А он? Как он может улыбаться!
– Ты получил мое письмо? – холодно спросила Дели, пока они шли вниз по Заячьей улице.
– Да, но я не собираюсь отвечать на него, во всяком случае не письменно. Мы можем потратить на переписку годы, это было бы пустой тратой бумаги. Что пользы в словах? Они – лишь пародия на жизнь.
Дели надула губы, но ничего не сказала.
Пока они сидели у Стаси в ожидании своего заказа, Дели рассказала ему о принятом ею решении; она продаст ему свою половину «Филадельфии» и на эти деньги поедет в Мельбурн учиться живописи.
– Том был бы огорчен, – сдержанно сказал Брентон. – Он пожелал, чтобы ты владела частью судна. Ты действительно хочешь отказаться?
Не глядя на него, она собирала крошки со скатерти:
– Я хочу только одного: уехать отсюда! Возможно, я оставлю за собой четвертую часть… На триста фунтов наличными я смогу прожить три года. Мне хватит на пропитание.
– Сверх того – деньги на холсты и краски.
– Да, и еще плата за обучение и за жилье. Я сниму самую дешевую комнату.
– Надеюсь, ты обойдешься этой суммой. Триста фунтов – это практически все, что я могу сейчас собрать, за вычетом расходов на закупку провизии и на ремонт судна. Если ты собираешься получать часть дохода от торговли, ты должна нести и свою долю расходов. Том, однако, не настаивал на этом, и я тоже не собираюсь это делать.
Щеки ее вспыхнули.
– Почему же ты не сказал мне об этом, Брентон? Мне всегда представлялось это каким-то чудом: просто поступали деньги, а откуда они берутся, я и понятия не имела. Я же полный профан в денежных делах. Ты должен взять назад эти пятьдесят фунтов, или хотя бы половину…
– Дьявольщина! Тебе они понадобятся сейчас более, чем когда бы то ни было.
– Но я не могу… – Неужели ты не понимаешь? После того, что произошло между нами, все выглядит, как если бы ты купил меня.
– Не смей так говорить! – резко сказал он, сжимая ее дрожащие пальцы. – Если ты будешь продолжать в этом духе, я сейчас поцелую тебя прямо при всех.
Официантка принесла им жареную муррейскую треску, и оба начали есть, не замечая вкуса. Они думали о предстоящей разлуке.
– Пиши мне из Мельбурна, – говорил Брентон. – Если тебе придется трудно, сейчас же дай мне знать. Я сумею выбраться в Мельбурн, хотя бы на один день из любого викторианского порта.
– В этом нет нужды, я не так одинока, как ты думаешь, у меня есть покровители.
– Ты чертовски независима! – сказал он. – И все же я верю, что ты еще любишь меня, несмотря ни на что.
Она упорно молчала, избегая встречаться с ним глазами.
Когда они вышли наружу, он взял ее руку, сцепив ее пальцы со своими, и посмотрел на нее требовательным острым взглядом. Завтра он уезжает… Она взглянула на его медные кудри, на завиток ушной раковины, и ее охватил любовный жар.
– Сейчас мы пойдем прогуляемся по берегу, – сказал он, – и ты позволишь мне попрощаться с тобой, как надо.
– Наверное… – вздохнула она.
Лишь только они нашли надежное укрытие, он сразу те обнял ее. Прижавшись лицом к его крепкому плечу, Дели почувствовала, что все напряжение, вся горечь и все страдания последних двух дней исчезли, и в душу ее вошел мир и покой. Они снова понимали друг друга.
Назавтра Дели пошла проводить в плавание свою тезку. После весеннего разлива талых вод прошли зимние дожди, и теперь уровень реки неуклонно повышался. На верхней пристани царили шум и суета.
Она смотрела на бесконечный водный поток, исчезающий из поля зрения за поворотом, и думала об Океане, куда стремилась река, об облаках, поднимающихся над поверхностью моря, чтобы упасть на землю в виде дождя или снега, и чувствовала, что находится у истоков некоей неразгаданной тайны. Вечный поток Времени унесет ее далеко от этих мест, но эти мгновения останутся с ней, а эта точка в Пространстве будет существовать и тогда, когда ее, Дели, здесь не будет, храня воспоминание о том, как она стояла и слушала шум волн, ударявшихся о дальний берег.
А внизу стояла на рейде «Филадельфия», на борту которой было выведено свежей краской ее имя. Может ли так случиться, что Дели никогда не увидит ее больше? Она не могла в это поверить. Ритмы реки вошли в ее плоть и кровь, и в один прекрасный день река позовет ее обратно.
