– Давайте, – и спросил: – Когда вы предлагаете и где?
– Давайте прямо сейчас, – ответил загадочный Шитов. – Я тут возле вашего дома нахожусь – давайте где-нибудь поблизости.
«Выходит, он знает даже, где я живу, – удивился В.К. -Что же это за Шитов такой? Скорее всего, это кто-то из знакомых, просто фамилии я не знал».
– А как вас зовут? – спросил он. – И вообще, мы знакомы с вами, а то фамилии вашей я что-то не припомню?
– Зовут меня Анатолий Иванович, и мы с вами не знакомы, – обстоятельно пояснил Шитов. – Я с Рудаки в Москве работал. Давайте я встречу вас у подъезда минут через пять, идет?
– Хорошо, – согласился В.К. – А как я вас узнаю?
– Я сам к вам подойду, – ответил Шитов, и в трубке раздались гудки.
Пока В.К. натягивал выходные джинсы и рубашку, он все гадал, кем может быть этот таинственный Шитов, но так ничего и не придумал, и только когда сбегал он по лестнице к парадной двери, его осенило.
«Да это же Контора!» – мысленно воскликнул он, но больше ни о чем подумать не успел, так как открыл дверь парадного и увидел на тротуаре человека, на котором это слово было написано крупными буквами.
Почти двадцать лет прошло с тех пор, как Контора распалась, превратилась во всякие Службы безпеки в Независимых губерниях, как-то называлась она теперь и в самой России, но как, никто не знал и никого это больше не интересовало. А когда-то Комитет государственной безопасности Империи, Контора, как именовали ее в кругу друзей В.К., была могучей и всесильной. И вспомнил В.К., что и Аврам имел к ней какое-то отношение. Правда, сам он говорил, что к Конторе отношения не имеет, что человек он в прошлом военный и, как все военные, гэбистов не любит и презирает, хотя и приходилось ему часто иметь с ними дело, как он говорил «по служебной надобности».
Пожимая руку Анатолию Ивановичу Шитову, незаметному человеку без возраста в скромном костюме и неярком галстуке, В.К. вдруг вспомнил, как Аврам учил его когда-то различать переодетых чекистов и милиционеров.
– Жмоты они все, – говорил он, – а штатскую обувь им не дают – вот и носят они форменные туфли с гражданским костюмом, чтобы свои не стаптывать.
В.К. посмотрел на туфли Шитова, но ничего особенного в них не нашел – туфли, как туфли – и спросил:
– Так что вы хотели мне рассказать про Аврама? Вы ведь знаете, что пропал он?
– Знаю – сказал Шитов тихим голосом. – Я потому и встретиться хотел с вами. Я сейчас в отставке, но когда-то мы работали с Аврамом по линии разведки. Сейчас это не имеет значения – страны другие, все другое, но знаете, старые связи, старые друзья остаются. Вот мы и решили («Мы, это кто?» – подумал В.К.), что Аврам вполне мог воспользоваться старыми каналами и где-то за рубежом сейчас находится, скорее всего, в арабских странах где-то – это его территория, но и в Европе тоже может быть – и там у него связи наверняка остались.
– Зачем ему это надо? – спросил В.К.
– Не знаю, – ответил Шитов. – А с женой у него как?
– Нормально, – сказал В.К. и спросил Шитова: – А зачем вы мне все это рассказываете?
– Нравился мне Аврам, – сказал гэбэшник: – Его у нас все любили. Вы его жене намекните, успокойте ее, – он помолчал и добавил: – Вполне может быть Аврам за рубежами – ведь в нашей профессии сейчас тоже вроде рынка, а у Аврама опыт и связи, – он протянул В.К. руку. – Прощайте. Мне пора. Я вообще-то здесь, у вас, по другому делу, но Аврам – мой друг.
Шитов пожал В.К. руку и перебежал на противоположную сторону улицы, где сел в неприметную черную машину, которая тут же тронулась с места.
В.К. вернулся к себе в квартиру, как говорили в позапрошлом веке, «в смятении чувств». Позабыл он как-то, да и, не только он, а все позабыли об этой стороне жизни Аврама Рудаки, казались далеко в прошлом его былые заграничные приключения, воспринимали его уже как добропорядочного профессора, живущего размеренной и заранее предсказуемой жизнью, казалось, что все эти его приключения, о которых, кстати, он рассказывал редко и неохотно, в таком же далеком и невозвратном прошлом, как и их юношеские загулы. И тут на тебе!
