Давай мяска-то!
— Ешь, ешь. Мне неохота.
— Смотри, — парнишка явно был не прочь навернуть и третий кусок.
— Где эту ошкурил-то?
— А там же, где ты. Она как раз туда пришла, видать, шкуру учуяла. Я ее сразу — хоба! Точно промеж ушей, только мозги брызнули! Ты куда?
— Наверх схожу — поссу да снежком умоюсь. Как там, плющит?
— Да нет, потеплело. Сопли не прихватывает даже.
…Значит, меньше двадцахи. — мысленно перевел для себя Ахмет, прикидывая, какие поправки может внести погода в сегодняшние планы. — Да чего там. Плыть и не париться. Так, эдак, вот разница-то…
Видимо, Ахмету удалось этим утром настолько недокормить свое человеческое, что оно не проснулось и не помешало пройти между струями воды, изливающимися изо рта середины мира, он блаженно и отрешенно подымался по обледенелым ступеням, не замечая ничего вокруг — но поскользнуться или попасть кому-нибудь на мушку сейчас не мог. Мир не желал ему зла, не тревожил морозцем, никак не напрягал, даже наоборот — когда задумчиво бредущий человек поднялся на второй этаж столовой, мир показал ему один из самых красивых рассветов, которые человеку случилось видеть. Напившись всегда безмятежного, что бы ему не приходилось освещать, рассветного золота, Ахмет спустился во двор.
Натираясь снегом, человек расплескал внутреннюю тишину, зато взбодрился и начал ухать, крякать и издавать прочие зверские звуки, сообщавшие всем интересующимся — здесь катается, вываливая шкуру в свежем снегу, большое и довольное жизнью животное. Снег мгновенно таял на парящем теле человека, вода что-то брала у него, что-то отдавала, сообщая человеку о том, что видела и знает, узнавала человеческое, срывалась паром и возвращалась в небо, чтобы вновь посетить землю и встретиться с ходящими по ней за тысячи километров отсюда.
…Солнцу еще полнеба до срока, — подумал человек. Мир не сказал ему, что происходило на базаре, и как там ситуация сейчас. Человек без роптанья согласился с этим: не сказал, значит, не надо. Значит, сориентируемся на месте… Сейчас главное — Сережик. Мир увидел его, подарил Огонь Подарил Огонь — в башкирской космогонии, не той, что записывали по деревням «фольклористы», а в настоящей, Мир — Волк, состоит из Огня (рыжей собаки), Камня (Земли) (аю, медведя), Воды (черной змеи), Ветра (вороны или сороки). Если Миру предъявить свое право на обладание ими, он наделяет ищущего каждым из этих даров, пока человек не станет целым и не вернет эти дары Миру. Принято считать, что первые два дара — огненный и водяной, можно получить, не прерывая социальной жизни; более того, чтобы властвовать над людьми, знания не ищущими, человек-начальник должен быть Огнем, иначе из его руководства ничего путного не выйдет. Оттого Власть теснейшим образом связана с кузнечным ремеслом — пока человек собственноручно не отковал нож или меч — свою душу, то править людьми из своего сердца он не может. В этой связи интересна аллюзия с типовой завязкой многих европейских мифологических сюжетов — заметьте, там меч не куют, а обретают. Сие, на взгляд автора, символизирует осознаваемую на архетипическом уровне неавтохтонность источника Власти в мире Запада. Там властители лишь марионетки некоей силы, получающие Власть из источника, упорно сохраняющего анонимность. То же относится и к русским — припоминаете меч-кладенец? Кем «кладенец», для чего?
, но пацан поймет это нескоро. Оно и к лучшему — ему не быть Знающим, довольно и того, что получил, из тысячи таких немного найдется…
Размышляя о наступающем дне, Ахмет нимало не сомневался, что его сегодня ждет смерть. И почти всех, кого он поведет с собой. Было бы, конечно, здорово, если б удалось вернуться и как-то помочь пацану первые дни, но с сегодняшнего утра Ахмет знал — у парня все получится. И в бою с хозяйками даже не придется сжигать большинство пыштымских, бросая на смерть самых неуправляемых, оставляя пацану в Дом самых безобидных и травоядных. Пацан выстроит всех, кто сумеет вернуться — вернее, всех под него загонит Красная Собака. Спустившись обратно, Ахмет скомандовал Сережику собираться.
— Че берем? — сонно спросил угревшийся у костра Сережик, после трех ломтей мяса чувствующий себя тяжеловато.
