Отлично. Раз ее собственный дом уже нехорош для нее, пусть едет и поселится у старой гувернантки Мейбл миссис Тремм в Хемпстеде. Она вдова и очень некрасива. На нее оставляли Мейбл, когда дочь тетушки Бэтлшип отпускали изредка в Лондон – побывать у зубного врача или послушать музыку в Альберт-холле. Миссис Тремм заслуживает доверия и будет присматривать за Риппл. Очень хорошо. Отлично.
Отец Риппл не согласился только с одним: он запретил жене говорить о продаже ее жемчуга.
– Нет, только не это! Посмотрим, нельзя ли реализовать несколько железнодорожных акций. Так или иначе нам грозит разорение. Тремя месяцами раньше или позже, не все ли равно. Но жемчуг твоей матери, дорогая моя девочка, не говори об этом! – Он несколько раз дернул себя за подстриженные усы. – Ты слишком утомлена, расстроена. Нет, спасибо, мы еще до этого не дошли. Только не твой жемчуг, Мэри, только не твой жемчуг.
– Хорошо, дорогой, – согласилась жена. Миссис Мередит улыбнулась. Этого и следовало ждать от ее мужа, насколько она его знала. Она думала: «Достоинство мужчины не позволяет ему принимать от женщины ценные приношения. Он не возьмет денег. Он примет от нее только любовь. Он будет видеть, как она приносит в жертву его детям свою молодость, женское самолюбие, свою красоту, здоровье, духовные запросы, свой досуг и свой сон. Совершенно естественно, без всяких разговоров, он примирится с этим. Но ее денег или драгоценностей он не примет. Жемчуга он не возьмет!».
VIII
Что касается тетушки Бэтлшип, то она сказала:
– Ну, я могу только надеяться, что все обернется к лучшему для тебя. – В ее тоне слышалась скорее угроза, чем надежда, подумала Риппл.
IX
В один из октябрьских дней, когда дубрава сменила темно-зеленую окраску позднего лета на теплые коричневые тона осени, а в траве, у террасы старого дома, отцветали последние осенние цветы, мать Риппл блуждала одна по дому, который казался странно молчаливым, непривычно пустым, настороженным и прибранным.
Маленький Рекс был у учителя, брал последние уроки перед поступлением в школу; братья его вернулись в свою школу. А Риппл? Она сидела, напряженная и взволнованная, в лондонском поезде и уже должна была подъезжать к Шрисбери, последней станции на границе Уэльса. Провожал ее сам отец, настойчиво повторяя, что путешествие в Лондон в это время страшно неинтересно и скучно.
– Гарри думает, что к Рождеству все это ей надоест, и она вернется домой, – размышляла миссис Мередит в пустой комнате Риппл. – Нет, она не вернется. Прежняя Риппл уже никогда не вернется сюда и не будет жить, как раньше, так же как не будет больше носить эти туфли.
Старые туфли Риппл стояли возле низкой пустой кровати. Маленькие туфли из черной лакированной кожи, в которых она танцевала летом со Стивом. На одной туфле не было ремешка, на другой оторвался каблук.
– Их никому нельзя и отдать, – решила миссис Мередит, взяв туфли в руки. – На таком каблуке можно упасть. Лучше их сжечь. – Она держала в руках эти маленькие, потрескавшиеся, негодные туфли, последние, которые ее дочь носила дома. Мать не сожгла их.
Под предлогом, что сейчас ей некогда, она сунула изношенные туфли Риппл в свою шкатулку – туда, где хранился плоский зеленый кожаный футляр с жемчугом. Она заперла обе вещи.
Для нее наступала спокойная осень. Она закусила нижнюю губу, чтобы унять ее дрожь, подняла голову и подумала:
«Риппл свободна и может поступать, как хочет!».
ГЛАВА IV
ПЕРВЫЕ ГОДЫ В ЛОНДОНЕ
I
Так Риппл покончила с жизнью в долине, где прожила пятнадцать лет. Последующие годы она жила в Лондоне и всецело отдалась изучению балетного искусства.
II
Быть балериной! Как это прекрасно! Какая чудесная жизнь! Так часто говорят те, кто знаком только с внешней стороной жизни танцовщицы, кто видит ее блестящее выступление в театре.
