А во второе проникновение он попал уж совсем случайно – лежа дома на своем старом диване, вроде как задремал и оказался на институтском собрании где-то в восьмидесятых годах. И вот в связи с этим вторым проникновением возник у него один вопрос, и касался он одежды – предмета основной его теперешней заботы.
«Как же это выходит? – думал теперь он, рассеянно прислушиваясь к далеким звукам похоронного марша – видно, не закрыли кладбище возле дачного поселка, а говорил его приятель, что закрыли давно. – Выходит, что я перед вторым проникновением как-то умудрился сначала туфли и пиджак надеть, потому что лежал я на диване наверняка без них, побывать в них на собрании в восьмидесятые годы – летом вроде это было или ранней осенью, – а потом опять на диван улечься без них. Да уж, – вздохнул он, вспомнив свой разговор с В.К., – были у В.К. все основания говорить, что это я сны видел и ни в каком прошлом не был».
Он еще раз тяжко вздохнул по поводу всех этих сложностей, неожиданно свалившихся на его голову, и решил, что пора дачу запирать и ехать домой.
Перед уходом он еще раз подошел к маленькому зеркалу и полюбовался собой в темно-синей ретро-тройке, даже шляпу а ля Грегори Пек надел для пущего эффекта. Очень он себе в этом наряде нравился, если еще бороду с проседью убрать да молодой энергии прибавить, то будет вообще здорово.
«А что если прямо сейчас на поиски Хироманта отправиться? – неожиданно подумал он, глядя на себя в зеркале. – Зачем чего-то ждать? Волноваться никто не должен – моего отсутствия в этом времени, точнее, моего присутствия в прошлом, – поправил он себя, – тут никто, похоже, не замечает. Вот возьму и прямо сейчас начну себя настраивать на прошлое, – решил он, – тем более что антураж на даче самый для этого что ни есть подходящий – приятель сюда все старье перетащил».
Он уселся на диван, брезгливо сбросив одеяла, оставленные бродягами, поставил на пол зеркало так, чтобы себя в нем видеть, и стал рассматривать обстановку и вещи, пытаясь определить их возраст.
Телевизор был «Темп» – у них тоже такой был где-то в семидесятых, наверное. Ива все гордилась, что трубка в нем корейская – весь-то он был насквозь советский, а трубка корейская, что призвано было гарантировать качество.
Диван, на котором он сидел, скорее всего, еще старше. Был он солидный, прямоугольный, обитый рваным черным дерматином, обивочные гвоздики с потемневшими от времени золотыми шляпками. У них с Ивой такого дивана никогда не было, но имелся такой диван у Ивиного дедушки и произведен он был в тридцатые, а то и в двадцатые годы прошлого века. И диван, на котором он сейчас сидел, похоже, из того же времени.
Стол тоже был из прошлого и тоже из далекого. Круглый, покрашенный ободранной белой или голубой краской, этот стол напоминал Рудаки стол его детства. Помнил он, что был у них дома такой стол, застеленный коричнево-золотистой скатертью с кистями – скатерть спускалась тяжелыми складками до самого пола, было под столом темно и страшно, и казалось маленькому Рудаки, что под столом кто-то притаился и вот-вот схватит его за ногу. Здесь же скатерти на столе не было, а был он застелен сверху газетами, причем тоже старыми.
Прямо перед ним лежала «Комсомольская правда» от… – он напряг зрение и прочитал мелкий шрифт, – от 27 июня 1975 года, и заголовки, которые он читал, так быстро перебросили его в прошлое, что даже голова немного закружилась.
Перед ним раскрывался летний день 27 июня 1975 года, один день Великой Империи, ушедшей в небытие у него на глазах. Ему казалось сейчас, что был этот день солнечным, но где-то далеко заходила гроза и, хотя на небе не было ни облачка, вдали, перекатываясь по горизонту, негромко грохотал гром. На улице в этот день было душно и пахло пылью и свежесрезанной травой с газонов.
Был этот летний день в Империи обычным, ничем не примечательным. Отбыл с официальным визитом в Италию член Политбюро ЦК КПСС, министр иностранных дел СССР А.А.Громыко, и провожал его тоже член Политбюро товарищ Кузнецов. Кто такой был товарищ Кузнецов, Рудаки, конечно, уже не помнил, зато вспомнил, как выглядело в жаркий летний день летное поле аэродрома в Шереметьеве – не раз улетал он оттуда в разные места, – вспомнил дрожащий над раскаленными от жары бетонными плитами воздух, бензиновые пятна на этих плитах и – совсем уж странно – вдруг явственно ощутил на губах металлический вкус выдаваемой в советских самолетах бесплатной газировки.
