Рудаки разделся и опустился в горячую воду, постанывая от удовольствия и отчасти от боли – на ногах были многочисленные ссадины и кровоподтеки, следы недавней безумной гонки по усеянной камнями пустыне.
«Нельзя расслабляться, – убеждал он себя, лежа в ванне, – не известно, кто такой этот Морган-Милад, – сдаст полиции, пока я тут голый лежу». Но убеждения не действовали – уж очень хорошо было так лежать и отмокать от грязи и пота, которые, казалось, проникли в каждую пору.
Когда наконец ему удалось заставить себя начать мыться, постучал портье и спросил, можно ли подавать ужин.
– Еще минут десять, – крикнул через дверь Рудаки, и действительно, не позднее, чем через минут пятнадцать вошел в свой номер.
Ужин уже ждал его на низком столике возле кровати. Правда, надо было надеяться, что не весь ужин – на столике пока была только «мезза» – традиционный арабский набор закусок к араку. Присутствовал и сам арак в высоком стакане – рядом стоял второй стакан с водой, чтобы разбавлять арак.
Рудаки арак любил – пристрастился к этому напитку еще в первые свои командировки на арабский Восток. Ему нравился и мягкий вкус этой водки, и запах аниса, будивший детские воспоминания об успокоительных «каплях датского короля», которые пили престарелые родственники, – воспоминания, скорее всего, ложные, так как его престарелые родственники были по преимуществу военными врачами, людьми суровыми и в успокоительных каплях не нуждавшимися; этот запах неизменно пробуждал в памяти и навязчивую песенку из какого-то кинофильма: «"Капли датского короля" пейте, кавалеры!».
– «Капли датского короля» пейте, кавалеры! – пропел Рудаки, налил в арак немного воды – напиток тотчас же приобрел молочно-мутный оттенок – и стал разглядывать меззу. На шести маленьких тарелочках были разложены разные закуски, преимущественно овощи: свежие помидоры, огурцы, лук, только на одной лежали два скромных ломтика вяленого мяса – бастурмы.
– Вот с бастурмы и начнем, – сказал Рудаки и потер руки.
Тут тихо открылась дверь и вошел портье. Когда он увидел Рудаки, вид у него стал растерянный.
– Извините, сэр, – пробормотал он, – я думал, что вы еще ванну принимаете.
Видно было невооруженным глазом, что он так совсем не думал. За его спиной в коридоре маячил бандитского вида «бой».
– Да я уже помылся, – сказал Рудаки, – вот думаю приступить, – он помолчал, потом спросил: – Может быть, и вы выпьете со мной? Религия вам позволяет?
– Я христианин, – с гордостью в голосе ответил Марко Морган-Милад и крикнул через плечо «бою» по-арабски, чтобы тот принес еще арак.
«Бой» отправился за напитком, а в комнате повисло напряженное молчание. Портье переминался с ноги на ногу, избегая взгляда Рудаки.
«Отчего он так мнется? – думал Рудаки. – Может, уже полицию вызвал? Но не убегать же сейчас. А… Будь что будет! Хоть поем и выпью. А может, и не вызвал он полицию, а просто так, стеснительный такой».
Он вдруг вспомнил, как у Грэма Грина в «Министерстве страха», кажется, один человек дал себя убить потому, что постеснялся кричать, звать на помощь.
«Но не вскакивать же действительно сейчас и, толкнув портье, бежать из гостиницы, – думал он, – как-то это не комильфо», – и продолжал молча сидеть.
Пришел слуга со стаканом арака, и портье, придвинув стул к столику, уселся и разбавил водой свой арак.
– Предлагаю выпить за процветание вашей гостиницы, – сказал Рудаки.
– Спасибо, сэр, – откликнулся портье, и они отпили из своих стаканов, не чокаясь.
Арак подействовал на Рудаки сразу – закружилась голова, по телу разлилось тепло. Он нацепил на вилку кусочек бастурмы и принялся жевать. Действительность как-то сразу утратила свою угрожающую сущность, стало даже уютно: показалось ему, будто не был он шпионом («Разведчиком», – тут же мысленно поправил он себя), а был он в этой стране благополучным туристом и вот выпивает с гостеприимным хозяином гостиницы, а завтра с утра предстоит экскурсия куда-нибудь на озера, к тростниковым хижинам и туземцам, и там обязательно будут тощие собаки, которые так упорно преследовали его во сне и в смутных видениях перед поездкой в эту страну.