Гаснут огни рампы. Блеск и краски исчезают, и весь огромный зрительный зал превращается в тусклый, темный колодец, заполненный рядами светлых пятен – лиц зрителей, обращенных к занавесу. Медленно-медленно скользит он вверх, открывая пустую сцену, мягко освещенную, задрапированную, как шкатулка, цветным бархатом. Звучит, переливаясь, только арпеджио арфы.
Затем оркестр начинает играть мелодию Шопена, пылкую, нежную и ритмичную. Появившийся откуда-то из-за спин зрителей сноп света пронизывает темноту на сцене. Там, где сходятся световые лучи, драпировки шкатулки раздвигаются, и вот она – та драгоценность, которую ждут зрители! Негромкий звук рукоплесканий сливается с музыкой, а балерина уже выпорхнула из шкатулки и начинает свой танец.
Она исполняет три номера: «Колибри», «Волну» и «Огонь». Из этих трех «Танец огня», пожалуй, самый чарующий. Танцовщица клонится под музыку то в одну, то в другую сторону, как пламя костра, колеблемое ветром. Она кажется сказочным существом, и разве это не так? Подобно языкам пламени, без всякого напряжения извиваются ее руки, ноги, гибкая шея. Они как бы струятся, струятся, струятся; поднимаются, опускаются, поднимаются… Остроконечные края ярко-пламенной газовой юбки, подобной венчику цветка, трепещут, как крылья комара в солнечных лучах, вокруг ее легкого тела, которое быстро-быстро кружится; она кажется двуликой, ее лицо видно и слева и справа, и снова слева и справа, когда кружение ускоряется под все нарастающий неистовый темп музыки.
Как это прекрасно и как просто – думают зрители! Как легко дается это ей, танцовщице! Можно ли относиться к ней, как к живому существу из плоти и крови, из костей и мускулов? Нет, нет, она, должно быть, сотворена не из материи; законы будничной жизни, законы веса и тяготения едва ли к ней применимы. Нельзя себе представить, например, чтобы она ела (хотя бы шоколад, коробка которого лежит, забытая, на коленях зрителя, пока глаза его следят, как она легко порхает, прыгает и бесшумно падает на сцене).
Кому придет в голову, что это воплощение огня может испытывать усталость, сонливость или упадок духа, утратить свою гибкость. Немыслимо даже предположить такое. Сколько чувств возникает при виде этого чуда красоты и грации! О, она существо неведомой расы, иной природы, совсем особое существо!
Это что-то стихийное! Ее стихия? Может быть, тот круг света, который движется вместе с ней, неотступно следуя за ней как тень; этот волшебный свет – свет сцены, которого никогда не было ни на земле, ни на воде, его можно увидеть только в заколдованном романтическом царстве театра. Он сопровождает ее до рампы. Проступают трепетные линии ее белых рук. Склоняется вниз очаровательная головка, профиль застыл в классической, непроницаемой, неизменной улыбке.
Она изображает пламя, склоняющееся под ветром. Одна стройная нога, вытянувшаяся на носке, поддерживает ее теперь. Словно бы одетое пламенем, тело устремилось горизонтально вперед, похожее на блестящую рыбу, ныряющую в потоке света. Она не шевелится, и только трепещущие руки передают игру колеблющихся языков огня. Стоя на одном носке, она напоминает сейчас высеченного из камня летящего купидона, украшающего фонтан. Можно подумать, что какая-то невидимая опора поддерживает ее, как поддерживает зрителя солидное, обитое бархатом театральное кресло. Но нет, там нет ничего, есть только тонкое тело танцовщицы с его гибкими членами и упругими мускулами, которые движутся в ритме музыки.
Улыбаясь, уверенно стелется она у самых подмостков, и у зрителей перехватывает дыхание. В театре не слышно ни звука. Музыка меняется, раздаются звуки аллегро. Тогда пламя, склонившееся в одну сторону, быстро вспыхивает и снова взметается к небу; высоко-высоко поднимаются ее извивающиеся руки, устремляется вверх выразительное стройное тело, и зрителям кажется, что сейчас оно оторвется от подмостков и взлетит в воздух.
Наконец музыка стихает. Балерина теперь тихо клонится вниз, опадает, как пламя над пеплом, и наконец ее блестящая головка, прижатая к распростертым рукам, становится только мерцающей искрой на фоне бархата. Мерцая, она неподвижно замирает так, пока занавес не падает под шумный взрыв аплодисментов.
