Сериков сказал, что скоро намечается конференция то ли по физической химии, то ли по химической физике («Нам один хрен», – заметил он по ходу рассказа) и он уже ведет переговоры. Обсудили, кого еще взять из синхронистов, и тут подошла очередь Рудаки. Он выпил с Сериковым еще по стакану, набрал пива в бидончик и в состоянии легкой приподнятости пошел к себе.
Он шел и сначала думал о приятном: как он сейчас придет и разбудит Окуня-актера, и выпьют они с ним пива, а может быть, и закуска какая-нибудь найдется после вчерашнего, хотя шансов мало. Но когда подошел он уже к своему подъезду, вдруг осознал, что ему сейчас предстоит и похолодел.
Встала перед ним вдруг задача, из-за которой он давно уже ощущал какое-то смутное неудобство, но только сейчас понял, в чем дело. А дело было в том, что не знал он, какой код набрать. Только сейчас до него дошло, что дверь подъезда он, выходя, захлопнул, а теперешнего кода не знает, а если набрать 05–26, то не известно, куда попадешь.
Хотелось ему домой, в свое время, но и выпить пива с Окунем-актером и снова ощутить себя молодым и веселым хотелось не меньше.
«Может, камешек бросить в окно той комнаты, где Окунь спит?» – подумал он, но тут же от этой мысли отказался – знал, что Окуня-актера в теперешнем его состоянии не разбудит и артиллерийский снаряд, залетевший в окно.
Оставалась еще возможность узнать код этого месяца у соседей – он вспомнил, что тогда код меняли каждый месяц из-за окрестных подростков, портивших подъезды неумелыми граффити – занятие это у них тогда только входило в моду, и не освоили они его еще толком, да и материалов теперешних не было, но вред стенам все же наносили существенный.
Он остановился возле двери парадного, поставил на крыльцо бидончик с пивом и стал ждать, не появится ли кто из соседей, но никто не появлялся. Время было неподходящее – работающие уже ушли, а пенсионеры появятся позже.
Несмотря на раннее еще время, солнце начало уже припекать. Стоять возле подъезда на солнце было жарко и скучно, и, помаявшись какое-то время, Рудаки решился и – будь что будет – набрал 05–26 и дернул вниз металлический крючок.
«Хорошо, что бидончик оставил, – была его первая мысль, когда шагнул он через порог открывшейся Двери. – Хорош бы я был сейчас с бидончиком!»
4. Склероз
– Смотри-ка ты, у нас утюг новый, – Рудаки с интересом разглядывал произведение американской инженерной мысли, а может, и не американской – бог знает, откуда этот «Тефаль». – И терка какая-то съемная. А терка эта зачем? И вообще, откуда вещь? – спросил он.
– Ну, ты даешь, – сказала Ива, – профессор рассеянный. Ты же сам его из Стамбула привез.
– А… – вспомнил Рудаки, – так это же давно было. Он же вроде того уже, сломался, и мы старым гладили.
Ива посмотрела на него изумленно и покрутила пальцем у виска:
– Ты, я вижу, совсем заработался. Что значит давно было?! Это ведь новый – ты его на прошлой неделе в Стамбуле купил.
– Ага, этот. Я о нем и забыл как-то, – сказал Рудаки и задумался.
И было о чем: забыл он не только об утюге: утюг – бог с ним, – мелочь утюг, что ему утюг, о нем и забыть можно, дело было в другом. Дело было в том, что забыл он об этой поездке в Стамбул, начисто забыл. Забыл, зачем ездил, правда, тут более или менее понятно – ездил переводить, чего ж еще? Но вот с кем ездил и как там все в Стамбуле было, забыл начисто. И у Ивы нельзя спрашивать – к врачу потащит.
Он попытался напрячь память, вспомнить хотя бы что-нибудь из того, что с ним было в Стамбуле, но ничего вспомнить не смог, совершенно ничего; ни как туда летел, ни как обратно, ни в какой гостинице жил – ничего. Зато помнил он отчетливо яркое, несмотря на яркое солнце, оранжевое пламя, рвущееся из-под крыши мечети, помнил, как сначала медленно наклонялся, а потом обрушился с грохотом мозаичный минарет и как слились в едином вопле крики людей, закрывшихся в мечети, слышал «бум-бум» танковых пушек и сухой треск винтовочных выстрелов. Все это были картинки из проникновения – он старался забыть этот ужас, который довелось ему пережить дважды, но забыть никак не мог, а вот поездку в Стамбул не помнил, хоть убей.