Она взошла на борт судна и окинула все прощальным взглядом. В рулевой будке она подержалась за ручки штурвала, привыкшие к рукам Брентона, зашла в салоп, где висела нарисованная ею картина, переносившая освещенную солнцем реку в темное замкнутое пространство.
Спустившись на палубу, она церемонно попрощалась с Брентоном за руку и, пожелав всем счастливого плавания, ступила на сходни. С глазами, полными слез, она уже повернула к ступеням, ведущим на верхнюю пристань, когда Брентон сбежал по трапу и крепко поцеловал ее у всех на виду. Команда одобрительно загудела – все, кроме А-Ли и механика, который бросив исподлобья хмурый взгляд, сказал:
– Сколько еще мне держать пар в этой старой консервной банке? – Он сердито вытер руки о промасленную полотняную кепочку.
Стоя на освещенной солнцем верхней пристани, Дели увидела, как вспенили воду колеса.
«Филадельфия» дала громкий протяжный гудок и, отчалив, направилась вниз, к устью реки Кэмпасп. Скоро она исчезла за поворотом.
12
Холодный ветер принес с собой дождь. Косые его струи встречали пассажиров, выходивших на улицу Свенсона, свирепо хлестали извозчичьи пролетки, устремившиеся вверх по улице, массивные серые колонны здания Национальной галереи потемнели от дождя.
По залам галереи, освещенным тусклым искусственным светом, уныло бродили немногочисленные посетители, переходя от картины к картине, обмениваясь скупыми негромкими фразами, словно на траурном собрании. Служители сидели в сторонке, напоминая владельцев похоронного бюро, дела которых идут из рук вон плохо.
Сквозь высокие окна нижнего этажа неяркий свет пасмурного дня проникал в студию, где ученики Художественной школы трудились над своими работами.
В здании прозвенел звонок. Обнаженная натурщица в натурном классе встала с помоста; студенты в классе натюрморта вытирали свои кисти, внезапно почувствовав, как устали от напряжения их глаза, как затекли спина и ноги, каким холодным было зимнее утро.
Тоненькая девушка, перепачканная краской с ног до головы, казалось, не слышала звонка. Она продолжала работать, тогда как другие складывали свои сумки и этюдники, убирали мольберты к стене.
– На сегодня достаточно, мисс Гордон, – сказал ей щеголеватого вида темноволосый преподаватель с густыми усами и гладко выбритым лицом. – Вы не забудете поставить мольберт на место?
– Нет, господин Холл, – она посмотрела на его удаляющуюся спину невидящим взглядом. Ее синие глаза были сфокусированы на неоконченной картине. Она откинула со лба прядь волос, оставив при этом на лице пятно охры.
Как не любила она такую вот работу, рассчитанную по часам и минутам, когда приходится прерываться в самый неподходящий момент и потом начинать снова, медленно и мучительно входя в нужное творческое состояние. Она промыла кисти в скипидаре, сняла халат и вымыла лицо и руки в маленькой умывальной, на дверях которой красовалось предупреждение: КИСТИ В РАКОВИНЕ НЕ МЫТЬ.
Во второй половине дня у нее не было занятий, и она собралась уходить. У выхода ее ожидал сокурсник, упитанный молодой человек, который забрал у нее папку с этюдами.
– Давай зайдем в кафе, Дел, я хочу угостить тебя горячим кофе, – он посмотрел на ее бледные худые щеки. – Не похоже, чтобы ты питалась нормально.
– Извини, Джерими, но сегодня не могу: Имоджин ждет меня к обеду, она приготовила свое излюбленное карри.
– Но чашка горячего кофе тебе не повредит, – стоял на своем Джерими.
– Думаю, что нет, – нерешительно сказала она, избегая встречаться с ним глазами. Она презирала себя за то, что малодушно принимала его угощения: то кофе, то обед, то послеполуденный чай. Но приходилось думать и о своем здоровье: после занятий в прохладной студии или после пейзажного класса на природе в зимнее время было просто необходимо глотнуть чего-нибудь горячего, а ее скудные средства этого не позволяли.
Джерими был слишком ленив, чтобы стать настоящим художником. Он не внушал ей симпатии, но… «Жить как-то надо», любила повторять ее соседка по комнате Имоджин. Сделав неуверенную попытку отобрать у него свой этюдник, Дели пошла рядом с ним, пряча лицо в воротник пальто.