— Всю формягу ихнюю. Скатай и проводом стяни — с собой понесем. Этих уродок оставь, волыны наши возьмем. Патрон весь собери, посмотри, сколько его, и половину — к этим двум стволам. Вторую оставишь здесь. Ту, что с собой — магазины разряжаешь, патрон протираешь сухой тряпкой, каждый, и обратно. Стволы, с собой которые, посмотри — чищены, нет ли. Пистолетных сунь по две обоймы мне и себе. Те, что в стволах стоят, посмотри и добей че не хватает. И хули в обуви сидишь? Портянка-то преет, разуйся.
Сережик, еще вчера засыпавший бы Ахмета всякими вопросами по поводу столь странных распоряжений, только молча кивнул и принялся копошиться по хозяйству. Ахмет немного постоял, задумчиво глядя на его суету, и спустился вниз, надрать со стен провода — то, что они здесь оставят, должно быть надежно защищено.
День Рождества под стать утру, тихий и солнечный. Руины покрыты пухлым искрящимся снегом, и выглядят так безмятежно, что даже не рвут душу, напоминая о грубо оборванной человеческой жизни, некогда согревавшей изнутри эти закопченные стены.
Вдоль бывшей улицы Ленина по нетронутой целине тянется глубокая борозда. Выглядит она странно — так по Тридцатке уже давным-давно никто не ходит, любой след извилисто петляет по руинам, проскваживая дома и присматривая за тылом, отсекая возможные хвосты и стараясь не лезть на глаза. А тут — прямая, видно, что оставившим этот след наплевать, идет по нему кто-нибудь или нет, и как-то сразу становится ясно, что возвращаться идущие не собираются. За обвалившимся внутрь себя кинотеатром «Мир» след резко берет влево, ныряя в подъезд пятиэтажки, от которой осталось около трети — остальное топорщится из-под снега шлаковыми панелями. Оставив волокушу с формой в подъезде, Ахмет с Сережиком поднялись на второй.
Ахмет оставил Сережика в коридоре, а сам осторожно выглянул в комнату, выходящую на сторону Базара. Вряд ли, конечно, пыштымские настолько тщательно пасут район, но всегда лучше перебдеть.
— Мы че сюда?
— Осмотреться надо. Дымок чуешь?
— Ага.
— На кухне глянь, может, есть че-нибудь типа стула. Только не шуми там особо.
Поковырявшись на кухне и в ванной, Сережик притащил облупленный водонагреватель с уцелевшей табличкой. «Ariston» — скривившись в ожидании боли, прочитал Ахмет — у него дома висел точно такой же. Однако ничего. Не екнуло, на сердце осталась ровная ледяная пустота. Ахмет удивленно осмотрел мертвые, безболезненно шуршащие и рассыпающиеся под пальцами внимания картины прошлого и смел их со стола — прошло и умерло; нечего теперь. Есть сегодняшние задачи.
Базар признаков жизни не подавал. Эх, монокуляр бы сейчас…
— Давай, садись рядом. Слышь, малой, ты вот что: когда вот так по дому напротив противника ходишь, смотри всегда, что за тобой. За тобой всегда должно быть или темное помещение, или что-нибудь черное.
— Понял.
— О, глянь. Это кто постарался? Немец? — Ахмет ткнул в кусок обледенелой тряпки, безжизненно свисающей с загнутой гардины, высунутой из оконного проема.
— Он. Караулам никогда покою не давал, как сдует — идите, говорил, снова делайте. Их дофига по всем домам вокруг. Это же че — ветер смотреть?
— Да. А че, у вас снайпер был? Не знал.
— Не, не было. Иногда Немец с Кирюхой с верхнего поста че-то смотрели в прицел по кругу, карабин-то у него еще с оптикой был, помнишь?
— Не видел.
Хоть дымок и чувствовался совершенно явно, видно его не было. Плохо. Надо обязательно вычислить, где сидит толпа, тогда станет ясно, где расставлен караул. Люди всегда повторяются, и выставляют часовых на одном и том же расстоянии от лежки… Эх, как меня эта сучка рыжая вымотала, вообще как чурбан, ниче не чую…
— Сереж, а ты ниче, не боишься?
— Ну… Че, Старый, совсем все хуево? Думаешь, нас сейчас со всех стволов встретят?
— На вопрос ответь.
— Да как-то… Нет. Не очень.
— Смотри. Ты, главное, помни — ты домой идешь, к себе домой. Тебе это главное. Помни, они — никто. Они в твоем Доме, и веди себя соответственно. Захотят под тобой жить — будут жить. Не захотят — не будут.