Тогда в ответ на эти приветствия появляется Звезда балета. Весь театр встает! Встает дирижер. Наклонившись над рампой, он протягивает ей букет бронзовых и лимонных орхидей, перевязанных золотыми лентами. Балерина берет его, приседает, благодарит. Другое подношение – розы на длинных стеблях – она кладет на руку. Большой букет фиалок, корзина с орхидеями и визитной карточкой, еще одна корзина, золотая, в виде огромного башмака с гиацинтами и папоротником. Балерина приседает, приседает до самого пола. Она сама похожа на цветок среди всех этих цветов, которые продолжают ей подносить. Внезапно занавес скрывает ее, слишком рано! – от все еще приветствующей публики, которая не хочет ее отпускать. О, быть балериной!
– Браво! Бис! Бис! – кричат зрители. Одни, аплодируя, уронили коробки с шоколадом. У других соскользнули к ногам перчатки, накидки, программки. Неизвестно, куда делись маленькие сумочки дам, которые они теперь ищут: им нужны носовые платки, чтобы вытереть глаза.
Этот безупречный, вдохновенный танец, трогательный, как сонет Китса, красота танцовщицы, увлекательная мелодия шопеновского вальса, всеобщий энтузиазм, невыразимое волнение, охватившее зал, – все это вызывает у зрителей слезы, оглушает и ослепляет их. Быть балериной, повелительницей смеха и слез, иметь власть над толпой! Бурные вызовы продолжаются, все аплодируют до боли в руках. Неужели она не появится снова? О, как жаль!
– Бис! Бис! Бис! – Эти голоса доносятся из ложи у самой сцены. Там сидят очень молодые люди, вероятно, студенты, которые явились с какого-нибудь спортивного состязания. Чувствуют они себя после него очень хорошо и теперь чрезвычайно довольны таким удачным вечером. Видны только их свежие лица и белые рубашки на фоне темных костюмов у барьера ложи. Как они стучат! Молодые люди бьют о край барьера свернутыми программками, коробками папирос, шляпами! Они снова кричат:
– Бис! Бис! Поднимите занавес, пусть она опять выйдет! Пусть выйдет опять! – И аплодисменты, которые под конец стали было затихать, грянули снова. – А, вот она выходит!
Воздушная фигурка, которая кажется такой детски легкой на фоне массивного волнующегося малинового занавеса, низко склоняется направо и налево, улыбается, глядя прямо перед собой, непроницаемо и нежно, всему театру. Ее ярко-красные губы шевелятся и благодарят. Она поднимает набеленную маску своего личика вверх, к верхним рядам, к галерее.
– Бис! Еще раз! Еще раз!
Держа наготове свою палочку, вопросительно смотрит дирижер.
Продолжая улыбаться, танцовщица склоняет гибкое тело в последнем глубоком, благодарном поклоне. Легким жестом сожаления и мольбы она разводит руками, качает головой. Повторения не будет. Тяжелый занавес быстро ее скрывает.
– А! Она не хочет! Она не будет больше танцевать, – звучат разочарованные голоса в зале. На миг загораются огни. Руки нащупывают свалившийся мех и бинокли. Музыканты оркестра кладут новые ноты на пюпитры. Слышны разговоры в зале:
– Что у нас будет дальше? Номер девятый. О, японские жонглеры! Почему не выступает больше эта балерина? Очень жаль. Она выступила всего в трех коротких танцах. Да, мне хотелось бы еще увидеть «Танец огня». Это так изящно! Я могла бы весь вечер смотреть только на нее. Мне кажется, все эти чудесные движения даются им так же легко, как дыхание. Как, вы думаете, они проводят время? Балерины? О, я уверена, они разъезжают в роскошных автомобилях; интересная жизнь, наверное. Подумайте только: быть балериной!
Такова одна картина. Это совершенное исполнение – конечный результат огромного труда. Теперь для тех, кто убежден, что карьера балерины состоит из одних только радостей, букетов и романов, я позволю себе слегка обрисовать картину того, что предшествует такому взлету, делает его возможным.
III
Балетная школа, где в течение трех лет училась Риппл Мередит, находилась за пределами фешенебельной северной части Лондона. Идя вдоль улицы Виктории, откуда открывается вид на грязные воды и барки канала, следует дойти до высокой белой оштукатуренной виллы. Войдя за ограду заброшенного сада, нужно пройти по дорожке, мимо куч опавших листьев, над которыми чирикают воробьи, к большому высокому зданию. Открытая дверь прямо ведет в маленькую комнату, производящую впечатление какого-то склада второпях брошенной одежды. Повсюду шляпы, пальто, башмаки, шерстяные шарфы; везде лежат ручные чемоданчики, из которых, как из рога изобилия, вываливаются наружу фрукты, щетки и гребенки, начатое вязанье, дешевые книжки романов, ленты для волос и балетные туфли. Миновав веселую девичью уборную, где царит такой хаос, можно заметить вторую дверь. Это вход в высокую продолговатую комнату, где помещается студия балетной школы.
