Мгновенно покрывшись ледяным потом, рыбак замер, боясь пошевелиться — он казался себе сейчас голым и беззащитным комочком теплого сладкого мяса, очутившегося на бескрайней снежной равнине, по которой снуют стаи кровожадных кортов, бродят свирепые айю и прячутся в метели безмолвные духи-бире, с оранжевыми глазами величиной в тарелку…
Превозмогая смертную черноту, трепыхающуюся в глазах, рыбак невероятным усилием воли заставил себя приподняться и посмотреть назад — и натужно, на разрыв связок заорал, срываясь на визг. Визг превратился в скулеж, быстро ставший хрипом короткой агонии. Его разум, не выдержав натуги ужаса, вспыхнул и погас; серце остановилось на полутакте, а душа громко хрустнула в руках исполинской, в два человеческих роста мутно-черной фигуры, чернеющей даже на фоне ночного неба — увешанной, будто елка, размотанными кишками и частями разорванных тел товарищей рыбака. Отдадим ему должное, он был храбрым человеком, трус умер бы сразу. Выпив его вылетевшую криком жизнь, Ахмет отпустил мокро хлюпнувшие разорванными полостями трупы, и они тут же растаяли в черной пустоте.
Вернувшись в себя, Ахмет понял, что стоит босиком на льду рядом с уткнувшимся в снег мертвецом. Где-то вокруг лежат еще четверо, а вон там, где угадывается чернеющая на снегу куча невода у саней, лежат защищенные им свои. "Свои"… — усмехнулся Ахмет, подымая ногу для первого шага, но остановился, удивленно глядя вниз, словно только что обнаружив мертвое тело у своих ног. Нерешительно потоптавшись, он неумело поднял за ремень ружье рыбака, взял его в руки. Пальцы обожгло холодом оружейной стали и Ахмет рухнул на колени, унесенный этим забытым холодом далеко в мертвое прошлое.
— Не, погоди, не стреляй. Это же этот, как его…
— Точно. Это этот, который у Яхьи-бабая…
— А это кто… О, билят! Это ж Наилька, с Кунашака! Который, говорят, Ильяса завалил.
— Че он там? Дырок нет… Этот по башке ему ебнул, да?
— Погоди… Нет, вроде как. А мертвый, не дышит. Салават, а ну, подержи так… Нет. Сердце не стучит, мертвый. Как он его, а?
— А сам-то он живой? Смотри, сидит как…
— Не, вроде живой. Точно. Видишь, дышит.
— Ишбулды-абый…
— Да погоди, малай… Чего тебе?
— А вон еще, видите?
— Где? О, точно! Раис, нас, билят, чуть не перехуярили тут, а! Билят!
— Ты почему смотреть не ставил никого?!
— А ты?! Хули я-то сразу?
— Еще один!
— Салаватка, а ну беги вокруг смотри!
— Ишбулды-абый, тут еще один!
— Ай белемле, ай молодец, а!
— Че сказал, сынок? Салава-а-ат! Э, Салават! Еще один, да, че сказал?
— Да!
— Тоже с ружьем?
— Тоже!
— Ай да пронесло, а?! Щас перестреляли бы, а?!
— Слушай, надо этого-то, а, вишь — в одних штанах да рубашке.
— Да, простынет, помрет еще. Хотя, говорят, они не болеют.
— Че, совсем? Смотри, босиком пришел.
— Ха, пришел! Видишь, следа нет?
— Точно… Уй, билят… Как это, Раис?
— Не знаю. Но трогать не надо его. Захочет, сам встанет. Эй! Э, как тебя, белемле! Ты живой?
— Слышь, Ишбулды, давай на самом деле, не трожь его. Ну его, еще проснется и подумает, что мы — эти…
— Ладно. Ружье только у него возьмите.
— Ой! Смотри, Заки, не отдает! Я это, а он держит!
— Ну и хуй с ним, пусть держит. Э, Раис, Ишбулды! Давай ружья, шмотки с этих к саням тащи! Смотри лучше, чтоб патроны из карманов не растерять. Мансур! К Яхье-бабаю пошли пацана своего, пусть спросит, че с этим делать.