Когда Ива куда-то ушла, он позвонил Серикову.
– Ну что, как тебе Стамбул в этот раз? – нарочито бодрым голосом спросил он Серикова, но тот его оптимизма не разделил.
– Хреново, – ответил он, что-то жуя, отчего его голос прозвучал зловеще. – Хреново, – повторил он, – такого тяжелого синхрона я не помню, хотя легких синхронов не бывает, – добавил он свое любимое изречение. – А все потому, что бабу эту твою взяли третьей, а из нее синхронист, как из задницы – те же звуки малоосмысленные, – Сериков в выражениях никогда не стеснялся.
– Вроде ничего она была вначале, – осторожно сказал Рудаки, потому что никакой бабы, тем более им рекомендованной, не помнил.
– Ага, ничего, – хрюкнул в трубку Сериков – это должно было изображать сарказм, – два раза из кабины убегала, наушники бросала. Мы практически вдвоем пахали.
– А как вообще девочка? – не выдержал Рудаки, хотя понимал, что лучше не спрашивать.
– Не помнишь? – ехидно спросил Сериков, прожевав наконец то, что он там жевал. – Или делаешь вид? Вероникой зовут – красивая девочка, между прочим, но это не профессия, во всяком случае, не наша. Теперь могут в Стамбул не пригласить из-за нее.
– Не помню, – в растерянности признался Рудаки, и этого делать не следовало.
– Склероз у тебя, – поставил диагноз Сериков, – или, скорее, придуриваешься, – и повесил трубку.
Рудаки, конечно, помнил, что есть такая Вероника у них на кафедре, действительно, красивая девушка, но что брал он ее с собой на синхрон, не помнил, и казалось ему это маловероятным. Красивая-то, красивая, а для синхронного перевода другие качества требуются.
– Зачем я ее взял? – спросил он себя, но ответа не нашел. «Склероз», – мысленно согласился он с диагнозом Серикова и стал собираться на работу – была у него сегодня третья и четвертая пара, и до лекций много чего сделать надо было, поэтому не мешало поторопиться.
Когда он появился на кафедре, то почти сразу понял: что-то не так.
– Добрый день, – сказал он, входя на кафедру.
На приветствие ответили почти все: и кафедеральные ветераны, проводившие свои «окна» за чтением газет и чаем, и молодежь, уткнувшаяся в учебники, но ответили как-то вяло, пряча глаза.
– Случилось что? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Ничего не случилось, – ответила Павловна – секретарь кафедры с диктаторскими полномочиями. – Вас Алевтина Федоровна спрашивала.
– А… – сказал Рудаки. – А она где сейчас, на паре?
– На паре, – ответила Павловна и сердито зашелестела бумагами.
Он покрутился немного на кафедре и пошел в курилку, которая служила своеобразным кафедеральным клубом. Там он и узнал, в чем дело, от своего старого приятеля китаиста Вонга, с которым давно, еще во времена Империи, работал в Институте информации и теперь вот встретился в Университете.
– Что за остракизм такой мне устроили на кафедре? – спросил он Вонга. – Здороваются сквозь зубы, морды воротят. Алевтина почему-то со мной жаждет встречи.
– А чего же вы ожидали? – ответил Вонг. – Задели вы опять чувствительные места. Из Аппарата Совета Алевтине звонили, – Вонг покачал головой. – За принципиальность платить надо.
Постепенно, задавая осторожные вопросы Вонгу, Рудаки выяснил, что, оказывается, он опять не поставил зачет Устименко, который был не кем-нибудь, а сыном губернатора одной из крупных губерний.
После распада Империи на этой территории образовался Союз независимых губерний и управлял им Совет губернаторов, поэтому губернатор был крупной фигурой и не поставить зачет его отпрыску был риск нешуточный, а Рудаки проделывал это уже второй раз.
Первый раз обошлось, а теперь неприятности могут быть серьезные: выгнать – не выгонят, но все же. Однако не неприятности его сейчас волновали – тревожило его то, что он об этом забыл, не помнил даже, что сдавал курс Устименко зачет по типологии, хотя, посмотрев свои записи, увидел, что зачет такой на его курсе был. Однако не помнил он никаких подробностей, не помнил, и почему он вдруг проявил такую принципиальность. Конечно, Устименко был парнем туповатым и нахальным, но Рудаки прекрасно понимал, что его лекции отнюдь не дают жизненно необходимых профессиональных знаний и интересны и полезны могут быть только тем, кто интересуются лингвистикой и готовы думать над трудными задачками, которые эта наука на каждом шагу подбрасывает. Устименко был явно не из их числа, и станет он, скорее всего, тупым и самодовольным чиновником, как и его батюшка.