Здесь нет никакого беспорядка. Вошедший увидит строгий, холодный, пустой зал с натертым полом и двумя огромными зеркалами в белых рамах в глубине. Обстановка состоит из пианино, узкой скамейки и стула. Есть только одно длинное окно в потолке, состоящее из четырех больших стекол. Сквозь них проникает свет ноябрьского утра – теперь десять часов. Это самый беспристрастный, самый беспощадный, самый правдивый свет! Таким он и должен быть, ибо здесь не место обману и иллюзиям.
По сторонам зала, футах в двух от стен, видны горизонтальные железные перила – балетный станок. Выстроившись около него, стоят в ожидании несколько учениц (одна из них Риппл; ее темные волосы уже не распущены, а причесаны, разделены пробором и туго стянуты греческой сеткой). Ученицы различного возраста – от десяти с половиной до пятнадцати лет; одеты они в классический костюм танцовщиц, хорошо всем знакомый по картинам Дега. Этот костюм для упражнений сделан из туго накрахмаленной кисеи. Никаких газовых, ярких, воздушных тканей здесь нет. Только четко обрисовывающий фигуру облегающий корсаж, выкроенный таким образом, чтобы было видно каждое движение плеч и рук; короткие юбки, туго стоящие, как белое оперение веерообразного хвоста голубей, сатиновые туфли с тупыми носками и завязанными крест-накрест лентами. В это осеннее утро по всей студии гуляли сквозняки. Никогда еще девушки не выглядели менее романтично, чем эти балетные ученицы. В тусклом свете выступившая от холода гусиная кожа приобретала у них различные оттенки, в зависимости от их природных особенностей: у одних – совсем лиловый, у других – почти багровый, даже красный; у некоторых – бледно-желтый с пятнами. Без всякого преувеличения можно сказать, что они выглядели почти уродливо.
Корсажи учениц с белыми резиновыми лямками на плечах были безупречны, но цвет даже самой молодой кожи не имел ничего общего с тем прелестным оттенком, который бывает у набеленной танцовщицы, готовой к выступлению. Ибо здесь не было тех искусственных средств, с помощью которых можно было бы наложить красное там, где положено быть красному, и белое там, где должно сверкать белое. Здесь не было к услугам девушек ни висмута, ни мягкой преображающей жемчужной эмульсии; ничего, кроме естественных природных данных.
Зубы учениц стучали; ненапудренные носы были так прозаически, так страдальчески красны! Они с завистью поглядывали на двух учеников школы, одетых в серые шерстяные куртки с длинными рукавами и в темные штаны до колен, которые были значительно теплее розовых или белых шелковых трико девушек. Молодые люди, к тому же, чувствовали себя гораздо уютнее в своих теннисных туфлях, чем ученицы в их сатиновых балетных туфельках.
Некоторые девушки накинули на голые плечи шерстяные джемпера, мохнатые и шершавые, как домашние фуфайки мальчиков; другие прикрылись красными шелковыми шарфами, которые носят балерины. Холодный воздух в то утро, казалось, пронизывал их до мозга костей. В такую погоду девушки, занятые в конторах, работают в платьях, под которые они поддевают удобные шотландские фуфайки с длинными рукавами.
Внезапно раздался звучный мужской голос с иностранным акцентом:
– Холодно? Скоро вам станет тепло, когда поупражняетесь! Приготовьтесь! Долой накидки! – Всю лишнюю одежду поспешно сложили в уборную налево. Из другой комнаты вышел стройный мужчина среднего роста с живым, но серьезным лицом; он производил впечатление совсем еще молодого человека. Ученицы сразу перестали болтать и трястись от холода, как будто превратились в восковые куклы. Пришел их учитель, месье Н., соотечественник, друг и товарищ по сцене великой русской балерины, которая первая обратила внимание на Риппл.