— Старый, ты реально? — округлил глаза Серега. — Ты… вот так, один?
— Почему один. С тобой.
— Не, Старый… Я че-то…
— Щас пройдем — или не пройдем, — перебил Ахмет юного Хозяина. — Если не пройдем — они выиграли, мы в проебе. Если мы пройдем — то наоборот. Наклоним все, без сомнений. Если нас убьют, сам понимаешь, волноваться не о чем. Так?
Жестоко усмехаясь, Ахмет вперил взгляд в наливающиеся страхом глаза Сереги. Все решалось именно сейчас. Исход ситуации, боя, да всей оставшейся обоим жизни лежал именно в глубине глаз Сережика, впервые персонально взятого судьбой на излом. Сейчас в его человеческом возьмет верх или Огонь, отличающий рожденных для Власти от рожденных для строя, или… И что бы не победило, это будет навсегда, даже не до смерти, а навсегда. Или ты выходишь из обреченного, но безопасного и уютного строя на режущий ветер навсегда одинокой свободы, кажущейся стоящим в строю сумасшествием, или остаешься навсегда, и передумать уже нельзя. Предложение не повторится, такое предложение делается не всем, и не все из достойных его принимают.
Ахмет безучастно наблюдал за сменой оттенков человеческого, часть которого иногда видна сквозь глаза людей. Пришло понимание, что весь этот спектакль — не его работа, хоть и разыгран именно им… Той силе, что ставит нас в разные условия, абсолютно по барабану — будут ли живы те или эти. Вот и сейчас… Ахмет чувствовал, как огромный Мир склонился над крохотной пылинкой Сережика, и холодными глазами наблюдает за происходящим, совершенно не обращая внимания на то, что кажется важным людям. Просто еще одно отражение вечного боя, который и есть Мир.
Страх, влажно клубящийся в глазах паренька, ушел внутрь. Он никуда не девается, страх с человеком навсегда, но вот кто будет старшим, решать все же человеку.
— Да похуй! — блеснув новорожденным стальным безумием, Серега поднял взгляд на Ахмета и вскочил на ноги. — Пошли! Хули ждать!
— Пошли, товарищ Базарный.
— Только бы пройти! Сука, через одного перестреляю, но, бля, выстрою! Блин, Старый, я сейчас как будто…
— Знаю, — перебил Ахмет. — Прет, как в костер сушняка навалили, да?
— Точно. И как…
— Помолчи, — резко перебил Ахмет. — Держи это при себе. И это, «перестреляю», ты это брось, понял? Стрелять кто любит, долго не живет. Это не мусор, а люди. Твои люди, понял? Хоть ты их и не знаешь еще, но это твои люди. Теперь. Ты их не стрелять должен, а беречь. Хотя иногда стрелять — и есть «беречь»… Ну, бери веревку-то. Сзади потащишь. Я первый, если меня вальнут, не вздумай волыну с плеча дергать, только время потеряешь. Тут же падаешь, и за кусты, хоть немного, а прицел собьет. Потом до откоса, и к сороковой школе. Повезет, так уйдешь. Как в подвале разрядить, знаешь. Готов?
— Готов!
— Ну, айда, что ли.
Равнина бывшего сквера перед Базаром казалась бесконечной. Какие-то сто метров, но если каждую секунду ждешь, что тишину вот-вот распорют очереди, и тебя, набитого свинцом, бросит на снег, — сто метров превращаются в километр. Отойдя от спасительных руин на два десятка шагов, Ахмет почуял, что Сереге стало не по себе. Чего там, он и сам чувствовал, что стоит выпустить человеческое из-под привычного ледяного пресса, как страх тут же охватит тело, и заставит съеживаться и робеть… Надо поддержать парня…
— Слышь, товарищ Базарный.
— Че, Ахмет? — поспешно откликнулся сзади пыхтящий Серега… Слишком поспешно. Да, правильно. Не ссы, Рыжая, не испорчу твою работу…
— Ты сегодня стал Хозяином. Чуешь?
— Ну… Че-то есть, да, такое. Необычно так. — Ахмет с удовлетворением отметил, как легко отвлекся от давящего страха паренек, из голоса почти ушла зажатость.
— Теперь вспомни, как ты пошел со мной сегодня.
— Как?
— Ни «куда», ни «зачем». Как телка взяли за веревочку, и повели. Сегодня ты допустил это последний раз. Понял?
