будто снова связана по рукам и ногам и стала беспомощной. Риппл думала: «Если я люблю его, то может ли у меня быть такое чувство?». Она спрашивала себя: «Если я знаю, что он замечательный человек, то почему тогда задумываюсь?»
Ответ напрашивался сам собой; «Я задумываюсь потому, что он сказал: «Если бы у меня была дочь, я бы хотел, чтобы она жила дома». – Совсем так, как папа, как мальчики!»
Риппл размышляла: «Я задумываюсь еще и потому, что он спросил, не надоело ли мне все это, подразумевая мою работу. Если бы он хоть немного лучше относился к моим подругам! Если бы они ему понравились! Иначе в нем всегда будет нечто, отдаляющее меня от него. Почему ему не нравятся остальные танцовщицы?»
Но на другой день, когда он снова повез ее кататься, все ночные сомнения, казалось, были забыты. Ибо поездка оказалась очень приятной: дождь прекратился, они ехали в легком тумане. То, что ему не нравятся ее подруги, не так уж важно. Главное – не в этом. Ему нравилась – да, да, ему нравилась Риппл!
VII
С каждым днем это становилось яснее, и Риппл чувствовала себя все более счастливой. Такое неизменное настойчивое поклонение красивого молодого человека было самым удивительным из всего, что знала в своей жизни Риппл.
Иметь человека, которому она так дорога, – это слишком хорошо, слишком непохоже на правду!
Ибо за последние три недели она повзрослела больше, чем за три года. Подруги Риппл, которые считали ее «совершенным младенцем для ее восемнадцати лет», не заметили быстрых перемен, которые происходили теперь под маской ее нежного, детского личика.
Она знала, что дорога ему. Риппл говорила себе, что, в конце концов, живет в 1921 году, а не в девичьи годы тетушки Бэтлшип, когда девушки из хороших семей воспитывались так, чтобы привлекать подходящих искателей руки. При этом в их воспитание обязательно входило полнейшее неведение относительно чувств этого искателя, пока он сам не заявлял о них. Мысли Риппл по этому поводу в то время были достаточно неопределенными. Однако Риппл знала, и не только из слов подруг, что Виктор Барр «ради нее забыл весь мир». Она думала: «Еще никому и никогда я не была так дорога».
Риппл не брала в расчет свою семью (все так поступают в ее положении), забыла о самой Мадам, которая была к ней особенно добра и великодушна во время этого турне и всячески ее поощряла; забыла и о подругах, так расположенных к ней. Всех их словно и не существовало. Только привязанность Виктора Барра согревала Риппл, как меховой плед, делала счастливой каждую частичку ее существа.
Уже тогда она была будущей артисткой, и в этом заключалось ее оправдание. Пылкий артистический темперамент требует поклонения, как бегония нуждается в воде. Риппл ощущала ежедневно и ежечасно, что капитан Барр влюблен в нее. Она чувствовала его любовь, когда ехала в поездах и стояла на холодных платформах, когда переодевалась и гримировалась в нетопленых неприглядных уборных, когда болтала с приятельницами в меблированных комнатах, когда ждала своего выхода за кулисами и когда находилась на сцене.
Теперь Риппл танцевала всегда для него. Ее танцы тоже были уже не те – они стали значительно совершеннее. Она знала, что сама Мадам поражена ее быстрыми успехами. Месье Н. был ею доволен.
Итак, новая звезда восходила. И ее восход ускорило безграничное пылкое обожание Виктора Барра.
VIII
Капитан Барр почти никогда не вспоминал о ее танцах, когда они встречались. Она ждала, надеялась, хотела этого, Он ничего не говорил. Он вел себя с ней совершенно так же, как если бы она была просто прелестной девушкой, никогда не покидавшей свою родную долину. Наконец она прямо спросила его: – Какого вы мнения о последнем спектакле? Нравятся ли вам наши новые костюмы восемнадцатого века?
– Какие? Тот, который был на вас в последнем спектакле? Очень мило, – ответил он сдержанным тоном. – Но разве не жаль, что ваши волосы закрывал этот седой парик, как будто вам девяносто лет?
– Но он напудрен! Это же в стиле эпохи! Мы все находим, что это самые прелестные костюмы, какие только у нас были.