Месье Н., на котором были темная вязаная куртка, свободные короткие серые штаны и теннисные туфли, встал, держа в руке маленькую палочку, спиной к зеркалу и лицом к классу. Он обвел девушек таким же пронизывающим, бесстрастным, холодным взглядом, каким смотрело сквозь верхнее окно стальное, серое, ноябрьское утреннее небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Отец Риппл не согласился только с одним: он запретил жене говорить о продаже ее жемчуга.
– Нет, только не это! Посмотрим, нельзя ли реализовать несколько железнодорожных акций. Так или иначе нам грозит разорение. Тремя месяцами раньше или позже, не все ли равно. Но жемчуг твоей матери, дорогая моя девочка, не говори об этом! – Он несколько раз дернул себя за подстриженные усы. – Ты слишком утомлена, расстроена. Нет, спасибо, мы еще до этого не дошли. Только не твой жемчуг, Мэри, только не твой жемчуг.
– Хорошо, дорогой, – согласилась жена. Миссис Мередит улыбнулась. Этого и следовало ждать от ее мужа, насколько она его знала. Она думала: «Достоинство мужчины не позволяет ему принимать от женщины ценные приношения. Он не возьмет денег. Он примет от нее только любовь. Он будет видеть, как она приносит в жертву его детям свою молодость, женское самолюбие, свою красоту, здоровье, духовные запросы, свой досуг и свой сон. Совершенно естественно, без всяких разговоров, он примирится с этим. Но ее денег или драгоценностей он не примет. Жемчуга он не возьмет!».
VIII
Что касается тетушки Бэтлшип, то она сказала:
– Ну, я могу только надеяться, что все обернется к лучшему для тебя. – В ее тоне слышалась скорее угроза, чем надежда, подумала Риппл.
IX
В один из октябрьских дней, когда дубрава сменила темно-зеленую окраску позднего лета на теплые коричневые тона осени, а в траве, у террасы старого дома, отцветали последние осенние цветы, мать Риппл блуждала одна по дому, который казался странно молчаливым, непривычно пустым, настороженным и прибранным.
Маленький Рекс был у учителя, брал последние уроки перед поступлением в школу; братья его вернулись в свою школу. А Риппл? Она сидела, напряженная и взволнованная, в лондонском поезде и уже должна была подъезжать к Шрисбери, последней станции на границе Уэльса. Провожал ее сам отец, настойчиво повторяя, что путешествие в Лондон в это время страшно неинтересно и скучно.
– Гарри думает, что к Рождеству все это ей надоест, и она вернется домой, – размышляла миссис Мередит в пустой комнате Риппл. – Нет, она не вернется. Прежняя Риппл уже никогда не вернется сюда и не будет жить, как раньше, так же как не будет больше носить эти туфли.
Старые туфли Риппл стояли возле низкой пустой кровати. Маленькие туфли из черной лакированной кожи, в которых она танцевала летом со Стивом. На одной туфле не было ремешка, на другой оторвался каблук.
– Их никому нельзя и отдать, – решила миссис Мередит, взяв туфли в руки. – На таком каблуке можно упасть. Лучше их сжечь. – Она держала в руках эти маленькие, потрескавшиеся, негодные туфли, последние, которые ее дочь носила дома. Мать не сожгла их.
Под предлогом, что сейчас ей некогда, она сунула изношенные туфли Риппл в свою шкатулку – туда, где хранился плоский зеленый кожаный футляр с жемчугом. Она заперла обе вещи.
Для нее наступала спокойная осень. Она закусила нижнюю губу, чтобы унять ее дрожь, подняла голову и подумала:
«Риппл свободна и может поступать, как хочет!».
ГЛАВА IV
ПЕРВЫЕ ГОДЫ В ЛОНДОНЕ
I
Так Риппл покончила с жизнью в долине, где прожила пятнадцать лет. Последующие годы она жила в Лондоне и всецело отдалась изучению балетного искусства.
II
Быть балериной! Как это прекрасно! Какая чудесная жизнь! Так часто говорят те, кто знаком только с внешней стороной жизни танцовщицы, кто видит ее блестящее выступление в театре.
Гаснут огни рампы. Блеск и краски исчезают, и весь огромный зрительный зал превращается в тусклый, темный колодец, заполненный рядами светлых пятен – лиц зрителей, обращенных к занавесу. Медленно-медленно скользит он вверх, открывая пустую сцену, мягко освещенную, задрапированную, как шкатулка, цветным бархатом. Звучит, переливаясь, только арпеджио арфы.