В этот день «в гости к советской молодежи» – так гласил заголовок – прилетели представители Союза свободной немецкой молодежи во главе с неким Гюнтером Ретнером, и встречал их товарищ Янаев. Кто такой Ретнер, Рудаки не знал, но сильно подозревал, что сотрудник Штази, а вот прочитав фамилию Янаева, поморщился – вспомнил, как неумелые и трусливые функционеры второго эшелона пытались спасти Империю в девяносто первом. С горечью вспомнил, как тогда, в августе девяносто первого они ненавидели этих функционеров и готовы были защищать молодую демократию, не ведая, что принесет она им впоследствии.
– Эх, – вздохнул он, – поди знай… – и стал с удовольствием вглядываться в смазанную черно-белую фотографию, на которой было изображено торжество в городе Лоренсу-Маркиш, устроенное в этот день по поводу провозглашения независимости и основания Народной Республики Мозамбик. Перед толпой на главной площади города выступал Президент фронта освобождения Мозамбика товарищ Самора Машел, и была это победа Великой Империи, а Рудаки как бывший солдат этой империи ее победам радовался.
Происходили в этот жаркий предгрозовой день – так казалось Рудаки – и другие интересные и невозможные в новом времени события: в Алма-Ате открылся слет молодых овцеводов и закончился всесоюзный конкурс стригалей, завершилась комсомольская стройка на Зейской ГЭС («Никогда я не побываю на Зейской ГЭС», – почему-то с грустью подумал Рудаки, хотя причину этой грусти едва ли смог бы объяснить). В этот солнечный летний день из Москвы в поездку по СССР отбыли король бельгийцев Бодуэн и королева Фабиола.
«Другая жизнь, – думал Рудаки, – другое время, другая планета, хотя прошло по историческим меркам всего ничего, каких-то тридцать лет, – взгляд его упал на висевший на стенке прошлогодний календарь, где голая красотка сидела верхом на автомобильной шине. – В Империи за такой календарь можно было срок получить – наверняка посчитали бы порнографией, – грустно усмехнулся он. – Все мы: и я, и мои друзья, и все люди старшего возраста, совершили путешествие во времени, и не надо тебе никакого Хироманта с его проникновениями и кодами. Перенесли нас в другое время и на другую планету, и почти все мы чувствуем себя здесь чужими. Ведь какой-нибудь французик так себя не чувствует – и время его детей, и время внуков не так уж отличается от его времени, мода только изменяется, а у нас…»
Он так задумался, что не сразу услышал, как на улице кто-то кричит:
– Валера!
Валерой звали его приятеля, владельца дачи. Рудаки открыл дверь.
У калитки стоял отставной полковник Рудницкий – сосед приятеля по даче и старый знакомый Рудаки, и был отставной полковник навеселе.
– Аврам?! – воскликнул Рудницкий. – Вот так встреча! Ты что здесь делаешь? А Валера где?
– В Польше Валера, на заработках, – ответил Рудаки, – собирает там что-то, хмель, кажется, а я вот дачу решил проверить.
– Очень кстати, – сказал Рудницкий, хотя не понятно было, что именно кстати, и показал на бутылку, которую бережно прижимал к груди. – Это дело надо отметить – у меня как раз смородиновая наливочка созрела. И яблоки, – он продемонстрировал пакет с яблоками, открыл калитку и нетвердо направился к даче.
Они расположились за антикварным столом. Рудаки разыскал и вымыл стаканы, тоже антикварные – граненые, убрал остатки пиршества бродяг, и после второй Рудницкий уже рассказывал о своей непростой кафедральной жизни, где разболтанный штатский личный состав дисциплины не понимает и к мнению старших не прислушивается должным образом, и остановить его было невозможно.