Вниз, в сторону центра города, шла конка, которую тянула пара взмыленных гнедых лошадей. Джерими плотно прижал к себе локоть Дели, и они побежали через покрытую лужами улицу. В вагончике Дели закашлялась.
– Тебе не холодно? – с беспокойством сказал Джерими. – Возьми мой шарф. Зима – не лучшее время для жизни в Мельбурне.
– О нет! Я люблю его во все времена года. Ты не представляешь себе, что значит для меня возможность жить здесь после Эчуки.
Не прошло еще и года, как Дели приехала в Мельбурн, но ей казалось, что она родилась здесь. Когда туманным утром она въехала в город через Принс-Бридж и увидела отражения деревьев и зданий в спокойной Ярре, высокие серые шпили собора Св. Павла, спешащих мимо людей, зеленые ровные газоны под голыми темными деревьями, ее сердце замерло от сладкого волнения, которое с тех пор так и не оставляло ее.
Этот большой город был ее духовным домом. Пять лет назад здесь зародилось новое художническое течение, которое Том Робертс привез из Европы, где он познакомился с импрессионизмом, получая знания из первых рук. Вся атмосфера Мельбурна напоминала Дели полотна импрессионистов: прозрачный, трепетный воздух, кипение жизни и ощущение легкой раскованности.
Бернард Холл, ее преподаватель в Художественной школе, не слишком импонировал ей; его полной противоположностью был учитель по классу рисунка, усатый Фредерик Маккубин с живыми, веселыми глазами. Работать под его началом было одно удовольствие.
На Новый 1901 год Дели участвовала в празднествах по случаю создания Нового содружества наций, а позднее вместе со всеми оплакивала королеву Викторию, по которой носила траур целую неделю.
Приграничная Эчука, долгое время страдавшая от таможенных ограничений, по-видимому, обезумела от радости в День создания Федерации. Дядя Чарльз прислал Дели вырезки из «Риверайн Геральд», специальный выпуск которой был напечатан ярко-синей краской.
Однако Эчука, нудная работа в фотостудии, сезонные перепады на реке – все это было где-то далеко, в северной стороне, и с каждым днем отодвигалась все дальше. А сейчас она вышла из конки на Литл-Коллинз-стрит в Мельбурне…
Дождь почти перестал, осталась лишь легкая изморось. Повинуясь настойчивой руке своего спутника, Дели свернула в кафе, и они начали спускаться по его темным ступеням.
Дели шла по крутому склону Пант Роуд, торопясь в свою квартирку в районе Южной Ярры. Всю зиму ее донимал бронхит, приступы кашля повторялись один за другим, особенно когда она волновалась или спешила.
Она замедлила шаг и постаралась дышать ровнее. Несмотря на холодную погоду, щеки ее пылали сухим жаром. Она ощущала лихорадку и слабость во всем теле.
А вот и дом, ей остается дойти до следующих железных ворот. Одним из преимуществ квартиры, которую она снимала на пару с Имоджин и которая представляла собой не что иное, как сторожку садовника, был большой сад, где девушки по солнечным воскресным утрам могли делать этюды, отрабатывая светотень. Владельцы дома, знакомые матери Имоджин, предоставили сад в полное распоряжение квартиранток. Было так чудесно сбросить с себя надоевшие оковы регламентированной жизни маленького города: плотные обеды, переодевания перед посещением церкви, одним словом, все эти условности, созданные для того, чтобы убить время.
Когда она вышла на старую, выложенную плитами веранду, из комнаты были слышны звуки подозрительной возни и смешки. Стараясь производить как можно больше шума, она вошла в комнату и увидела стоящего у окна молодого человека, подчеркнуто заинтересованно глядящего в окно. Имоджин, низенькая, чувственная брюнетка, грациозным, будто кошачьим, движением поднялась со своего дивана-кровати в углу.
– Я тебе говорила, что это всего лишь Дели, – сказала она с усмешкой. – Ее можно не стесняться.
Молодой человек поклонился. Дели наспех поздоровалась с ним и прошла в кухню (больше комнат не было), на ходу снимая мокрый плащ и берет. Она уже начала привыкать к выходкам своей подруги, которая меняла любовников, как иная женщина меняет шляпки, но все равно каждый раз испытывала легкий шок.
Она выключила плиту и начала раскладывать карри. Дели была голодна и надеялась, что гость не рассчитывает на завтрак: мяса в карри было совсем немного, главным образом рис. Но Имоджин принесла третью тарелку.
– Ты не возражаешь, если Элби позавтракает с нами? – спросила она, натянуто улыбаясь. Светло-зеленые глаза, опушенные темными ресницами, внимательно изучали подругу.