Иве В.К. решил ничего не говорить – нечего ее лишний раз обнадеживать, а сам почему-то расстроился, хотя этому Шитову не очень и верил – мало ли что они там в Конторе предполагают, – не мог Аврам так просто, никому не сказав ни слова, завербоваться куда-то там.
Расстроился В.К. и работать передумал, а сделал то, что делает в случае расстройства любой нормальный русский человек, – налил себе рюмку, выпил, закусил завалявшимся в холодильнике (Маина была на даче) куском черствой колбасы и вдруг вспомнил один случай.
Гуляли они как-то с Аврамом в Ботаническом – весной, кажется, было дело или осенью, – погода была теплая и сухая. Шли они медленно по аллее, а потом кому-то из них – кому, В.К. не помнил – пришла в голову мысль зайти в розарий, на розы посмотреть. «Значит, все-таки осенью это было», – подумал В.К. Идти в розарий по аллее было долго, а можно было через стеночку перескочить и прямиком по склону. В.К. эту стеночку сложно преодолел – метра полтора там было, не меньше, а Рудаки – без видимых усилий, с места.
– Спецназ? – спросил тогда В.К.
– Спецвас, – ответил Рудаки.
Вспомнив этот случай, В.К. расстроился еще больше и налил себе вторую рюмку.
«Сделать все равно ничего нельзя, – подумал он, выпив. – Что тут сделаешь?! Видно, и этот Шитов тоже ничего не может – если бы мог, то сделал бы, сказал ведь, что считает Аврама своим другом. А может быть, – В.К. вышел на балкон и закурил, – а может, он и делает что-нибудь по своим каналам, расспрашивает людей, а когда найдет какие-нибудь следы, тогда и сообщит».
– Или не сообщит? – спросил он у голубя, который опять сидел на карнизе.
Голубь молча смотрел на него блестящим глазом.
– Едва ли он сообщит, – ответил он сам себе, – а вот Ивке надо сказать – все-таки надежда какая-никакая появилась, что жив Аврам. Хотя, может быть, и не надо ей ничего говорить – надежда-то слабая, считай, что и нет ее.
Он докурил сигарету, хотел опять запустить в голубя окурком, но вспомнил о соседях снизу, потушил окурок в пепельнице и пошел в комнату звонить Иве. Он придвинул к себе телефон и собрался уже набрать номер квартиры Рудаки, но его опять одолели сомнения и он подумал, что без третьей рюмки сомнений этих ему никак не разрешить, пошел на кухню, выпил третью рюмку, закусил и решил сначала позвонить Шварцу, посоветоваться, а там уж и позвонить Иве, если они решат вместе, что звонить ей стоит.
12. Личное время
Рудаки проснулся от холода. Солнце зашло за тучу, и поднялся ветерок, довольно холодный.
«Осень, – подумал он. – Хотя и ранняя, а все же осень, скоро и дожди пойдут. Что-то Рудницкого долго нет, хотя, – он посмотрел на часы, – вздремнул я ненадолго, минут на пятнадцать. Копается, наверное, там у себя в огороде. Надо пойти поторопить, домой уже пора, а то Ива волноваться будет».
Он встал и вышел на дачную улицу – Рудницкого нигде не было видно, а где его дача, Рудаки не знал, знал, что поблизости от Балериной дачи, а где именно – понятия не имел. Он прошел немного по улице в одну и в другую сторону, высматривая за заборами Рудницкого, но на ближних дачах его не было видно и Рудаки решил вернуться.
«Надо же еще переодеться», – вспомнил он. Хорошо, что вспомнил, а то так бы и уехал в этом костюме. Хотя костюм ему по-прежнему нравился, в начале двадцать первого века он смотрелся бы, по меньшей мере, странно. «Да и Ивке было бы сложно объяснить этот маскарад», – усмехнулся он, представив, как Ива его встретила бы, останься он в этом костюме.
На Дверь Рудаки обратил внимание, только когда подошел к ней вплотную, и когда заметил, то растерялся – не думал он больше о проникновении, позабыл как-то о своих планах, о намерении найти Хироманта, настроился уже ехать домой, а тут Дверь. В том, что это была она, сомнений у него не возникало. На месте тоже не очень презентабельной двери Балериной дачи была определенно Дверь: ободранная, слегка покосившаяся, с косо врезанным кодовым замком, чистого светло-серого цвета, напоминавшего цвет плавника, пролежавшего не одну зиму на морском пляже.
