Маленький Стефан, снова уложенный в кровать, уткнулся своим забавным профилем в подушку и спал. Он не слышал даже громкого топота ног в последней фигуре танца:
Это серебряная звезда любви.
Музыка смолкла, и во время паузы в старинном доме раздался вдруг другой младенческий голос. Громко и протяжно он кричал:
– У-а!.. У-а!..
Крик означал, что у миссис Мередит родился ребенок.
VIII
Многие из присутствовавших на балу догадались, что произошло.
По всему дому разносились певучие звуки, неудержимо влекущие к танцам, звуки старинного вальса на три такта. Снаружи, в саду, слышалось неумолчное ночное журчание, подобное шуму машины. Река пела то громко, то приглушенно. Звезды сверкали серебряным светом на металлически-светлом небе, другие горели красным огнем – то были папиросы сидевших в саду мужчин. Из открытой прихожей дома выбежала фигура в белом переднике, мелькавшая в темноте, как цветок табака. Женщина быстро шла между темными кустами.
– Майор Мередит!
Он круто повернулся, папироса его упала на садовую дорожку. Он не сразу догадался, в чем дело.
– Что случилось? Моя жена…
– Она чувствует себя отлично, и вы можете теперь пойти и повидать ее. У нее такая славная девочка.
– Девочка? – повторил майор Мередит, как будто произошла какая-то ошибка. – Это девочка?! – В темноте веселое выражение исчезло с его лица. Он последовал за акушеркой в спальню первого этажа, в которой женщины оставляли свои плащи перед танцами.
В этой комнате, где шум танцев и звуки оркестра, исполнявшего «Песнь лодочника», были так же ясно слышны, как в самом бальном зале, на широкой темной дубовой кровати лежала, утопая в подушках, молодая мать, раскрасневшаяся, как после победоносной схватки во время еще памятных ей школьных спортивных состязаний. Глаза ее, блестящие и испуганные, смотрели на крошечный живой комочек, который она обнимала одной рукой.
Комок этот был закутан в фланелевую ночную рубашку Стефана Хендли-Райсера. Под ней рука матери ощущала что-то теплое, мягкое, шевелившееся, как полевая мышь в траве. Нервно покусывая ус, Гарри Мередит низко наклонился над кроватью. Паническим шепотом он отрывисто спросил:
– Это… девочка?
Молодая мать прошептала в ответ:
– О, Гарри, не смотри на ее уродливое маленькое личико! Она станет потом красивее. Посмотри сюда. Это лучшее, что у нее есть. Разве они не прелестны? Взгляни-ка на них!
Приподняв фланелевое покрывало, она показала ему то, что держала в руке. Это были миниатюрные, чудесные, розовые ножки младенца. Крошечные розовые пятки, крошечные вогнутые подошвы, десять крошечных пальцев, цепких, как усики анемоны, которые шевелились, вытягивались и снова сгибались внутрь над крошечными бархатными подошвами.
Странно смотреть на ножки младенца и гадать, какая из жизненных дорог лежит перед ним – дорога суровая или усеянная цветами, а, может быть, путь, ведущий на край пропасти.
Пройдет немало месяцев, пока эти миниатюрные ножки ступят на землю. Розовые и беспомощные, они шевелились в материнской руке, не сделав еще ни одного шага.
А там, на отливавшем металлическим блеском светлом небе, над старинным домом уже танцевала звезда.
ГЛАВА II
ПЕРВЫЙ ПОКЛОННИК

I
Прошло пятнадцать лет.
В тот день, когда героине романа исполнилось пятнадцать, произошло сразу несколько событий, которые имели решающее значение для ее судьбы. Прежде всего, она впервые танцевала перед платной публикой. Второе, решающее событие заключалось в том, что она была отмечена лицом, которое оказало величайшее влияние на всю ее будущность. Третье важное обстоятельство – то, что она впервые в жизни внушила юноше страстное чувство, которое обычно пренебрежительно называют «ребяческой любовью».
Но сначала вкратце расскажем о тех пятнадцати годах, которые привели ее к этому поворотному пункту на жизненном пути.
II
Начнем с ее имени.
Семья находила, что обычное имя не подходит для этой нежданной гостьи, появившейся ночью, среди бала.
– Терпсихора! – была первая возникшая у матери мысль. – Терпсихора, муза танца. Назовем девочку в ее честь.