– А вы почему не едите ничего? – спросил он Марко Морган-Милада.
И тут он заметил, что вилка только одна, и хотел сказать: «Почему же вы не попросили слугу принести еще одну вилку?». Но сидевший напротив англизированный портье (или хозяин) Марко Морган-Милад вдруг стал двоиться и троиться, пошел волнами и изгибами, как изображение в разлаженном телевизоре, и исчез, а вместе с ним, извиваясь и разламываясь, исчезла и комната, и наступила темнота…
В вагоне метро было мало народу, и Рудницкий с Рудаки сидели одни на длинном сиденье посередине вагона. Рудаки полулежал, закрыв глаза, и вид у него по-прежнему был не ахти какой, но все же лучше, чем на даче. А сначала Рудницкий перепугался не на шутку.
Когда вернулся он на Балерину дачу, чтобы вместе с Рудаки ехать домой, то нашел его на земле то ли пьяного – хотя сколько они там выпили, – то ли больного. Он поднял его и положил на скамейку, но тот не просыпался, хотя тряс он его за плечи и уши ему тер, как положено, и только когда плеснул он ему в лицо водой, Рудаки очнулся, но только для того, чтобы сказать по-английски какую-то странную фразу: «Omdurman? Excuse me, is it Omdurman?» и опять отключиться.
В конце концов Рудницкому удалось привести Рудаки в чувство с помощью горячего крепкого чая, только тогда взгляд его стал более или менее осмысленным и можно было спросить, что же с ним произошло.
– Да вроде ничего со мной не произошло, – ответил он, – сидел тут, на скамейке, тебя ждал, ну и задремал, наверно.
– А морда отчего у тебя вся расцарапана? Вроде не было этого раньше.
– Да? – удивился Рудаки и пошел смотреться в зеркало. Вернулся задумчивый и сказал загадочную фразу: – Видно, отправился я все-таки в проникновение.
– Какое проникновение! Ты что, не пришел в себя еще?!
– Да ладно. Это я так. Долго объяснять.
Рудаки надолго замолчал и в метро тоже молчал, а потом в вагоне опять заснул.
Когда стали они подъезжать к «Театральной», где Рудницкому надо было выходить, он толкнул Рудаки в бок. Тот проснулся и испуганно посмотрел на Рудницкого.
– Мы где?
– «Театральная», – сказал Рудницкий, – мне выходить. Ты один доедешь?
– Куда ж я денусь? – усмехнулся Рудаки и протянул Рудницкому руку. – Ну, давай. Спасибо, что привел меня в чувство.
Рудницкий пожал ему руку и опять спросил:
– Точно сам доедешь?
– Доеду, конечно, не волнуйся ты.
И Рудницкий вышел из вагона. Он стоял на перроне и смотрел на Рудаки через окно вагона. Рудаки помахал ему, Рудницкий махнул рукой в ответ. Поезд тронулся. Рудницкий через окно следил глазами за Рудаки. Тот улыбнулся, опять помахал ему… и вдруг исчез – скамья, на которой он сидел, теперь была пустой. Рудницкий удивленно похлопал глазами, потом решил, что ему показалось, и ушел с перрона.
«Вот и материализовались тощие собаки», – думал Рудаки. Он шел по безлюдной темной улице, и за ним, не отставая и не приближаясь, трусили две бродячие собаки – одна черно-белая и вторая вроде рыжая. Собаки были крупные, страшно худые и голодные. Время от времени рыжая утробно взрыкивала. Тогда Рудаки останавливался и топал ногой – собаки немного отбегали, но как только он поворачивался и шел дальше, они опять упорно следовали за ним.
«Только собак мне не хватало для полного счастья, – он на ходу искал глазами какую-нибудь палку или на худой конец камень. – Только собаки меня еще не кусали». Но ни палок, ни камней не было видно – на узкой улице между глинобитными заборами толстым слоем лежала одна только белая пыль и больше ничего. «Может, лучше было мне в гостинице остаться?» – спрашивал он себя, но при этом чувствовал, что не надо было ему там оставаться.
Он проснулся в темноте на кровати в своем номере. В тусклом свете, падавшем из окна, он увидел столик с нетронутыми закусками и холодным шашлыком на блюде. Марко Морган-Милада возле столика не было, и вообще в номере не было никого. Он сел на кровати и потянулся было к недопитому стакану арака, но отдернул руку. «Нельзя пить. Точно этот Морган мне подсыпал что-то. И есть опасно».