– У тебя усталый вид, моя милая. Ты, наверное, вся вымокла. Иди посиди в комнате, пока я приготовлю чай.
Имоджин была не прочь взять на себя роль заботливой матери.
В рассеянности Дели Гордон было что-то трогательно-беспомощное. Она постоянно теряла что-нибудь, плутала по улицам, сев не в тот транспорт или забывая выйти на нужной остановке. Даже туда, где она бывала много раз, она не могла добраться без посторонней помощи.
Подруги по школе сначала не принимали ее всерьез. Она опаздывала на вечеринки или не приходила вовсе: она опрокидывала их любимые вазы, наступала на любимых кошек, теряла свой кошелек и была вынуждена одалживать деньги на обратную дорогу. Но постепенно к этому все привыкли и перестали раздражаться.
Дели вошла в комнату, зажгла керосиновый обогреватель и села перед ним на корточки, ловя его скудное тепло, вдыхая горячий маслянистый запах. Надо было занимать гостя, но она не знала, о чем с ним можно говорить.
Элби был высокий, тощий и весь какой-то бесцветный, будто растение, которое долго держали в темном помещении. Длинные пышные усы украшали его физиономию, тяжелые веки томно прикрывали глаза. Низкий голос звучал манерно, создавая впечатление пресыщенности и скуки. Он не принадлежал к кругу художников; уже много лет он числился студентом университета и все никак не мог получить какую-то непонятную степень – то ли бакалавра, то ли магистра. Его приход сегодня был очень некстати: ведь Имоджин настоятельно просила Дели позавтракать дома. Не то, чтобы она ревновала подругу, это было бы смешно. Но все же…
Элби скучающе смотрел в окно, не делая попыток поддержать разговор, который из вежливости завела Дели. Ее немного злило, что он не видит в ней женщину, но она была слишком усталой и озябшей, чтобы пытаться расшевелить его. Внезапно она почувствовала безысходное одиночество. И, как это часто с ней бывало, подумала: вот было бы здорово, окажись на месте этого шнурка Брентон.
Имоджин внесла поднос с тремя дымящимися тарелками. Она разделила карри поровну, положив сверху треугольнички намазанных маслом тостов. Завтрак, рассчитанный на двоих, был бы достаточен, если бы не Элби, у которого, по-видимому, никогда не было лекций в утреннее время. Имоджин поставила поднос на стол и поправила сережку-клипсу на левом ухе.
– Я не могу этого видеть! – с подчеркнутым отвращением проговорил Элби.
– Но почему, моя радость?
– Этот холодный металл впивается в твою плоть…
– Но ведь он лишь слегка прижимает мочку… Хорошо, я проколю уши.
– Не смей так говорить – у меня ничего в горло не полезет!
«Вот если бы! – подумала Дели. – Еды ведь так мало!» Однако гость, смотревший на свою тарелку почти с ненавистью, тем не менее мгновенно ее очистил.
На десерт было немного фруктов – и все. Дели не наелась. «Надо будет купить себе хотя бы печенья», – подумала она про себя. Они сидели и прихлебывали сухое вино, как вдруг Элби вскочил с места и театрально воскликнул:
– Стойте! Но шевелитесь!
Рука Имоджин замерла со стаканом у рта.
– Вы видите? – Элби снова бросился в кресло и вытянул под столом свои длинные ноги. – Эти блики света на ее лице, на стакане, вся ее поза… – Он повернулся к Дели и убежденно сказал: – У меня есть восприятие художника, но нет… как бы это сказать… дара воплощения.
Внезапно Имоджин опустила свой стакан.
– Извини, Дел, я совсем забыла. Тебе была телеграмма, она лежит на камине.
Дели медленно вскрыла конверт: телеграммы всегда вызывали у нее предощущение несчастья. Но по мере того как она читала, ее худые щеки розовели и зрачки все более расширялись. Когда она подняла глаза на подругу, из них полыхнуло голубое пламя.
– Догадываюсь, – сказала Имоджин. – Приезжает Брентон.
– Да сегодня вечером, – она перечитала скупые строчки телеграммы: БУДУ СЕГОДНЯ ШЕСТЬ ТРИДЦАТЬ ВЕЧЕРА ПОЕЗДОМ ИЗ ЭЧУКИ ЛЮБЛЮ БРЕНТОН.
Брентон приезжает! Она подобрала свою узкую юбку выше колен и закружилась в танце вокруг стола, опрокинув прислоненный к стене мольберт с начатым холстом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
– Ты получил мое письмо? – холодно спросила Дели, пока они шли вниз по Заячьей улице.