Он снисходительно засмеялся: – Как это по-женски! Вы, кажется, больше всего думаете о том, чтобы наряжаться в разные костюмы, не правда ли? Моя мать тоже страшно увлекается нарядами…
– Но, – пыталась объяснить ему Риппл, – я хотела сказать не то, что их просто приятно надевать, Я имела в виду общее сочетание красок на сцене, если рассматривать его как целостную картину. Все эти широкие юбки розового, бледно-голубого, зеленого и янтарного цвета и прекрасное лиловое платье Мадам с розовыми розами в парике, как раз над левой бровью! Все это так гармонично! Так похоже на прекрасную акварель, капитан Барр!
– О, мисс Риппл, вы говорите по-книжному. Риппл, задетая, сказала: – Почему вы думаете, что мы не должны иметь никакого представления о том, что делаем? Мадам относится ко всему так, как если бы она писала прекрасную книгу или рисовала картину. Почему мы должны относиться иначе? Вы не знаете, что на репетициях она посылает нас посмотреть, как все это выглядит из зрительного зала? Она хочет, чтобы мы старались сделать из всего балета единое целое, слитое с музыкой Моцарта, – настаивала молодая девушка, все более увлекаясь и напрягая все силы, чтобы разъяснить взгляды русской артистки этому англичанину, у которого в тот момент было особенно серьезное выражение глаз. – Мадам очень довольна нами в «Масках».
– Она довольна? Ну, может быть, это выше моего понимания. Мне это не так нравится, как та вещь, в которой вы выступали в «Колизеуме», когда волосы у вас были заплетены в две косы.
Риппл вызывающе сказала: – О, вот как вы смотрите на балет? Я вам не нравлюсь в парике? Я вам нравлюсь, когда волосы у меня заплетены в косы?
Но она тотчас же оставила этот вызывающий тон.
IX
Дело в том, что он наклонился к ней через стол – они начали завтракать и ели устриц, которых Риппл ненавидела, вернее, ненавидела бы, если бы капитан Барр не заказал их, заявив, что они сегодня особенно хороши. Наклонившись над пустыми устричными раковинами, он взглянул ей прямо в глаза и неожиданно сказал:
– Вы знаете, что нравитесь мне, как бы ни были причесаны и во что бы ни были одеты. Вы прелестны в том, что на вас сейчас.
Она была в неизменном ржаво-красном пальто и в своей неизменной шляпе, в новых туфлях и тщательно вычищенных перчатках. И опять на ней были цветы от него. На этот раз это было неудачное сочетание листьев плюща и зябких пармских фиалок, безжалостно связанных вместе.
Риппл, сияя от удовольствия, что в первый раз услышала из уст мужчины слово «прелестная» по отношению к себе, в ответ только засмеялась, как хорошо владеющая собой взрослая девушка.
Комплимент этот чрезвычайно понравился Риппл. Она привыкла к тому, что ее считают некрасивой сестрой пяти бесспорно красивых братьев. – «Слишком уродлива для сцены», – такой приговор вынесли они лицу Риппл. Наивысшее одобрение она получила от одного из них, Ультимуса, который похвалил ее платье, сказав, что она в нем очень неплохо для себя выглядит.
К ней применялось то воспитание, которое считает разумным скрывать от девочки, что в ее наружности есть что-то хорошее. Гораздо лучше, если ребенок воображает, что он некрасив и в конце концов красота не имеет значения, а потому не следует обращать внимания на внешность. Бесчисленные английские девушки воспитывались в былые времена именно таким образом.
Каким же был результат? Либо они вырастали, не уделяя никакого внимания своей внешности, которая так и оставалась никем не замеченной и не воспетой, либо же первый намек на то, что они привлекательны в глазах мужчин, так их поражал, что забота о красоте становилась у них навязчивой идеей. Реакцию детей слишком редко принимают в расчет; неудивительно, что в наши дни существуют «выставки мод для детей» с девочками-манекенщицами четырех-пяти лет, показывающими различные модели клиенткам из детской.
Да, это был первый комплимент Риппл, насколько она могла припомнить. Странно, но в тот момент она совершенно не вспомнила, что однажды мужчина уже говорил ей, что она хороша, очень хороша. Мужчина? Нет, только мальчик, Стив. Девушка забыла его похвалу, ту похвалу, которую она, такая юная тогда, не смогла оценить. Теперь комплимент капитана Барра бросился в голову еще не пробудившейся, еще не оцененной Риппл, как крепкое вино.