Ахмет пришел в себя и тяжело поднялся, опираясь на ружье. Двое находившихся рядом рыбаков замерли, испуганно таращась на странного чужака, неведомым образом спасшего их от вплотную подкравшейся в поземке смерти. Попытался им улыбнуться, но, видимо, вышла такая гримаса, что рыбаки напугались еще больше, а один неуверенно поднял ружье. Ахмет стоял, качаясь на ветру, и совсем не чувствуя одеревеневшего от холода тела, но вдруг ощутил присутствие Яхьи-бабая. Оказывается, он никуда не пропадал, и все время откуда-то наблюдал за происходящим. Увидев прозрачную зеленоватую полоску, которая была Яхьей, Ахмет понял, что надо делать, успокоился и махнул рукой рыбакам, отгоняя их с этого места. Видимо, теперь в его жесте было достаточно силы — рыбаки тоже расслабились и послушно потащили невод к саням. Обмишурившийся на этом выходе старший сейчас нагонял упущенное: пронзительно командовал и махал руками, поторапливая своих. Собравшись, рыбаки дружно впряглись в сани и скрылись в легкой поземке, оставив странного белемле в компании убитых им людей, посреди бескрайнего снежного моря, придавленного сверху черным провалом небес.
Наученный опытом бесплодных расспросов, наутро Ахмет не стал допытываться у старика, как они оба попали обратно в землянку — выходя по нужде, он не обнаружил вокруг их жилища даже намека на следы. Утро началось как обычно, и к восходу Ахмет сварил на вчерашнем бульоне несколько отборных сигов. Когда старик вернулся с улицы, землянку наполнял запах жирной свежей рыбы, от которого рот мгновенно наполнялся слюной. Суетясь по хозяйству в непривычно приподнятом настроении, Ахмет то и дело ловил себя на любовно-туманных взглядах, бросаемых им на стоящее в углу ружье. Ему хотелось подойти, взять его в руки — не отпотело ли? Отсутствие отвертки и ружейного масла угнетало не хуже переполненного мочевого пузыря, и, едва открыв глаза, он уже решил сходить сегодня в поселок и достать их во что бы то ни стало. Содержалось ружье ужасно, и хотелось дать ему нормальный уход, которого заслуживает любое оружие, загладить вину прежнего владельца.
Визит курбаши оба почуяли резко и отчетливо — выслушавший рассказ о ночных событиях, Ульфат немедля собрался и направился на окраину поселка. Желания курбаши были просты и по-военному конкретны — ему хотелось проверить данные, более смахивающие на сказку, которыми старухи пугают детей. Если в рассказах рыбаков и вправду обнаружится некое зерно истины, то привлечь неожиданно открывшиеся таланты чужака на службу селению, умение незаметно убить пять человек — это поценнее любого оружия. В качестве материальных стимулов курбаши Ульфат был готов предложить стол, такой же богатый, как у него самого и даже отдать самую младшую жену, взятую год назад — уж больно норовистой оказалась; а этот заговорит, как ему надо, и нормально. Оставив ему минуту хода, оба белемле вышли из землянки — приближающегося гостя, тем более курбаши, полагается уважительно встретить при дверях.
Ульфат, в почти новом камуфляже и чистом дубленом тулупе здорово напоминал полковника Буданова — тот же мощный бугристый череп, та же медвежья фигура борца на пенсии, с той лишь разницей, что курбаши носил длинную смоляную бороду, там и сям прошитую седыми прядями.
Остановившись у землянки, Ульфат засунул большие пальцы за офицерскую портупею и некоторое время рассматривал Ахмета; затем поприветствовал хозяев и протиснулся в землянку, тут же заметив ружье у стены:
— А я думал, что они вам ни к чему…
— Ну, отчего… — ответил, усаживаясь, Яхья-бабай. — Иной раз ырым не помогает, а ружье всегда выстрелить может.
Ахмет расставил на топчане пиалки, набрал воды в угольно-черный от копоти чайник и сунул на его на печку, неудобно присев за топчан.
— А тебе, Ахмет, ружье, смотрю, без надобности, — одобрительно обронил Ульфат, протягивая предмет зависти многих в поселке — пачку "Примы". — Закуришь?
Ахмет мельком рассмотрел картонную коробочку и безошибочно узнал — пачка была из его запасов. Остатки человека собрались с силами и вышли на последний бой с Вечным. И победили в своем последнем бою: перед глазами мгновенно пронеслась череда ярких картин — баба, обернулась от стола. Руки в тесте, что-то ругается, бесконечно милое лицо в пятнышках муки. Осыпанный опилками Серега подымается из подвала, на плече доска, что-то весело орет, из носа — недовыдохнутый дым. Пацаны, смеясь, толкаются возле умывальника, Кирюха напротив жадно жрет что-то из миски, теплая пыльная голова собаки под правой рукой — дергает ухом, видимо, заели блохи… По сердцу резануло рашпилем, на свежак, словно не было этих месяцев, словно все было вчера.