«Хотя, – поправил он себя, – не знаю я этого господина, и нечего огульно судить". Правда, нормальный отец не стал бы требовать, чтобы его сыну поставили незаслуженный зачет, но тут, может быть, и холуи губернаторские подсуетились без его ведома.
Он хорошо помнил, что после первого приступа принципиальности, когда не поставил он Устименко зачет в первый раз и выдержал по этому поводу скандал, решил он в следующий раз зачет поставить, прочитав перед этим Устименко соответствующую нотацию. Тем более было странно, что он его не поставил. Странного вообще было много, но самое неприятное было то, что ничего, связанного с этим зачетом, он сейчас не помнил. Образовалось в его памяти какое-то «белое пятно».
«Как с утюгом и вообще с поездкой в Стамбул. Точно склероз», – решил он, и тут его вдруг осенило. Как-то сразу он отчетливо понял, что не помнил он ни про зачет, ни про Стамбул потому, что его не было здесь. «Я ж в проникновение уходил в это время, и то, что там было, помню отлично». Опять возникли в его памяти горящая мечеть и танк, стоящий под балконом его гостиницы и стрелявший по мечети, приседая при каждом выстреле.
«Это что же получается, – начал он подсчитывать, – зачет был на прошлой неделе, а Стамбул, наверное, на позапрошлой – получается, что я две недели отсутствовал, а может быть, и больше, и это время не помню. В Хаме я был не меньше недели – это точно, пока выбрался оттуда через Ливан, а перед этим еще в Дамаске был и в Эль-Кунетре и за пивом ходил, но это недолго, правда. А кто же здесь в это время был? – задал он себе вполне логичный вопрос и сам же на него ответил: – А я и был, наверное. Ива моего отсутствия не заметила, и на работе не заметили тоже. Как же это выходит? И здесь я, и там я? Раздвоение личности какое-то, – он попытался вспомнить, что говорил по этому поводу Хиромант, но, похоже, он об этом ничего не говорил. Хотя, постой, говорил он что-то про параллельное существование. – Надо В.К. рассказать, посоветоваться», – решил он и пошел на лекцию.
Но к В.К. Рудаки попал только вечером. После лекции был у него неприятный разговор с Алевтиной, потом он писал объяснительную, потом общался с аспирантами, потом поехал домой обедать и все спрашивал Иву, не замечала ли она за ним в последнее время каких-либо странностей. Ива сказала, что новых странностей она не заметила, что ей хватает и старых. Потом он лег вздремнуть после обеда, договорившись с В.К., что вечером к нему заедет. Когда он наконец собрался к В.К., Ива предупредила:
– Ты ж смотри там, не надерись, как в прошлый раз.
Он не обратил на ее слова особого внимания – формула была почти что ритуальной, но вот когда пришел он к В.К., выяснилось, что прошлый раз был не далее, как два дня тому назад, и выяснилось также, что он об этом тоже ничего не помнит.
– Давненько мы не виделись, – сказал он В.К., когда они устроились с кофе на балконе.
– Ты же позавчера у меня был, – В.К. удивленно посмотрел на него, – с Ивой вместе, мы еще приняли изрядно. Склероз у тебя – старческая болезнь, – В.К. усмехнулся.
– Да нет, не склероз, – возразил Рудаки, – тут сложнее все.
И он рассказал В.К. про Хироманта и его теорию, как говорил Хиромант, что «можно слиться с вещами из прошлого» и перенестись туда, рассказал про Дверь и несимметричный код.
В.К. слушал внимательно, не перебивая, – он умел слушать, за это, в частности, и ценил его Рудаки и другие из их компании. Когда Рудаки закончил свой рассказ, В.К. долго молчал, а потом спросил:
– А у тебя не было такого чувства во время этого, как ты говоришь, проникновения, будто ты спишь и во сне все это видишь, будто хочешь проснуться и не можешь?
Рудаки задумался, а потом решил обидеться.
– Ты что, думаешь, что приснилось мне все это? – спросил он обиженным тоном.
– Может быть, и приснилось, – задумчиво ответил В.К., – бывают сны такие отчетливые, которые не забываются долго, – он помолчал и добавил: – И потом, все, о чем ты рассказывал, действительно с тобой было. И я кое-что помню, например, твой день рождения, когда труды Брежнева жгли.