Сияя от удовольствия, она сказала: – Очень мило с вашей стороны, что вы это сказали…
– Я бы не сказал, если бы так не думал, – заявил молодой человек. – Вам лучше выслушать все сразу, теперь же… Как только я увидел вас, я подумал, что вы – лучшая из девушек, каких я когда-либо встречал, и решил познакомиться с вами, узнать вас и сказать вам это, когда придет время. Я всегда такой, вы знаете, узнаю людей сразу. Я был вполне уверен еще тогда, когда мы с вами танцевали. Риппл! Вы позволите мне, не правда ли…
Она откашлялась, прежде чем нашла силы ответить, чтобы выиграть время.
– Вы хотите сказать, позволить вам танцевать со мной или позволить называть меня Риппл? – Ибо, кстати говоря, он впервые назвал ее просто по имени, не прибавляя церемонное «мисс».
– Нет, нет, конечно, я не это имел в виду. Вы знаете, что я думаю. Я хочу, чтобы вы всегда мне принадлежали, чтобы вы стали моей, чтобы вы вышли за меня замуж. Позднее, конечно. Вы знаете, у меня пока нет никаких средств. Теперь я сказал вам абсолютно точно, как обстоят дела, – заключил молодой человек, и его красивое лицо с напряженным вниманием обратилось в сторону Риппл; между ними стояли мимозы, украшавшие их столик.
Прежде чем она снова обрела способность говорить, подошел официант, который убрал эти ужасные серые устричные раковины и принес ее любимых цыплят. Снова откинувшись в кресле, капитан Барр окинул печальным взглядом другие столы, которые в тот день были все заняты. Внезапно он раздраженно сказал:
– Как это неприятно! Я никогда не могу побыть с вами наедине! Не могу даже поговорить с вами! Всегда в толпе, среди посторонних. Или вы в театре, или боитесь опоздать к своему выходу, или я должен водить вас по таким вот местам – по кафе и ресторанам. Это возмутительно. Почему я не мог бы переговорить с вами обо всем в вашем доме, у вас, в вашей семье?
Риппл еще не собралась с мыслями, чтобы встретить этот взрыв негодования, и воспользовалась его последними словами, чтобы перевести разговор на другое. Она растерянно повторила:
– Моя семья? Моя мать? Папа? Они будут ужасно удивлены!
– Удивлены чем?
– Ну всем этим.
– Вы хотите сказать, тем, что касается меня и вас?
– Да.
– Но они уже знают, конечно, – сказал капитан Барр.
Она взглянула на него широко открытыми глазами. Цыпленок, забытый, остывший, лежал на блюде.
– Но как они могут знать, если вы только что, в эту самую минуту, – она чувствовала, что не в состоянии договорить, – сделали мне предложение?
Он быстро взглянул на нее.
– Они знали о моих намерениях, знали, что я хочу жениться на вас. Я сам им сказал.
– Когда? – спросила Риппл.
– В ноябре. В прошлом месяце, когда ваш отец и миссис Мередит были в Лондоне. Как раз перед тем, как они уехали обратно в Уэльс, а я сам отправился на север. На следующий день после вечера во Дворце танцев я зашел к ним в отель. Само собой разумеется, я спросил вашего отца.
– О чем?
– О том, нет ли у него каких-либо возражений против того, чтобы я виделся с вами, когда это мне удастся. Это было необходимо сделать, не правда ли?
Риппл не могла понять, почему сразу же не согласилась с тем, что такой разговор был необходим. Она не знала, отчего какой-то холод охватил ее и подавил то чувство, которое она испытывала две минуты назад. Как будто она уже не сидела в светлом небольшом ресторане, взрослая, окруженная поклонением артистка, которой предстояло быть счастливой и в искусстве, и в любви.
Как это ни неправдоподобно и нелепо, она почувствовала себя так, будто снова очутилась дома, в один из тех дней, когда ее особенно угнетало ненавистное общее впечатление – от оконной решетки в детской, веревок, связывающих ее по рукам и ногам, от нравоучений тетки Бэтлшип.
Риппл отогнала от себя этот призрак и спросила:
– Что сказали мои родители?
– Они были со мной чрезвычайно милы и любезны. Оба наговорили множество приятных вещей о доверии ко мне и тому подобных вещах. Они ответили, что вы еще очень молоды и слишком рано ждать от них согласия на что-нибудь официальное. Ваша мать заметила, что вы еще никого не видели. Я возразил, что вы никогда не встретите никого, кто бы больше… Я сказал ей, что нет ничего на свете, чего бы я не сделал… – искренне прошептал капитан Барр. – Я согласился ждать, пока они найдут возможным официально объявить о помолвке. Я сказал им, что согласен на «сговор», только бы они разрешили мне пока встречаться с вами, чтобы вы лучше меня узнали. Да, как я и говорил им, вы, вероятно, встретите много людей лучше, умнее меня. Но никого, кто бы…
– Вы говорили с ними обо всем этом?