– Да, но я не собираюсь отвечать на него, во всяком случае не письменно. Мы можем потратить на переписку годы, это было бы пустой тратой бумаги. Что пользы в словах? Они – лишь пародия на жизнь.
Дели надула губы, но ничего не сказала.
Пока они сидели у Стаси в ожидании своего заказа, Дели рассказала ему о принятом ею решении; она продаст ему свою половину «Филадельфии» и на эти деньги поедет в Мельбурн учиться живописи.
– Том был бы огорчен, – сдержанно сказал Брентон. – Он пожелал, чтобы ты владела частью судна. Ты действительно хочешь отказаться?
Не глядя на него, она собирала крошки со скатерти:
– Я хочу только одного: уехать отсюда! Возможно, я оставлю за собой четвертую часть… На триста фунтов наличными я смогу прожить три года. Мне хватит на пропитание.
– Сверх того – деньги на холсты и краски.
– Да, и еще плата за обучение и за жилье. Я сниму самую дешевую комнату.
– Надеюсь, ты обойдешься этой суммой. Триста фунтов – это практически все, что я могу сейчас собрать, за вычетом расходов на закупку провизии и на ремонт судна. Если ты собираешься получать часть дохода от торговли, ты должна нести и свою долю расходов. Том, однако, не настаивал на этом, и я тоже не собираюсь это делать.
Щеки ее вспыхнули.
– Почему же ты не сказал мне об этом, Брентон? Мне всегда представлялось это каким-то чудом: просто поступали деньги, а откуда они берутся, я и понятия не имела. Я же полный профан в денежных делах. Ты должен взять назад эти пятьдесят фунтов, или хотя бы половину…
– Дьявольщина! Тебе они понадобятся сейчас более, чем когда бы то ни было.
– Но я не могу… – Неужели ты не понимаешь? После того, что произошло между нами, все выглядит, как если бы ты купил меня.
– Не смей так говорить! – резко сказал он, сжимая ее дрожащие пальцы. – Если ты будешь продолжать в этом духе, я сейчас поцелую тебя прямо при всех.
Официантка принесла им жареную муррейскую треску, и оба начали есть, не замечая вкуса. Они думали о предстоящей разлуке.
– Пиши мне из Мельбурна, – говорил Брентон. – Если тебе придется трудно, сейчас же дай мне знать. Я сумею выбраться в Мельбурн, хотя бы на один день из любого викторианского порта.
– В этом нет нужды, я не так одинока, как ты думаешь, у меня есть покровители.
– Ты чертовски независима! – сказал он. – И все же я верю, что ты еще любишь меня, несмотря ни на что.
Она упорно молчала, избегая встречаться с ним глазами.
Когда они вышли наружу, он взял ее руку, сцепив ее пальцы со своими, и посмотрел на нее требовательным острым взглядом. Завтра он уезжает… Она взглянула на его медные кудри, на завиток ушной раковины, и ее охватил любовный жар.
– Сейчас мы пойдем прогуляемся по берегу, – сказал он, – и ты позволишь мне попрощаться с тобой, как надо.
– Наверное… – вздохнула она.
Лишь только они нашли надежное укрытие, он сразу те обнял ее. Прижавшись лицом к его крепкому плечу, Дели почувствовала, что все напряжение, вся горечь и все страдания последних двух дней исчезли, и в душу ее вошел мир и покой. Они снова понимали друг друга.
Назавтра Дели пошла проводить в плавание свою тезку. После весеннего разлива талых вод прошли зимние дожди, и теперь уровень реки неуклонно повышался. На верхней пристани царили шум и суета.
Она смотрела на бесконечный водный поток, исчезающий из поля зрения за поворотом, и думала об Океане, куда стремилась река, об облаках, поднимающихся над поверхностью моря, чтобы упасть на землю в виде дождя или снега, и чувствовала, что находится у истоков некоей неразгаданной тайны. Вечный поток Времени унесет ее далеко от этих мест, но эти мгновения останутся с ней, а эта точка в Пространстве будет существовать и тогда, когда ее, Дели, здесь не будет, храня воспоминание о том, как она стояла и слушала шум волн, ударявшихся о дальний берег.
А внизу стояла на рейде «Филадельфия», на борту которой было выведено свежей краской ее имя. Может ли так случиться, что Дели никогда не увидит ее больше? Она не могла в это поверить. Ритмы реки вошли в ее плоть и кровь, и в один прекрасный день река позовет ее обратно.