– Почему же я тогда не помню, что со мной в это время здесь было?
– Склероз, – усмехнулся В.К. и предложил выпить водки. – От склероза первое лекарство, – убежденно сказал он, – и от дурных снов тоже.
«Ну конечно, – думал Рудаки, пока В.К. готовил нехитрую закуску, – В.К. ведь физик, рационалист, а проникновение всем законам его науки противоречит и ведь действительно противоречит – даже я это понимаю при моих слабых познаниях в физике. Но, с другой стороны, не знает он Хироманта, не знает о его способностях жутких, а я знаю, знаю, что сбылось его предсказание о моем будущем и страшную смерть Барды он тоже предсказал. И кроме того, – продолжал он размышлять, – то, что говорил Хиромант о «кусках прошлого» в настоящем, – правда, куски прошлого есть: старые дома, вещи. Вот, скажем, наша с Ивой квартира почти совсем не изменилась с семидесятых годов, ну, добавились, конечно, кое-какие вещи, одежда на нас другая, но в остальном все осталось почти такое же, как тогда. Да и квартира В. К. изменилась мало, – он окинул взглядом комнату, – старые книжные шкафы со старыми книгами, картины В. К. тоже в основном старые – не пишет он ничего нового давно, тахта, на которой он спал, кажется, всю свою жизнь, стул антикварный».
– Кушать подано, – позвал из кухни В.К.
И Рудаки пошел на кухню, разглядывая на ходу полки с книгами в коридоре: книги, книги – больше, чем в какой-нибудь теперешней библиотеке, и все старые издания, времен Империи. Новые книги В.К. не признавал – эти роскошные, дорогие издания модных писателей скорее элемент мебели, чем литература, а уж о макулатуре в бумажных переплетах и говорить нечего.
Он взял с полки солидный том Брокгауза и нашел статью, посвященную его прадеду. Мирам Аль-Рудаки – персидский философ и просветитель смотрел на него с портрета, пряча хитрую усмешку в окладистой бороде хаджи.
«Как моих предков занесло в Империю?» – в который раз подумал он и присоединился к В.К., который уже нетерпеливо провозглашал, что продукт выдыхается.
Первую, по предложению В.К., выпили за избавление от навязчивых снов. Рудаки не очень понравилась формулировка, но он решил не спорить: может быть, и прав В.К. – действительно, приснилось все это ему. Но тут он вспомнил Окуня-актера, его художественный храп в соседней комнате, кота Мошку, осторожно трогающего лапкой крутящуюся пластинку, вспомнил настолько отчетливо, что сказал В.К.:
– Едва ли мне все это во сне привиделось, я ведь не ночью в проникновение уходил, а среди бела дня, и в Дамаск днем попал, и обратно когда вернулся, тоже день был – Ивы как раз не было, я ключом дверь открыл и сразу под душ, потому что потный и грязный я был после Хамы и перехода через пустыню и от одежды у меня дымом пахло – это когда я через горящие кварталы шиитов проходил в Хаме. Ива тоже сказала, что дымом пахнет.
– Послушай, – сказал В.К., – я, конечно, ни минуты не сомневаюсь, что все это привиделось тебе во сне или, скорее, после яркого сна восстановился у тебя в памяти тот кусок прошлого – ведь это все яркие впечатления: и взрыв на израильской границе, и мятеж шиитов, вот и запомнились они тебе, а сон просто оживил их в памяти.
– И как Окунь-актер храпел и кот лапкой проигрыватель трогал – это тоже незабываемые впечатления?! – усмехнулся Рудаки.
– Ну, мало ли, – В.К. налил по второй, – мало ли, что там подсознание наше хранит, а потом в сознание подбрасывает. Но я не об этом, – продолжал он, – я хотел сказать, что хотя и не верю в эти твои проникновения, но все-таки твой друг и готов вместе с тобой туда отправиться. Вот допьем и поедем к тебе – код наберем, как положено…
– А что? Давай! – с энтузиазмом согласился Рудаки. Они выпили третью «на посошок» и поехали к дому Рудаки. Дверь была на месте, ободранная и неопределенно серая, кодовый замок был, правда, новый, с кодом из двух цифр. В.К., похоже, включился в игру – сказал, что код сразу набирать не надо, нужно сначала настроиться на какой-нибудь эпизод в прошлом. Рудаки и сам хотел это предложить, поэтому не возражал. Они сели на скамейку у парадного и стали вспоминать.