– Конечно, говорил. Несколько часов беседовал с ними, сидя у них в гостинице, в их маленьком номере. Дорогая моя девочка, почему у вас такой изумленный вид? Не ожидали же вы от меня, чтобы я гонялся за вами повсюду, по всему южному побережью Англии, не переговорив сначала с вашей семьей? Как будто я один из тех молодчиков, которые… и как будто вы – девица из кордебалета.
– Да, я девица из кордебалета.
– Нет, вы не такая.
– Но я танцую в кордебалете!
Он открыл рот, словно собираясь снова негодующе ей возразить, но промолчал и, глядя Риппл прямо в глаза, улыбнулся прежде, чем снова заговорить. Улыбаясь, он смотрел на Риппл. Темно-розовая краска залила его щеки.
– Я мог только сообщить им о своих намерениях. Это было правильно с моей стороны, не так ли?
– Конечно, это было правильно, – нерешительно согласилась Риппл.
Она не стала объяснять ему, что испытывала некоторое разочарование. Разочарование? Это было, пожалуй, не совсем точное слово. Теперь она уже забыла, что когда-то думала, будто разочарована.
ГЛАВА VIII
В НОВОМ ДОМЕ
I
Весне 1922 года суждено было стать исключительно важным временем в жизни Риппл. Начиная с февраля произошло столько неожиданных событий! Мадам готовилась к предстоящему лондонскому сезону. Не к участию в дивертисменте, наряду с неизбежными японскими жонглерами и актером из Глазго, в «Колизеуме» – нет! К балетному сезону в ее собственном театре, под ее собственным руководством.
Что касается Риппл Мередит, которая боялась только одного – покинуть балетную труппу Мадам, то она не только в ней осталась, но и была занята больше, чем раньше. Среди трех девушек, участвовавших в «Греческой вазе», можно было увидеть и Риппл; она танцевала и в числе четырех в «Поющей птице»; ходили слухи, что, приобретя некоторый опыт, Риппл будет заменять Мадам в ее большой партии в «Русалочке». Она, правда, была выше ростом, чем Мадам, изящная фигура и плавные движения которой так соответствовали этой роли. Но Риппл, тоже гармонично сложенная, гибкая и тонкая, гораздо больше подходила для танцев Русалки, чем остальные танцовщицы в труппе Мадам. Дни Риппл были заполнены до предела.
– Те часы, которые у Риппл не заняты работой, у нее отнимает любовь, я знаю, – сказала однажды Мадам. Ее бледное, пикантное, открытое лицо осветилось веселой улыбкой, когда она взглянула на Риппл. В сущности это было правдой, все обстояло именно так. Молодая балерина жила в непрестанной смене упражнений и репетиций и свиданий с возлюбленным.
II
Как же обстояло дело с ее помолвкой? Тут все шло отлично, хотя это и не было помолвкой в полном смысле слова, скорее все еще оставалось «сговором».
Виктор Барр на короткое время съездил с Риппл к ней домой, когда труппа вернулась из турне. Там он понравился всем, даже мальчикам. Тетушка Бэтлшип не скрывала удивления, что Риппл смогла привлечь внимание такого достойного молодого человека. Успех сопутствовал Риппл и тогда, когда в одно из воскресений Виктор привез ее в «Вишневый сад», свое поместье в Кенте.
«Вишневый сад» состоял из прелестного старинного дома, обсаженного деревьями, и сада, стоявшего еще без листвы под ранним весенним солнцем («Не смотрите на все это теперь, подождите, пока зацветет вишня, тогда увидите», – сказала Риппл миссис Барр).
Миссис Барр, маленькая женщина, действительно похожая на дрезденскую фарфоровую статуэтку, как говорил капитан Барр, с первого взгляда одобрила выбор сына. Это была добрая, отзывчивая женщина, которая хорошо относилась ко всем людям – от кухарки до сельского учителя. Она была прекрасно одета; судя по ее платьям, мехам, обуви и по общему впечатлению от всего дома, мать Виктора никак нельзя было причислить к «новым беднякам». Обращаясь к своему высокому, крупному сыну, она всегда называла его «Виктор, дорогой», как будто эти два слова составляли одно имя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Ответ напрашивался сам собой; «Я задумываюсь потому, что он сказал: «Если бы у меня была дочь, я бы хотел, чтобы она жила дома». – Совсем так, как папа, как мальчики!»