Затем оркестр начинает играть мелодию Шопена, пылкую, нежную и ритмичную. Появившийся откуда-то из-за спин зрителей сноп света пронизывает темноту на сцене. Там, где сходятся световые лучи, драпировки шкатулки раздвигаются, и вот она – та драгоценность, которую ждут зрители! Негромкий звук рукоплесканий сливается с музыкой, а балерина уже выпорхнула из шкатулки и начинает свой танец.
Она исполняет три номера: «Колибри», «Волну» и «Огонь». Из этих трех «Танец огня», пожалуй, самый чарующий. Танцовщица клонится под музыку то в одну, то в другую сторону, как пламя костра, колеблемое ветром. Она кажется сказочным существом, и разве это не так? Подобно языкам пламени, без всякого напряжения извиваются ее руки, ноги, гибкая шея. Они как бы струятся, струятся, струятся; поднимаются, опускаются, поднимаются… Остроконечные края ярко-пламенной газовой юбки, подобной венчику цветка, трепещут, как крылья комара в солнечных лучах, вокруг ее легкого тела, которое быстро-быстро кружится; она кажется двуликой, ее лицо видно и слева и справа, и снова слева и справа, когда кружение ускоряется под все нарастающий неистовый темп музыки.
Как это прекрасно и как просто – думают зрители! Как легко дается это ей, танцовщице! Можно ли относиться к ней, как к живому существу из плоти и крови, из костей и мускулов? Нет, нет, она, должно быть, сотворена не из материи; законы будничной жизни, законы веса и тяготения едва ли к ней применимы. Нельзя себе представить, например, чтобы она ела (хотя бы шоколад, коробка которого лежит, забытая, на коленях зрителя, пока глаза его следят, как она легко порхает, прыгает и бесшумно падает на сцене).
Кому придет в голову, что это воплощение огня может испытывать усталость, сонливость или упадок духа, утратить свою гибкость. Немыслимо даже предположить такое. Сколько чувств возникает при виде этого чуда красоты и грации! О, она существо неведомой расы, иной природы, совсем особое существо!
Это что-то стихийное! Ее стихия? Может быть, тот круг света, который движется вместе с ней, неотступно следуя за ней как тень; этот волшебный свет – свет сцены, которого никогда не было ни на земле, ни на воде, его можно увидеть только в заколдованном романтическом царстве театра. Он сопровождает ее до рампы. Проступают трепетные линии ее белых рук. Склоняется вниз очаровательная головка, профиль застыл в классической, непроницаемой, неизменной улыбке.
Она изображает пламя, склоняющееся под ветром. Одна стройная нога, вытянувшаяся на носке, поддерживает ее теперь. Словно бы одетое пламенем, тело устремилось горизонтально вперед, похожее на блестящую рыбу, ныряющую в потоке света. Она не шевелится, и только трепещущие руки передают игру колеблющихся языков огня. Стоя на одном носке, она напоминает сейчас высеченного из камня летящего купидона, украшающего фонтан. Можно подумать, что какая-то невидимая опора поддерживает ее, как поддерживает зрителя солидное, обитое бархатом театральное кресло. Но нет, там нет ничего, есть только тонкое тело танцовщицы с его гибкими членами и упругими мускулами, которые движутся в ритме музыки.
Улыбаясь, уверенно стелется она у самых подмостков, и у зрителей перехватывает дыхание. В театре не слышно ни звука. Музыка меняется, раздаются звуки аллегро. Тогда пламя, склонившееся в одну сторону, быстро вспыхивает и снова взметается к небу; высоко-высоко поднимаются ее извивающиеся руки, устремляется вверх выразительное стройное тело, и зрителям кажется, что сейчас оно оторвется от подмостков и взлетит в воздух.
Наконец музыка стихает. Балерина теперь тихо клонится вниз, опадает, как пламя над пеплом, и наконец ее блестящая головка, прижатая к распростертым рукам, становится только мерцающей искрой на фоне бархата. Мерцая, она неподвижно замирает так, пока занавес не падает под шумный взрыв аплодисментов.