Она взошла на борт судна и окинула все прощальным взглядом. В рулевой будке она подержалась за ручки штурвала, привыкшие к рукам Брентона, зашла в салоп, где висела нарисованная ею картина, переносившая освещенную солнцем реку в темное замкнутое пространство.
Спустившись на палубу, она церемонно попрощалась с Брентоном за руку и, пожелав всем счастливого плавания, ступила на сходни. С глазами, полными слез, она уже повернула к ступеням, ведущим на верхнюю пристань, когда Брентон сбежал по трапу и крепко поцеловал ее у всех на виду. Команда одобрительно загудела – все, кроме А-Ли и механика, который бросив исподлобья хмурый взгляд, сказал:
– Сколько еще мне держать пар в этой старой консервной банке? – Он сердито вытер руки о промасленную полотняную кепочку.
Стоя на освещенной солнцем верхней пристани, Дели увидела, как вспенили воду колеса.
«Филадельфия» дала громкий протяжный гудок и, отчалив, направилась вниз, к устью реки Кэмпасп. Скоро она исчезла за поворотом.
12
Холодный ветер принес с собой дождь. Косые его струи встречали пассажиров, выходивших на улицу Свенсона, свирепо хлестали извозчичьи пролетки, устремившиеся вверх по улице, массивные серые колонны здания Национальной галереи потемнели от дождя.
По залам галереи, освещенным тусклым искусственным светом, уныло бродили немногочисленные посетители, переходя от картины к картине, обмениваясь скупыми негромкими фразами, словно на траурном собрании. Служители сидели в сторонке, напоминая владельцев похоронного бюро, дела которых идут из рук вон плохо.
Сквозь высокие окна нижнего этажа неяркий свет пасмурного дня проникал в студию, где ученики Художественной школы трудились над своими работами.
В здании прозвенел звонок. Обнаженная натурщица в натурном классе встала с помоста; студенты в классе натюрморта вытирали свои кисти, внезапно почувствовав, как устали от напряжения их глаза, как затекли спина и ноги, каким холодным было зимнее утро.
Тоненькая девушка, перепачканная краской с ног до головы, казалось, не слышала звонка. Она продолжала работать, тогда как другие складывали свои сумки и этюдники, убирали мольберты к стене.
– На сегодня достаточно, мисс Гордон, – сказал ей щеголеватого вида темноволосый преподаватель с густыми усами и гладко выбритым лицом. – Вы не забудете поставить мольберт на место?
– Нет, господин Холл, – она посмотрела на его удаляющуюся спину невидящим взглядом. Ее синие глаза были сфокусированы на неоконченной картине. Она откинула со лба прядь волос, оставив при этом на лице пятно охры.
Как не любила она такую вот работу, рассчитанную по часам и минутам, когда приходится прерываться в самый неподходящий момент и потом начинать снова, медленно и мучительно входя в нужное творческое состояние. Она промыла кисти в скипидаре, сняла халат и вымыла лицо и руки в маленькой умывальной, на дверях которой красовалось предупреждение: КИСТИ В РАКОВИНЕ НЕ МЫТЬ.
Во второй половине дня у нее не было занятий, и она собралась уходить. У выхода ее ожидал сокурсник, упитанный молодой человек, который забрал у нее папку с этюдами.
– Давай зайдем в кафе, Дел, я хочу угостить тебя горячим кофе, – он посмотрел на ее бледные худые щеки. – Не похоже, чтобы ты питалась нормально.
– Извини, Джерими, но сегодня не могу: Имоджин ждет меня к обеду, она приготовила свое излюбленное карри.
– Но чашка горячего кофе тебе не повредит, – стоял на своем Джерими.
– Думаю, что нет, – нерешительно сказала она, избегая встречаться с ним глазами. Она презирала себя за то, что малодушно принимала его угощения: то кофе, то обед, то послеполуденный чай. Но приходилось думать и о своем здоровье: после занятий в прохладной студии или после пейзажного класса на природе в зимнее время было просто необходимо глотнуть чего-нибудь горячего, а ее скудные средства этого не позволяли.
Джерими был слишком ленив, чтобы стать настоящим художником. Он не внушал ей симпатии, но… «Жить как-то надо», любила повторять ее соседка по комнате Имоджин. Сделав неуверенную попытку отобрать у него свой этюдник, Дели пошла рядом с ним, пряча лицо в воротник пальто.