Риппл размышляла: «Я задумываюсь еще и потому, что он спросил, не надоело ли мне все это, подразумевая мою работу. Если бы он хоть немного лучше относился к моим подругам! Если бы они ему понравились! Иначе в нем всегда будет нечто, отдаляющее меня от него. Почему ему не нравятся остальные танцовщицы?»
Но на другой день, когда он снова повез ее кататься, все ночные сомнения, казалось, были забыты. Ибо поездка оказалась очень приятной: дождь прекратился, они ехали в легком тумане. То, что ему не нравятся ее подруги, не так уж важно. Главное – не в этом. Ему нравилась – да, да, ему нравилась Риппл!
VII
С каждым днем это становилось яснее, и Риппл чувствовала себя все более счастливой. Такое неизменное настойчивое поклонение красивого молодого человека было самым удивительным из всего, что знала в своей жизни Риппл.
Иметь человека, которому она так дорога, – это слишком хорошо, слишком непохоже на правду!
Ибо за последние три недели она повзрослела больше, чем за три года. Подруги Риппл, которые считали ее «совершенным младенцем для ее восемнадцати лет», не заметили быстрых перемен, которые происходили теперь под маской ее нежного, детского личика.
Она знала, что дорога ему. Риппл говорила себе, что, в конце концов, живет в 1921 году, а не в девичьи годы тетушки Бэтлшип, когда девушки из хороших семей воспитывались так, чтобы привлекать подходящих искателей руки. При этом в их воспитание обязательно входило полнейшее неведение относительно чувств этого искателя, пока он сам не заявлял о них. Мысли Риппл по этому поводу в то время были достаточно неопределенными. Однако Риппл знала, и не только из слов подруг, что Виктор Барр «ради нее забыл весь мир». Она думала: «Еще никому и никогда я не была так дорога».
Риппл не брала в расчет свою семью (все так поступают в ее положении), забыла о самой Мадам, которая была к ней особенно добра и великодушна во время этого турне и всячески ее поощряла; забыла и о подругах, так расположенных к ней. Всех их словно и не существовало. Только привязанность Виктора Барра согревала Риппл, как меховой плед, делала счастливой каждую частичку ее существа.
Уже тогда она была будущей артисткой, и в этом заключалось ее оправдание. Пылкий артистический темперамент требует поклонения, как бегония нуждается в воде. Риппл ощущала ежедневно и ежечасно, что капитан Барр влюблен в нее. Она чувствовала его любовь, когда ехала в поездах и стояла на холодных платформах, когда переодевалась и гримировалась в нетопленых неприглядных уборных, когда болтала с приятельницами в меблированных комнатах, когда ждала своего выхода за кулисами и когда находилась на сцене.
Теперь Риппл танцевала всегда для него. Ее танцы тоже были уже не те – они стали значительно совершеннее. Она знала, что сама Мадам поражена ее быстрыми успехами. Месье Н. был ею доволен.
Итак, новая звезда восходила. И ее восход ускорило безграничное пылкое обожание Виктора Барра.
VIII
Капитан Барр почти никогда не вспоминал о ее танцах, когда они встречались. Она ждала, надеялась, хотела этого, Он ничего не говорил. Он вел себя с ней совершенно так же, как если бы она была просто прелестной девушкой, никогда не покидавшей свою родную долину. Наконец она прямо спросила его: – Какого вы мнения о последнем спектакле? Нравятся ли вам наши новые костюмы восемнадцатого века?
– Какие? Тот, который был на вас в последнем спектакле? Очень мило, – ответил он сдержанным тоном. – Но разве не жаль, что ваши волосы закрывал этот седой парик, как будто вам девяносто лет?
– Но он напудрен! Это же в стиле эпохи! Мы все находим, что это самые прелестные костюмы, какие только у нас были.