Вспомнили, как снимали кино. Сначала был фильм под названием «Дрепус Милипет», который снимали они Вадиковой камерой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Он шел и сначала думал о приятном: как он сейчас придет и разбудит Окуня-актера, и выпьют они с ним пива, а может быть, и закуска какая-нибудь найдется после вчерашнего, хотя шансов мало. Но когда подошел он уже к своему подъезду, вдруг осознал, что ему сейчас предстоит и похолодел.
Встала перед ним вдруг задача, из-за которой он давно уже ощущал какое-то смутное неудобство, но только сейчас понял, в чем дело. А дело было в том, что не знал он, какой код набрать. Только сейчас до него дошло, что дверь подъезда он, выходя, захлопнул, а теперешнего кода не знает, а если набрать 05–26, то не известно, куда попадешь.
Хотелось ему домой, в свое время, но и выпить пива с Окунем-актером и снова ощутить себя молодым и веселым хотелось не меньше.
«Может, камешек бросить в окно той комнаты, где Окунь спит?» – подумал он, но тут же от этой мысли отказался – знал, что Окуня-актера в теперешнем его состоянии не разбудит и артиллерийский снаряд, залетевший в окно.
Оставалась еще возможность узнать код этого месяца у соседей – он вспомнил, что тогда код меняли каждый месяц из-за окрестных подростков, портивших подъезды неумелыми граффити – занятие это у них тогда только входило в моду, и не освоили они его еще толком, да и материалов теперешних не было, но вред стенам все же наносили существенный.
Он остановился возле двери парадного, поставил на крыльцо бидончик с пивом и стал ждать, не появится ли кто из соседей, но никто не появлялся. Время было неподходящее – работающие уже ушли, а пенсионеры появятся позже.
Несмотря на раннее еще время, солнце начало уже припекать. Стоять возле подъезда на солнце было жарко и скучно, и, помаявшись какое-то время, Рудаки решился и – будь что будет – набрал 05–26 и дернул вниз металлический крючок.
«Хорошо, что бидончик оставил, – была его первая мысль, когда шагнул он через порог открывшейся Двери. – Хорош бы я был сейчас с бидончиком!»
4. Склероз
– Смотри-ка ты, у нас утюг новый, – Рудаки с интересом разглядывал произведение американской инженерной мысли, а может, и не американской – бог знает, откуда этот «Тефаль». – И терка какая-то съемная. А терка эта зачем? И вообще, откуда вещь? – спросил он.
– Ну, ты даешь, – сказала Ива, – профессор рассеянный. Ты же сам его из Стамбула привез.
– А… – вспомнил Рудаки, – так это же давно было. Он же вроде того уже, сломался, и мы старым гладили.
Ива посмотрела на него изумленно и покрутила пальцем у виска:
– Ты, я вижу, совсем заработался. Что значит давно было?! Это ведь новый – ты его на прошлой неделе в Стамбуле купил.
– Ага, этот. Я о нем и забыл как-то, – сказал Рудаки и задумался.
И было о чем: забыл он не только об утюге: утюг – бог с ним, – мелочь утюг, что ему утюг, о нем и забыть можно, дело было в другом. Дело было в том, что забыл он об этой поездке в Стамбул, начисто забыл. Забыл, зачем ездил, правда, тут более или менее понятно – ездил переводить, чего ж еще? Но вот с кем ездил и как там все в Стамбуле было, забыл начисто. И у Ивы нельзя спрашивать – к врачу потащит.
Он попытался напрячь память, вспомнить хотя бы что-нибудь из того, что с ним было в Стамбуле, но ничего вспомнить не смог, совершенно ничего; ни как туда летел, ни как обратно, ни в какой гостинице жил – ничего. Зато помнил он отчетливо яркое, несмотря на яркое солнце, оранжевое пламя, рвущееся из-под крыши мечети, помнил, как сначала медленно наклонялся, а потом обрушился с грохотом мозаичный минарет и как слились в едином вопле крики людей, закрывшихся в мечети, слышал «бум-бум» танковых пушек и сухой треск винтовочных выстрелов. Все это были картинки из проникновения – он старался забыть этот ужас, который довелось ему пережить дважды, но забыть никак не мог, а вот поездку в Стамбул не помнил, хоть убей.
Когда Ива куда-то ушла, он позвонил Серикову.
– Ну что, как тебе Стамбул в этот раз? – нарочито бодрым голосом спросил он Серикова, но тот его оптимизма не разделил.