– Умоляю вас, не надо! – запротестовал молодой дядя ребенка. – Представьте себе девушку на первом званом обеде. Какой-нибудь подходящий для нее молодой человек предложит ей повести ее к столу и скажет: «Почему вас называют Терпс?» (или другое подобное уменьшительное имя). – Девушка ответит: «О, это сокращенное от Терпсихоры, музы танцев. Я, видите ли, родилась во время бала». – «Родились?» – И молодой человек густо покраснеет, смутившись, что затронул такую неловкую тему для разговора.
– Покраснеет? Нет. К тому времени, когда этот ребенок вырастет, – уверенно подсказал отец младенца, – никто, я полагаю, не будет краснеть от подобных слов.
– Действительно, в наши дни люди не следят за тем, что говорят. Позор! – непререкаемым тоном заявила тетушка Бэтлшип. – Что касается имени девочки, то она должна называться Сирен по бабушке и Гарриет по отцу, Гарри.
И девочку назвали Сирен Гарриет. Те ножки, которые признали самой красивой частью ее тельца, были по этому случаю обуты в белые шерстяные сапожки с розовыми отворотами и завязками. Однажды, когда эта нарядная обувь уступила место мягким башмакам с четырехугольными носками и со шнуровкой, зашедший в детскую гость любезно воскликнул:
– Сирен Гарриет Мередит? Какое красивое имя у вашей девочки! Как оно журчит! Совсем как речная струя!
Так появилось ее уменьшительное имя. Много лет спустя ему предстояло красоваться на театральных афишах. Этому многозначительному, единственному, интригующему слову суждено было выделяться черными буквами на оранжевом и розовом фоне. Оно должно было известить всех о появлении новой молодой балерины: – Риппл…
III
Современный специалист по вопросам женского образования не одобрил бы воспитания, полученного Риппл Мередит. Родители ее не могли себе позволить отдать девочку в школу, так как их одолевали заботы о ее братьях. Отец научил Риппл плавать, играть в теннис и танцевать вальс. Мать время от времени давала ей уроки. Но у нее было слишком мало для этого времени – все из-за тех же мальчиков, которые один за другим появлялись на свет.
У Риппл было пять братьев: Джеральд, Минимус, Бенджамин, Ультимус и Рекс.
Сколько требовалось усилий и ухищрений, чтобы учить всю эту ораву в подготовительной и средней школе и снабдить их невероятным количеством одежды! Даже в те дни, когда цены на башмаки для футбола и на фланелевые костюмы для крикета не были так высоки, как теперь, сестре этих мальчиков приходилось довольствоваться в юности дешевыми бумажными чулками (чинеными-перечинеными), дешевыми отвратительными башмаками из оксфордской кожи и такими же платьями. Шляпы девочки, особенно жалкие, всегда имели такой вид, как будто их приобрели в последний день на какой-нибудь благотворительной распродаже.
Много, много лет спустя Риппл упрекали за ее действительно безумные траты на шляпы.
– Я знаю, – отвечала она на это. – Я, кажется, совсем теряю голову, когда покупаю шляпы или обувь. Мне хочется купить обязательно самые красивые, самые дорогие. Я не могу остановиться. Не знаю, почему.
Разгадка кроется в тех уродливых шляпах и бесформенных изношенных башмаках, которые носила Риппл в юные годы.
IV
По обычаю того времени, все остальное отступало на второй план, когда речь шла о будущем мальчиков. Считалось, что это правильно, что иначе и не может быть. Так думали муж и жена Мередиты, сами мальчики, сама Риппл и тетушка Бэтлшип, которая до известной степени была опорой семьи.
Тетушка Бэтлшип получила свое прозвище за фигуру и манеру одеваться. Она была высокая, властная и надевала на себя сразу столько ткани, что из нее в наши дни можно было бы выкроить платья для трех женщин. В таком наряде хозяйка поместья расхаживала по своему старинному дому и по саду, всей своей массой выступая вперед, как боевое судно, выходящее в море. Так же шествовала она и по жизни.
В глубине души тетушка Бэтлшип никогда по-настоящему не любила Риппл. Может быть, не могла простить ей, что та появилась у нее на балу без приглашения, что, по моральному кодексу тетушки Бэтлшип, было одним из наитягчайших преступлений. Из всей семьи Гарри она испытывала некоторую привязанность только к мальчику Ультимусу. Однако она внешне ласково относилась и к дочери Гарри. Постоянно делала ей одобрительные замечания, подчеркивая, как приятно ее матери иметь дочь, которая может оставаться с ней дома и служить ей поддержкой и утешением.