Он снисходительно засмеялся: – Как это по-женски! Вы, кажется, больше всего думаете о том, чтобы наряжаться в разные костюмы, не правда ли? Моя мать тоже страшно увлекается нарядами…
– Но, – пыталась объяснить ему Риппл, – я хотела сказать не то, что их просто приятно надевать, Я имела в виду общее сочетание красок на сцене, если рассматривать его как целостную картину. Все эти широкие юбки розового, бледно-голубого, зеленого и янтарного цвета и прекрасное лиловое платье Мадам с розовыми розами в парике, как раз над левой бровью! Все это так гармонично! Так похоже на прекрасную акварель, капитан Барр!
– О, мисс Риппл, вы говорите по-книжному. Риппл, задетая, сказала: – Почему вы думаете, что мы не должны иметь никакого представления о том, что делаем? Мадам относится ко всему так, как если бы она писала прекрасную книгу или рисовала картину. Почему мы должны относиться иначе? Вы не знаете, что на репетициях она посылает нас посмотреть, как все это выглядит из зрительного зала? Она хочет, чтобы мы старались сделать из всего балета единое целое, слитое с музыкой Моцарта, – настаивала молодая девушка, все более увлекаясь и напрягая все силы, чтобы разъяснить взгляды русской артистки этому англичанину, у которого в тот момент было особенно серьезное выражение глаз. – Мадам очень довольна нами в «Масках».
– Она довольна? Ну, может быть, это выше моего понимания. Мне это не так нравится, как та вещь, в которой вы выступали в «Колизеуме», когда волосы у вас были заплетены в две косы.
Риппл вызывающе сказала: – О, вот как вы смотрите на балет? Я вам не нравлюсь в парике? Я вам нравлюсь, когда волосы у меня заплетены в косы?
Но она тотчас же оставила этот вызывающий тон.
IX
Дело в том, что он наклонился к ней через стол – они начали завтракать и ели устриц, которых Риппл ненавидела, вернее, ненавидела бы, если бы капитан Барр не заказал их, заявив, что они сегодня особенно хороши. Наклонившись над пустыми устричными раковинами, он взглянул ей прямо в глаза и неожиданно сказал:
– Вы знаете, что нравитесь мне, как бы ни были причесаны и во что бы ни были одеты. Вы прелестны в том, что на вас сейчас.
Она была в неизменном ржаво-красном пальто и в своей неизменной шляпе, в новых туфлях и тщательно вычищенных перчатках. И опять на ней были цветы от него. На этот раз это было неудачное сочетание листьев плюща и зябких пармских фиалок, безжалостно связанных вместе.
Риппл, сияя от удовольствия, что в первый раз услышала из уст мужчины слово «прелестная» по отношению к себе, в ответ только засмеялась, как хорошо владеющая собой взрослая девушка.
Комплимент этот чрезвычайно понравился Риппл. Она привыкла к тому, что ее считают некрасивой сестрой пяти бесспорно красивых братьев. – «Слишком уродлива для сцены», – такой приговор вынесли они лицу Риппл. Наивысшее одобрение она получила от одного из них, Ультимуса, который похвалил ее платье, сказав, что она в нем очень неплохо для себя выглядит.
К ней применялось то воспитание, которое считает разумным скрывать от девочки, что в ее наружности есть что-то хорошее. Гораздо лучше, если ребенок воображает, что он некрасив и в конце концов красота не имеет значения, а потому не следует обращать внимания на внешность. Бесчисленные английские девушки воспитывались в былые времена именно таким образом.
Каким же был результат? Либо они вырастали, не уделяя никакого внимания своей внешности, которая так и оставалась никем не замеченной и не воспетой, либо же первый намек на то, что они привлекательны в глазах мужчин, так их поражал, что забота о красоте становилась у них навязчивой идеей. Реакцию детей слишком редко принимают в расчет; неудивительно, что в наши дни существуют «выставки мод для детей» с девочками-манекенщицами четырех-пяти лет, показывающими различные модели клиенткам из детской.
Да, это был первый комплимент Риппл, насколько она могла припомнить. Странно, но в тот момент она совершенно не вспомнила, что однажды мужчина уже говорил ей, что она хороша, очень хороша. Мужчина? Нет, только мальчик, Стив. Девушка забыла его похвалу, ту похвалу, которую она, такая юная тогда, не смогла оценить. Теперь комплимент капитана Барра бросился в голову еще не пробудившейся, еще не оцененной Риппл, как крепкое вино.