— Ну, Старый, я ж знал, что мы…
— Не ебет. Ты — Хозяин. Ты один теперь, навсегда. Никто тебе не указ, ни я, ни даже если, представь — Кирюха встал из земли и приперся к тебе. Его время прошло, он проебал свой Дом. Ты здесь теперь главный и все решаешь. Ничего не делаешь, пока четко не знаешь — что делаешь. Зачем. Сколько это будет стоить — крови, патрона ли, без разницы. Надо ли это твоему Дому, каждому, кто живет под тобой. Если надо — то, опять же — зачем. Понял, бывшая поломойка, кто ты теперь?
Сережик промолчал, и Ахмет с удовлетворением ощутил, как дернулся на «поломойку» молодой Хозяин, и тут же, молодец, забыл о мелочи и задумался. Похоже, о правильном. Страхом с его стороны больше не пахло.
Зато беспокойство начало охватывать его самого. Базар лежал перед ним словно вымерший — ни выстрела в воздух, ни окрика, а ведь до его громады осталось не больше тридцати шагов. Голова отказывалась выдавать четкие указания, и Ахмет перестал обращать на нее внимание, полностью растворившись в ощущениях. Они там, это ясно. Не все. Вчера было девять; старшего завалил, литовца оставил. Сейчас меньше. Кто-то ушел? Или завалили? По идее, после того, как валят старшего, люди ставят нового, и это процесс такой, без крови не обходится…
Неожиданно для себя Ахмет поднял ствол и отсек два патрона. Грохот выстрелов заметался по широкому полю бывшего сквера, крошась об развалины, и улетел в глубину мертвого города. Несколько минут ничего не происходило, но по изменившейся тишине оба визитера понимали — сейчас последует реакция. Ахмет сквозь зубы подбодрил Сережика:
— Не ссы, Базарный. Ща или вальнут, или войдем.
— Да я не ссу.
— Когда зайдем, будь готов. Если я начну шмалять, вали все, что шевелится.
Тут наверху скрежетнул сдвигаемый дощатый щит, посыпался вниз потревоженный снег, и из приоткрывшейся щели кто-то крикнул:
— Ты че, забыл, где заходить? О, еще одного, что ли привел? — и уже глуше, в глубину здания, что-то добавил остальным.
— Пошли. — Ахмет подчеркнуто неторопливо повернул ко входу. — Серег, пизди поменьше, и помни, кто ты тут. Волокушу прям здесь оставь, у крыльца. Никуда не денется.
Первое, что бросилось им в глаза за углом — приметенный у лестницы синий литовец.
Сережик передернулся, взявшись за ручку двери, из которой выбежал по трупам почти четыре месяца назад. Выгородку справа, бывший гардероб, где сдавали стволы, новые хозяева… — "Стоп!" поправил себя Сережик, — "Какие еще хозяева?", разломали на дрова. Решетка, за которой в базарные дни сидела охрана, выломали, и она болталась на одной петле. "Бля, решку-то нахера трогать! Мешала кому?!" Подымаясь за Старым наверх, откуда слышались неразборчивые голоса, Сережик с раздражением отметил голое железо перил, обдирать которые при Кирюхе даже в голову никому не приходило.
На площадке их встретил ушловатого вида пыштымский мужичок, в тулупе поверх новой необмятой рубахи ментовского фасона. У Сережика опять сжалось сердце — значит, и этот склад нашли. А ведь Кузнецов так гордился хитрой задумкой — сделать у одного из предназначенных для сдачи торговцам отсеков второе «дно», и постоянно выпрашивал у Немца залетчиков, потому что долбить ломом толстые фундаментные блоки никто из своих не хотел. Там много чего лежало — и часть ПКВешного патрона, и лишние пулеметы, за которыми сам хозяин ходил с Ахметом по зиме, давным-давно, и вот эти рубахи, которыми зашел в дом Аркашка… …Ну, а че ты хотел? Три месяца с лишним, не три недели. Че хошь найти можно… — с горестным вздохом подумал Серега, всегда по-хозяйски относившийся к любому добру. — …А мое вы хуй когда найдете, хоть триста лет ищите…
— Здоров, что ли… — настороженно вытолкнул из-под прокуренных усов мужичок, глядя только на Старого.
— А я тебе че — насрано? — замирая от необъяснимого страха, вытолкнул через губу Сережик.
— А ты кто таков, сопля? — с нехорошим весельицем в голосе осведомился мужичок, косясь на Старого. — С тобой, что ль?
Старый, к полному Серегину восхищению, легко подтолкнул мужичка, разворачивая к проходу:
— Айда… Как отзываешься, братишка?
— Губой, от фамилии.