С трудом поднявшись на ноги – то ли безумная гонка сказалась, то ли то, что подсыпали ему в арак, он подошел к двери и выглянул в коридор. В коридоре было пусто и темно, только снизу падал на лестницу слабый свет. Он стал осторожно спускаться и скоро убедился, что никого нет и внизу – конторка портье пуста. Входная дверь была заперта на щеколду, он осторожно ее отодвинул и открыл дверь. Улица была безлюдна, и он пошел по ней наугад, и вскоре появились собаки.
Он шел так уже довольно долго, изредка останавливаясь и замахиваясь на собак пустой рукой – ни палки, ни даже камня он так и не нашел. Он шел, глядя себе под ноги и в который уже раз прокручивая в голове события последней недели или около того, сколько точно прошло дней, он не знал.
Рудаки позвонил в агентство Аэрофлота сразу, как только устроился в гостинице. Вроде он все сделал правильно: узнал в гостинице, где находится почта, купил там телефонную карточку и позвонил из автомата, но странные вещи стали происходить почти сразу – сначала не хотели звать Бессарабова, а потом позвали, но это оказался лже-Бессарабов, так как условной фразы он не знал и по-русски говорил с акцентом. Тогда Рудаки, как и положено, позвонил в посольство, но там перепуганный культурный атташе, он же резидент, сказал, что в стране переворот, что они в посольстве на осадном положении, что Рудаки лучше переждать, пока все утихнет, а еще лучше пробираться самостоятельно в Египет. Так началась его африканская одиссея.
В посольство он решил все-таки пойти, несмотря на то что сказал атташе по телефону, но тут же выяснилось, что не то что в посольство, но даже близко к нему нельзя подобраться – по всей окружности посольской территории на близком расстоянии друг от друга стояли посты, а по улицам около посольства разъезжали патрули.
«Что делать? – спрашивал он себя, усевшись в открытом, несмотря на переворот, уличном кафе недалеко от посольства. – Что значит, пробираться самостоятельно в Египет? А как через границу перейти? А то, что паспорт у меня фальшивый, это как?! В страну меня, правда, по нему пустили, но Египет – это совсем другое дело, тамошняя служба безопасности свое дело знает, в Союзе обучены, не то, что местные пограничники. О чем они только думали!» – возмущался он своим начальством, и все сильнее охватывала его паника.
Переворот в стране, видно, и впрямь был не опереточный, несмотря на открытые магазины и кафе, уже два раза у него спрашивали документы – один раз военный патруль, а второй раз – вообще странно – двое арабов в европейских костюмах.
Паспорт свой фальшивый он в гостинице не оставил, несмотря на просьбы – правда, робкие – портье, но и проверяющим его не показывал, а давал им вместо этого свою гостиничную карточку. Вояки отнеслись к этому спокойно, тем более что он показал им на свою гостиницу – самое высокое, наверное, здание в этом застроенном низкими домами городе. А вот штатские требовали паспорт, и требовали довольно настойчиво, особенно один из них – темнокожий араб с бородкой а ля Патрис Лумумба. Говорили штатские на очень хорошем английском, и едва удалось от них отвязаться, сказав, что паспорт в гостинице и они это могут, если хотят, проверить, а идти с ними туда он не собирается.
– Нет, ничего я пока заказывать не буду, – сказал он официанту, который опять подошел к его столику, – жду друга. Вот когда он подойдет, тогда и сделаем заказ.
Официант отошел от столика, вежливо улыбнувшись, к белым в этой стране относились почтительно, еще совсем недавно была она английским протекторатом – со школьных времен он помнил карту, где эта страна напоминала матрас в зеленую полоску. Сейчас она стала независимой, со всеми атрибутами африканской независимости – переворотами и гражданской войной, но почтение к белому господину все еще оставалось.
Он посидел еще немного, ничего не заказывая, потом посмотрел на часы и встал из-за столика. Заказать он все равно ничего не мог – у него не было местных денег, только доллары в крупных купюрах, а поменять в гостинице он забыл. Надо было возвращаться в гостиницу в любом случае и совершать какие-то действия. Видно, лучше всего будет просто улететь домой – обратный билет у него был с открытой датой; узнать, когда самолет, и улететь первым рейсом.