Сияя от удовольствия, она сказала: – Очень мило с вашей стороны, что вы это сказали…
– Я бы не сказал, если бы так не думал, – заявил молодой человек. – Вам лучше выслушать все сразу, теперь же… Как только я увидел вас, я подумал, что вы – лучшая из девушек, каких я когда-либо встречал, и решил познакомиться с вами, узнать вас и сказать вам это, когда придет время. Я всегда такой, вы знаете, узнаю людей сразу. Я был вполне уверен еще тогда, когда мы с вами танцевали. Риппл! Вы позволите мне, не правда ли…
Она откашлялась, прежде чем нашла силы ответить, чтобы выиграть время.
– Вы хотите сказать, позволить вам танцевать со мной или позволить называть меня Риппл? – Ибо, кстати говоря, он впервые назвал ее просто по имени, не прибавляя церемонное «мисс».
– Нет, нет, конечно, я не это имел в виду. Вы знаете, что я думаю. Я хочу, чтобы вы всегда мне принадлежали, чтобы вы стали моей, чтобы вы вышли за меня замуж. Позднее, конечно. Вы знаете, у меня пока нет никаких средств. Теперь я сказал вам абсолютно точно, как обстоят дела, – заключил молодой человек, и его красивое лицо с напряженным вниманием обратилось в сторону Риппл; между ними стояли мимозы, украшавшие их столик.
Прежде чем она снова обрела способность говорить, подошел официант, который убрал эти ужасные серые устричные раковины и принес ее любимых цыплят. Снова откинувшись в кресле, капитан Барр окинул печальным взглядом другие столы, которые в тот день были все заняты. Внезапно он раздраженно сказал:
– Как это неприятно! Я никогда не могу побыть с вами наедине! Не могу даже поговорить с вами! Всегда в толпе, среди посторонних. Или вы в театре, или боитесь опоздать к своему выходу, или я должен водить вас по таким вот местам – по кафе и ресторанам. Это возмутительно. Почему я не мог бы переговорить с вами обо всем в вашем доме, у вас, в вашей семье?
Риппл еще не собралась с мыслями, чтобы встретить этот взрыв негодования, и воспользовалась его последними словами, чтобы перевести разговор на другое. Она растерянно повторила:
– Моя семья? Моя мать? Папа? Они будут ужасно удивлены!
– Удивлены чем?
– Ну всем этим.
– Вы хотите сказать, тем, что касается меня и вас?
– Да.
– Но они уже знают, конечно, – сказал капитан Барр.
Она взглянула на него широко открытыми глазами. Цыпленок, забытый, остывший, лежал на блюде.
– Но как они могут знать, если вы только что, в эту самую минуту, – она чувствовала, что не в состоянии договорить, – сделали мне предложение?
Он быстро взглянул на нее.
– Они знали о моих намерениях, знали, что я хочу жениться на вас. Я сам им сказал.
– Когда? – спросила Риппл.
– В ноябре. В прошлом месяце, когда ваш отец и миссис Мередит были в Лондоне. Как раз перед тем, как они уехали обратно в Уэльс, а я сам отправился на север. На следующий день после вечера во Дворце танцев я зашел к ним в отель. Само собой разумеется, я спросил вашего отца.
– О чем?
– О том, нет ли у него каких-либо возражений против того, чтобы я виделся с вами, когда это мне удастся. Это было необходимо сделать, не правда ли?
Риппл не могла понять, почему сразу же не согласилась с тем, что такой разговор был необходим. Она не знала, отчего какой-то холод охватил ее и подавил то чувство, которое она испытывала две минуты назад. Как будто она уже не сидела в светлом небольшом ресторане, взрослая, окруженная поклонением артистка, которой предстояло быть счастливой и в искусстве, и в любви.
Как это ни неправдоподобно и нелепо, она почувствовала себя так, будто снова очутилась дома, в один из тех дней, когда ее особенно угнетало ненавистное общее впечатление – от оконной решетки в детской, веревок, связывающих ее по рукам и ногам, от нравоучений тетки Бэтлшип.
Риппл отогнала от себя этот призрак и спросила:
– Что сказали мои родители?
– Они были со мной чрезвычайно милы и любезны. Оба наговорили множество приятных вещей о доверии ко мне и тому подобных вещах. Они ответили, что вы еще очень молоды и слишком рано ждать от них согласия на что-нибудь официальное. Ваша мать заметила, что вы еще никого не видели. Я возразил, что вы никогда не встретите никого, кто бы больше… Я сказал ей, что нет ничего на свете, чего бы я не сделал… – искренне прошептал капитан Барр. – Я согласился ждать, пока они найдут возможным официально объявить о помолвке. Я сказал им, что согласен на «сговор», только бы они разрешили мне пока встречаться с вами, чтобы вы лучше меня узнали. Да, как я и говорил им, вы, вероятно, встретите много людей лучше, умнее меня. Но никого, кто бы…
– Вы говорили с ними обо всем этом?