Вниз, в сторону центра города, шла конка, которую тянула пара взмыленных гнедых лошадей. Джерими плотно прижал к себе локоть Дели, и они побежали через покрытую лужами улицу. В вагончике Дели закашлялась.
– Тебе не холодно? – с беспокойством сказал Джерими. – Возьми мой шарф. Зима – не лучшее время для жизни в Мельбурне.
– О нет! Я люблю его во все времена года. Ты не представляешь себе, что значит для меня возможность жить здесь после Эчуки.
Не прошло еще и года, как Дели приехала в Мельбурн, но ей казалось, что она родилась здесь. Когда туманным утром она въехала в город через Принс-Бридж и увидела отражения деревьев и зданий в спокойной Ярре, высокие серые шпили собора Св. Павла, спешащих мимо людей, зеленые ровные газоны под голыми темными деревьями, ее сердце замерло от сладкого волнения, которое с тех пор так и не оставляло ее.
Этот большой город был ее духовным домом. Пять лет назад здесь зародилось новое художническое течение, которое Том Робертс привез из Европы, где он познакомился с импрессионизмом, получая знания из первых рук. Вся атмосфера Мельбурна напоминала Дели полотна импрессионистов: прозрачный, трепетный воздух, кипение жизни и ощущение легкой раскованности.
Бернард Холл, ее преподаватель в Художественной школе, не слишком импонировал ей; его полной противоположностью был учитель по классу рисунка, усатый Фредерик Маккубин с живыми, веселыми глазами. Работать под его началом было одно удовольствие.
На Новый 1901 год Дели участвовала в празднествах по случаю создания Нового содружества наций, а позднее вместе со всеми оплакивала королеву Викторию, по которой носила траур целую неделю.
Приграничная Эчука, долгое время страдавшая от таможенных ограничений, по-видимому, обезумела от радости в День создания Федерации. Дядя Чарльз прислал Дели вырезки из «Риверайн Геральд», специальный выпуск которой был напечатан ярко-синей краской.
Однако Эчука, нудная работа в фотостудии, сезонные перепады на реке – все это было где-то далеко, в северной стороне, и с каждым днем отодвигалась все дальше. А сейчас она вышла из конки на Литл-Коллинз-стрит в Мельбурне…
Дождь почти перестал, осталась лишь легкая изморось. Повинуясь настойчивой руке своего спутника, Дели свернула в кафе, и они начали спускаться по его темным ступеням.
Дели шла по крутому склону Пант Роуд, торопясь в свою квартирку в районе Южной Ярры. Всю зиму ее донимал бронхит, приступы кашля повторялись один за другим, особенно когда она волновалась или спешила.
Она замедлила шаг и постаралась дышать ровнее. Несмотря на холодную погоду, щеки ее пылали сухим жаром. Она ощущала лихорадку и слабость во всем теле.
А вот и дом, ей остается дойти до следующих железных ворот. Одним из преимуществ квартиры, которую она снимала на пару с Имоджин и которая представляла собой не что иное, как сторожку садовника, был большой сад, где девушки по солнечным воскресным утрам могли делать этюды, отрабатывая светотень. Владельцы дома, знакомые матери Имоджин, предоставили сад в полное распоряжение квартиранток. Было так чудесно сбросить с себя надоевшие оковы регламентированной жизни маленького города: плотные обеды, переодевания перед посещением церкви, одним словом, все эти условности, созданные для того, чтобы убить время.
Когда она вышла на старую, выложенную плитами веранду, из комнаты были слышны звуки подозрительной возни и смешки. Стараясь производить как можно больше шума, она вошла в комнату и увидела стоящего у окна молодого человека, подчеркнуто заинтересованно глядящего в окно. Имоджин, низенькая, чувственная брюнетка, грациозным, будто кошачьим, движением поднялась со своего дивана-кровати в углу.
– Я тебе говорила, что это всего лишь Дели, – сказала она с усмешкой. – Ее можно не стесняться.
Молодой человек поклонился. Дели наспех поздоровалась с ним и прошла в кухню (больше комнат не было), на ходу снимая мокрый плащ и берет. Она уже начала привыкать к выходкам своей подруги, которая меняла любовников, как иная женщина меняет шляпки, но все равно каждый раз испытывала легкий шок.
Она выключила плиту и начала раскладывать карри. Дели была голодна и надеялась, что гость не рассчитывает на завтрак: мяса в карри было совсем немного, главным образом рис. Но Имоджин принесла третью тарелку.
– Ты не возражаешь, если Элби позавтракает с нами? – спросила она, натянуто улыбаясь. Светло-зеленые глаза, опушенные темными ресницами, внимательно изучали подругу.