Помертвев, Ахмет машинально взял из пачки сигарету и не глядя принялся ее разминать, медленно, как автомат, катая меж пальцами трещащее бумажное тельце. Ему хотелось крови; нет, не хотелось — он жаждал. Выскочить на хозяйку, вырвать из рук оружие и вбить ствол в пасть, разрывая рот и кроша зубы. В горло, чтоб намушник калаша размолол все в кашу, в ебаный фарш, в гавно. И расплескать поганую голову и поганое тело нескончаемой очередью, размазать по земле, распылить в ничто, чтоб ни одного куска крупнее фляжки… Случайно перехвативший его взгляд курбаши отшатнулся — слишком уж бешеной, нечеловеческой яростью дохнуло из глаза чужака. Поднявшаяся изнутри дымящаяся стена ненависти мерно била в голову:… Как я мог… Что, блядь, я до сих пор здесь делаю! В Тридцатку, сука, бегом. Пора, пора. Рассчитаться. Пока от блядской крови Эртяш на метр не подымется… Однако теперь Ахмет был другим, и мог сдержать все, что бы не подымалось наверх. Очнувшись, прикурил, по-старому глядя на Ульфата, даже выдавил подобие улыбки, от которой всего повидавшего курбаши передернуло:
— Нет, Ульфат. Ружье пока нужно.
Курбаши, пришедший выяснить, что же за штуки вытворял вчера на озере чужак, теперь верил всему. Надежды на укрепление позиций поселка с помощью нового белемле пришлось оставить — и курбаши не сожалел: он понял — чем дальше от деревни будет этот чужак, тем лучше. Для всех, не только для врага из Кунашака и Саров, но и для своих. Так и не задав запланированные вопросы, и тем более — не решив вопроса о привлечении нового белемле к решению текущих военных задач, Ульфат поговорил с Яхьей на общие темы, пообещал прислать гостинца и с явным облегчением удалился.
— Теперь ты вернешься туда, откуда пришел. — ровно, без следа эмоций сказал Яхья-бабай, словно бы сам себе.
— Да.
— Ты зря ничего не оставил для эйе, когда убил тех, на озере. Ты видел эйе?
— Да. Они летали подо льдом и скрипели. Надо было дать им?
— Конечно. Зачем тебе человеческое тех, кого ты убил? Тебе нужна сила, а человеческого тебе хватает и своего.
Какое-то время белемле посидели молча, слушая текущую сквозь мир Реку.
— Я неправильно делаю? Ну, что ухожу?
— Хэ, малай… — тихо засмеялся старик, — иногда ты настоящий тупица. Ты же знаешь — ничего такого, что не принесено Рекой, попросту нет. Правильно, неправильно — что значат эти слова? Так хотят Земля и Тенри, этого достаточно.
— Да… Яхья-бабай, я на самом деле что-то… Но ведь я должен?
— Кому?
— Тебе. Тому же Ульфату, который давал мне еду и дрова.
— Это твое желание — быть должным или нет. Но один долг у тебя есть, только не такой, как ты думаешь.
— Какой?
— Сегодня я совсем уйду на ту сторону. Когда вернешься…
— А я вернусь? — удивленно перебил старика Ахмет.
— Конечно, малай. Ты не сможешь теперь без этого озера.
— Почему?
— Начало твоего Следа здесь. Здесь сердце, из которого ты берешь силу. Или ты думаешь, что сможешь делать такие штуки везде? Хе-хе, нет, малай, не сейчас. И не завтра. Ночью Озеро дало тебе силу, а ты только указал ей, чего тебе хочется.
Земля ушла у Ахмета из-под ног. Внезапно все его намерения показались детским капризом, а сам он — жалкой марионеткой, болтающейся на холодном ветру. Но услужливо вспыхнувшая ненависть помогла, не дала провалиться в слабость, похожую на жидкую грязь:… Похуй. Пусть меня завалит первая же хозяйка, но я зубами утащу ее за собой, и этого мне будет достаточно. И пока будем лететь вниз, я сгрызу ее полностью, и упаду в нижний мир один. А может, и двоих успею. Это будет более, чем достаточно…
— Ничего. Обойдусь человеческим.
— Это твое дело. Я говорю тебе — когда вернешься, раскопай могилу и возьми вот это. — старик вытащил из-за пазухи сверток и стал развязывать тонкую полоску коры.
Из ветхой тряпочки на кровавом свету печи блеснула толстая пластинка потемневшего металла, украшенная хаотически разбросанными выпуклыми голубыми камешками.
— Это и есть Ысцэ? Дом духов?