— Вот и айда, брат Губа, поближе к опчеству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Ешь, ешь. Мне неохота.
— Смотри, — парнишка явно был не прочь навернуть и третий кусок.
— Где эту ошкурил-то?
— А там же, где ты. Она как раз туда пришла, видать, шкуру учуяла. Я ее сразу — хоба! Точно промеж ушей, только мозги брызнули! Ты куда?
— Наверх схожу — поссу да снежком умоюсь. Как там, плющит?
— Да нет, потеплело. Сопли не прихватывает даже.
…Значит, меньше двадцахи. — мысленно перевел для себя Ахмет, прикидывая, какие поправки может внести погода в сегодняшние планы. — Да чего там. Плыть и не париться. Так, эдак, вот разница-то…
Видимо, Ахмету удалось этим утром настолько недокормить свое человеческое, что оно не проснулось и не помешало пройти между струями воды, изливающимися изо рта середины мира, он блаженно и отрешенно подымался по обледенелым ступеням, не замечая ничего вокруг — но поскользнуться или попасть кому-нибудь на мушку сейчас не мог. Мир не желал ему зла, не тревожил морозцем, никак не напрягал, даже наоборот — когда задумчиво бредущий человек поднялся на второй этаж столовой, мир показал ему один из самых красивых рассветов, которые человеку случилось видеть. Напившись всегда безмятежного, что бы ему не приходилось освещать, рассветного золота, Ахмет спустился во двор.
Натираясь снегом, человек расплескал внутреннюю тишину, зато взбодрился и начал ухать, крякать и издавать прочие зверские звуки, сообщавшие всем интересующимся — здесь катается, вываливая шкуру в свежем снегу, большое и довольное жизнью животное. Снег мгновенно таял на парящем теле человека, вода что-то брала у него, что-то отдавала, сообщая человеку о том, что видела и знает, узнавала человеческое, срывалась паром и возвращалась в небо, чтобы вновь посетить землю и встретиться с ходящими по ней за тысячи километров отсюда.
…Солнцу еще полнеба до срока, — подумал человек. Мир не сказал ему, что происходило на базаре, и как там ситуация сейчас. Человек без роптанья согласился с этим: не сказал, значит, не надо. Значит, сориентируемся на месте… Сейчас главное — Сережик. Мир увидел его, подарил Огонь Подарил Огонь — в башкирской космогонии, не той, что записывали по деревням «фольклористы», а в настоящей, Мир — Волк, состоит из Огня (рыжей собаки), Камня (Земли) (аю, медведя), Воды (черной змеи), Ветра (вороны или сороки). Если Миру предъявить свое право на обладание ими, он наделяет ищущего каждым из этих даров, пока человек не станет целым и не вернет эти дары Миру. Принято считать, что первые два дара — огненный и водяной, можно получить, не прерывая социальной жизни; более того, чтобы властвовать над людьми, знания не ищущими, человек-начальник должен быть Огнем, иначе из его руководства ничего путного не выйдет. Оттого Власть теснейшим образом связана с кузнечным ремеслом — пока человек собственноручно не отковал нож или меч — свою душу, то править людьми из своего сердца он не может. В этой связи интересна аллюзия с типовой завязкой многих европейских мифологических сюжетов — заметьте, там меч не куют, а обретают. Сие, на взгляд автора, символизирует осознаваемую на архетипическом уровне неавтохтонность источника Власти в мире Запада. Там властители лишь марионетки некоей силы, получающие Власть из источника, упорно сохраняющего анонимность. То же относится и к русским — припоминаете меч-кладенец? Кем «кладенец», для чего?
, но пацан поймет это нескоро. Оно и к лучшему — ему не быть Знающим, довольно и того, что получил, из тысячи таких немного найдется…
Размышляя о наступающем дне, Ахмет нимало не сомневался, что его сегодня ждет смерть. И почти всех, кого он поведет с собой. Было бы, конечно, здорово, если б удалось вернуться и как-то помочь пацану первые дни, но с сегодняшнего утра Ахмет знал — у парня все получится. И в бою с хозяйками даже не придется сжигать большинство пыштымских, бросая на смерть самых неуправляемых, оставляя пацану в Дом самых безобидных и травоядных. Пацан выстроит всех, кто сумеет вернуться — вернее, всех под него загонит Красная Собака. Спустившись обратно, Ахмет скомандовал Сережику собираться.
— Че берем? — сонно спросил угревшийся у костра Сережик, после трех ломтей мяса чувствующий себя тяжеловато.