Когда у нее бывали гости, она часто приглашала Риппл к себе пить чай и играть в теннис, ибо, несмотря на все свои предрассудки, была женщиной доброй. Однажды она даже пригласила к себе на целых шесть недель худого болезненного юношу, ученика средней школы, которому пришлось оставить школу из-за внезапной эпидемии кори. Тетушка Бэтлшип сделала это, хотя юноша находился лишь в отдаленном родстве с Бекли-Оуэнами. Она старалась также, чтобы соседи приглашали его играть в теннис и ловить рыбу.
Тетушка Бэтлшип послала записку семье Мередитов, где писала, что ей было бы приятно, если бы дорогая Риппл приезжала к ней каждый день поиграть в теннис и за отсутствием мужской молодежи была подругой Стефана Хендли-Райсера. Стефан и был тот самый мальчик, который вбежал в бальный зал в ночь рождения Риппл. Теперь он кончал среднюю школу и вынужден был пропустить треть учебного года «из-за этой противной кори». Ко дню рождения Риппл, когда ей исполнилось пятнадцать лет, ему минуло семнадцать.
V
Даже в этом обычно ужасном возрасте, когда руки, ноги, все тело и черты лица еще по-разному и несогласованно развиваются, Риппл уже была гармонично сложена. Ее скромная одежда не могла скрыть торжествующей девичьей грации. Семья девочки, как это нередко случается, считала ее довольно некрасивой. Конечно, мальчики выглядели гораздо лучше: у таких братьев, как Джеральд, часто бывают некрасивые сестры! По общему мнению, у нее хороши были только волосы, темные, густые, шелковистые и очень длинные, ибо в то время девушки еще не ходили стриженые. Темные косы Риппл спускались гораздо ниже пояса.
Каким было ее умственное развитие? Его можно сравнить с садом, на деревьях которого еще не распустились почки. Девушка, воспитанная в деревне, поразительно мало знала о жизни и о людях, не считая тех, кого с детства встречала в своей очаровательной, своеобразной Уэльской долине.
Посторонний человек мог бы назвать ее «развитой». Однако это развитие никогда не проявлялось в наблюдениях над реальными вещами. Она все еще была погружена в мир книг. С тех пор, как Риппл научилась читать, книги заняли непомерно большое место в ее жизни. В хорошую погоду она брала с собой какую-нибудь книгу и зачитывалась ею, сидя высоко на дубе, в плохую – читала на кухне.
Пристроившись на широком подоконнике, в окружении знакомых предметов – горшков герани, ящика из красного дерева для чая, шара из прозрачного зеленого горного хрусталя – девочка зарывалась в романы, как медведь зарывается на зиму под сучья и опавшие листья. За одно лето она прочла от корки до корки книги, найденные на полках старой библиотеки: «Потерянный рай» Мильтона, «Под двумя флагами» и «Последний из могикан» Уйды, шесть романов Диккенса, «Трильби», стихотворения Китса в одном томе и «Сказки тысячи и одной ночи».
Чтение ребенка! Каждое слово врезается в молодой ум, как музыкальная нота, каждая мысль вызывает в воображении картину, более яркую, чем гравюра, помещенная в начале романа Вальтера Скотта «Айвенго», а каждый рассказ запечатлевается в памяти, как отпечатывается в глине след копыта вставшей на дыбы лошади, чтобы потом отвердеть и превратиться в камень.
В те дни герои, о которых читала Риппл, были для девочки более реальными существами, чем братья, с которыми она сидела за одним столом. Они населяли ее мир. Их тихие голоса звучали в ее ушах, как будто они называли ее по имени. Иные из них обращались к маленькой Риппл, как к героине романа, и эти призрачные любовные интриги длились неделями. Они создавали густую розовую обволакивающую вуаль, которая окутывала Риппл и скрывала от нее прозаический мир с его завтраками и обедами, с такими вопросами, как «Сложила ли ты свою ночную рубашку?» или «Скажи мне теперь, когда была подписана Великая Хартия вольностей и отменены «Хлебные законы»?»