Рудаки знал Рудницкого давно – учился с ним вместе, правда, на разных курсах и потом встречал то там, то тут. Как-то давным-давно в Дамаске напугал он Рудницкого страшно в местном аэропорту – тот летел куда-то через Дамаск на задание и стоял в ожидании своего самолета, сувениры разглядывал, а Рудаки в аэропорту свой человек тогда был – встречал и провожал «хубару» советскую, подошел он тогда сзади к Рудницкому и хлопнул по плечу, а тот с испугу пистолет выхватил. Смеху потом было, но это потом, а сначала их обоих загребла сирийская военная полиция – хорошо, что у Рудаки «садык» там был, полковник Аднан Башир. Но все это было страшно давно, в другой жизни, а сейчас полковник Рудницкий маялся на гражданке – преподавал язык в каком-то институте и никак не мог примириться с гражданской безалаберностью.
Они уже почти прикончили смородиновую, и Рудницкий принялся рассказывать какую-то тягучую историю из своей африканской службы, про комиссию какую-то из Генштаба, которой он чем-то не угодил, и его чуть было не отправили в Союз, а Рудаки, слушая его, вспомнил другую его историю, которую очень любил, так как была она не только смешной, но и будила в нем какое-то странное чувство, гордости что ли… Что ни говори, а великая была Империя, и над ее просторами и над просторами ее колоний и сателлитов действительно никогда не заходило солнце. А история была такая. В одной то ли африканской, то ли восточной какой стране служил незаметный советский капитан. Ничем он особенным не отличался – служил себе, как все, учил местных вояк суворовской «науке побеждать» в интерпретации генштабов-ских головотяпов, водку пил, когда была, или местное пойло, когда водки не было. Отличался он только тем, что пил он не только со своими боевыми товарищами, а был у него садык-собутыльник из местных, тоже капитан. Пили они с этим садыком разные напитки и говорили о разном, в том числе и о великом и всепобеждающем учении марксизма-ленинизма, и очень местный капитан это учение уважал.
Однажды произошел в этой стране государственный переворот. Ничего особенного наши военные в этом событии не видели – переворот в таких местах дело житейское. В общем, на улицах танки, патрули на джипах, наши в своей гостинице сидят – инструкций ждут. Вдруг к гостинице подъезжает джип под охраной бронетранспортера, выходит из этого джипа садык и собутыльник нашего капитана и просит провести его в номер, где живет наш капитан. Тот – ни жив ни мертв – встречает садыка на пороге, и садык ему сообщает, что президентский дворец он уже взял, телеграф взял, почту взял и просит дальнейших указаний.
Рассказывал Рудницкий, что капитана сначала в Союз услали, в отдаленный гарнизон – от греха подальше, а потом, когда его садык президентом той страны стал и с визитом в СССР приехал, сделали нашего капитана сразу полковником и орденом наградили. Вот такая была история, и Рудаки с удовольствием ее сейчас вспоминал.
Между тем отставной полковник закончил повесть о своей неравной борьбе с комиссией Генштаба, и к тому времени закончилась и смородиновая настойка и пора было по домам. Рудаки как-то расхотелось уже отправляться в проникновение – в голове после настойки шумело и в сон клонило. Рудницкий ушел на свою дачу – что-то там ему еще сделать надо было – и обещал попозже зайти за Рудаки, чтобы вместе ехать в город.
Рудаки вышел его проводить и, когда он ушел, сел на скамейку возле двери. Погода была солнечная, но не жаркая – любимая его осенняя погода. Он подставил лицо солнечным лучам и закрыл глаза. После прокуренной комнаты было приятно вдыхать чистый осенний воздух, в котором уже чувствовалась прохлада.
«Надо переодеться, и еще костюм спрятать надежно, и дачу закрыть», – лениво уговаривал он себя, но вставать не хотелось, а хотелось сидеть так и ни о чем не думать.
9. Солдат империи
Военно-учетная специальность лейтенанта Рудаки называлась длинно и загадочно – командир машины спецотряда по разложению и деморализации войск и населения противника (ВУС 2001), и виделись за этим названием ночные перестрелки и погони, кинжалы в зубах, летящие под откос поезда и вконец деморализованное население противника, не говоря уже о полностью разложившихся войсках последнего. И так оно и было или почти так.
– Не знаю, как там войска и население противника, – говорил командир двадцать седьмого мотострелкового полка полковник Ермаков, – а личный состав полка вы разложили полностью.