— Всю формягу ихнюю. Скатай и проводом стяни — с собой понесем. Этих уродок оставь, волыны наши возьмем. Патрон весь собери, посмотри, сколько его, и половину — к этим двум стволам. Вторую оставишь здесь. Ту, что с собой — магазины разряжаешь, патрон протираешь сухой тряпкой, каждый, и обратно. Стволы, с собой которые, посмотри — чищены, нет ли. Пистолетных сунь по две обоймы мне и себе. Те, что в стволах стоят, посмотри и добей че не хватает. И хули в обуви сидишь? Портянка-то преет, разуйся.
Сережик, еще вчера засыпавший бы Ахмета всякими вопросами по поводу столь странных распоряжений, только молча кивнул и принялся копошиться по хозяйству. Ахмет немного постоял, задумчиво глядя на его суету, и спустился вниз, надрать со стен провода — то, что они здесь оставят, должно быть надежно защищено.
День Рождества под стать утру, тихий и солнечный. Руины покрыты пухлым искрящимся снегом, и выглядят так безмятежно, что даже не рвут душу, напоминая о грубо оборванной человеческой жизни, некогда согревавшей изнутри эти закопченные стены.
Вдоль бывшей улицы Ленина по нетронутой целине тянется глубокая борозда. Выглядит она странно — так по Тридцатке уже давным-давно никто не ходит, любой след извилисто петляет по руинам, проскваживая дома и присматривая за тылом, отсекая возможные хвосты и стараясь не лезть на глаза. А тут — прямая, видно, что оставившим этот след наплевать, идет по нему кто-нибудь или нет, и как-то сразу становится ясно, что возвращаться идущие не собираются. За обвалившимся внутрь себя кинотеатром «Мир» след резко берет влево, ныряя в подъезд пятиэтажки, от которой осталось около трети — остальное топорщится из-под снега шлаковыми панелями. Оставив волокушу с формой в подъезде, Ахмет с Сережиком поднялись на второй.
Ахмет оставил Сережика в коридоре, а сам осторожно выглянул в комнату, выходящую на сторону Базара. Вряд ли, конечно, пыштымские настолько тщательно пасут район, но всегда лучше перебдеть.
— Мы че сюда?
— Осмотреться надо. Дымок чуешь?
— Ага.
— На кухне глянь, может, есть че-нибудь типа стула. Только не шуми там особо.
Поковырявшись на кухне и в ванной, Сережик притащил облупленный водонагреватель с уцелевшей табличкой. «Ariston» — скривившись в ожидании боли, прочитал Ахмет — у него дома висел точно такой же. Однако ничего. Не екнуло, на сердце осталась ровная ледяная пустота. Ахмет удивленно осмотрел мертвые, безболезненно шуршащие и рассыпающиеся под пальцами внимания картины прошлого и смел их со стола — прошло и умерло; нечего теперь. Есть сегодняшние задачи.
Базар признаков жизни не подавал. Эх, монокуляр бы сейчас…
— Давай, садись рядом. Слышь, малой, ты вот что: когда вот так по дому напротив противника ходишь, смотри всегда, что за тобой. За тобой всегда должно быть или темное помещение, или что-нибудь черное.
— Понял.
— О, глянь. Это кто постарался? Немец? — Ахмет ткнул в кусок обледенелой тряпки, безжизненно свисающей с загнутой гардины, высунутой из оконного проема.
— Он. Караулам никогда покою не давал, как сдует — идите, говорил, снова делайте. Их дофига по всем домам вокруг. Это же че — ветер смотреть?
— Да. А че, у вас снайпер был? Не знал.
— Не, не было. Иногда Немец с Кирюхой с верхнего поста че-то смотрели в прицел по кругу, карабин-то у него еще с оптикой был, помнишь?
— Не видел.
Хоть дымок и чувствовался совершенно явно, видно его не было. Плохо. Надо обязательно вычислить, где сидит толпа, тогда станет ясно, где расставлен караул. Люди всегда повторяются, и выставляют часовых на одном и том же расстоянии от лежки… Эх, как меня эта сучка рыжая вымотала, вообще как чурбан, ниче не чую…
— Сереж, а ты ниче, не боишься?
— Ну… Че, Старый, совсем все хуево? Думаешь, нас сейчас со всех стволов встретят?
— На вопрос ответь.
— Да как-то… Нет. Не очень.
— Смотри. Ты, главное, помни — ты домой идешь, к себе домой. Тебе это главное. Помни, они — никто. Они в твоем Доме, и веди себя соответственно. Захотят под тобой жить — будут жить. Не захотят — не будут.
