нам пытаются прилепиться некоторые артисты. Как и все творческие люди, они обладают высокоразвитой интуицией и чувствуют, что самое интересное, важное и судьбоносное творится именно здесь, в банкетном зале поменьше и поскромнее.
— Вам нельзя носить драгоценности, — говорит мне высокий хлыщеватый парень с крашеными светлыми волосами. Одет он в обтягивающие кожаные штаны и кружевную рубашку, хлопает обильно намакияженными глазками, улыбается напомаженными губками и старательно изображает гомосексуалиста, а сам шарит липким похотливым взглядом по моим пышным формам.
— Вы плохой актёр, — сказала я. — Принять вас за гомика может только слепоглухой.
— Да? — огорчился парень. — Мне самому не нравится. Но надо. Хороший имиджмейкер обязан быть гомиком, иначе клиент не пойдёт.
— Хороший имиджмейкер обязан быть умным и талантливым, — отрезала я. — Тогда и клиент пойдёт. А «закосы» под геев нужны только бездарям.
— Вы всегда такая прямолинейная? — серьёзно спросил он. — Людям редко нравится правда.
— Я здесь не для того, чтобы кому-то нравиться.
— А зачем?
— Не знаю, — ответила я.
Имиджмейкер оглядел меня внимательным взглядом, немного подумал.
— Боюсь, тут вам никто не подскажет. Придётся решать самой. — Подумал ещё немного и сказал: — А драгоценности вам всё-таки носить нельзя. Только украшения из кожи, дерева или кости. Причёску тоже надо поменять. Никаких локонов и сложных укладок. Вам нужен классический античный пучок с прямым пробором или свободно распущенные волосы, безо всяких завивок. Можно с ободком или невидимками, чтобы в глаза не лезли.
— Почему? — удивилась я.
— Такому лицу ничего не должно мешать. И в одежде, и в причёске только самые простые линии, чтобы ничего не отвлекало внимания от вас самой.
Идея странная, но интересная. Мне захотелось попробовать.
— Сувенирная лавка ещё работает, — сказала я. — Идёмте покупать берестяное ожерелье.
Но купила я две маленькие кожаные заколки, костяные серьги и кулончик на плетёном шнурке. Перед зеркалом в магазине разрушила произведение парикмахерского искусства и поменяла украшения.
Как ни странно, но к роскошному платью из блестящего кручёного шёлка и простая причёска, и незатейливые аксессуары подошли идеально. Теперь было видно не наряд, а меня саму, платье стало не более чем удачным фоном. Я с удовольствием посмотрела на своё отражение.
— Зря я вам это посоветовал, — досадливо сказал имиджмейкер. — Слишком ярко получилось.
— Ну и хорошо, — ответила я.
— Нет, — покачал он головой. — Вы сейчас как огонь в ночи. Слишком многие захотят погасить.
Я только фыркнула презрительно и вернулась во внутренний, троедворский зал. Имиджмейкера нетерпеливо ждали во внешнем.
Теперь, когда ушли незнанники, маскирующее волшебство убрали, и зал обрел свои истинные размеры — почти во весь этаж гостиницы. Пол устлан иранскими коврами — на троедворских приёмах принято ходить босиком. Стены и потолок отделаны золотом, серым нефритом, агатом и другими камнями, названий которых я не знаю. Мебель из драгоценных пород дерева, люстры из горного хрусталя и прочие атрибуты кичливой роскоши.
Усадили вовлеченцев в конце стола у двери, через которую ходили официанты — эльфы и домовые.
Меня такая мелочность насмешила.
— Ну и чего ты скалишься? — зло спросил меня Гаврилин.
— Андрей Иванович, — ответила я, — на банкеты ходят, чтобы пожрать на халяву разных вкусностей. На искусство поваров наше место за столом не повлияет.
Гаврилин скрипнул зубами.
— Нас считают людьми третьего сорта, ещё ниже вампиров, а ты говоришь о жратве! — сказал он.
— Андрей Иванович, высокомерие и снобизм — верные признаки острого комплекса неполноценности. Хвастаться происхождением способны только полные ничтожества, которые не могут похвастаться делами. То, что волшебники всячески стараются показать простеням своё привилегированное положение, говорит только об одном — они чувствуют наше превосходство.
— Равновесница, — вмешался в разговор Лопатин, — ты соображай, что несёшь!
— Пашенька, а ты перечитай Генеральный кодекс. Кто от кого должен прятаться?
— Вовлеченцев дела простеньского мира не касаются. Мы принадлежим миру волшебному.
— И каково быть частью движимого имущества Серодворья? — поинтересовалась я. — Как у вас подразделяются орудия труда — на молчащие и говорящие или на мебель, электронику и вовлеченцев?
— Так же как и у вас, — с ненавистью ответил Павел. — Золотой треугольник, — кивнул он на мою брошь равновесницы, — не избавил тебя от метки принадлежности.