– Хреново, – ответил он, что-то жуя, отчего его голос прозвучал зловеще. – Хреново, – повторил он, – такого тяжелого синхрона я не помню, хотя легких синхронов не бывает, – добавил он свое любимое изречение. – А все потому, что бабу эту твою взяли третьей, а из нее синхронист, как из задницы – те же звуки малоосмысленные, – Сериков в выражениях никогда не стеснялся.
– Вроде ничего она была вначале, – осторожно сказал Рудаки, потому что никакой бабы, тем более им рекомендованной, не помнил.
– Ага, ничего, – хрюкнул в трубку Сериков – это должно было изображать сарказм, – два раза из кабины убегала, наушники бросала. Мы практически вдвоем пахали.
– А как вообще девочка? – не выдержал Рудаки, хотя понимал, что лучше не спрашивать.
– Не помнишь? – ехидно спросил Сериков, прожевав наконец то, что он там жевал. – Или делаешь вид? Вероникой зовут – красивая девочка, между прочим, но это не профессия, во всяком случае, не наша. Теперь могут в Стамбул не пригласить из-за нее.
– Не помню, – в растерянности признался Рудаки, и этого делать не следовало.
– Склероз у тебя, – поставил диагноз Сериков, – или, скорее, придуриваешься, – и повесил трубку.
Рудаки, конечно, помнил, что есть такая Вероника у них на кафедре, действительно, красивая девушка, но что брал он ее с собой на синхрон, не помнил, и казалось ему это маловероятным. Красивая-то, красивая, а для синхронного перевода другие качества требуются.
– Зачем я ее взял? – спросил он себя, но ответа не нашел. «Склероз», – мысленно согласился он с диагнозом Серикова и стал собираться на работу – была у него сегодня третья и четвертая пара, и до лекций много чего сделать надо было, поэтому не мешало поторопиться.
Когда он появился на кафедре, то почти сразу понял: что-то не так.
– Добрый день, – сказал он, входя на кафедру.
На приветствие ответили почти все: и кафедеральные ветераны, проводившие свои «окна» за чтением газет и чаем, и молодежь, уткнувшаяся в учебники, но ответили как-то вяло, пряча глаза.
– Случилось что? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Ничего не случилось, – ответила Павловна – секретарь кафедры с диктаторскими полномочиями. – Вас Алевтина Федоровна спрашивала.
– А… – сказал Рудаки. – А она где сейчас, на паре?
– На паре, – ответила Павловна и сердито зашелестела бумагами.
Он покрутился немного на кафедре и пошел в курилку, которая служила своеобразным кафедеральным клубом. Там он и узнал, в чем дело, от своего старого приятеля китаиста Вонга, с которым давно, еще во времена Империи, работал в Институте информации и теперь вот встретился в Университете.
– Что за остракизм такой мне устроили на кафедре? – спросил он Вонга. – Здороваются сквозь зубы, морды воротят. Алевтина почему-то со мной жаждет встречи.
– А чего же вы ожидали? – ответил Вонг. – Задели вы опять чувствительные места. Из Аппарата Совета Алевтине звонили, – Вонг покачал головой. – За принципиальность платить надо.
Постепенно, задавая осторожные вопросы Вонгу, Рудаки выяснил, что, оказывается, он опять не поставил зачет Устименко, который был не кем-нибудь, а сыном губернатора одной из крупных губерний.
После распада Империи на этой территории образовался Союз независимых губерний и управлял им Совет губернаторов, поэтому губернатор был крупной фигурой и не поставить зачет его отпрыску был риск нешуточный, а Рудаки проделывал это уже второй раз.
Первый раз обошлось, а теперь неприятности могут быть серьезные: выгнать – не выгонят, но все же. Однако не неприятности его сейчас волновали – тревожило его то, что он об этом забыл, не помнил даже, что сдавал курс Устименко зачет по типологии, хотя, посмотрев свои записи, увидел, что зачет такой на его курсе был. Однако не помнил он никаких подробностей, не помнил, и почему он вдруг проявил такую принципиальность. Конечно, Устименко был парнем туповатым и нахальным, но Рудаки прекрасно понимал, что его лекции отнюдь не дают жизненно необходимых профессиональных знаний и интересны и полезны могут быть только тем, кто интересуются лингвистикой и готовы думать над трудными задачками, которые эта наука на каждом шагу подбрасывает. Устименко был явно не из их числа, и станет он, скорее всего, тупым и самодовольным чиновником, как и его батюшка.