Он медленно пошел к гостинице, разглядывая по пути город – даже про опасности вроде забыл, – интересно все-таки: как ни крути, а вокруг Африка! Однако особой экзотики не было, а были двухэтажные дома странной архитектуры: оштукатуренные, белёные нижние этажи с маленькими оконцами, как в украинских мазанках, и высокие деревянные надстройки верхних этажей с окнами, забранными мелкими деревянными решетками.
Народ на улице был пестрый – самых разных племен: высокие гордые бедуины в черных накидках и платках со шнурами, толстые городские арабы в европейских костюмах, жилистые полуголые негры с копьями на плече и выводком жен в кильватере, нубийцы – все, как на подбор, красавцы, черные и блестящие, как будто вырезанные из эбенового дерева, и оборванные, разных оттенков кожи, но одинаково грязные пацаны, снующие повсюду, – то ли нищие, то ли чистильщики обуви, то ли посыльные.
Слежку он заметил, только когда подходил уже к своей гостинице, даже не слежку, а скорее сопровождение – шли за ним какие-то двое в европейском платье, и шли, наверное, уже давно. Он остановился, надеясь, что они пройдут мимо, но они тоже остановились неподалеку и закурили, и он окончательно понял, что это по его душу. Он ускорил шаг, надеясь побыстрее укрыться в гостинице, но дорогу перегородил огромный грузовик, и, когда тот наконец уехал, он понял, что в гостиницу ему никак нельзя – у входа стоял и курил тот самый араб с бородкой а ля Лумумба, который проверял у него документы.
«Дело дрянь», – подумал Рудаки, оглянулся на тех двоих, что шли сзади – их не было нигде видно, – и резко свернул в узкий переулок. Переулок был такой узкий, что в нем едва расходились идущие навстречу – по сторонам были глинобитные дувалы, и свернуть и спрятаться было совершенно негде. Он оглянулся – те двое, что шли за ним, опять возникли позади и к ним присоединился араб с бородкой. Рудаки старался идти быстро, хотя из-за встречных прохожих это было нелегко, но не бежал.
«Едва ли они станут стрелять, – думал он, – едва ли в такой толпе. И кто они, вот вопрос, – и тут его осенило: – Да это же „Мухабарат“! Они, должно быть, за мной от самого аэропорта ходят!» От этой мысли он покрылся холодной испариной, хотя было жарко.
На что способна египетская контрразведка «Мухабарат», он знал хорошо по прежним своим командировкам в арабские страны – имел с ними дело и даже бегал уже от них один раз в Александрии. Агенты этой службы учились в Союзе у своих советских товарищей и были такими же жестокими и коварными и так же, как агенты КГБ и ГРУ, не очень обращали внимание на чужие границы, особенно такие, как в этой новой, раздираемой этническими войнами стране, которую они, по-видимому, считали чуть ли не своей территорией.
«Наверное, Бессарабов провалился и рассказал обо мне, а когда я позвонил, они быстро меня вычислили – белых в столице сейчас должно быть немного». Он вышел из узенького переулка на широкий бульвар, по одной стороне которого тянулись дома, а по другую сторону находился густой парк или даже лес. Оглянувшись на преследователей – те не отстали, но, кажется, и не приблизились, – он перебежал бульвар и, перепрыгнув невысокую живую изгородь, очутился в парке.
Это оказался самый настоящий лес из незнакомых Рудаки, похожих на клены деревьев с густым подлеском из колючих кустов. Спрятавшись за кустом, он посмотрел назад, на бульвар, и увидел, что его преследователи стоят на противоположной стороне и совещаются.
«Не найдут они меня здесь», – решил Рудаки и стал пробираться в глубь леса.
Лес оказался большим. Как-то не верилось, что посреди этого маленького города может быть такой большой лес. Рудаки шел и шел, продираясь через колючий кустарник, который уже расцарапал, наверное, ему лицо, как ни старался он отводить в сторону ветки, а лес все не кончался – он то поднимался на возвышения, то спускался в овраги, и, казалось, конца ему не было.
Рудаки продирался через кусты и думал: «Ну, ладно, лес-то когда-нибудь кончится, а что дальше делать?». И что дальше делать, он не знал, и к тому же все больше хотелось есть. Наконец вдали показался просвет, и скоро он опять попал в город и вышел, как это ни странно, почти к своей гостинице: высокое ее здание – единственное, наверное, такое в городе – виднелось в паре кварталов за площадью, на которую он вышел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23