Тогда в ответ на эти приветствия появляется Звезда балета. Весь театр встает! Встает дирижер. Наклонившись над рампой, он протягивает ей букет бронзовых и лимонных орхидей, перевязанных золотыми лентами. Балерина берет его, приседает, благодарит. Другое подношение – розы на длинных стеблях – она кладет на руку. Большой букет фиалок, корзина с орхидеями и визитной карточкой, еще одна корзина, золотая, в виде огромного башмака с гиацинтами и папоротником. Балерина приседает, приседает до самого пола. Она сама похожа на цветок среди всех этих цветов, которые продолжают ей подносить. Внезапно занавес скрывает ее, слишком рано! – от все еще приветствующей публики, которая не хочет ее отпускать. О, быть балериной!
– Браво! Бис! Бис! – кричат зрители. Одни, аплодируя, уронили коробки с шоколадом. У других соскользнули к ногам перчатки, накидки, программки. Неизвестно, куда делись маленькие сумочки дам, которые они теперь ищут: им нужны носовые платки, чтобы вытереть глаза.
Этот безупречный, вдохновенный танец, трогательный, как сонет Китса, красота танцовщицы, увлекательная мелодия шопеновского вальса, всеобщий энтузиазм, невыразимое волнение, охватившее зал, – все это вызывает у зрителей слезы, оглушает и ослепляет их. Быть балериной, повелительницей смеха и слез, иметь власть над толпой! Бурные вызовы продолжаются, все аплодируют до боли в руках. Неужели она не появится снова? О, как жаль!
– Бис! Бис! Бис! – Эти голоса доносятся из ложи у самой сцены. Там сидят очень молодые люди, вероятно, студенты, которые явились с какого-нибудь спортивного состязания. Чувствуют они себя после него очень хорошо и теперь чрезвычайно довольны таким удачным вечером. Видны только их свежие лица и белые рубашки на фоне темных костюмов у барьера ложи. Как они стучат! Молодые люди бьют о край барьера свернутыми программками, коробками папирос, шляпами! Они снова кричат:
– Бис! Бис! Поднимите занавес, пусть она опять выйдет! Пусть выйдет опять! – И аплодисменты, которые под конец стали было затихать, грянули снова. – А, вот она выходит!
Воздушная фигурка, которая кажется такой детски легкой на фоне массивного волнующегося малинового занавеса, низко склоняется направо и налево, улыбается, глядя прямо перед собой, непроницаемо и нежно, всему театру. Ее ярко-красные губы шевелятся и благодарят. Она поднимает набеленную маску своего личика вверх, к верхним рядам, к галерее.
– Бис! Еще раз! Еще раз!
Держа наготове свою палочку, вопросительно смотрит дирижер.
Продолжая улыбаться, танцовщица склоняет гибкое тело в последнем глубоком, благодарном поклоне. Легким жестом сожаления и мольбы она разводит руками, качает головой. Повторения не будет. Тяжелый занавес быстро ее скрывает.
– А! Она не хочет! Она не будет больше танцевать, – звучат разочарованные голоса в зале. На миг загораются огни. Руки нащупывают свалившийся мех и бинокли. Музыканты оркестра кладут новые ноты на пюпитры. Слышны разговоры в зале:
– Что у нас будет дальше? Номер девятый. О, японские жонглеры! Почему не выступает больше эта балерина? Очень жаль. Она выступила всего в трех коротких танцах. Да, мне хотелось бы еще увидеть «Танец огня». Это так изящно! Я могла бы весь вечер смотреть только на нее. Мне кажется, все эти чудесные движения даются им так же легко, как дыхание. Как, вы думаете, они проводят время? Балерины? О, я уверена, они разъезжают в роскошных автомобилях; интересная жизнь, наверное. Подумайте только: быть балериной!
Такова одна картина. Это совершенное исполнение – конечный результат огромного труда. Теперь для тех, кто убежден, что карьера балерины состоит из одних только радостей, букетов и романов, я позволю себе слегка обрисовать картину того, что предшествует такому взлету, делает его возможным.
III
Балетная школа, где в течение трех лет училась Риппл Мередит, находилась за пределами фешенебельной северной части Лондона. Идя вдоль улицы Виктории, откуда открывается вид на грязные воды и барки канала, следует дойти до высокой белой оштукатуренной виллы. Войдя за ограду заброшенного сада, нужно пройти по дорожке, мимо куч опавших листьев, над которыми чирикают воробьи, к большому высокому зданию. Открытая дверь прямо ведет в маленькую комнату, производящую впечатление какого-то склада второпях брошенной одежды. Повсюду шляпы, пальто, башмаки, шерстяные шарфы; везде лежат ручные чемоданчики, из которых, как из рога изобилия, вываливаются наружу фрукты, щетки и гребенки, начатое вязанье, дешевые книжки романов, ленты для волос и балетные туфли. Миновав веселую девичью уборную, где царит такой хаос, можно заметить вторую дверь. Это вход в высокую продолговатую комнату, где помещается студия балетной школы.