«Хотя, – поправил он себя, – не знаю я этого господина, и нечего огульно судить". Правда, нормальный отец не стал бы требовать, чтобы его сыну поставили незаслуженный зачет, но тут, может быть, и холуи губернаторские подсуетились без его ведома.
Он хорошо помнил, что после первого приступа принципиальности, когда не поставил он Устименко зачет в первый раз и выдержал по этому поводу скандал, решил он в следующий раз зачет поставить, прочитав перед этим Устименко соответствующую нотацию. Тем более было странно, что он его не поставил. Странного вообще было много, но самое неприятное было то, что ничего, связанного с этим зачетом, он сейчас не помнил. Образовалось в его памяти какое-то «белое пятно».
«Как с утюгом и вообще с поездкой в Стамбул. Точно склероз», – решил он, и тут его вдруг осенило. Как-то сразу он отчетливо понял, что не помнил он ни про зачет, ни про Стамбул потому, что его не было здесь. «Я ж в проникновение уходил в это время, и то, что там было, помню отлично». Опять возникли в его памяти горящая мечеть и танк, стоящий под балконом его гостиницы и стрелявший по мечети, приседая при каждом выстреле.
«Это что же получается, – начал он подсчитывать, – зачет был на прошлой неделе, а Стамбул, наверное, на позапрошлой – получается, что я две недели отсутствовал, а может быть, и больше, и это время не помню. В Хаме я был не меньше недели – это точно, пока выбрался оттуда через Ливан, а перед этим еще в Дамаске был и в Эль-Кунетре и за пивом ходил, но это недолго, правда. А кто же здесь в это время был? – задал он себе вполне логичный вопрос и сам же на него ответил: – А я и был, наверное. Ива моего отсутствия не заметила, и на работе не заметили тоже. Как же это выходит? И здесь я, и там я? Раздвоение личности какое-то, – он попытался вспомнить, что говорил по этому поводу Хиромант, но, похоже, он об этом ничего не говорил. Хотя, постой, говорил он что-то про параллельное существование. – Надо В.К. рассказать, посоветоваться», – решил он и пошел на лекцию.
Но к В.К. Рудаки попал только вечером. После лекции был у него неприятный разговор с Алевтиной, потом он писал объяснительную, потом общался с аспирантами, потом поехал домой обедать и все спрашивал Иву, не замечала ли она за ним в последнее время каких-либо странностей. Ива сказала, что новых странностей она не заметила, что ей хватает и старых. Потом он лег вздремнуть после обеда, договорившись с В.К., что вечером к нему заедет. Когда он наконец собрался к В.К., Ива предупредила:
– Ты ж смотри там, не надерись, как в прошлый раз.
Он не обратил на ее слова особого внимания – формула была почти что ритуальной, но вот когда пришел он к В.К., выяснилось, что прошлый раз был не далее, как два дня тому назад, и выяснилось также, что он об этом тоже ничего не помнит.
– Давненько мы не виделись, – сказал он В.К., когда они устроились с кофе на балконе.
– Ты же позавчера у меня был, – В.К. удивленно посмотрел на него, – с Ивой вместе, мы еще приняли изрядно. Склероз у тебя – старческая болезнь, – В.К. усмехнулся.
– Да нет, не склероз, – возразил Рудаки, – тут сложнее все.
И он рассказал В.К. про Хироманта и его теорию, как говорил Хиромант, что «можно слиться с вещами из прошлого» и перенестись туда, рассказал про Дверь и несимметричный код.
В.К. слушал внимательно, не перебивая, – он умел слушать, за это, в частности, и ценил его Рудаки и другие из их компании. Когда Рудаки закончил свой рассказ, В.К. долго молчал, а потом спросил:
– А у тебя не было такого чувства во время этого, как ты говоришь, проникновения, будто ты спишь и во сне все это видишь, будто хочешь проснуться и не можешь?
Рудаки задумался, а потом решил обидеться.
– Ты что, думаешь, что приснилось мне все это? – спросил он обиженным тоном.
– Может быть, и приснилось, – задумчиво ответил В.К., – бывают сны такие отчетливые, которые не забываются долго, – он помолчал и добавил: – И потом, все, о чем ты рассказывал, действительно с тобой было. И я кое-что помню, например, твой день рождения, когда труды Брежнева жгли.
– Почему же я тогда не помню, что со мной в это время здесь было?