— Да. Здесь живут мои эйе. Точнее, наши эйе — насколько они могут быть чьими-то.
— У нас девять эйе? — подсчитал бирюзовые капли Ахмет.
— Это зависит от того, как ты будешь жить. Багучы, жившие очень давно, могли наполнить войском эйе долину большой реки. Некоторые из нашего Следа так помогали Чынгысу — в его войске на сотню живых иногда приходилась тысяча мертвых…
Ахмет сидел, пораженный — об этой стороне Знания он и не догадывался, хотя старик как-то упоминал, что След, которому они с Ахметом принадлежат, начался в самом Тенри-Лля, когда духи ходили по Земле вместе с людьми, и Знание было всеобщим.
— Яхья-бабай, я раскопаю тебя и возьму дом духов. И что?
— Как "что"? — удивился старик. — Откуда я могу знать? Сам Тенри не знает, что принесет Река. Для человека лучше жить спокойно, как пытался жить я — кормил эйе, помогал женщинам рожать, убирал за людьми, когда им вздумается сглазить друг друга; а войну оставил тем, у кого есть на нее время. Но ты хочешь другого — и это твое дело; делай, что хочешь. На самом деле нет никакой разницы, все очень просто: Реке безразлично, вылечил ты человека или убил. Важно лишь как ты это сделал, с сердцем или нет.
— То есть, я сам все узнаю. — задумчиво сказал Ахмет. — так, Яхья-бабай? Может, тогда будет лучше остаться, и нормально тебя похоронить?
— Не слушай меня, глупого старика — никто знает, что принесет Река завтра. Поступай по сердцу, только оно все знает точно. Может, время таких как я прошло, и новые багучы станут воевать, как раньше. Хочет твое сердце взять жизнь врага — иди и возьми, я сильно тебя не задержу. Выходи сразу, как зароешь могилу. Пойдем.
Сын Ульфата, поставленный отцом проследить за чужим белемле доложил отцу, что оба не таких вышли из землянки и пошли что-то закапывать на мысу: чужой нес лопату, а дед Яхья шел налегке. Пройти за ними на мыс не удалось, потому что они все время… тут пацаненок начал путаться в показаниях, не умея выразить испытанные им необычные ощущения, но отец помог ему:
— Они не смотрели на тебя, но как будто знали, что ты идешь следом?
— Да, отец, точно. Когда эти дошли до мыса, они как будто сказали мне, чтоб я дальше за ними не шел.
— И ты ушел?
— Нет, я же мужчина. Я сделал вид, что убежал, а сам спрятался в броске камня от их землянки, и видел, как вернулся чужой. Он поставил лопату у дверей и остался в доме, а я побежал к тебе.
— Он заметил тебя?
— Да, он знал, что я там сижу, но ничего не сказал.
Жестом отпустив сына, Ульфат замер в нехорошей задумчивости. Как поступить в обозначившейся ситуации, что делать со столь явной силой, смирно сидящей в землянке старика Яхьи. Пока сидящей — логично опасался Ульфат, нагруженный ответственностью за своих людей. А ну как ему вздумается… что именно вздумается, придумать не получалось; однако курбаши, как прирожденный правитель, справедливо рассудил — ну его на хуй. Именно так власть людей относится к непонятному — от непонятного одни заморочки, и нет ничего превыше заведенного не нами порядка; и это правильно, если вдуматься. Принеся огромную пользу, чужак приоткрыл все же слишком пугающую сторону своей природы, и выстрел в спину стал отныне лишь вопросом времени. Однако опасения курбаши были напрасны, предмета его тревоги уже не было в поселке — не взяв с собой ничего, кроме ружья и двух патронов, чужак ушел на запад. Посланный Ульфатом по следу чужака охотник вернулся быстро, слишком быстро: след обрывался за первой же высоткой, скрывшей путника от поселка.
Переходя в Тридцатку, Ахмет не смог удержать перед глазами образ своего Дома, и его выкинуло в довольно неожиданном месте — на самую макушку здоровенной кирпичной кучи посреди разрушенных бомбардировкой кварталов. Замерев с ружьем наизготовку, он долго не мог определиться по месту — на небе не просматривалось даже намека на солнце. Куча обильно заросла, сквозь кусты и сухой бурьян виднеется почти незнакомый пейзаж — понятно, что Тридцатка, центр, но вот где именно… Впрочем, тронувшись наобум, тут же определился — сто двадцать четвертая школа… Была с математическим уклоном, нынче — с кирпично-рябиновым… — подметил Ахмет, удивившись сам себе: оказывается, склонность к черному юмору не стерлась низкоуровневым форматированием;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34