– Конечно, говорил. Несколько часов беседовал с ними, сидя у них в гостинице, в их маленьком номере. Дорогая моя девочка, почему у вас такой изумленный вид? Не ожидали же вы от меня, чтобы я гонялся за вами повсюду, по всему южному побережью Англии, не переговорив сначала с вашей семьей? Как будто я один из тех молодчиков, которые… и как будто вы – девица из кордебалета.
– Да, я девица из кордебалета.
– Нет, вы не такая.
– Но я танцую в кордебалете!
Он открыл рот, словно собираясь снова негодующе ей возразить, но промолчал и, глядя Риппл прямо в глаза, улыбнулся прежде, чем снова заговорить. Улыбаясь, он смотрел на Риппл. Темно-розовая краска залила его щеки.
– Я мог только сообщить им о своих намерениях. Это было правильно с моей стороны, не так ли?
– Конечно, это было правильно, – нерешительно согласилась Риппл.
Она не стала объяснять ему, что испытывала некоторое разочарование. Разочарование? Это было, пожалуй, не совсем точное слово. Теперь она уже забыла, что когда-то думала, будто разочарована.
ГЛАВА VIII
В НОВОМ ДОМЕ
I
Весне 1922 года суждено было стать исключительно важным временем в жизни Риппл. Начиная с февраля произошло столько неожиданных событий! Мадам готовилась к предстоящему лондонскому сезону. Не к участию в дивертисменте, наряду с неизбежными японскими жонглерами и актером из Глазго, в «Колизеуме» – нет! К балетному сезону в ее собственном театре, под ее собственным руководством.
Что касается Риппл Мередит, которая боялась только одного – покинуть балетную труппу Мадам, то она не только в ней осталась, но и была занята больше, чем раньше. Среди трех девушек, участвовавших в «Греческой вазе», можно было увидеть и Риппл; она танцевала и в числе четырех в «Поющей птице»; ходили слухи, что, приобретя некоторый опыт, Риппл будет заменять Мадам в ее большой партии в «Русалочке». Она, правда, была выше ростом, чем Мадам, изящная фигура и плавные движения которой так соответствовали этой роли. Но Риппл, тоже гармонично сложенная, гибкая и тонкая, гораздо больше подходила для танцев Русалки, чем остальные танцовщицы в труппе Мадам. Дни Риппл были заполнены до предела.
– Те часы, которые у Риппл не заняты работой, у нее отнимает любовь, я знаю, – сказала однажды Мадам. Ее бледное, пикантное, открытое лицо осветилось веселой улыбкой, когда она взглянула на Риппл. В сущности это было правдой, все обстояло именно так. Молодая балерина жила в непрестанной смене упражнений и репетиций и свиданий с возлюбленным.
II
Как же обстояло дело с ее помолвкой? Тут все шло отлично, хотя это и не было помолвкой в полном смысле слова, скорее все еще оставалось «сговором».
Виктор Барр на короткое время съездил с Риппл к ней домой, когда труппа вернулась из турне. Там он понравился всем, даже мальчикам. Тетушка Бэтлшип не скрывала удивления, что Риппл смогла привлечь внимание такого достойного молодого человека. Успех сопутствовал Риппл и тогда, когда в одно из воскресений Виктор привез ее в «Вишневый сад», свое поместье в Кенте.
«Вишневый сад» состоял из прелестного старинного дома, обсаженного деревьями, и сада, стоявшего еще без листвы под ранним весенним солнцем («Не смотрите на все это теперь, подождите, пока зацветет вишня, тогда увидите», – сказала Риппл миссис Барр).
Миссис Барр, маленькая женщина, действительно похожая на дрезденскую фарфоровую статуэтку, как говорил капитан Барр, с первого взгляда одобрила выбор сына. Это была добрая, отзывчивая женщина, которая хорошо относилась ко всем людям – от кухарки до сельского учителя. Она была прекрасно одета; судя по ее платьям, мехам, обуви и по общему впечатлению от всего дома, мать Виктора никак нельзя было причислить к «новым беднякам». Обращаясь к своему высокому, крупному сыну, она всегда называла его «Виктор, дорогой», как будто эти два слова составляли одно имя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29