«Как непохоже все это на то, чем заняты нимфы в «Эндимионе», – думала Риппл, когда ей было двенадцать – четырнадцать лет. Она так мало внимания уделяла будничной жизни, что могла лишь безучастно пробормотать что-то невнятное, когда гости спрашивали ее, как обстоит дело с ревматизмом тетки этой зимой и кого из младших братьев она больше любит. Настоящая, далекая, скрытая Риппл декламировала про себя:
Она жила красотой – красотой, обреченной на смерть,
И радость, рука которой всегда касалась ее уст,
Шептала «прости», и страдало наслажденье,
Превращаясь в яд…
«Странно, почему? А я забыла, как кончаются эти дивные стихи. Мне хочется, чтобы все ушли и я могла их снова прочесть…»
Да, это и есть настоящее чтение, когда книги гораздо интереснее людей. Позднее никто уже в сущности так не читает. Одни поверхностно скользят по страницам, другие быстро переходят от одного к другому. Приходит время, когда люди становятся интереснее книг. Для Риппл в пятнадцать лет еще не настала эта пора. Тогда-то и появился в ее жизни юный Хендли-Райсер, которого звали уменьшительным именем Стив.
VI
Стив вырос и достиг переходного возраста, когда личность человека подвержена таким же мгновенным изменениям, как поверхность озера под порывами ветра. Он еще не определился, и в нем не угадывался тот взрослый человек, в которого ему предстояло превратиться. Пока еще в юноше были задатки и воина, и спортсмена, и жизнерадостного поклонника наслаждений, и даже поэта. И в то же время в нем проступали черты обычного человека, каким в той или иной мере становится каждый.
Длинными и неуклюжими были теперь пухлые, в ямочках, руки и ноги ребенка, который, путаясь в ночной рубашке, шел, покачиваясь, по паркету бального зала; рубашку сменил фланелевый костюм. Очаровательное детское личико превратилось в продолговатое слегка загорелое лицо, черты которого еще не вполне определились и не достигли окончательных пропорций. К семнадцати с половиной годам молодой Хендли-Райсер был, тем не менее, достаточно привлекателен, чтобы обращать на себя внимание взрослых женщин, которые говорили, что через несколько лет он станет весьма интересным молодым человеком.
Такая мысль никогда не приходила в голову Риппл: она думала только о том, как выглядят герои ее любимых книг. Появление Стива было, казалось, предопределено самой судьбой. Оба они находились в том возрасте, когда мальчики и девочки обычно развиваются совершенно по-разному. Их разделяет пропасть противоположных интересов, через которую еще не перекинут мост взаимного влечения.
Между Риппл и Стивом, судя по всему, такой пропасти не существовало. Их отношения основывались на сразу же возникшей симпатии, которую не назовешь ни дружбой, ни любовью, но она необходима и для дружбы и для любви так же, как дрожжи нужны и для хлеба и для пирожного. Юноша беседовал с девочкой столь же непринужденно и откровенно, как говорил бы со школьным другом. Одно обстоятельство их сближало: кроме них, рядом больше никого не было. Братья Риппл находились в своих школах. Что касается молодежи, то в этом смысле вокруг простиралась мертвая пустыня. Если бы Стив не имел в лице Риппл товарища для дальних прогулок, бесед, для совместной рыбной ловли и игры в теннис, то не нашел бы для себя никакого общества. Но рядом была Риппл. Он говорил с ней о том, что ему предстояло после летних каникул. Стив рассчитывал на службу в министерстве иностранных дел, и его должны были послать на три года изучать языки.
– Представь себе меня в этой ужасной школе у «лягушек» – (так Стив называл галантных французов) – после нашей английской школы! Затем я, вероятно, поеду в Россию. Наверное, мне будет ненавистна каждая минута пребывания за границей. Не правда ли? Не думаешь ли ты, что это будет очень неприятно?
– О нет, это очень интересно. Представить себе только, что уезжаешь так далеко! Тебе это понравится. Я никогда никуда не уеду, всегда буду здесь, – весело добавила она. В глубине души она знала, как знают все молодые девушки, что впереди у нее чудесная жизнь, полная успехов и радостей.
– Твое счастье, что ты мальчик.
– Разве это счастье? Ты тоже очень хорошо играешь в теннис и могла бы побить многих моих товарищей, если бы только удар у тебя был немного сильнее… Ты прочла все сонеты Шекспира? Знаешь, я совсем не могу понять, кто подразумевается под всеми этими «возлюбленными», но, по-моему, они удивительно хороши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29