— Старый, ты реально? — округлил глаза Серега. — Ты… вот так, один?
— Почему один. С тобой.
— Не, Старый… Я че-то…
— Щас пройдем — или не пройдем, — перебил Ахмет юного Хозяина. — Если не пройдем — они выиграли, мы в проебе. Если мы пройдем — то наоборот. Наклоним все, без сомнений. Если нас убьют, сам понимаешь, волноваться не о чем. Так?
Жестоко усмехаясь, Ахмет вперил взгляд в наливающиеся страхом глаза Сереги. Все решалось именно сейчас. Исход ситуации, боя, да всей оставшейся обоим жизни лежал именно в глубине глаз Сережика, впервые персонально взятого судьбой на излом. Сейчас в его человеческом возьмет верх или Огонь, отличающий рожденных для Власти от рожденных для строя, или… И что бы не победило, это будет навсегда, даже не до смерти, а навсегда. Или ты выходишь из обреченного, но безопасного и уютного строя на режущий ветер навсегда одинокой свободы, кажущейся стоящим в строю сумасшествием, или остаешься навсегда, и передумать уже нельзя. Предложение не повторится, такое предложение делается не всем, и не все из достойных его принимают.
Ахмет безучастно наблюдал за сменой оттенков человеческого, часть которого иногда видна сквозь глаза людей. Пришло понимание, что весь этот спектакль — не его работа, хоть и разыгран именно им… Той силе, что ставит нас в разные условия, абсолютно по барабану — будут ли живы те или эти. Вот и сейчас… Ахмет чувствовал, как огромный Мир склонился над крохотной пылинкой Сережика, и холодными глазами наблюдает за происходящим, совершенно не обращая внимания на то, что кажется важным людям. Просто еще одно отражение вечного боя, который и есть Мир.
Страх, влажно клубящийся в глазах паренька, ушел внутрь. Он никуда не девается, страх с человеком навсегда, но вот кто будет старшим, решать все же человеку.
— Да похуй! — блеснув новорожденным стальным безумием, Серега поднял взгляд на Ахмета и вскочил на ноги. — Пошли! Хули ждать!
— Пошли, товарищ Базарный.
— Только бы пройти! Сука, через одного перестреляю, но, бля, выстрою! Блин, Старый, я сейчас как будто…
— Знаю, — перебил Ахмет. — Прет, как в костер сушняка навалили, да?
— Точно. И как…
— Помолчи, — резко перебил Ахмет. — Держи это при себе. И это, «перестреляю», ты это брось, понял? Стрелять кто любит, долго не живет. Это не мусор, а люди. Твои люди, понял? Хоть ты их и не знаешь еще, но это твои люди. Теперь. Ты их не стрелять должен, а беречь. Хотя иногда стрелять — и есть «беречь»… Ну, бери веревку-то. Сзади потащишь. Я первый, если меня вальнут, не вздумай волыну с плеча дергать, только время потеряешь. Тут же падаешь, и за кусты, хоть немного, а прицел собьет. Потом до откоса, и к сороковой школе. Повезет, так уйдешь. Как в подвале разрядить, знаешь. Готов?
— Готов!
— Ну, айда, что ли.
Равнина бывшего сквера перед Базаром казалась бесконечной. Какие-то сто метров, но если каждую секунду ждешь, что тишину вот-вот распорют очереди, и тебя, набитого свинцом, бросит на снег, — сто метров превращаются в километр. Отойдя от спасительных руин на два десятка шагов, Ахмет почуял, что Сереге стало не по себе. Чего там, он и сам чувствовал, что стоит выпустить человеческое из-под привычного ледяного пресса, как страх тут же охватит тело, и заставит съеживаться и робеть… Надо поддержать парня…
— Слышь, товарищ Базарный.
— Че, Ахмет? — поспешно откликнулся сзади пыхтящий Серега… Слишком поспешно. Да, правильно. Не ссы, Рыжая, не испорчу твою работу…
— Ты сегодня стал Хозяином. Чуешь?
— Ну… Че-то есть, да, такое. Необычно так. — Ахмет с удовлетворением отметил, как легко отвлекся от давящего страха паренек, из голоса почти ушла зажатость.
— Теперь вспомни, как ты пошел со мной сегодня.
— Как?
— Ни «куда», ни «зачем». Как телка взяли за веревочку, и повели. Сегодня ты допустил это последний раз. Понял?