«Некстати-то как, – сначала подумал Рудаки, – Рудницкий сейчас придет, а меня нет. Хотя постой, – спохватился он, – я же тут останусь – один я тут останусь, то есть останется, а второй я в прошлое перенесется. Бред какой-то, точнее, фантастика для младших школьников, прав В.К., безусловно прав – не может такого быть. Но Дверь-то – вот она, потрогать можно, – он провел рукой по шершавой поверхности, и на руке у него остались чешуйки отслоившейся старой краски. – Ничего не поделаешь – надо набирать код. Сам напросился, – он набрал 05–26 и резко потянул за крючок…
«Никогда не знаешь, куда попадешь, – Рудаки с ужасом взирал на божий мир с верхней полки плацкартного вагона, – а Хиромант ведь предупреждал».
Ужас его объяснялся не только высотой полки, на которой он лежал («Как я во сне с нее не сверзнулся – узкая такая и зацепиться не за что?!»), и не столько невыносимой вонью и грязью советского плацкартного вагона, сколько ужасным, как ему казалось, состоянием его синего костюма, в котором он почему-то спал.
«И в прежних проникновениях я всегда впросак с одеждой попадал, – сокрушался он, – а тут готовился тщательно и все напрасно».
Однако сокрушался Рудаки недолго – пока под крики проводницы: «Валяются до последнего, а мне туалет закрывать надо!» сползал с верхней боковой полки, стараясь не наступить на завтрак пассажира с нижней, и пока стоял в очереди умываться. Уже в сюрреалистически грязном вагонном туалете, посмотрев в замызганное, под стать всему остальному, зеркало, он понял, что, во-первых, костюм не тот, а во-вторых, состояние его было не столь ужасным, как казалось на полке.
Костюм, хотя и был он тоже темно-синий, как тот, который он позаимствовал из театрального реквизита, был немного новее, более современного покроя («Современного какому времени?» – усмехнулся Рудаки) и без жилета. Кто-то уже дергал снаружи ручку двери, поэтому времени на то, чтобы как следует рассмотреть костюм, не говоря уже о том, чтобы поразмыслить над своей ситуацией, у Рудаки не было. Он умылся, утерся найденным в кармане брюк чистым и выглаженным платком, слегка отряхнул мокрой рукой пиджак и брюки и вышел в тамбур.
Поезд подходил к какой-то крупной станции.
«Куда же это я приехал?» – задал себе вопрос Рудаки и тут же получил на него ответ, как говорили в новом времени, сразу из двух независимых источников.
Поезд въезжал под дебаркадер Киевского вокзала – правда, он это понял не сразу, зато информация из второго источника была однозначной – из вагонного репродуктора с хрипами и свистами полилась песня про Москву, слов ее он не помнил, помнил лишь народную интерпретацию припева: «Кипучая, могучая земля моя Кампучия…» и знал, что это песня о Москве. И это сразу после песни подтвердил голос, произнесший хриплой с присвистом скороговоркой: «Поезд прибывает в столицу нашей Родины город Москва». Так что получалось даже не два источника, а три.
«Значит, я в Москве», – думал Рудаки, когда, взяв с полки свой тощий дорожный портфель, вышел на перрон. Дальнейшее пока было неясным. Он прошел по перрону до входа в вокзал и остановился перед памятником Ленину, и мысли у него были неопределенные, точнее, мыслей никаких не было, лишь звучала в голове «кипучая, могучая», и вспомнил он почему-то, что по-абхазски Владимир Ильич будет Владимир Илья-ипа (привез он эту информацию из отпуска, проведенного в Сухуми).
Так он и повторял про себя «Владимир Илья-ипа», тупо глядя на памятник, и слушал звучавшую в голове «кипучую, могучую», пока, зычно крикнув: «Поберегись!» не ударил его багажной тележкой под коленку веселый и пьяный с утра московский носильщик.
И встало тогда все на свои места, и он понял, что песня про Москву звучит не у него в голове, а доносится из только что подошедшего к перрону поезда; что приехал он в командировку в Военный институт – для всех, включая Иву, работать над диссертацией, а в действительности на Специальные курсы при Военном институте, и что спал он одетый потому, что провожал его в Москву Окунь-актер, и никак иначе после таких проводов спать он не мог.