– У тебя усталый вид, моя милая. Ты, наверное, вся вымокла. Иди посиди в комнате, пока я приготовлю чай.
Имоджин была не прочь взять на себя роль заботливой матери.
В рассеянности Дели Гордон было что-то трогательно-беспомощное. Она постоянно теряла что-нибудь, плутала по улицам, сев не в тот транспорт или забывая выйти на нужной остановке. Даже туда, где она бывала много раз, она не могла добраться без посторонней помощи.
Подруги по школе сначала не принимали ее всерьез. Она опаздывала на вечеринки или не приходила вовсе: она опрокидывала их любимые вазы, наступала на любимых кошек, теряла свой кошелек и была вынуждена одалживать деньги на обратную дорогу. Но постепенно к этому все привыкли и перестали раздражаться.
Дели вошла в комнату, зажгла керосиновый обогреватель и села перед ним на корточки, ловя его скудное тепло, вдыхая горячий маслянистый запах. Надо было занимать гостя, но она не знала, о чем с ним можно говорить.
Элби был высокий, тощий и весь какой-то бесцветный, будто растение, которое долго держали в темном помещении. Длинные пышные усы украшали его физиономию, тяжелые веки томно прикрывали глаза. Низкий голос звучал манерно, создавая впечатление пресыщенности и скуки. Он не принадлежал к кругу художников; уже много лет он числился студентом университета и все никак не мог получить какую-то непонятную степень – то ли бакалавра, то ли магистра. Его приход сегодня был очень некстати: ведь Имоджин настоятельно просила Дели позавтракать дома. Не то, чтобы она ревновала подругу, это было бы смешно. Но все же…
Элби скучающе смотрел в окно, не делая попыток поддержать разговор, который из вежливости завела Дели. Ее немного злило, что он не видит в ней женщину, но она была слишком усталой и озябшей, чтобы пытаться расшевелить его. Внезапно она почувствовала безысходное одиночество. И, как это часто с ней бывало, подумала: вот было бы здорово, окажись на месте этого шнурка Брентон.
Имоджин внесла поднос с тремя дымящимися тарелками. Она разделила карри поровну, положив сверху треугольнички намазанных маслом тостов. Завтрак, рассчитанный на двоих, был бы достаточен, если бы не Элби, у которого, по-видимому, никогда не было лекций в утреннее время. Имоджин поставила поднос на стол и поправила сережку-клипсу на левом ухе.
– Я не могу этого видеть! – с подчеркнутым отвращением проговорил Элби.
– Но почему, моя радость?
– Этот холодный металл впивается в твою плоть…
– Но ведь он лишь слегка прижимает мочку… Хорошо, я проколю уши.
– Не смей так говорить – у меня ничего в горло не полезет!
«Вот если бы! – подумала Дели. – Еды ведь так мало!» Однако гость, смотревший на свою тарелку почти с ненавистью, тем не менее мгновенно ее очистил.
На десерт было немного фруктов – и все. Дели не наелась. «Надо будет купить себе хотя бы печенья», – подумала она про себя. Они сидели и прихлебывали сухое вино, как вдруг Элби вскочил с места и театрально воскликнул:
– Стойте! Но шевелитесь!
Рука Имоджин замерла со стаканом у рта.
– Вы видите? – Элби снова бросился в кресло и вытянул под столом свои длинные ноги. – Эти блики света на ее лице, на стакане, вся ее поза… – Он повернулся к Дели и убежденно сказал: – У меня есть восприятие художника, но нет… как бы это сказать… дара воплощения.
Внезапно Имоджин опустила свой стакан.
– Извини, Дел, я совсем забыла. Тебе была телеграмма, она лежит на камине.
Дели медленно вскрыла конверт: телеграммы всегда вызывали у нее предощущение несчастья. Но по мере того как она читала, ее худые щеки розовели и зрачки все более расширялись. Когда она подняла глаза на подругу, из них полыхнуло голубое пламя.
– Догадываюсь, – сказала Имоджин. – Приезжает Брентон.
– Да сегодня вечером, – она перечитала скупые строчки телеграммы: БУДУ СЕГОДНЯ ШЕСТЬ ТРИДЦАТЬ ВЕЧЕРА ПОЕЗДОМ ИЗ ЭЧУКИ ЛЮБЛЮ БРЕНТОН.
Брентон приезжает! Она подобрала свою узкую юбку выше колен и закружилась в танце вокруг стола, опрокинув прислоненный к стене мольберт с начатым холстом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81