— Верно. Только я ещё не забыла, что миром правят простени, а не маги с оборотнями. Удел волшебников — на тараканий манер прятаться по щелям.
— Простени правят другим миром, — сказал Гаврилин. — Мы тот мир потеряли, и теперь живём в мире, которым правят волшебники.
— Только находится этот мир всё в том же Камнедельске, — заметила я.
— Нам это ничего не даёт, — ответил Павел.
— Ошибаешься, — уверенно сказала я. — Вам это даёт очень многое, только вы брать не хотите. Обо мне речи нет, я заурядная рабочая лошадь от лингвистики, таких на любом углу десяток. Но ты, Паша, отличный юрист, один из лучших на Урале, а может и во всей России. Без тебя Серодворье в первой же судебной разборке с другим двором или равновесным трибуналом на голую задницу усядется. Специалиста такого уровня надо на руках носить и пылинки сдувать. А Ольга Петровна и вся её свора обращаются с тобой хуже, чем с уличной шлюхой. Но ты терпишь. Или тебе всё это нравится?
— Ты тоже терпишь, — сипло проговорил Павел.
— Нет. Я на любой удар всегда даю сдачи.
— Толку-то, — буркнул Гаврилин.
— Потому что я одна. Если бы все вовлеченцы отстаивали свои честь и достоинство, ранговики считались бы с нами как с равными. Вся беда в том, что помнить о чести и достоинстве могут только те, у кого они есть.
— Это оскорбление, — дёрнулся Гаврилин.
— Это констатация факта, — ответила я. — Если вовлеченцы безропотно терпят оскорбления, то никаких чести и достоинства у них нет.
— «У них»?! — разъярился Гаврилин.
— Я сопротивляюсь.
— Бессмысленно сопротивляться тем, кто несоизмеримо главнее!
— Главнее тот, — ответила я, — без кого нельзя обойтись. Простени без волшебников обойтись могут. Волшебники без простеней — нет. Это волшебникам необходимы экономисты и сантехники, адвокаты и портные, рифмачи и повара. Исчезнут вовлеченцы — и волшебники не смогут существовать в мире простеней. А мы исчезновения чародеев даже не заметим.
— Не заметим исчезновения талисманов? — ехидно сказал Павел.
— А сколькими из них ты пользуешься? — поинтересовалась я. — И какие нельзя заменить технологией?
Лопатин и Гаврилин насупились — отвечать было нечего, талисманы нам доставались самые примитивные и легко заменяемые на технику.
— Но волшебники… — начал было Гаврилин.
Я перебила:
— …стадо высокомерных неумех, которые трусливо прячутся от простеней-незнанников и гаденько отыгрываются на простенях-вовлеченцах. Так себя вести могут только полные ничтожества.
— Вы готовы ответить за свои слова, вовлеченка Дробышева? — прозвучал у меня за спиной голос Люцина, чаротворца и директора Совета Равновесия.
Я обернулась. Весь зал смотрел на меня. Оказывается, наш спор давно слушали все присутствующие, от Люцина и большаков до подавальщиков-эльфов. Пришли даже повара с кухни, стояли в коридоре. Что отступать, что оправдываться уже поздно — теперь можно только продолжать атаку. Я встала, шагнула к Люцину.
— А вы готовы ответить за свои поступки на «мосту истины», директор Люцин? — спросила я.
В зале охнули — кто испуганно, кто возмущённо.
— Это вызов? — медленно проговорил Люцин, маленький и толстый брюнет лет тридцати пяти с обширной лысиной в обрамлении жиденьких кудряшек и с лоснящейся красной физиономией. В золотистой рясе он был похож на завёрнутого в парчу поросёнка.
Мне коротко ломануло виски, и по залу прошелестело хихиканье, поросячья ассоциация публику позабавила. Обереги вовлеченцам выдают слабенькие, пробить легче лёгкого, и, судя по тому, как побагровела от злости рожа Люцина, он крепко пожалел о собственной скупости.
— Это вызов? — повторил Люцин.
— Пока вопрос, — ответила я. — Но может стать вызовом.
— Не посмеешь!
— А ты проверь.
— Я не ступлю на «мост» с холопкой, — высокомерно бросил чаротворец.
— Отказ — это признание вины, — напомнила я. — Со всеми должными последствиями.
— Ты простеньша, — ответил он. — И не сможешь открыть «мост».
— Но ты чаротворец. И вроде бы должен справиться. А не сумеешь, открывателем может стать любой волшебник в этом зале, хоть нулевик.
Люцин взял меня за подбородок, приподнял голову и заглянул в глаза. Взгляд холодный, пронзительный и тяжёлый. Мне показалось, что я падаю в бездну. От ужаса я едва не завизжала, но сработали другие рефлексы. Я больно ударила Люцина по руке.
— Это оскорбление! — жёстко сказала ему.
Мои родители терпеть не могут, когда в фильмах мужчина приподнимает лицо женщины за подбородок. Или взрослый — лицо ребёнка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54