– Склероз, – усмехнулся В.К. и предложил выпить водки. – От склероза первое лекарство, – убежденно сказал он, – и от дурных снов тоже.
«Ну конечно, – думал Рудаки, пока В.К. готовил нехитрую закуску, – В.К. ведь физик, рационалист, а проникновение всем законам его науки противоречит и ведь действительно противоречит – даже я это понимаю при моих слабых познаниях в физике. Но, с другой стороны, не знает он Хироманта, не знает о его способностях жутких, а я знаю, знаю, что сбылось его предсказание о моем будущем и страшную смерть Барды он тоже предсказал. И кроме того, – продолжал он размышлять, – то, что говорил Хиромант о «кусках прошлого» в настоящем, – правда, куски прошлого есть: старые дома, вещи. Вот, скажем, наша с Ивой квартира почти совсем не изменилась с семидесятых годов, ну, добавились, конечно, кое-какие вещи, одежда на нас другая, но в остальном все осталось почти такое же, как тогда. Да и квартира В. К. изменилась мало, – он окинул взглядом комнату, – старые книжные шкафы со старыми книгами, картины В. К. тоже в основном старые – не пишет он ничего нового давно, тахта, на которой он спал, кажется, всю свою жизнь, стул антикварный».
– Кушать подано, – позвал из кухни В.К.
И Рудаки пошел на кухню, разглядывая на ходу полки с книгами в коридоре: книги, книги – больше, чем в какой-нибудь теперешней библиотеке, и все старые издания, времен Империи. Новые книги В.К. не признавал – эти роскошные, дорогие издания модных писателей скорее элемент мебели, чем литература, а уж о макулатуре в бумажных переплетах и говорить нечего.
Он взял с полки солидный том Брокгауза и нашел статью, посвященную его прадеду. Мирам Аль-Рудаки – персидский философ и просветитель смотрел на него с портрета, пряча хитрую усмешку в окладистой бороде хаджи.
«Как моих предков занесло в Империю?» – в который раз подумал он и присоединился к В.К., который уже нетерпеливо провозглашал, что продукт выдыхается.
Первую, по предложению В.К., выпили за избавление от навязчивых снов. Рудаки не очень понравилась формулировка, но он решил не спорить: может быть, и прав В.К. – действительно, приснилось все это ему. Но тут он вспомнил Окуня-актера, его художественный храп в соседней комнате, кота Мошку, осторожно трогающего лапкой крутящуюся пластинку, вспомнил настолько отчетливо, что сказал В.К.:
– Едва ли мне все это во сне привиделось, я ведь не ночью в проникновение уходил, а среди бела дня, и в Дамаск днем попал, и обратно когда вернулся, тоже день был – Ивы как раз не было, я ключом дверь открыл и сразу под душ, потому что потный и грязный я был после Хамы и перехода через пустыню и от одежды у меня дымом пахло – это когда я через горящие кварталы шиитов проходил в Хаме. Ива тоже сказала, что дымом пахнет.
– Послушай, – сказал В.К., – я, конечно, ни минуты не сомневаюсь, что все это привиделось тебе во сне или, скорее, после яркого сна восстановился у тебя в памяти тот кусок прошлого – ведь это все яркие впечатления: и взрыв на израильской границе, и мятеж шиитов, вот и запомнились они тебе, а сон просто оживил их в памяти.
– И как Окунь-актер храпел и кот лапкой проигрыватель трогал – это тоже незабываемые впечатления?! – усмехнулся Рудаки.
– Ну, мало ли, – В.К. налил по второй, – мало ли, что там подсознание наше хранит, а потом в сознание подбрасывает. Но я не об этом, – продолжал он, – я хотел сказать, что хотя и не верю в эти твои проникновения, но все-таки твой друг и готов вместе с тобой туда отправиться. Вот допьем и поедем к тебе – код наберем, как положено…
– А что? Давай! – с энтузиазмом согласился Рудаки. Они выпили третью «на посошок» и поехали к дому Рудаки. Дверь была на месте, ободранная и неопределенно серая, кодовый замок был, правда, новый, с кодом из двух цифр. В.К., похоже, включился в игру – сказал, что код сразу набирать не надо, нужно сначала настроиться на какой-нибудь эпизод в прошлом. Рудаки и сам хотел это предложить, поэтому не возражал. Они сели на скамейку у парадного и стали вспоминать.
Вспомнили, как снимали кино. Сначала был фильм под названием «Дрепус Милипет», который снимали они Вадиковой камерой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23