Говорил он это, обращаясь к офицерскому составу спецотряда, который внимал ему равнодушно, ибо подчинен ему не был – это раз – и завтра начинались маневры и никуда он без их отряда не денется, потому что маневры были для наблюдателей штабов дружественных армий и переводить кому-то этим наблюдателям надо будет – это два. Ну и три – это то, что офицерский состав мучился жестоким похмельем и равнодушно внимал всему, что не касалось текущего состояния их организмов.
Численностью состав был невелик. Чуть впереди строя, обратив к полковнику усатое лицо популярного во дворе кота-забияки и по-уставному поедая глазами начальство (хоть и не свое, но все же), стоял командир отряда Алик Ефимов по прозвищу Бес. На правом фланге стоял дылда Поросюк из республиканского МИДа, и больше о нем сказать нечего, ибо всем известно, что если человек из МИДа, то этим все сказано. Рядом с Поросюком, встряхивая головой, как лошадь от слепней, переминался с ноги на ногу Саня Бай-борода – постороннему человеку было бы не ясно, почему у лейтенанта Байбороды дергается голова, а все объяснялось просто – вчера на его очки кто-то сел и сломал дужку и теперь этим лошадиным движением головы он их поправлял. За Саней выпячивал аккуратный животик парторг отряда Коммунар Пупышев, и о нем тоже сказать больше нечего, потому что, если парторга зовут Коммунар, то что тут еще скажешь. За Коммунаром стоял Рудаки, и замыкала строй добродушная физиономия техника-лейтенанта Лени Крамаренко, которому быть в этом строю, вообще-то, не полагалось, а полагалось быть возле машин, но он был человек компанейский и, кроме того, как настоящий представитель Советской технической интеллигенции находящиеся в его ведении машины терпеть не мог.
После вчерашнего плохо было всем, кроме Коммунара, который, как и положено парторгу, не пил и пьянство осуждал, а состоялся вчера очередной день рождения Лени Крамаренко. Леня утверждал, что день его рождения никому не известен, так как родился он в товарном вагоне, в котором его мать уезжала в эвакуацию, – поезд уходил в тыл под сплошными бомбежками, и никто, конечно, день его рождения точно не запомнил, а записали позже, спустя месяц, наугад. Утверждал поэтому техник-лейтенант Крамаренко, что у него не день, а месяц рождения, который он имеет законное право отмечать каждый день этого месяца с боевыми товарищами. Вот и отмечали, не каждый день, но часто и организм иногда бунтовал.
Плохо было всему офицерскому составу отряда, но особенно плохо было лейтенанту Рудаки и не от выпитого накануне – выпил он как раз на удивление мало, а от странного, какого-то слишком уж реального и в то же время совершенно фантастического сна, который он видел накануне ночью и который не мог забыть до сих пор. Более того, ему почему-то казалось, что все, что он в этом сне увидел, он видел и в реальности, только вот, где и при каких обстоятельствах, не мог вспомнить, потому что такое и вообразить было трудно. Рудаки отгонял это навязчивое ощущение дежа вю, но оно упорно возвращалось.
Снилось ему, что вышел он из метро в центре, направляясь на площадь Калинина, где назначена у него была после работы встреча с Окунем-актером, вышел, толкнув неподатливую стеклянную дверь, и тут же застыл на месте от изумления, потому что прямо напротив входа увидел на столбе огромный, переливающийся яркими цветами щит, на котором изображены были фантастические горы, прямо из фильма «Золото Маккены», и два ковбоя на норовистых скакунах, а ниже была надпись, не менее фантастическая, чем горы: «Welcome to Marlboro country».
Когда пришел он немного в себя и огляделся, то захотелось ему во сне зажмурить глаза, чтобы не видеть всего того, что было у него перед глазами. А было у него перед глазами следующее: с левой стороны, там, где должна была быть страшненькая, пахнущая грязными тряпками «Бульонная», – роскошный, сияющий внутри ярким светом и рекламами кока-колы и прочих невиданных в Союзе напитков зал ресторана «Макдональдс» и справа, там, где должно было находиться какое-то официальное заведение, управление какое-то чего-то там, теперь было казино «Колесо фортуны».
Первая мысль у него была во сне, что оказался он за границей, и потом, когда проснулся, он тоже так сначала решил, но потом, вспоминая сон, понял, что это не так – надписи все вокруг были на языке Республики, а некоторые – по-русски, хотя были и английские надписи, но они были явно исключением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23