Вся его жизнь в новом времени сразу ушла куда-то далеко в глубины его сознания, и казалось уже, что это кто-то другой сидел на Балериной даче и ждал Рудницкого – никакого Валеры не было сейчас в его жизни. Рудницкий, правда, был, но не в Москве и совсем другой – молодой и наивный, фальшиво поющий под расстроенную гитару песни глупые и сентиментальные про Геркулесовы столбы, туманы и таежные запахи. Позабыл он и про Хироманта и свое решение повидать его и поговорить – это теперь казалось ненужным и даже немного смешным, зато стали реальными и требующими немедленного решения другие задачи: пива выпить и позвонить Иве, а потом ехать в Институт – сдаваться.
Он вышел из здания вокзала, пересек площадь, сел на скамью в худосочном московском сквере напротив и, проверив наличие паспорта и денег – и то, и другое, к счастью, оказалось на месте, – начал планировать свои последующие действия.
«Прежде всего надо пива выпить, – думал он, – лучше на Бережковской набережной, там возле Дворца культуры транспортников столовая есть, где пиво дают, иногда даже Бадаевского завода выбрасывают, там и позавтракать можно, потом Иве позвонить с вокзала, а потом уже и в Лефортово можно потихоньку продвигаться, Родине служить». Тут он машинально провел рукой по щеке и, естественно, обнаружил изрядно отросшую за ночь щетину. Надо было пересматривать планы и идти сначала бриться в вокзальный туалет, потому что равносильно было самоубийству явиться небритым пред светлые и слегка безумные очи начальника Специальных курсов майора Пырикова по прозвищу Упыриков.
Пока то да сё, пока Рудаки брился и завтракал, пока пиво пил, а потом Иве звонил, сообщить, что доехал благополучно, и выслушивал напутствия и руководящие указания, времени прошло немало, и в Лефортово, в Танковый переулок, где находились курсы, он приехал поздно, хотя и в пределах допустимого опоздания, поэтому было у него еще время перед тем, как окончательно сдаться Упырикову, выкурить последнюю свободную сигарету и поразмыслить над своей ситуацией, хотя, надо сказать, размышления эти были хаотичными.
Сев на скамейку у проходной и закуривая под настороженным взглядом молоденького дежурного («Что этот штатский с портфелем задумал, может, шпион какой?»), Рудаки одновременно думал о том, как странно, что ему нравится Лефортово – не самый красивый из московских районов, с его казарменно-тюремной архитектурой, что не менее странным выглядит, если подумать, и совпадение названия переулка – Танковый – и имени начальника Военного института, который в этом переулке находится, генерала Танкаева Танкая Танкаевича, а если еще учесть и танк времен войны, установленный на пьедестале около проходной, то совсем уж бронетанковое что-то выходит, в то время как в действительности ничего бронетанкового тут нет.
«Специально, наверное, так сделали и генерала специально выбрали, – решил он, – чтобы сбить с толку всяких штатских шпионов с портфелями, вроде меня».
Рудаки выбросил сигарету и направился к проходной. Солдатик, увидев его маневр, весь напрягся и крепче сжал автомат, а потом, видно, сильно был разочарован, когда документы у него оказались в порядке, и скоро дежурный офицер увел его в таинственные глубины институтских коридоров и привел к майору Упырикову.
Майор Упыриков в полном соответствии со своим прозвищем был суров, и выражение лица у него было неизменно язвенно-желчное. Провел он с лейтенантом Рудаки собеседование, которое – подумал Рудаки – в новом времени назвали бы интервью, и итоги этого мероприятия были для Рудаки очевидно плачевными: вопрос, заданный ему майором по-арабски, он не понял, а когда тот его спросил, сколько раз он может подтянуться, и он ответил, что не знает, выражение лица стало у майора такое, будто бы у него открылось язвенное кровотечение, и он сказал, сморщившись:
– Я бы вас вместо курсов в другое место послал, лейтенант, но начальству виднее.
И потом начались хождения по разным службам, и закончились они только вечером, когда Рудаки улегся наконец на кровать в курсантской казарме и, уставившись в казенного цвета потолок, смог обдумать произошедшее с ним за этот день.
Сначала он думал о своем провале на интервью – приговор майора казался ему теперь совершенно несправедливым, и приходили ему в голову те самые остроумные мысли по поводу того, как следовало бы себя вести и что отвечать на собеседовании, мысли, которые немцы называют Treppengedanken – мысли на лестнице, когда выгонят тебя, и ты идешь по лестнице вниз, и про себя достойно, но – увы! – запоздало отвечаешь на все выпады обидчика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23