— Ну, Старый, я ж знал, что мы…
— Не ебет. Ты — Хозяин. Ты один теперь, навсегда. Никто тебе не указ, ни я, ни даже если, представь — Кирюха встал из земли и приперся к тебе. Его время прошло, он проебал свой Дом. Ты здесь теперь главный и все решаешь. Ничего не делаешь, пока четко не знаешь — что делаешь. Зачем. Сколько это будет стоить — крови, патрона ли, без разницы. Надо ли это твоему Дому, каждому, кто живет под тобой. Если надо — то, опять же — зачем. Понял, бывшая поломойка, кто ты теперь?
Сережик промолчал, и Ахмет с удовлетворением ощутил, как дернулся на «поломойку» молодой Хозяин, и тут же, молодец, забыл о мелочи и задумался. Похоже, о правильном. Страхом с его стороны больше не пахло.
Зато беспокойство начало охватывать его самого. Базар лежал перед ним словно вымерший — ни выстрела в воздух, ни окрика, а ведь до его громады осталось не больше тридцати шагов. Голова отказывалась выдавать четкие указания, и Ахмет перестал обращать на нее внимание, полностью растворившись в ощущениях. Они там, это ясно. Не все. Вчера было девять; старшего завалил, литовца оставил. Сейчас меньше. Кто-то ушел? Или завалили? По идее, после того, как валят старшего, люди ставят нового, и это процесс такой, без крови не обходится…
Неожиданно для себя Ахмет поднял ствол и отсек два патрона. Грохот выстрелов заметался по широкому полю бывшего сквера, крошась об развалины, и улетел в глубину мертвого города. Несколько минут ничего не происходило, но по изменившейся тишине оба визитера понимали — сейчас последует реакция. Ахмет сквозь зубы подбодрил Сережика:
— Не ссы, Базарный. Ща или вальнут, или войдем.
— Да я не ссу.
— Когда зайдем, будь готов. Если я начну шмалять, вали все, что шевелится.
Тут наверху скрежетнул сдвигаемый дощатый щит, посыпался вниз потревоженный снег, и из приоткрывшейся щели кто-то крикнул:
— Ты че, забыл, где заходить? О, еще одного, что ли привел? — и уже глуше, в глубину здания, что-то добавил остальным.
— Пошли. — Ахмет подчеркнуто неторопливо повернул ко входу. — Серег, пизди поменьше, и помни, кто ты тут. Волокушу прям здесь оставь, у крыльца. Никуда не денется.
Первое, что бросилось им в глаза за углом — приметенный у лестницы синий литовец.
Сережик передернулся, взявшись за ручку двери, из которой выбежал по трупам почти четыре месяца назад. Выгородку справа, бывший гардероб, где сдавали стволы, новые хозяева… — "Стоп!" поправил себя Сережик, — "Какие еще хозяева?", разломали на дрова. Решетка, за которой в базарные дни сидела охрана, выломали, и она болталась на одной петле. "Бля, решку-то нахера трогать! Мешала кому?!" Подымаясь за Старым наверх, откуда слышались неразборчивые голоса, Сережик с раздражением отметил голое железо перил, обдирать которые при Кирюхе даже в голову никому не приходило.
На площадке их встретил ушловатого вида пыштымский мужичок, в тулупе поверх новой необмятой рубахи ментовского фасона. У Сережика опять сжалось сердце — значит, и этот склад нашли. А ведь Кузнецов так гордился хитрой задумкой — сделать у одного из предназначенных для сдачи торговцам отсеков второе «дно», и постоянно выпрашивал у Немца залетчиков, потому что долбить ломом толстые фундаментные блоки никто из своих не хотел. Там много чего лежало — и часть ПКВешного патрона, и лишние пулеметы, за которыми сам хозяин ходил с Ахметом по зиме, давным-давно, и вот эти рубахи, которыми зашел в дом Аркашка… …Ну, а че ты хотел? Три месяца с лишним, не три недели. Че хошь найти можно… — с горестным вздохом подумал Серега, всегда по-хозяйски относившийся к любому добру. — …А мое вы хуй когда найдете, хоть триста лет ищите…
— Здоров, что ли… — настороженно вытолкнул из-под прокуренных усов мужичок, глядя только на Старого.
— А я тебе че — насрано? — замирая от необъяснимого страха, вытолкнул через губу Сережик.
— А ты кто таков, сопля? — с нехорошим весельицем в голосе осведомился мужичок, косясь на Старого. — С тобой, что ль?
Старый, к полному Серегину восхищению, легко подтолкнул мужичка, разворачивая к проходу:
— Айда… Как отзываешься, братишка?
— Губой, от фамилии.
— Вот и айда, брат Губа, поближе к опчеству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34