Здесь нет никакого беспорядка. Вошедший увидит строгий, холодный, пустой зал с натертым полом и двумя огромными зеркалами в белых рамах в глубине. Обстановка состоит из пианино, узкой скамейки и стула. Есть только одно длинное окно в потолке, состоящее из четырех больших стекол. Сквозь них проникает свет ноябрьского утра – теперь десять часов. Это самый беспристрастный, самый беспощадный, самый правдивый свет! Таким он и должен быть, ибо здесь не место обману и иллюзиям.
По сторонам зала, футах в двух от стен, видны горизонтальные железные перила – балетный станок. Выстроившись около него, стоят в ожидании несколько учениц (одна из них Риппл; ее темные волосы уже не распущены, а причесаны, разделены пробором и туго стянуты греческой сеткой). Ученицы различного возраста – от десяти с половиной до пятнадцати лет; одеты они в классический костюм танцовщиц, хорошо всем знакомый по картинам Дега. Этот костюм для упражнений сделан из туго накрахмаленной кисеи. Никаких газовых, ярких, воздушных тканей здесь нет. Только четко обрисовывающий фигуру облегающий корсаж, выкроенный таким образом, чтобы было видно каждое движение плеч и рук; короткие юбки, туго стоящие, как белое оперение веерообразного хвоста голубей, сатиновые туфли с тупыми носками и завязанными крест-накрест лентами. В это осеннее утро по всей студии гуляли сквозняки. Никогда еще девушки не выглядели менее романтично, чем эти балетные ученицы. В тусклом свете выступившая от холода гусиная кожа приобретала у них различные оттенки, в зависимости от их природных особенностей: у одних – совсем лиловый, у других – почти багровый, даже красный; у некоторых – бледно-желтый с пятнами. Без всякого преувеличения можно сказать, что они выглядели почти уродливо.
Корсажи учениц с белыми резиновыми лямками на плечах были безупречны, но цвет даже самой молодой кожи не имел ничего общего с тем прелестным оттенком, который бывает у набеленной танцовщицы, готовой к выступлению. Ибо здесь не было тех искусственных средств, с помощью которых можно было бы наложить красное там, где положено быть красному, и белое там, где должно сверкать белое. Здесь не было к услугам девушек ни висмута, ни мягкой преображающей жемчужной эмульсии; ничего, кроме естественных природных данных.
Зубы учениц стучали; ненапудренные носы были так прозаически, так страдальчески красны! Они с завистью поглядывали на двух учеников школы, одетых в серые шерстяные куртки с длинными рукавами и в темные штаны до колен, которые были значительно теплее розовых или белых шелковых трико девушек. Молодые люди, к тому же, чувствовали себя гораздо уютнее в своих теннисных туфлях, чем ученицы в их сатиновых балетных туфельках.
Некоторые девушки накинули на голые плечи шерстяные джемпера, мохнатые и шершавые, как домашние фуфайки мальчиков; другие прикрылись красными шелковыми шарфами, которые носят балерины. Холодный воздух в то утро, казалось, пронизывал их до мозга костей. В такую погоду девушки, занятые в конторах, работают в платьях, под которые они поддевают удобные шотландские фуфайки с длинными рукавами.
Внезапно раздался звучный мужской голос с иностранным акцентом:
– Холодно? Скоро вам станет тепло, когда поупражняетесь! Приготовьтесь! Долой накидки! – Всю лишнюю одежду поспешно сложили в уборную налево. Из другой комнаты вышел стройный мужчина среднего роста с живым, но серьезным лицом; он производил впечатление совсем еще молодого человека. Ученицы сразу перестали болтать и трястись от холода, как будто превратились в восковые куклы. Пришел их учитель, месье Н., соотечественник, друг и товарищ по сцене великой русской балерины, которая первая обратила внимание на Риппл.
Месье Н., на котором были темная вязаная куртка, свободные короткие серые штаны и теннисные туфли, встал, держа в руке маленькую палочку, спиной к зеркалу и лицом к классу. Он обвел девушек таким же пронизывающим, бесстрастным, холодным взглядом, каким смотрело сквозь верхнее окно стальное, серое, ноябрьское утреннее небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29